1

Я, Марк Корнелий Назон Руф, сын и внук римских сенаторов, в прошлом трибун италийской когорты, ныне брат Иоанн александрийской общины, с печалью в душе открываю новый свиток своего повествования. Никого из людей, о ком пойдет речь, уже нет живых. Их облик, слова и поступки сохранила лишь моя память. Когда я закончу земные дни, угаснут и эти воспоминания. Некому будет поведать о моем отце, друге Акиме, славной команде либурны «Дельфин», которая под флагом с римской волчицей одержала победу в неравном бою под Критом… По этой причине я сижу при светильнике, выводя заостренной камышинкой буквы на гладком папирусе. Вчера я закончил первый свиток. Навернутый на гладкий шест, он покоится в высоком кувшине. Надеюсь, время будет милостиво к нему, а мыши, иногда забегающие в мою комнату, обойдут папирус своим вниманием. Заведу кошку. В Египте их много. Итак…

…Возле дома нас встретил раб с ключами — Юний оказался предусмотрительным. Раб ждал давно, замерз и был очень рад избавиться от тяжелой связки. Отец дал ему сестерций и пообещал второй, если он сбегает в гостиницу, где мы остановились, и передаст хозяину повеление принести наши вещи. Раб, довольный, убежал, и мы открыли дверь.

К моему удивлению, дом не выглядел запущенным. То ли в нем кто-то жил, то ли Юний позаботился; комнатах было прибрано. Самые ценные вещи, конечно, исчезли, но часть обстановки уцелела. Отец выбрал комнату (как я узнал позже именно в ней жила бабушка), мы снесли в нее два ложа, стол и селлы — простые, но прочные. Ими пользовались рабы, но лучших в доме не оказалось. Как и одеял — только набитые сухой травой матрасы. Отец бросил их на кожаный верх кроватей и сразу прилег — было видно, что устал.

Однако отдохнуть префекту не пришлось. Прибыли слуги с нашими вещами, а вместе с ними и хозяин гостиницы — за расчетом. Отец внимательно проверил, все ли на месте, затем аккуратно расплатился. После чего уже лег отдыхать. Мне спать не хотелось, к тому же в доме было холодно. Я обшарил все комнаты, даже кухню — нигде не было ни крошки съестного, как и воды. К тому я сделал неприятное для себя открытие: в доме не оказалось жаровен и угля. На кухне не было посуды и дров — мы не могли ни согреться, ни приготовить пищу. Мой дед Марк жил не бедно: его дом требовал заботы большого числа рабов. Их не было, а ночи в Риме стояли холодные.

Я отправился в ближайшую харчевню, где заказал еду и посуду. Увидев мою богатую тогу, хозяин стал чрезвычайно предупредительным и пообещал быстро достать жаровни и уголь. Слово он сдержал. Не успели присланные им рабы сложить в корзины мясо, овощи и хлеб, принести сосуды с вином и водой, как прибыли жаровни и несколько мешков угля. Хозяин не забыл даже сухие ветки для растопки. Правда, цену он запросил немалую, но я не стал торговаться. Во главе целой процессии я вернулся домой и принялся за дело.

Мне было не привыкать к походным условиям, наша вспомогательная когорта часто бывала на учениях, где приходилось самим заботиться о еде и отдыхе. Скоро в комнате стало тепло. Среди принесенной из харчевни посуды оказалась глиняная сковорода, я бросил в нее куски жареной свинины, поставил на угли, и жирное мясо заскворчало, пуская прозрачный сок. В глиняной чашке я подогрел воду, разбавил ею вино и с удовольствие пообедал. Затем последовал примеру отца.

Проснулись мы к первому часу ночной стражи. Я зажег светильники, помог отцу умыться и приготовил поесть. Ел отец мало, зато много пил — я только успевал подливать в его чашу неразбавленное вино. Затем он вдруг заговорил…

Ранее отец никогда не рассказывал мне о своем детстве, хотя маленьким я часто просил. Подозреваю, что и матери он ничего не поведал. Но той ночью — при тусклом свете двух фитильков, горевших в носиках глиняных ламп, отец говорил и говорил. Рассказывал будто себе самому, тихим голосом, умолкая на некоторое время, а затем продолжая ровно с того места, на каком остановился. Я воочию видел милую Пульхерию, мою бабушку, и ее мужа — сурового Марка Назона. Жизнелюбца Публия, воспитавшего отца, веселого и строгого одновременно, хлопотливую рабыню Беренику, трудолюбивого раба Амфитриона… Отец рассказывал долго, пока сон не сморил его. Я укрыл его плащом, а потом долго сидел напротив, глядя на спящего. Никогда прежде мне не было так тепло и радостно…

Наутро отец решил, что нам не обойтись без слуг. Мы отправились на невольничий рынок, где неожиданно встретили Юния.

— Вы опоздали! — улыбнулся вольноотпущенник, узнав причину нашего визита. — За хорошими рабами нужно приходить с рассветом — войны нет, подвоз плох, самых лучших расхватывают сразу. Мне нужна пара писцов в канцелярию, месяц найти не могу. Не брать же этого?! — Юний указал на высокого раба, стоявшего напротив. На нем была шапка, а ноги выбелены мелом — знак того, что раба только что привезли из-за моря и продавец в соответствии с законом за него не ручается. — Наглый и дерзкий раб! Ругается, грозит… Его даже к веслам на корабль подпускать опасно — взбунтует команду!

— Как быть? — расстроился отец.

