1

Получить удар в спину — это всегда неприятно и чертовски обидно. Ты доверял человеку, а он тебя предал, обманул доверие, растоптал дружбу. Всякий раз после такого на душе остаются незаживающие шрамы.

Но это если ты человеку доверял и не ждал от него подвоха. В противном случае остается только развести руками и признать, что тебя переиграли.

Я никогда не питал иллюзий относительно Бастиана Морана, поэтому, запертый в одиночную камеру, предаваться самобичеванию не стал.

Вовсе нет! Последние дни преподнесли столько неприятных сюрпризов, что арест на их фоне даже как-то особо и не расстроил. Стоило только захлопнуться за спиной железной двери, как я улегся на жесткую скамью, закрыл глаза и сразу уснул.

Спал без снов, но когда открыл глаза, то решил поначалу, будто тронулся умом и брежу наяву.

Посреди камеры на раскладном стуле расположился Фридрих фон Нальц собственной персоной. Он с виноватым видом улыбнулся и вдруг попросил прощения:

— Извините, виконт. Не хотел вас будить.

— Это что-то новенькое, — пробормотал я, приписав появление главного инспектора проделкам своего таланта. Никак иначе объяснить происходящее не получалось.

Голая кладка каменных стен без единого окна, ржавая решетка светильника, глухая дверь, обшарпанная лавка… И на фоне всего этого безобразия — сверкающий орденами и медалями парадный мундир главы полиции метрополии.

Бред? Бред.

— Вы, вероятно, не ожидали моего визита? — улыбнулся Фридрих фон Нальц.

С тем же успехом я мог ожидать визит расстрельной команды, но произносить этого вслух не стал и коротко признал:

— Не ожидал.

— Отчего же так? — удивился жуткий старик, в бесцветных глазах которого полыхало далекое зарево его жгучего таланта. — Старший инспектор Моран отзывался о вас исключительно в превосходных тонах.

Учитывая, что за решетку меня отправил именно старший инспектор, слышать об этом было по меньшей мере странно.

— А где сам старший инспектор? — спросил я, желая хоть немного разведать обстановку.

— В больнице, — сообщил Фридрих фон Нальц. — Врачи подозревают отравление продуктами горения белого фосфора, но он поправится.

— Даже так? — озадачился я, уселся на лавке и прислушался к собственным ощущениям. Ничего не беспокоило.

— Старший инспектор дал полный отчет о ваших действиях, — многозначительно произнес старик.

— Этого-то я и боялся.

Главный инспектор рассмеялся.

— Бояться нечего, виконт! — объявил он. — Никто не собирается предъявлять вам обвинение в нападении на посольство Великого Египта.

— Только не говорите, что вам удалось спустить все на тормозах, — поразился я неожиданному заявлению.

— Газеты напишут о нападении демона. Он подобно урагану промчался по городу и атаковал египетское посольство. Нет поводов для беспокойства, виконт. Газеты никогда не лгут.

— И египтяне это проглотят?

— Учитывая известные вам обстоятельства, они воздержатся от недружественных демаршей.

Я склонил голову набок и спросил:

— Почему же тогда я до сих пор здесь?

— Старший инспектор Моран посчитал необходимым изолировать вас от общества, дабы уберечь от необдуманных поступков. По его мнению, вы отличаетесь излишним тщеславием, а слишком откровенное общение с прессой в нашей ситуации до добра точно не доведет.

Намек прозвучал яснее некуда, и я поспешно кивнул:

— Буду нем как рыба.

— Это в ваших собственных интересах, виконт.

— Нисколько не сомневаюсь.

Главный инспектор поднялся на ноги и вдруг спросил:

— Почему вы не сказали, виконт?

Я облился холодным потом и пролепетал:

— Не сказал о чем?

— О своем родстве с Эмилем Ри. Я ведь знал его еще до того, как он стал канцлером. Да и после доводилось общаться. Удивительный был человек.

— С чего вы взяли? — опешил я, но сразу догадался: — Фотография!

— Ваша просьба заинтересовала меня, виконт, — подтвердил Фридрих фон Нальц. — Я просмотрел копии материалов и с первого взгляда узнал подпись на обороте фотоснимка. — Он усмехнулся. — На моем назначении на должность стоит именно такая.

— Честно говоря, главный инспектор, о своем родстве с этим выдающимся человеком я узнал только несколько дней назад и распространяться о нем не собираюсь. Это кажется мне неправильным.

