– Нет, программно как-то коряво получается, – вздохнул Саша. – Нужно по прерыванию.
– У меня и так вся плата забита, а ты предлагаешь туда еще один компаратор впихнуть? – без особого восторга уточнил я, но тут зазвонил телефон.
– Виктор Васильевич? – услышал я. – Зайдите за зарплатой, пожалуйста, а то уже без пяти шесть, девочкам пора домой. И Саше передайте, если он у вас.
– У меня, передам, уже идем.
– Опять получка? – оторвался от клавиатуры Фроловский. – Вроде еще аванс не кончился. Пошли, что ли, чего девчонок задерживать.
Саша жил один в двухкомнатной квартире в пятиэтажке рядом с нашей, и это имело два следствия. Первое – не такого уж большого по моим меркам оклада – порядка трехсот пятидесяти рублей, правда, не считая премий, – ему было более чем достаточно. То есть тратил он меньше, чем получал. И второе – женщины это отлично знали, поэтому он пользовался повышенной популярностью среди институтской прекрасной половины. Особенно в бухгалтерии, куда нас с ним сейчас и позвали.
По вполне понятным причинам мне глазки почти не строили, в этом я еще раз убедился, получая после Саши деньги. И вместе с ними мне всучили какую-то серенькую книжицу. Вроде сберкнижки, но поменьше, потолще и потемнее. Я уже хотел было спросить, что это такое, но девочки собирались домой, шел седьмой час, у них ушло немало времени на попытки флирта с Сашей. В общем, я решил их не задерживать. Спрошу дома у тети Нины, а если она будет не в курсе, завтра с утра узнаю у Октябрины.
– Расчетная книжка! – сразу опознала непонятную фиговину теща. – У нас в садике их обещали выдать только в следующем месяце. Это значит, что у вас в институте уже появился приемный отдел стола заказов. Там можно заказать всякий дефицит, причем ждать придется гораздо меньше, чем просто в магазине по записи. А ты можешь написать заявление, чтобы тебе на нее переводили какую-то часть денег с зарплаты. У-у, да у тебя там уже лежит четыре сотни. Наличные на нее класть тоже можно, это в любой сберкассе, но тогда взимается налог, причем прогрессивный. И в обратную сторону то же самое – захочешь снять, придется за это немного заплатить. Проценты по вкладам на нее не зачисляются.
– А что хоть можно купить-то?
– У нас женщины на чешские сапожки облизываются, а вообще в столе заказов должен быть полный каталог.
– Вам эти сапоги заказать?
– Вить, да не беспокойся ты, мне их Миша закажет. Он такую книжку еще в обед получил и даже успел к нам в садик заскочить похвастаться.
– Тебе чем-то не понравилась эта книжица для заказов? – уже поздно вечером спросила меня Вера. – Удобно же! Похоже, наконец-то довольно обдуманная акция.
– Ну, – попытался объяснить я, – в том-то и дело, что обдуманная. Чтобы хоть так, хоть этак торговать дефицитом, его нужно иметь. А чтобы его иметь, этот самый дефицит нужно сначала создать. То-то я никак не мог понять, с чего бы это вдруг магнитофоны «Астра» стало не так просто купить.
– Ты уже становишься брюзгой почище меня, – встрял Антонов. – Вспомни, как наши родители именно в это время покупали «Астру-4». Месяц искали, пока наконец не дождались выброса. А сейчас вместо выброса – торговля по предзаказам при помощи этих книжечек.
– И по слегка повышенной цене.
– Это ты про всякие налоги и отсутствие процентов? Да люди на оплату автобусов больше изводили, разыскивая всякий умеренный дефицит в нашем прошлом. В общем, не злопыхательствуй, нормальная инициатива. К тому же вспомни еще один положительный момент – налог на яйца слегка облагородили, с Веры его вообще не удерживали.
Антонов имел в виду специфическое советское изобретение – шестипроцентный налог на бездетность. Его удерживали со всех мужчин, у которых в паспорте в графе «дети» было пусто, и с замужних бездетных женщин. Одинокие под него не попадали, но, выйдя замуж, на следующий же день лишались этой привилегии. То есть по факту государство явно стимулировало женщин сначала родить, а только потом выходить замуж. А полтора года назад были внесены коррективы – женщинам при первом выходе замуж предоставлялась годовая налоговая пауза.
– Дэн Сяопин что говорил? – продолжал Антонов. – Все, что повышает благосостояние трудящихся, есть очередной шаг к социализму. Эти книжечки слегка повышают, так что уймись. Вера, вон, Таню уже покормила, уложила и ждет тебя, а ты тут со мной решаешь мировые проблемы.
В феврале Семичастный, ухмыляясь, сообщил мне, что в Москву прибыл большой друг Советского Союза, израильский коммунист товарищ Яков Гольдберг. Причем высказал он это именно мне, а не Антонову.