— Я пришлю тебе государственных рабов, — успокоил его Юний, — у меня в подчинении три сотни, отсутствия двух трех-трех не заметят. Это ведь не надолго…

— Я помню свое обещание, Юний! Можем хоть сегодня подписать дарственную.

— Никаких дарственных! — замахал руками вольноотпущенник. — Что ты? Только купчая! Я покупаю у тебя дом, префект!

— Пусть будет так.

— Но не сегодня. Никто не продает дом, едва получив его! Я тридцать лет служу Риму, пользовался доверием Августа, Тиберия, сейчас Сеяна… В Риме знают, что Юний честен и не берет взяток, поэтому верят мне. Я могу купить дом у человека, который уезжает из Рима, и которому дом не нужен, — вольноотпущенник лукаво улыбнулся, — в этом нет ничего необычного. Но всему свое время.

— Мы скоро уедем?

— Да.

— Когда?

— Не знаю, префект. Но догадываюсь.

— Расскажи!

Юний склонился к уху отца и заговорил громким шепотом. К своему удивлению я заметил, что раб, о котором вольноотпущенник отозвался так пренебрежительно, внимательно прислушивается.

— Лугдунум недалеко от Рима, Элий спешил, поэтому ты прибыл первым. Ревизоры, отправившиеся в Испанию и Африку, вернутся позже. Уверен, что результат их инспекции будет таким же: фальшивые денарии не изготавливали императорские монетные дворы.

— А кто?

— Ты и узнаешь.

— Я?

— Я перехвалил тебя консулу, префект! Извини. Но в тот момент речь шла о жизни — твоей и сына… Думаю, Сеян поручит тебе расследование. Не советую отказываться! — упредил Юний недовольство отца. — Суд был благоприятен тебе, но ты не обелен. Консул подозрителен и может передумать.

Отец задумался.

— Где обнаружены денарии? — спросил, чуть погодя.

— Вот видишь! — улыбнулся Юний. — Ты уже на верном пути. К счастью, ответ на твой вопрос есть. Денарии попали в Рим из Иудеи. Они были среди подати, собранной в этой провинции.

— Иудея?

— Да, префект!

— Забытая богами земля! Там зреет заговор?

— Заговор может вызреть где угодно. Вале, префект! Радуйся! Не советую терять время, пока ты в Риме! Тебе предстоит трудная миссия. Зайди ко мне завтра…

Юний ушел. Отец задумчиво перевел взгляд на дерзкого раба с выбеленными ногами, и тот вдруг поклонился ему.

— Могу быть полезен тебе, сенатор!

— Ты?

— Я слышал об Иудее. Меня привезли оттуда.

Отец подошел ближе и стал разглядывать раба. Я присоединился к нему. Невольник был высок и хорошо сложен. Его мускулистое, поджарое тело говорило о привычке тяжелому труду, а шрамы на лице и на руках — о том, что труд этот не был мирным. Шрамы не портили раба — он был красив — той особой мужской красотой, которая нравится не только женщинам.

— Ты сражался против римлян? — строго спросил отец.

— Нет.

— Тогда почему здесь?

— Меня обманом захватили легионеры, когда я мирно шел по дороге. Наверное, им хотелось выпить.

— Не слушай его сенатор! — Маленький толстый человечек (я сразу понял, что это продавец), подбежал к нам, кланяясь. — Это дерзкий раб! Он распугал всех покупателей, а сейчас будет чернить меня! — Продавец хлестнул раба плеткой. — Падаль!

Отец жестом остановил его.

— Ты не похож на мирного путника! — сказал он рабу с усмешкой. — Думаю, руки твои держали меч, а не мотыгу.

— Ты прав, сенатор!

— Значит, ты воин?

— Начальник.

— Большим войском командовал?

Раб на мгновение задумался.

— Вы называете это когортой.

Отец заинтересованно посмотрел на раба.

— Это были пехотинцы или всадники?

— Те и другие.

— Как бы ты напал с всадниками на строй римских воинов, когда они стоят, сомкнув щиты?

— Я вооружил бы своих тяжелыми копьями, а в передние ряды поставил тех, кто в панцирях. Ваши пилумы для такой атаки не годятся, слишком легкие. Удар копьеносцев разрушит строй, следующие за ними всадники станут действовать мечами. Пехотинцы довершат дело…

Раб говорил, запинаясь, было видно, что он с трудом подыскивает слова. Его латынь была сухой, мертвой, по всему было видно, что раб учил ее по книгам.

— А если на твоих пехотинцев летят всадники?

— Тогда им следует упереть копья древками в землю, направив их в грудь коням. Копья тоже должны быть тяжелыми, пилумы сломаются. Годятся заостренные колья — те, что вы используете для ограждения своего лагеря.

— Ты действительно воевал, — согласился отец. — Но мне трудно верить, что ты не сражался с римлянами. Ты иудей?

— Нет.

— Докажи!

— Знаешь, чем иудей отличается от другого мужчины?

— Я видел иудеев, — усмехнулся отец.

Раб задрал грязную тунику и распустил узел набедренной повязки. Отец кивнул.

— Ты не из них! Почему живешь в Иудее? Ты римский гражданин?

— Нет, сенатор! Я живу далеко — в тех землях, куда еще не добрались римляне. В Иудею приехал за другом — семья его попросила найти. Друг отправился искать истину и пропал.

— Искать истину в Иудее?

— Да, сенатор!