— Ну что вы, виконт! — похлопал старик меня по плечу. — Я взял на себя смелость сообщить об этом факте в канцелярию ее императорского величества. Их мое сообщение крайне заинтересовало.

— Не стоило…

— Вздор! — отмахнулся главный инспектор и отошел к двери. — Сейчас вам зададут несколько вопросов, а потом можете быть свободны. Никаких обвинений, никаких претензий. Удачи, виконт.

Сиятельный вышел за дверь, на смену ему немедленно заявилась целая толпа клерков. Вместо раскладного стула они выставили посреди камеры переносной стол и три табурета, после чего покинули камеру, не произнеся ни слова.

Через пару минут дверь вновь распахнулась, и ко мне присоединилось трое молодых людей в строгого кроя сюртуках и одинаковых галстуках. Чувствовалась в них некая армейская жилка, то ли из-за коротких аккуратных стрижек, то ли из-за прямой осанки.

Один тут же разложил на столе писчие принадлежности и уселся на табурет; его коллеги с кислым видом переглянулись и присаживаться не стали. Находиться в моем обществе им явно было не по себе. Или просто первый раз в одиночной камере?

Наконец светловолосый господин лет двадцати пяти сбросил оцепенение и протянул руку:

— Позвольте представиться, лейтенант лейб-гвардии ее императорского величества Уильям Грейс.

Я приподнялся со скамьи и ответил на рукопожатие.

— Очень приятно.

Капитан кивнул, вежливо улыбнулся и предупредил:

— Виконт, это ни в коем случае не допрос, но убедительно прошу отвечать на вопросы со всей серьезностью.

— Серьезней меня надо еще поискать, — хмыкнул я.

Тогда заговорил второй из пожаловавших в камеру господ, чернявый, с покрытым оспинами лицом. Он уловил прозвучавшую в моих словах иронию и не преминул выразить свое неодобрение:

— Виконт, нам известно о вашей предположительной близости к императорской фамилии, поэтому вынужден напомнить, что внебрачные отпрыски не могут рассчитывать ни на какой особый статус.

Представиться брюзга так и не удосужился.

— Тогда зачем вы здесь, господа? — поинтересовался я, ощущая сгустившееся в камере напряжение.

— Вас желает видеть ее императорское высочество принцесса Анна, — произнес рябой с нескрываемым неодобрением. — В связи с этим вы должны пройти должную проверку на благонадежность.

— Зачем? — опешил я. — Зачем ее императорское высочество желает меня видеть?

Уильям Грейс вздохнул:

— Известие о вас крайне заинтересовало ее императорское высочество.

— Мы вынуждены повиноваться, — добавил рябой.

— Хорошо, — вздохнул я, не видя никакой возможности отказаться от этой чести, не оказавшись при этом под арестом за неуважение к своей венценосной родственнице. — Тогда приступим!

Лейтенант Грейс распахнул дверь камеры и пригласил кого-то внутрь:

— Проходите.

Прошел высокий худой доктор в белом халате с пузатым кожаным саквояжем.

— Разденьтесь до пояса, — попросил он, доставая слушательную трубку.

— Это еще зачем? — нахмурился я.

Лейтенант лейб-гвардии мягко улыбнулся и пояснил:

— Здоровье ее высочества оставляет желать лучшего. Общение с даже с больными обычной простудой людьми ей категорически противопоказано.

— Сроду ничем не болел, — пробурчал я, но доктор ждал, пришлось скинуть куртку на лавку. Сорочку стянул через голову и без особого удивления заметил, как расширились от изумления глаза присутствующих. С подобной нательной росписью им встречаться еще не доводилось.

— Однако! — даже протянул рябой, но моментально осекся, поймав взгляд лейтенанта.

Доктор спокойно приложил расширенный конец трубки к звезде у меня на груди, оценивая сердцебиение, затем прослушал легкие и попросил повернуться. Убедившись в отсутствии хрипов, он заглянул мне в рот и объявил:

— Патологий не обнаружено.

— Продолжайте, — разрешил лейтенант.

Эскулап достал из саквояжа жгут и пустой шприц.

— Не понял? — отступил я от него на шаг назад.

— Возбудителей многих опасных заболеваний можно обнаружить через анализ крови, — объяснил доктор. — Нам придется взять кровь из вены. Не бойтесь, это не больно.

Я позволил перетянуть бицепс левой руки жгутом и несколько раз сжал и разжал кулак, игла воткнулась в продезинфицированную спиртом кожу совершенно безболезненно, шприц наполнился в один момент.