– Лечить-то, наверное, все равно будешь ты, – объяснил он.
– Вроде в материалах из будущего у него была другая фамилия. И разве в природе бывают израильские коммунисты?
– В природе бывает все. А ты хотел, чтобы он приехал по своему моссадовскому удостоверению? Если все получится хотя бы приблизительно так, как планировалось, можешь смело примерять майорские погоны.
– К ним казенный ватник будет? Портить костюм погонами неохота, у меня их всего два.
– Действительно, – сообразил Семичастный, – у тебя ведь даже офицерской формы нет. Моя недоработка, исправлю.
Как водится, я позвонил Ефремову:
– Еще один пациент. Мой, не сверху. Впрочем, не столько мой, сколько от Антонова.
– Кто он, или опять не по телефону?
– Да нет, тут никаких секретов. Обычный израильский шпион Яша Гольдберг. Имя настоящее, фамилия вымышленная.
– Ну и знакомые у вас! Хотя у меня таких нет, а посмотреть, наверное, будет интересно. Когда заедете?
– Завтра в половине десятого утра.
– Одеться, наверное, надо поприличнее?
– Да, пожалуй. Там, кроме него, будет и весьма привлекательная девушка. Почти как моя жена.
– Неужели настолько, что вы даже готовы сравнить ее с Верой?
– Я готов! – не удержался Антонов. – Вера красивее, но эта тоже ничего, особенно на ощупь.
Сказал он это, естественно, мысленно. Посвящать Ефремова в личные дела моего духовного брата мы не собирались.
Сеанс проходил на той самой конспиративной квартире рядом с Белорусским вокзалом, где Антонов с Нинелью занимались чем-то от меня тщательно скрытым, и я сильно подозревал, что они там не обсуждали творчество Бодлера или Байрона и даже не беседовали о новейших течениях в музыке.
Пациент оказался довольно обаятельным евреем лет сорока, но чрезвычайно худым и абсолютно невнушаемым. В общем, Ефремов делал пассы, Яков недоверчиво улыбался, я держал пациента за руку и якобы считал пульс. Сначала в виде Скворцова, для него объект был «седьмым». Потом в дело вступил Антонов, определив пациента как «девятого».
Ефремов, уловив мой еле заметный кивок, изрек:
– Диагноз более или менее ясен, нам надо посоветоваться.
Мы прошли на кухню, и Антонов объяснил:
– «Девятый» для меня, «седьмой» для Вити. Но тут другое плохо. Как он в той истории дотянул до семьдесят первого года, я не понимаю. Здесь ему осталось месяцев шесть, самое большее девять. И если пытаться перевести его в «десятые», он, скорее всего, тут и склеит ласты. Вылечить же «девятого» от белокровия чуть ли не в последней стадии у меня не получится, как и у Вити «седьмого».
– И что делать? – вздохнул Ефремов. – Предлагать ему рискнуть?
– Сначала мы по очереди попробуем как обычно. Первым я, потом Витя. Если удастся хоть временно поправить человеку самочувствие, то хорошо, повысится вероятность пережить перевод в «десятые». Ну, если нет, пусть сам решает, рисковать ему или помирать просто так, без риска.
– А на вашем здоровье не отразятся подряд два сеанса, сначала от одного лица, потом от другого?
– Не знаю, для того в коридоре и дежурят реаниматолог с ассистенткой, – хмыкнул я.
– И кстати, ассистентка вроде ничего, – просветил меня Антонов. – Если она начнет делать искусственное дыхание по методу «рот в рот», то пусть мне, а не тебе. Тебе нельзя, у тебя облико морале.
– А тебе, значит, присутствие Нинели не помешает?
– Да чем же? Поревнует маленько, ей полезно. Кстати, я понимаю, что пока еще суетиться рано. Но все же давай попробуем сделать так, чтобы она пережила две тысячи второй год. У меня уже появились мыслишки, как именно это сделать.
Вроде наше совместное воздействие немного помогло Якову, он сам это с некоторым удивлением подтвердил. Когда Ефремов уже вышел, а я еще нет, Нинель быстро поцеловала меня. Именно меня, а не Антонова, хотя она была и не в курсе такой тонкости. И шепнула «завтра вечером».
– Караул! – взволновался Антонов. – Любовницу прямо на глазах уводят!
– Могу сказать, что завтра ничего не получится, – съязвил я.
– Не сыпь мне соль на раны, изверг! И вообще, будь добр, исчезни минуты на три, дай нормально договориться с девушкой.
После сеанса лечения, уже вечером, я заехал на Кутузовский к Брежневу и отдал ему флешку с материалами по договору ОСВ-1 из истории Антонова. Сейчас Леня, узнав о своих тамошних успехах на ниве разрядки напряженности, решил их превзойти.