— Не перестаю удивляться! — развел руками отец. — Только что мне сказали, что в Иудее зреет заговор, теперь ты утверждаешь, что там можно отыскать истину. В нищей провинции?

— Случается. Тебе немало лет, сенатор. Разве слышишь впервые о подобном?

Отец снова задумался. А когда вновь посмотрел на раба, губы его улыбались.

— Ты утверждаешь, что тебя захватили вероломно?

— Трое легионеров.

— Ты не смог дать отпор?

— Я был не вооружен.

— А если б был?

— Тремя солдатами у Рима стало бы меньше… Мне неожиданно приставили меч к горлу, связали руки и отвели порт, где продали этой гниде, — раб кивнул на торговца. — За сто сестерциев.

— Не слушай его, господин! — торговец поднял плеть.

Отец вновь остановил его.

— Ты можешь поручиться, что купил раба по закону? — строго спросил он торговца.

— Да, — тихо ответил он, помявшись. — Это мятежник. Он сражался против римских солдат.

— То есть, его захватили в бою. После чего квестор или префект претория вывел его на торги, где и продал тому, кто заплатил больше?

Торговец молчал.

— У тебя должна быть купчая. Я хочу взглянуть на нее!

Торговец стоял, опустив глаза.

— Нет у него купчей! — усмехнулся раб. — Потому и купил дешево. Солдаты просили двести сестерциев, но он потребовал документ, и те согласились на сто.

— Как ты можешь верить рабу, сенатор! — завопил торговец. — Я, римский гражданин…

— Документ! — потребовал отец, протягивая руку.

— Я отдам его дешево, — зашептал торговец, — вижу, ты заинтересовался… Всего пятьсот сестерциев!

— Незаконное обращение в рабство свободного человека — преступление! — строго сказал отец. — Не желаю быть твоим соучастником! Освободи его!

— Я заплатил серебром! — заныл продавец. — Кормил и одевал его. Кто возместит мне расходы?

— Адвокат обойдется тебе дороже.

— Всего триста сестерциев! — не сдался продавец. — Ты не покупаешь раба, а платишь мне за заботу о пленнике. Это законно!

По всему было видно, что продавец не отстанет, и отец нехотя достал кошелек. Получив серебро, продавец позвал кузнеца и тот ловко сбил цепи с рук бывшего раба. Тот поклонился отцу, затем помял сильными пальцами натертые браслетами кисти.

— Благодарю тебя, сенатор! Теперь я свободен?

— Да!

— И волен делать, что хочу?

Отец кивнул. Раб вдруг схватил торговца за горло. Тот захрипел, Незнакомец вырвал плетку из рук толстяка и стал стегать его по жирной спине. Тот задушено вопил, вырываясь, и отец схватил бывшего раба за руку.

— Я всего лишь возвращаю долг! — оскалился тот.

— Не смей! — покачал головой отец. — Это римский гражданин.

Незнакомец плюнул и бросил плетку.

— Я пойду к претору! — завопил, освободившись, работорговец. — Тебя бросят на съедение львам, раб!

— Я тоже пойду к претору! — ответил отец. — Отпустив этого человека на волю при свидетелях, ты признал, что обратил его в рабство незаконно. Сам отправишься в клетку!

Торговец бросил взгляд на тогу с пурпурной полосой и умолк. Мы отправились прочь. Бывший раб следовал за нами.

— Как тебя зовут? — спросил отец, когда мы оставили рынок.

— Аким!

Так я познакомился с человеком, которому было суждено сыграть такую важную роль в моей жизни…

* * *

На пути к дому мы заглянули в лавку, где купили Акиму одежду вместо того рванья, что было на нем. Аким не был римским гражданином, поэтому отец отверг тогу. Мы выбрали тунику с длинными рукавами, теплый плащ, короткие штаны и сапоги. Узел получился внушительный, и мы решили перед тем, как зайти в харчевню, отнести его домой. Там нас ждал сюрприз. В доме вовсю распоряжались незнакомые рабы: на кухне горел очаг, в горшках и на сковородах готовилась еда, в комнатах были расставлены неизвестно откуда появившиеся селлы, шкафы и кушетки. Спрашивать, откуда все, было бессмысленно — предусмотрительный Юний начал обставлять свой дом.

— Господин! — один рабов подбежал к отцу и почтительно склонился. — Мы осмелились хозяйничать здесь без твоего повеления. Если ты против…

Отец поморщился, но промолчал.

— Юний сказал, чтоб ты не стеснялся. Мы выполним любое повеление. Что хочешь? Денег не нужно, Юний платит.

Отец нахмурился и ушел к себе, не ответив. Зато Аким заботливо взял раба за тунику.

— Все, что пожелаем? Платить не надо? Я правильно понял?

Раб подтвердил.

— Тогда запоминай!

Аким стал перечислять, загибая пальцы на руке — сначала на одной, затем второй. Раб невозмутимо слушал, будто перед ним по-прежнему стоял сенатор, а не оборванец в грязной тунике. Когда Аким закончил, раб вопросительно посмотрел на меня. Я наклонил голову в знак согласия.