— Прижмите! — передал врач мне ватку и предупредил: — Держите пять минут.

Потом он собрал свои инструменты и откланялся, а я остался стоять посреди камеры с согнутой в локте рукой и голым по пояс.

Меня такое положение нисколько не устраивало, моих интервьюеров — вполне. Они начали с места в карьер сыпать вопросами, зачастую повторяя их с незначительным изменением формулировок. Стенографист яростно скрипел пером по бумаге, едва успевая вести протокол.

Пока расспросы касались неких общих вещей, я с такой манерой еще мирился, но, когда разговор зашел о содержимом алюминиевой шкатулки и беседе с герцогом Тальмом, мое терпение лопнуло.

— Одну минуту, господа, — взял я паузу и принялся натягивать сорочку. Пока одевался, немного собрался с мыслями и решил ничего особо от собеседников не скрывать, дабы не попасть впоследствии впросак. — Продолжим!

Впрочем, ничего крамольного представителям лейб-гвардии я в итоге не сообщил, сумев сгладить одни острые моменты и умолчать о других.

Лейтенант Грейс прошелся по камере с заложенными за спину руками и поинтересовался:

— А как вы сами расцениваете реалистичность некоего электромагнитного излучения, якобы воздействующего на потусторонних существ?

Ничего никак расценивать я не собирался. Более того — не было никакого желания встречаться с наследницей престола; хотелось поскорее освободиться и отправиться в Цюрих к дожидавшимся меня там десяти миллионам франков.

Но не заявлять же было об этом прямым текстом?

Я вздохнул и покачал головой.

— Проблема не в том, что Всевышний отвернулся от нас и оставил своей заботой. И даже не в потере нашей веры в него. Причина всех бед в том, что мы боимся поверить. А еще больше боимся, что однажды он вновь поверит в нас. Мы полагаем всеблагое электричество панацеей от всех бед, но если ад вдруг вырвется на волю, то все наше оружие, все изобретения ничего не решат. Лишь вера может спасти нас, только она одна.

Позволившего себе подобное заявление вольнодумца не должны были подпустить к наследнице престола и на пушечный выстрел, но гвардейцы лишь кисло переглянулись и промолчали. Больше вопросов у них ко мне не возникло.

Вскоре вернулся доктор, он не стал проходить в камеру, только заглянул в приоткрытую дверь и сообщил:

— Совпадает.

— Что совпадает? — удивился я.

— Это значит, что анализы в норме, — пояснил лейтенант Грейс. — Собирайтесь, виконт.

Я только вздохнул.

2

На выходе из тюремного блока мне вернули изъятые при аресте вещи; я на ходу рассовал их по карманам, а потом мы покинули Ньютон-Маркт, погрузились в запряженную четверкой лошадей карету и покатили на встречу с ее императорским высочеством принцессой Анной. Мне было чертовски не по себе.

Дабы хоть как-то отвлечься, я время от времени поглядывал в окошко, но хоть шторм и закончился еще утром, всюду на глаза попадались поломанные деревья, принесенная разлившимися сточными водами грязь и мутные лужи. Город вовсе не выглядел умытым после непогоды, скорее наоборот.

Как бы то ни было, в окно я время от времени посматривал и потому очень скоро заподозрил неладное.

— Позвольте! — обратился тогда к гвардейцам. — Императорский дворец — в другой стороне!

— Вы не читаете газет? — уставился на меня рябой с выражением искреннего недоумения. — Ее высочество последнюю неделю находится на обследовании в Центральном госпитале.

«Еще и в госпитале!» — внутренне поморщился я, но никак выражать своего недовольства не стал. Оставалась надежда, что лечащие врачи не позволят затянуться нашей встрече надолго.

Да и о чем мне говорить с наследницей престола, всю жизнь окруженной одними придворными, наставниками и докторами? Кто я для нее? Не родственник точно, забавная диковинка, не более того.

Вся территория Центрального госпиталя была обнесена высоким забором, но шлагбаум торчал задранным к небу, и экипаж беспрепятственно проехал в распахнутые ворота. Никто и не подумал остановить нас и поинтересоваться целью визита.

Впрочем, дальний корпус, отведенный под нужды императорского двора, охраняли куда серьезней. Службу там несли гвардейцы, и хоть, без всякого сомнения, они знали моих сопровождающих в лицо, все же попросили выйти из кареты и придирчиво осмотрели путевой лист и пропуск.