– Ты точно знаешь, что этот договор у вас не нанес вреда СССР? – в очередной раз спросил он.
– Откуда у меня точные знания? Но по здравому смыслу так. Договор предусматривал неувеличение имеющегося количества баллистических ракет и пусковых установок. С одной стороны, американцы и без всякого договора их особо увеличивать не собирались, зато мы планировали вводить в строй по сотне-другой ракет ежегодно. Вроде бы нам такой договор невыгоден, но тут есть и другая сторона, я о ней уже рассказывал Устинову. Что будет эффективней – один хороший танк или сорок плохих? Еще Владимир Ильич писал – «лучше меньше, да лучше». Сэкономленные средства можно будет направить на модернизацию имеющихся зарядов и их носителей, это принесет куда больше пользы. В общем, Леонид Ильич, не сомневайтесь. Вы, конечно, в той истории делали ошибки, никто от них не застрахован. Но договоры ОСВ, что первый, что второй, к ним никоим образом не относятся. Это одна из ваших общепризнанных заслуг.
Вообще-то репутация человека, для которого нет авторитетов и вообще чуть ли не антисоветчика, явно имеет свои преимущества, подумал я. На штатных льстецов Леня внимания почти не обращает – подумаешь, должности у них такие. Но зато когда петь дифирамбы начинаю я, ему это нравится. Тут, как, впрочем, и везде, главное – соблюсти меру и не переборщить. Поэтому я сделал слегка озабоченное лицо и изрек:
– Вот только, Леонид Ильич, тут есть одна тонкость… даже не знаю, как сказать…
– Да говори как есть, не тяни кота за хвост!
– Сейчас в Хельсинки прилетит Никсон, обсуждать договор вам придется лично с ним. В той истории этого не было. И мне как-то слегка тревожно.
– Отчего же? Уж не оттого ли, что опасаешься – прожженный волчара Никсон обведет вокруг пальца недалекого и доверчивого Леню Брежнева? Так?
– Ну не совсем…
– Но вроде того. Нет, Витенька, мы все еще при Сталине прошли такую школу, которая всяким ихним Никсонам и не снилась.
Вот именно, подумал я, но, естественно, про себя.
– Однако твое беспокойство я понимаю. Кстати, как там у вас назывался скандал, из-за которого Никсона-то в конце концов и турнули, почти как мы Никиту?
– Уотергейт.
– Вот-вот. Сможешь мне к завтрашнему вечеру подготовить по нему материалы?
– Смогу, конечно, но ведь этот скандал начнется только через три года.
– Думаешь, там через три года будет какой-то другой Никсон? А по-моему, тот же самый, вот я и гляну, на что он способен.
– Хорошо, Леонид Ильич, сделаю. Часов в десять вечера будет еще не поздно?
– Нет, а ты что, до такого времени сидишь на работе? Так и надорваться недолго.
– Слышал? – обратился я к Антонову. – Не вздумай завтра надорваться, я тебе этого не прощу. И в девять пятнадцать вечера чтоб уже прощался с Нинелью, надевал штаны и галопом бежал к «Москвичу». До Брежнева я и сам доеду.
Пока Брежнев занимался миротворчеством в Хельсинки, мы с Ефремовым провели еще два сеанса лечения Янгеля, и в эти разы он пребывал уже не в бессознательном состоянии.
– Спасибо, Иван Антонович, – сказал он по завершению, – вы мне действительно помогли. Не думал, что такое возможно, но против фактов не попрешь. Будете у нас в Днепропетровске, обязательно заходите в гости, приглашаю.
Я, как и положено ассистенту, скромно стоял в сторонке и в беседу не лез, но думал, что Михаил Кузьмич как-то не ко времени раздухарился. Назвать его здоровым человеком нельзя даже в порядке комплимента, уж в этом-то я за время сеансов убедился полностью. Где-нибудь через полгода серию нужно повторить, и тогда, глядишь, можно будет попробовать перевести его в «десятые». Сейчас же лучше и не пытаться, угробим человека. А ему вообще не помешало бы пока отдохнуть, а если не может, то работать не более чем по четыре часа в сутки и не волноваться при этом.
К сожалению, нашим планам не суждено было осуществиться. Михаил Кузьмич Янгель скончался от третьего инфаркта пятнадцатого апреля шестьдесят девятого года, где-то в одиннадцать часов вечера (!) в своем кабинете. Когда его обнаружили, он был уже мертв. Видимо, некоторое улучшение самочувствия после моих сеансов внушило ему ложную уверенность, будто он здоров и может работать, как здоровый.
Когда я об этом узнал, то во второй раз в обоих жизнях искренне пожалел, что мне не дано напиться до поросячьего визга. Первый раз был, когда у Антонова умерла жена.