Очаг в доме деда был устроен так, что горячий дым, прежде чем выйти наружу, нагревал небольшой мраморный бассейн в терме за кухней. Рабы успели натаскать в него воды, к нашему приходу она согрелась. Аким, как только нас провели в терму, немедленно стащил с себя грязные лохмотья и плюхнулся в бассейн. Я последовал его примеру. Мы блаженствовали, отогреваясь, но недолго. Появившиеся рабы вытащили нас из воды и стали споро натирать оливковым маслом, снимая его затем скребками вместе с грязью. После чего один из них взял бритву, смазал бороду Акима маслом и ловкими движениями стал срезать длинные волосы. Аким шипел от боли, но терпел — сам просил. Поначалу я думал, что он просто сориентировался — римляне не носили бород, но позже Аким сказал мне, что в их землях мужчины бреются. Не знаю, правда это или нет — страна его лежит в варварских пределах, а варвары, как известно, поголовно бородатые. Но в тот миг я смотрел на Акима с завистью — брить мне было нечего. Расправившись с бородой, раб предложил Акиму выщипать волосы на теле — по последней римской моде. Он даже начал выдергивать волоски, но тут Аким сказал что-то на непонятном языке. Среди резких слов мне запомнилось странное: «Мать»!.. Раб, как и я, не понял смысла сказанного, но уловил интонацию — торопливо собрал инструмент и ушел.

Из термы мы отправились в триклиний. Стол был уставлен блюдами. Рабы пытались тащить к нему ложа, но я запретил. В нашем доме не принято было возлежать за едой, даже на пирах — отец строго следовал заветам Августа. Рабы заменили ложа биселлиями. Один из них отправился за сенатором, и отец не заставил себя ждать — все мы здорово проголодались. Отец вознес благодарение богам, отплеснув из кубка немного вина на пол, мы последовали его примеру, а затем принялись за еду.

Юний прислал нам хорошего повара. Судя по всему, он осведомил его о вкусах сенатора: краснобородку в вине и прочих изысканных лакомств нам не подали, но мясо и рыба, приготовленные по-простому, были хороши — в меру посолены и приправлены травами. Вино тоже оказалось замечательным: красное, густое и без пряностей. Мы с отцом разбавляли его теплой водой, Аким от воды решительно отказался. Ел он много — было видно, что голоден, но аккуратно. Мы с отцом бросали на него любопытные взгляды. После термы, в новой одежде Аким преобразился: его красивое лицо с правильными и мужественными чертами лица приобрело благородный, даже несколько надменный вид, темные глаза смотрели строго. Было видно, что перед нами человек привыкший повелевать и не любящий возражений.

Аким по-своему истолковал эти взгляды. Когда раб в очередной раз наполнил его чашу, он встал.

— Достопочтенный сенатор! В нашей стране принято за столом произносить речи, стоя. Позволь мне сделать это!

Отец сделал приглашающий жест.

— Благодарю! Мы с тобой солдаты, сенатор, поэтому хорошо понимаем, как прихотлива военная фортуна. Плен — позор для воина, но только в том случае, если он сдался врагу добровольно, движимый страхом. Мне дважды довелось побывать в плену, но всякий раз меня захватывали безоружным, когда я не мог сопротивляться. В первый раз меня освободил друг — тот самый, на поиски которого я отправился в Иудею. Во второй раз это сделал ты — человек мне незнакомый, из другой страны. Ты мог равнодушно пройти мимо, но вступился и даровал мне свободу. Трудно найти слова, чтобы отблагодарить тебя, поэтому я скажу прямо, как надлежит воину. Я никогда не забуду твоего поступка, Луций Корнелий Назон Руф! (До сих пор не знаю, когда Аким успел узнать полное имя отца!) Я верну деньги, что ты заплатил торговцу и возмещу другие расходы! Я буду сопровождать тебя в Иудею и стану защищать в пути тебя и твоего сына, как если бы ты был моим отцом, а он — братом! Будь здоров, сенатор! Пусть даруют твои боги тебе удачу!

Аким махом осушил свою чашу и поклонился отцу. Тот кивнул в ответ и отпил из чаши. Аким шлепнулся в бисселий и улыбнулся. Я вдруг увидел, что он совсем не надменный, а простой и веселый.

— Хорошо говорил, — сказал отец, обращаясь к Акиму, — видно, что у тебя были добрые учителя. — Кто твои родители? Живы ли они?

— Живы, сенатор! Я происхожу из древнего и знатного рода, могу перечислить своих предков за три столетия. Все мужчины в нашей семье были воинами, многие водили большое войско — как ваш легион и даже больше.

— Ты много воевал?

— Нет, сенатор! Наша страна давно не воюет — соседи страшатся нас, а земель нам хватает.

— Как и Риму! — наклонил голову отец. — Но тебе, вижу, пришлось сражаться?

— Несколько стычек на границе с дикими племенами.

Отец снова кивнул.

— В прошлом году мне пришлось воевать в Иудее.

— С кем? — насторожился отец.

— Тоже с кочевниками. Мы попали к ним в плен, затем освободились и направлялись домой. Спокойно уйти нам не дали — пришлось пробиваться…

— Что вы делали в Иудее?

— Искали истину!

Отец захохотал. Он смеялся долго, вытирая глаза салфеткой. Аким терпеливо ждал.

— Ты слышал об иудейском боге, сенатор?

— Заезжий купец из евреев рассказывал. Кажется, он хотел обратить меня в свою веру. Напрасно. Как можно верить в бога, которого нет?

— Ты хочешь сказать, бог евреев не имеет земного облика?

— Купец говорил, что бог везде и во всем. Поэтому евреям запрещено делать статуи бога и даже сооружать ему жертвенники, кроме того, что есть в Иерусалиме. Разве это не странно?

— Ты слыхал от иудея о воплощении бога в человеке?

— Купец толковал о каком-то мессии…

— Разве это не удивительно — увидеть живого бога?

— Я видел.