В вестибюле госпиталя нас уже встречала целая делегация: врачи, ассистенты, какие-то неприметные личности в белых халатах с цепкими взглядами опытных сыщиков.

Важный господин, усатый и пузатый, провел меня в одну из комнат на первом этаже, удивившую неказистым убранством, и указал на пустой короб.

— Раздевайтесь и складывайте вещи, — потребовал он.

Я обернулся к гвардейцам:

— Какого черта?!

— Последняя проверка, — объявил лейтенант Грейс.

— А без нее никак не обойтись?

Лейтенант покачал головой.

— Это переходит все границы разумного! — проворчал я.

— Ваша благонадежность находится под большим вопросом, виконт, — напомнил рябой гвардеец, — но ее высочество однозначно и недвусмысленно выразила заинтересованность во встрече. Не создавайте нам лишних сложностей, прошу вас.

Ругаться и призывать громы и молнии на головы гвардейцев я не стал, разделся и с благодарностью принял от усатого господина больничную накидку и тапочки.

— Проходите, виконт, — указал врач на следующую дверь.

Большую часть соседней комнаты занимал огромный аппарат с откинутой шторкой посередине, через которую можно было забраться внутрь.

— Прошу! — указал на него толстяк. — Убедительная просьба не ерзать и не двигаться. Процедура много времени не займет.

— Процедура? — охнул я.

— Мы просветим ваши внутренности икс-лучами, — спокойно пояснил важный господин. — Если внутри вас обнаружатся посторонние предметы, мы это определим. Аппарат Рентгена, слышали о таком?

Я что-то читал о новом слове в диагностике несколько лет назад, но спросил о другом:

— Посторонние предметы — это как?

— Это бомба, виконт, — спокойно ответил рябой гвардеец.

— Как ее можно привести в действие, по-вашему?

— С помощью часового механизма, разумеется, — на полном серьезе ответил лейтенант и поторопил меня: — Виконт, не заставляйте нас терять время попусту.

Я забрался в аппарат, обшитую изнутри свинцовой фольгой шторку немедленно задернули, и усатый господин посоветовал:

— Там ручки, возьмитесь за них. И умоляю: не шевелитесь!

Так и сделал, тогда раздалось низкое гудение. Толстяк стоял и пристально следил за мной все время, пока длилась процедура. Я успел покрыть последними словами и наследную принцессу, и ее охранников, заодно не забыл помянуть втравившего меня в эту историю фон Нальца.

Когда гул стих и я выбрался из аппарата, ассистент сразу полез вытаскивать фотопластину, а усатый господин попросил:

— Будьте любезны, подождите в приемной!

Я в сопровождении гвардейцев вернулся в соседнюю комнату и зябко поежился из-за забравшегося под накидку прохладного ветерка, но, когда собрался одеться, меня остановили.

— Намереваетесь идти на встречу с ее высочеством в этом тряпье? — рассмеялся рябой гвардеец. — Виконт, вы большой оригинал!

— Это, как вы изволили выразиться, тряпье — моя одежда.

— Не беспокойтесь, — улыбнулся лейтенант Грейс и расправил щегольские усики, — мы предоставим вам новую. Эту, если пожелаете, заберете на обратном пути.

— У вас есть мои мерки?

— Разумеется!

В этот момент распахнулась дверь аппаратной и к нам присоединился усатый господин с фотопластиной.

— Сердце без патологий! — объявил он и спросил: — С группой крови точно ничего не напутали? Это критично!

— Нет, доктор, полное совпадение, — отозвался лейтенант Грейс.

Я с удивлением повернулся к нему, намереваясь потребовать объяснений, но рябой гвардеец вдруг стиснул мою шею в сгибе локтя и прижал к лицу влажную тряпку. В нос ударил сладковатый эфирный запах, голова закружилась, и сознание унеслось в те неведомые дали, где нет хлопот и забот, где воображение легко подменяет собой законы физики, а слова разнятся на цвет и вкус.

Меня усыпили хлороформом.

Сначала не было ничего, потом тьму прорезало лившееся откуда-то из неведомой выси сияние. Так продолжалось бесконечно долго, а потом некое наитие подсказало, что я лежу с широко распахнутыми глазами и пялюсь на горящую под потолком лампу.

Свет обернулся страшной ломотой в висках, я попытался зажмуриться и не смог. Попытался прикрыть лицо ладонью, и безвольно вытянутая вдоль тела рука сразу соскользнула вниз, угодила онемевшими пальцами в непонятную посудину, загремела сталью.