— Какого?!

— Августа!

— Император, которого обожествил сенат?

— Да. Разве он не бог? Ему сооружены храмы, любой может придти туда и принести жертву. Даже ты!

— С твоего позволения, не стану.

— Почему?

— Вера запрещает нам приносить жертвы чужим богам.

— Как знаешь… — пожал плечами отец. — Я бы на твоем месте отблагодарил… Купец тоже отказался, когда я предложил ему. Римлянам не запрещено поклоняться чужим богам, лишь бы не забывали про своих. Как видишь, мы свободнее вас.

— Зато нам тепло на свете…

Я не стал более прислушиваться к спору отца с Акимом — скучно. Боги мало интересовали меня. По праздникам наша семья участвовала в религиозных церемониях, я послушно присутствовал — и только. С богами в Риме все просто: своевременно приноси им жертвы, не скупись на подношения понтификам — и все будет хорошо. Спорить о том, чей бог лучше, глупо. Поклонись каждому, почти его жертвой, чтоб никому не обидно — и все дела. Так поступали все вокруг…

Аким заметил мое скучающее лицо и улыбнулся.

— Давай прекратим этот спор! — предложил он отцу. — Все равно каждый останется при своем мнении. У меня сегодня радостный день, и я хочу, чтоб нам было весело. Ты позволишь, сенатор?

Отец кивнул, и Аким сделал знак рабам. В триклиний скользнули двое музыкантов — один с флейтой, другой с кифарой и три женщины в белых одеждах. Музыканты стали у стены и подняли инструменты. Музыка, томная, чувственная заполнила комнату, женщины взмахнули руками и поплыли вокруг стола, изгибаясь и покачивая бедрами.

У меня перехватило дыхание. Столы на танцовщицах были из невесомого, прозрачного виссона, сквозь ткань можно было разглядеть все: тугие груди с розовыми сосками, округлый живот под аккуратной впадинкой пупка и темный треугольник на лобке. Когда танцовщицы скользили мимо, меня обдавал приторно-пьянящий аромат мускуса и розового масла. Лица танцовщиц были набелены, брови и ресницы — подведены, отчего глаза их казались огромными, зовущими. Одна из них вдруг подмигнула мне, и я почувствовал, что краснею…

Не сразу, но я пришел в себя, и только тогда внимательно разглядел женщин. Они только вначале казались похожими. Одна из танцовщиц, маленькая, пухленькая, с круглыми ямочками на щеках, постоянно улыбалась, показывая хорошенькие беленькие зубки. Это она подмигнула мне, и я почти не отводил от нее взгляда. Две другие были повыше: одна худенькая, рыжеватая, вторая — крупнее, с сильными и стройными ногами. Я заметил, что Аким постоянно смотрит на рыженькую, и подивился его выбору — по росту и сложению ему больше подходила другая. У той было красивое лицо и большая грудь. Рыженькая больше напоминала начавшую созревать девочку-подростка.

Музыканты закончили играть, танцовщицы склонились в поклоне. Мы захлопали. Музыканты дали женщинам отдышаться, а затем вновь запели флейта и струны кифары. Весело и живо. Танцовщицы хлопнули в ладоши и пустились вокруг стола, подпрыгивая и ударяя о пол подошвами.

— Сенатор! — Аким перегнулся через стол. — Гостям позволено танцевать?

— Если пожелают! — улыбнулся отец.

Аким вскочил и вклинился между танцовщицами. Я засмеялся: среди изящных, гибких женских фигур чужеземец выглядел огромным и неуклюжим. Аким обнял за плечи тех танцовщиц, что были повыше (даже они не доставали ему до подбородка), маленькая и пухленькая присоединилась к ним; все четверо боком пошли вкруг стола, перебирая ногами и топая подошвами. Аким двигался легко и изящно, казалось, что он невесом, хотя было видно, что танцовщицы, которых он обнимал, буквально висят на госте. Музыка звучала все быстрее и быстрее, ноги танцующих едва успевали за ритмом, который флейтист и кафаред отбивали ножными трещотками. Четверка двигалась вкруг стола все быстрее и быстрее, казалось, вот-вот они не успеют, собьются с ритма и упадут, запутавшись в своих ногах, но танцоры все также проворно скользили по полу. Я бросил взгляд на отца. Он смотрел на танцующих, приоткрыв в удивлении рот. Флейта вдруг заголосила в надрыве и умолкла, следом — и кифара. Танцоры дружно топнули ногами и поклонились. Мы с отцом замолотили в ладоши.

— Где тебя учили танцевать? — спросил отец Акима.

— Родители хотели, чтобы я умел все! — ответил гость, улыбаясь. — Надеюсь, тебе понравилось?

— Да!

— Я станцую еще! Разреши женщинам сесть за стол!

— Они свободнорожденные? — насторожился отец.

— Конечно! Рабы так не танцуют!

Утверждение было спорным, но отец возражать не стал. По его знаку рабы принесли селлы, и танцовщицы, улыбаясь, порхнули к столу. Случайно или нет, но пухленькая оказалась рядом со мной; млея, я смотрел на ее покрытый бисеринками пота лобик, красивую грудь, вздымавшуюся под тонким виссоном, пухлые приоткрытые губы… Аким тем временем что-то объяснял музыкантам, напевая. Наконец кифаред согласно кивнул, и наш необычный гость вышел вперед.