И тотчас надо мной нависло лицо в марлевой повязке.

В глазах незнакомца расплескался страх, он попытался отпрянуть, но не успел — пальцы сами собой стиснули какую-то железку и стремительным движением воткнули ее в шею медика.

Ударила кровь, в горле врача заклокотало, обеими руками он зажал рану и бросился наутек. Я нагнал его, толкнул в спину, направляя лицом в закрытую дверь, придавил, ударил скальпелем в поясницу, меж ребер, под левую лопатку.

Бил наверняка. Бил, чтобы убить.

И осознание этого в один миг вдруг отрезвило, заставило отшатнуться и отбросить окровавленный клинок.

Нет, мне и раньше доводилось убивать, но не собственными руками, ощущая, с какой легкостью клинок входит в податливую плоть, как скрежещет он о ребра и дрожит зажатая в ладони рукоять. И предсмертной агонии жертвы, придавливая тело к полу, тоже никогда не унимал, так какого дьявола это кажется столь удивительно знакомым?!

Я с шумом выдохнул и вновь очнулся, уже в очередной раз. Наркоз продолжал дурманить сознание, и освобождалось оно от воздействия хлороформа мучительно медленно, временами вновь погружаясь в мягкие объятия забытья.

Сейчас в голове прояснилось, и мне едва удалось задавить рвавшийся наружу крик.

Совершенно обнаженный, я стоял над окровавленным телом медика, да и сам был залит кровью с ног до головы.

Да что за чертовщина тут творится?!

Я перевернул свою жертву на спину, но врачу было уже не помочь. Тогда выпрямился и окинул взглядом комнату, посреди которой очнулся от наркоза.

«Операционная», — всплыло в памяти знакомое слово.

Огромная лампа под потолком заливала помещение ослепительным сиянием, в центре стоял стол, накрытый замаранной багряными пятнами простыней. К нему придвинули приставку с лотком, там валялись скальпели, хирургические ножницы, зажимы и использованные салфетки.

Заметив в углу комнаты умывальник с зеркалом, я приблизился, намереваясь умыться, но замер на месте, прикипев взглядом к собственному отражению.

Напугала не белая кожа недавнего покойника, в ступор вогнал рассекавший грудную клетку разрез. Торчали осколки разрубленных и раздвинутых уверенной рукой опытного хирурга ребер, зияла прямо напротив сердца обширная дыра.

Напротив? Да нет — вместо!

Сердца не было! У меня вырезали сердце!

Я только охнул. Нет. Нет, нет и нет.

Этого просто не могло быть! Всему виной хлороформ, которым меня усыпили. Это просто безумное видение, созданное силой моего воображения. Просто воплощенный талантом сиятельного подсознательный страх смерти.

Включив воду, я умылся и тихонько рассмеялся над своим нелепым опасением.

Вырезали сердце? Да это просто бред!

Ну в самом деле, кому могло понадобиться мое сердце? Кому, кроме меня?

Но сразу вспомнились все приключившиеся со мной за сегодняшний день странности, расспросы медиков, недомолвки, сданная на анализ кровь.

А что, если они решили пересадить мое сердце наследнице престола?

Дикий ужас перетряхнул меня с ног до головы, я стиснул пальцами запястье, пытаясь нащупать пульс, и не смог.

Проклятье! Я одним рывком вырвал раковину и зашвырнул в другой конец операционной.

Я не мертв! Я двигаюсь, рассуждаю, чувствую.

Я мыслю, значит, существую!

Но как быть с сердцем? Где мое сердце? Куда его унесли?!

И почему я еще не умер?

Нестерпимо захотелось броситься на поиски выпотрошивших меня негодяев, но проблеск здравого смысла остановил от этого в высшей степени неосмотрительного поступка.

Эти люди знали, что делали. Восставший из мертвых донор вряд ли порадует их. Они не вернут сердце обратно и не зашьют рану. Они меня прикончат. И на этот раз — окончательно и бесповоротно.

Бежать! Надо было немедленно отсюда бежать!

И тут меня осенило. Сердце падшего!

Эта адская штука продолжала биться даже после того, как я вырезал ее из груди инфернального создания, сила ее была такова, что не потребуются ни хирурги, ни иглы и швы. Я мог просто вложить ее себе в грудь и вновь стать живым.

Я мог сделать это!

И не просто мог, но именно так и собирался поступить. А время для мести еще настанет.

Меня передернуло от ненависти — сердце! Вырезать мое сердце! — но жуткое желание вырвать кому-нибудь глотку голыми руками, к счастью, вскоре схлынуло, и я в изнеможении опустился рядом с медиком. Увы, его залитая кровью одежда годилась только на выброс.

Осторожно приоткрыв дверь, я оглядел заставленное шкафчиками помещение, тихонько проскользнул в него и отобрал наряд, более-менее подходящий по размеру. Оделся, обулся и, погрузив покойника на каталку, накрыл его простыней.

Поверх пиджака и брюк я накинул белый халат, лицо закрыл марлевой маской, на голову нацепил белую шапочку и выкатил тележку с телом в коридор, нисколько не опасаясь быть разоблаченным местным персоналом.

Так оно и вышло — никто на меня даже не взглянул.

Каталку с покойником я оставил в глухом закутке, сам вышел на улицу, оттянул маску на шею и сунул в рот сигарету, которая нашлась в кармане позаимствованного пиджака. Деловито похлопывая себя по карманам, миновал пост и поспешил затеряться среди многочисленных корпусов военного госпиталя. Дежурившие на пропускном пункте гвардейцы и не подумали проверить документы у покидавшего их зону ответственности медика.

Пройти через ворота на улицу и вовсе не составило никакого труда. Халат, маска и шапочка к этому времени давно отправились в первый попавшийся мусорный бак, я спокойно обошел шлагбаум и зашагал по тротуару.

Мертвец спешил домой. Мертвец хотел новое сердце.

Драть!

3

Имение встретило поваленными бурей деревьями, истлевшими телами мумий и обломками вывалившейся стены. Зрелище было еще более неприглядное, нежели обычно, а особняк неуловимым образом постарел и обветшал, побелка растрескалась и обвалилась, крыша темнела проплешинами сорванной черепицы. Всюду нанесло грязь, цветники раскисли, мертвые черные цветы покрывали их полусгнившим пологом.

Проклятие отступило, и время взяло свое. Время всегда берет свое.

Но не важно. Я не собирался здесь жить, все, что мне сейчас было нужно, — это сердце падшего.

Мое сердце.

Не став возиться с входной дверью, я забрался в дом через пролом в стене, подобрал саблю деда и непонятно зачем вернул ее на место над камином. Больше ни на что отвлекаться не стал и направился прямиком в подвал.

Через дыру в перекрытии вниз попадало достаточно света, и все же пришлось изрядно побродить по колено в воде, высматривая стеклянную банку с сердцем. Отыскав ее в самом темном углу, взбежал по лестнице и нервно рассмеялся, прижимая к груди заиндевелую изнутри посудину.

Нашел! Я его нашел!

Но когда сорвал притертую крышку, сердца падшего в банке не оказалось. Призрачным блеском светились внутри непонятные ошметки; ошметки — только и всего.

Скользкое стекло выскользнуло из враз онемевших пальцев, упало под ноги, разлетелось на осколки.

А я замер, не в силах поверить собственным глазам.

Где оно? Куда подевалось?

— Драть, беспорядок! — проворчал невесть откуда взявшийся лепрекон. Он поднял одну из стекляшек, принюхался и авторитетно заявил: — Крысиная отрава!

Я с недоумением уставился на коротышку, потом схватил уцелевшее дно, тоже принюхался к покрывавшим стекло ошметкам и уловил знакомый запах. Суккуб щедро сдабривала свои кушанья экзотическими специями, но этот аромат я узнал сразу.

И тогда пришло понимание.

Она скормила мне сердце падшего! День за днем она готовила его, а я вкушал плоть сверхъестественного создания и не заподозрил подвоха! Вот по какой причине никак не проходил приступ аггельской чумы! Вот что было истинной причиной болезни, а не только обжегшая руки кровь!

Накатил приступ дикого хохота. Я смеялся и никак не мог остановиться, смеялся, смеялся и смеялся, как умалишенный.

Да таким я и был.

Суккуб намеревалась погубить мою душу, а вместо этого усилила талант сиятельного до такой меры, что он сумел превозмочь саму смерть! Одной только силы мысли оказалось достаточно, чтобы поддержать жизнь в лишенном сердца теле.

Я мыслю, значит, существую? Воистину так!

Но что дальше? Зашить дыру в груди и оставаться нежитью?

Хочу я для себя такой судьбы?

В изнеможении я опустился на стул; лепрекон подступил и неожиданно хлесткой пощечиной оборвал затянувшуюся истерику.