Такой музыки я не слышал больше нигде и никогда. В ней было нечто дикое, варварское, и в то же время несокрушимо влекущее. Вначале зазвучала флейта — зазывно и мягко; Аким, заложив одну руку за голову, а вторую вытянув вперед, заскользил сначала в одну сторону, затем, сменив руки, в другую… К флейтисту присоединился кафаред, музыка зазвучала быстрее и быстрее; Аким стал отплясывать на месте. Он хлопал ладонями по груди, бедрам и коленкам, затем вдруг присел и ловко, выбрасывая ноги вперед, прошел вокруг стола. Затем вскочил и замолотил подошвами по полу, выкрикивая непонятные слова, среди которых чаще других слышалось какое-то непонятное «dusha». Трещотки музыкантов гремели все быстрее и быстрее, ноги гостя молотили в пол в такт им, а руки его скользили вдоль тела, хлопая по нему. Внезапно музыка оборвалась, Аким упал на колени и развел руки в стороны. Мы вскочили в едином порыве, что есть сил хлопая в ладоши. Аким встал, поклонился и пошел к столу. Лицо его было мокрым от пота.

— Что за слово ты выкрикивал? — спросил отец, подождав, пока гость осушит чашу. — Что означает «dusha»?

— Не знаю, как на латыни, но греки называют это «психея», — ответил Аким, показывая в улыбке белые зубы. — Моя «психея» радуется…

По знаку отца музыканты, сложив инструменты, присоединились к нам, и пир продолжился. Аким царствовал за столом: заставил меня провозгласить здравицу, затем потребовал того же от музыкантов, затем от каждой из танцовщиц. Отец мой смеялся и хлопал в ладоши; впервые после смерти матери я видел его таким радостным. Рабы сбивались ног, подавая кратеры с вином и новые кушанья. Аким их тоже не оставил в покое, заставив каждого осушить чашу за здоровье сенатора и его сына. Надо ли говорить, что рабы сделали это с удовольствием. Рядом сидела и улыбалась, показывая свои очаровательные ямочки, пухленькая сирийка Мариам, голова у меня кружилась, а радость распирала грудь. Я не заметил, как отец исчез, одновременно за столом не стало и танцовщицы со стройными ногами; когда я недоуменно перевел взгляд на Акима, тот заговорщицки подмигнул мне. Я склонился к Мариам и зашептал ей на ухо слова, которые не решился бы сказать ранее. Сирийка улыбнулась, и мы удалились ко мне в комнату. Последнее, что увидел, было: рыженькая танцовщица сидит на коленях Аким, тот целует ее в шею, и рыженькая хохочет, запустив пальцы в густые черные волосы гостя…

2

Проснулся я поздно. Правильнее сказать, меня растолкал Аким.

— Десять денариев! — потребовал он бесцеремонно. — Скорее!

— Денарии?

Спросонок я плохо соображал. Зачем ему деньги? И почему «скорее»?

— Не медли, центурион — уходят они!

Я торопливо отыскал среди валявшейся на селле одежды кошелек и вытряхнул его в ладонь. Среди кучки медяков сиротливо виднелись две серебряные монетки — накануне я платил, не скупясь.

— Здесь и пяти не будет. Возьми у отца.

— Нету его, ушел! Давай сколько есть! Верну!

Аким сгреб монеты и выскочил из комнаты. Я накинул тунику и, движимый любопытством, поспешил следом. Танцовщицы стояли у ворот перистиля. Женщины успели переодеться: вместо вчерашнего виссона на них были обычные столы. В руках они держали узелки.

Аким быстром шагом подошел к рыженькой и высыпал монеты в подставленную ладошку. Что-то сказал, разведя руками. Рыженькая вместо ответа встала на цыпочки и чмокнула его в губы. Подруги танцовщицы сделали тоже самое, причем у Мариам получилось достать лишь до подбородка Акима. В мою сторону она не взглянула.

Аким проводил гостей за ворота и вернулся.

— Хорошие девочки! — сказал, подходя. — Добрые… Приехали из бедной провинции в Рим, живут втроем в одной комнате, на еду тратят по два асса в день, наряды для танцев купили в долг. Когда еще отдадут долги… За выступление музыкантам платят по пять денариев, им — по одному.

— Солдат в легионе получает меньше!

— Солдат так не станцует! И не погладит ласково… — Аким подмигнул мне. — Разве не так, центурион?

Я почувствовал, что краснею.

— Они с нами не за деньги легли, — пояснил Аким, — из благодарности. За то, что за стол усадили рядом с собой, накормили вкусно. Я сам решил их отблагодарить… — он махнул рукой и отправился в терму. Я поспешил следом.

Вымывшись, мы позавтракали свежеиспеченными, еще горячими лепешками с медом. Аким осушил чашу неразбавленного вина, я, поколебавшись, последовал его примеру. Вино теплой волной пробежало по телу, унимая сухость во рту и легкую боль в виске. Голова слегка потяжелела, а руки и ноги стали мягкими. Неудержимо захотелось снова прилечь. Однако Аким отдыхать не собирался.

— Идем смотреть Рим! — объявил, отодвигая чашу. — Всю жизнь мечтал! А ты?

— Куда же мы пойдем без денег? — сделал я робкую попытку если не отговорить его, то хотя бы отсрочить неприятное. — Отца нет, взять не у кого.

— Да? — Аким задумался только на мгновение. — Ахилл! — позвал громко.

В триклиний вошел раб — тот самый, что вчера выслушивал распоряжения Акима.

— Мой господин?

— Я тебе не господин, говорил ведь! Сможешь одолжить нам денег? До вечера?

— Сколько?

— Десять денариев.

Ахилл достал кошелек и невозмутимо отсчитал серебряные монеты.

— Можешь не отдавать! — улыбнулся он Акиму. — Юний платит. Хотите что-то купить?

— Пойдем бродить по Риму. Без денег нельзя.

Ахилл склонил голову, одобряя.

— Хорошо знаешь город, Аким? — раб слегка запнулся, но все же назвал гостя по имени.

— Совсем не знаю!

— А центурион?

Я развел руками.

— Дам вам Афинодора в спутники. Он покажет все, что захотите, и домой проводит. Рим очень велик, заблудитесь.

— Чтоб мы без тебя делали! — улыбнулся Аким. — Благодарю, Ахилл!

Раб молча поклонился и вышел.

— Какой он… — я не нашелся.

— Толковый? Не то слово. Золото, а не человек. Мы с ним вчера до ночи проговорили…

Очевидно, мое лицо отразило недоумение, Аким улыбнулся.

— После того, как вы с отцом ушли, я пригласил за стол всех. Не пропадать же добру — столько наготовили! Это вам, сенаторам, нельзя с рабами за одним столом, а я сам вчерашний пленник. Хорошие они люди! Римский гражданин, которого твой отец защищал от меня, недостоин Ахиллу ноги мыть! Работорговец, падаль…

Слова гостя не понравились мне, но я промолчал. Не хотелось ссориться. К тому же рядом с Акимом я чувствовал себя как новобранец-легионер перед центурионом-ветераном. Робел. Аким ребром ладони разделил лежавшие перед ним монеты и подвинул мне пять денариев.

— Возвращаю долг!

Я с радостью забрал серебро. Неприятна была сама мысль бродить по Риму с пустым кошельком, а попросить у Ахилла денег по примеру Акима я не решился. Почему-то был уверен, что он откажет, и сделает это с удовольствием…

Мы вышли за ворота в сопровождении Афинодора, юркого грека с хитроватым прищуром глаз, и отправились в центр города. Аким первым делом пожелал увидеть храмы и общественные здания, я не возражал. Мы осмотрели Форум Юлия, круглый храм Весты в обрамлении молочно-белых колонн; Афинодор бойко давал пояснения. На форуме Цезаря Аким долго стоял перед изваянием символа Рима — волчицы. Она грозно скалила мраморные зубы, защищая младенцев Ромула и Рема. Взгляд зверя был полон ненависти, напряженные мускулы выказывали готовность немедленно броситься на врага.

— Не дай Бог оказаться на ее пути! — сказал Аким.

— Рим беспощаден к своим врагам! — подтвердил я.

— Если б только к врагам! — вздохнул Аким.

Я вспомнил о недавнем суде консула и промолчал. Оставив в покое волчицу, мы направились к курии. В курии заседали сенаторы, дверь была затворена, поэтому мы лишь обошли ее. Мне это странное здание с квадратными столбами по углам и гладкими, лишенными украшений стенами не понравилось. Если бы не портики вокруг, то курия походила бы на крепость. Я не преминул это сказать. Аким в ответ только хмыкнул:

— Курия простоит тысячелетия, центурион! А красивые колонны и статуи, которые мы видели раньше, станут прахом!

«Откуда знаешь?» — хотел спросить я, вложив в опрос всю язвительность, на которую был способен, но в последний момент передумал.

На площади перед курией и в портиках толпились торговцы и праздношатающиеся — первые ждали появления богатых покупателей в тогах с пурпурными полосами, вторые, скорее всего, были клиентами заседавших патрициев. Мы немного потолкались в шумной толпе: Аким приценивался то к одному, то к другому товару, спорил с продавцами о цене, но ничего не купил. Похоже, и не собирался. Мне показалось, что торг доставлял ему удовольствие — как вчерашние танцы вокруг стола. Я не удивился, если б Аким вдруг встал рядом с торговцами и принялся расхваливать какой-либо товар. К счастью, гость делать этого не стал, и Афинодор повел нас к храму Сатурна.

Я устал — сказывалось вчерашнее застолье и бурная ночь, поэтому почти не слушал объяснения Афинодора. Зато Аким прилежно внимал ему, то и дело уточняя и переспрашивая. Стоял полдень, когда мы, наконец, добрели к величественному храму. Я немедленно опустился на мраморную скамью, твердо решив любоваться храмом издалека, Аким с Афинодором пересекли площадь и поднялись по широким мраморном ступеням к величественной колоннаде. Осматривали они ее долго, и я заскучал. Поэтому, заметив пышную процессию, пересекавшую площадь, встал и последовал за ней.

К храму шествовали человек сорок: мужчины, женщины, дети. Впереди рабы в белоснежных одеждах вели козленка — белого, с вызолоченными рожками. Как я догадался, члены одной большой семьи пришли принести благодарственную жертву Сатурну.

Увидев процессию, Аким и Афинодор подошли ближе. Огромные двери храма распахнулись, наружу вышли жрецы в расшитых золотыми нитями одеждах. Один из них взял у служки кратер, макнул в него пушистую метелку из конского хвоста и стал щедро окроплять всех. Капельки упали и на нас.

— Что это? — поинтересовался Аким, слизывая капельку с запястья.

— Освященная вода! — благоговейно пояснил Афинор. — Перед тем, как зайти в храм, каждый должен очиститься.

— Понятно. А что будет в храме?

— Жрец прочитает благодарственную молитву, после чего принесет жертву.