— Ты не помнишь? — спросил он. — Драть! Ты и в самом деле ничего не помнишь?

— Не помню чего? — спросил я, глядя на него сверху вниз. Потом прикоснулся к разбитой губе, но крови не было. Да и откуда кровь у мертвеца?

— Всего! — зло выкрикнул беловолосый коротышка. — Не помнишь, да?

— Не помню!

— Драть! — выругался лепрекон. — Драть! Драть! Драть!

Он вдруг сдернул с себя обтрепанный зеленый камзол и остался в штанах и манишке; жилистое тело покрывали копии моих татуировок, только зеркально отраженных и выжженных каленым железом.

Это удивило и напугало, но куда больше напугал вытащенный коротышкой из-за пояса кухонный нож.

— Хочешь вспомнить? — спросил лепрекон, резким движением протягивая клинок через стиснувшую его ладошку. Хлынула алая кровь, и альбинос протянул нож мне. — Левую! — потребовал он. — Только левую!

Левую? Руку, на которую не успели набить ни одной татуировки?

Я не колебался ни секунды, принял нож и вспорол лезвием белую как мел кожу. Я ожидал бескровного разреза, но ладонь моментально наполнилась черной кровью, а от запястья до локтя и выше, прямиком туда, где должно быть сердце, протянулась мучительная боль.

Дальше лепрекон все сделал сам, он стиснул мою ладонь своей, словно в варварском ритуале кровного братства, и прохрипел:

— Ну теперь-то вспомнил, болван?

Татуировки на его коже вдруг налились сиянием, в следующий миг огонь перекинулся и на меня, но прежде чем сознание пожрало безжалостное пламя, я успел ответить:

— Вспомнил!

И я действительно вспомнил. Старые, похороненные в глубинах памяти воспоминания вернулись, а вместе с ними вернулось нечто большее, некая часть меня самого…

Пронзительный холод, тусклые отсветы керосиновой лампы на ледяном крошеве; покрытая инеем дверь подвала захлопнута. Сколько ни стучи, сколько ни кричи — через такую помощи не дозовешься.

Я кричал, я знаю наверняка.

Повар с жутким кухонным ножом, холод стали в груди, страшная улыбка проникшего в дом исчадия ада, мое сердце в его руке…

И все это — со стороны, все это — глазами вымышленного друга. И вдруг — миниатюрная ладошка на рукояти воткнутого в ледяное крошево ножа, стремительный рывок, брызги крови, хрипы из распоротой глотки. И — провал. Дальше в памяти зиял бездонный провал.

Дальше лепрекон все сделал сам.

Воспоминания промелькнули перед моим внутренним взором в мгновение ока; я разорвал чужую сорочку и с немым изумлением уставился на два страшных разреза, рассекавших вытатуированную на груди восьмиконечную звезду: новый, со следами свежей крови, и старый, синюшно-белый и ссохшийся.

Будь я проклят!

Страх маленького мальчика оказался столь силен, что талант сиятельного сотворил ему новое сердце! Новое выдуманное сердце!

Я бы рассмеялся, не будь мне так больно. Татуировки сияли и жгли лютым огнем, меня сотрясали судороги, ребра трещали, сдвигаясь на прежние места, срастаясь и покрываясь плотью. Раны — и старая, и недавняя — затянулись, теперь не осталось даже шрамов, но на этом метаморфозы не закончились, изменения растекались по телу от пореза на левой ладони, словно закачанная в вены ртуть. Жгуты мускулов опутывали кости, расползались под кожей, раздвигали плечи вширь, перекраивали меня, превращая в кого-то другого.

В того, кем я должен был вырасти, не окажись одним злосчастным вечером в подвале отцовского особняка…

Когда татуировки перестали сиять и посерели, а судороги стихли, я в полном изнеможении распластался на холодном полу. Чужая одежда разошлась по швам и свисала обрывками; я больше не был худым дылдой, теперь я выглядел полной копией отца.

Высокий, широкоплечий, сильный.

Я стал совсем как отец, внутри меня теперь тоже жил зверь.

С помощью татуировок папа намеревался запереть наследственное заболевание внутри меня, хотел лишить его силы, уберечь сына от превращения в кровожадное чудовище. Ирония судьбы — мое темное альтер эго тогда уже было вовне. Талант сиятельного поместил его в вымышленного друга, и только сейчас все вернулось на круги своя.

Я стал оборотнем. Стал оборотнем, и сердце вновь билось в моей груди!

Наследственное заболевание! Именно оно защитило от проклятия мертвого повара, именно из-за него он назвал выродками отца и меня.

Чувствуя, как понемногу отступает слабость, я поднялся с пола, пошатнулся и едва не упал, но успел упереться о стену. Взглянул на еще не исчезнувший белый рубец шрама, что протянулся поперек левой ладони, сорвал остатки чужой одежды и, пошатываясь, отправился на третий этаж.

За все эти годы я ни разу не заходил в комнату отца, все там оставалось, как в последний день его жизни в этом доме. Книги, личные вещи, одежда…

За одеждой сейчас и пришел. Пусть она оказалась сырой и слежавшейся, пахла пылью и давно вышла из моды, зато прекрасно подошла по размеру. Отобрав нижнее белье, брюки, сорочку и сюртук, я остановил свой выбор на добротных, слегка поношенных ботинках и вернулся на первый этаж.

Новое тело двигалось с недоступной пониманию грацией, казалось, кто-то управляет им за меня, и это поначалу даже пугало. Цвета сделались ярче, запахи усилились, и удавалось прочувствовать малейшие их нюансы.

Но делать этого не хотелось. В доме пахло смертью.

В доме пахло смертью, и задерживаться в нем я не собирался. Ни на час, ни на минуту. Ни на сколько.

В прихваченном из госпиталя портмоне обнаружились две десятифранковые банкноты и семь франков мелочью; деньги я переложил в карман старомодного сюртука, бумажник кинул на пол и вышел на улицу.

Небо прояснилось, солнце светило через туманную дымку, и по привычке захотелось нацепить на нос темные очки, но те остались в госпитале.

В госпитале — как и вырезанное у меня сердце. Интересно, приживется ли созданный воображением морок у наследницы престола? Впрочем, почему нет? Мне он служил верой и правдой долгие годы.

Я усмехнулся и вышел за ограду. С благодарностью глянул на башню, ржавую, железную, неприглядную и ничуть от вчерашнего разгула стихии не пострадавшую, развернулся и начал спускаться по склону холма во вновь затянувшее город серое облако смога.

На Дюрер-плац обошел стороной расколотую чашу фонтана с толпившимися кругом зеваками и отправился гулять по городу, никуда специально не стремясь, просто привыкая к непривычным ощущениям и наслаждаясь новой жизнью.

Ноги сами привели меня в греческий квартал, я постоял на набережной безымянного канала, посмотрел издали на варьете «Прелестная вакханка» и вдруг понял, что просто не могу пройти мимо.

Альберт Брандт был моим единственным другом. Он понимал меня как никто другой, и было неправильно позволить нашим отношениям закончиться из-за козней суккуба.

Нас обоих обвели вокруг пальца; мы оба наломали дров! Поэт настаивал на дуэли, я отправил его в нокаут броском бильярдного шара, но все еще можно было исправить. Еще можно отыскать нужные слова. Можно и нужно!

Я знал это наверняка и все же неуютно поежился, проходя внутрь.

— Альберт у себя? — спросил у прибиравшегося в баре племянника хозяйки.

Если тот и обратил внимание на произошедшие в моем облике изменения, то виду не подал.

— Поэт-то? — переспросил, протирая пивную кружку, и покачал головой: — Съехал поэт. Утром съехал.

— Как — съехал? — обмер я, и по левой стороне грудины растеклась болезненная ломота.

— Совсем съехал, — спокойно ответил парнишка. — Все какой-то слепой девице о весеннем Париже и ночном Лондоне соловьем заливался. А извозчику, сам слышал, в порт гнать велел.

Я сделал глубокий вздох, заставил себя успокоиться и полез в карман за мелочью.

— Налей мне…

— Лимонада? — привычно предположил племянник хозяйки.

— Нет, — резко бросил я, выкладывая на прилавок пятифранковую монету. — Налей водки. Русской.

Безмерно удивленный этим выбором паренек с расспросами приставать не стал, послушно наполнил хрустальный графинчик, рядом выставил стопку. Я вышел на улицу, встал за столик под тентом, плеснул себе водки и надолго замер с рюмкой, поднесенной к лицу.

Наконец слегка пригубил, сморщился от омерзительного вкуса крепкого алкоголя и со стуком опустил стопку на столешницу. Постоял, резким толчком опрокинул ее набок и решительно зашагал прочь.

У новой жизни оказался знакомый привкус разочарования, но я не собирался растрачивать ее на пустые сожаления. Меня ждали великие свершения; великие свершения — и никак иначе.