— То есть зарежет козленка?

— Принесет жертву! — упрямо сказал Афинодор.

— Пусть так! — не стал спорить Аким. — А не принести ли жертву и нам? Пообедать? — пояснил он, увидев наши недоуменные лица.

Предложение понравилось, Афинодор отвел нас в уютную, чистую харчевню неподалеку от храма, где мы заняли отдельный стол в дальнем углу. Афинодор сел вместе с нами, и я промолчал. Во-первых, распоряжался Аким, именно он указал рабу место на скамье рядом с собой. Во-вторых, я подумал и решил, что ничего зазорного в совместном обеде с рабом нет. По древнему обычаю, в праздник Сатурналий, рабы сидят за хозяйским столом, а владельцы прислуживают им. Обычай этот, правда, плохо соблюдался в последнее время даже в нашем доме. Отец и мать символически приносили рабам по одному блюду, после чего удалялись. Умные рабы не задерживались за хозяйским столом; выпив по чаше вина, они вставали и отправлялись в харчевню, где уже праздновали всласть. Им для того специально выдавали деньги.

По рекомендации Афинодора мы заказали тушеные бычьи сердца с овощами и пряностями, жареные свиные колбаски и красное испанское вино. Все это было незамедлительно доставлено — Афинодор знал, куда отвести. Мы омыли руки в чаше с водой и принялись за еду. Ложки так и мелькали — все проголодались. К тому же мясо, овощи и колбаски были замечательные — свежие, горячие, жирные. Вопреки обыкновению, вино нам подали холодным. Я поначалу хотел отчитать хозяина, но потом понял, что это сделали специально — охлажденным красным было приятно запивать горячее мясо.

Покончив с трапезой, мы омыли руки, и Афинодор подозвал хозяина. Немолодой грек с плутоватым лицом и золотой серьгой в ухе запросил целых десять сестерциев — как ни хорош был обед, но цена показалась мне чрезмерной. Афинодор молча полез в кошелек, но Аким остановил его и сам расплатился. Афинодор расплылся в улыбке. Как я понял, взяв плату на себя, Аким подарил рабу десять сестерциев — слишком щедрая награда за сопровождение в незнакомом городе. Однако деньги были не мои, и я смолчал.

Мы вышли из харчевни, и Аким велел вести нас к Тибру. Вскоре мы оказались на красивой набережной, откуда полюбовались храмом Эскулапа, воздвигнутым на островке посреди реки. Сам Тибр в это время года выглядел неприятно: мутно-серые холодные волны ударяли в выложенный травертином берег, неся сырость и холод. Я вспомнил, что Тибр бросают казненных, что где-то неподалеку лежит на дне тело задушенной Корнелии — по римскому обычаю мужчинам-преступникам отрубали голову, а женщин душили. Мне стало зябко, и я передернул плечами.

— Отведи нас домой! — велел Афинодору Аким, заметив мое движение. — Но так, чтобы по пути увидеть что-нибудь интересное.

Раб постарался.

— Жаль, что это останется только в памяти! — вздохнул Аким у встретившейся нам изящной базилики. — Вернусь домой, не поверят, что видел!

— Можно заказать изображения, — услужливо заметил Афинодор. — На папирусе, пергаменте, бронзовых досках. Любого размера, красками или резцом. Я знаю одну греческую мастерскую, там и готовые картины есть, можно выбрать…

— Юний платит?! — сощурился Аким.

Афинодор кивнул.

— Наведаемся к ним завтра! А пока — домой! Надо отдохнуть — ноги гудят…

Несмотря на жалобу, Аким по пути часто останавливался у объявлений, написанных красками прямо на стенах домов, внимательно читал. Заметив вывеску оружейной лавки, предложил зайти. Внутри он указал на деревянные мечи для учебных упражнений, пояснив:

— Давно не держал оружие, подзабыл. Составишь мне пару?

Я согласил и выбрал меч из дуба — тяжелый, но с удобной рукоятью. Аким последовал моему примеру, кроме того, отобрал два легких щита, сплетенных из ивовых прутьев. Внезапно он заметил в дальнем углу большой лук и велел принести.

— Это очень хороший лук, парфянский! — залебезил хозяин, подавая оружие. Я понял, что он обрадовался возможности сбыть завалявшийся товар. — Он очень сильный — льва первой же стрелой повалит!

Лук и в самом деле был мощный — длиною в рост человека. Он был обклеен костяными пластинами и обмотан, судя по толщине, бычьими жилами. У хозяина нашлась тетива, Аким с натугой согнул лук и щелкнул тетивой. Та издала звонкий радостный звук.

— Вижу, что господин знает толк! — льстиво похвалил хозяин. — Только ему под силу послать стрелу из такого лука.

— Если б господин умел стрелять… — вздохнул Аким и посмотрел на меня. — Это и в самом деле хороший лук, я видел такие…

Я молча взял у него оружие. Хозяин принес мешок со стрелами. Они оказались необычно длинными, с острыми четырехгранными наконечниками.

— Броню бить! — пояснил Аким, рассматривая. — Со ста шагов любую лорику прошьет!

Я взял у него стрелу и наложил на тетиву. Она поддалась с трудом, но, сцепив зубы, я оттянул ее к уху и спустил. Тетива больно щелкнула меня по левому запястью — я даже вскрикнул. Но тут же забыл о боли.

Стрела вонзилась в балку потолка, едва не пробив ее насквозь — такой силы оказался удар. Нечего было и думать вытащить ее обратно.

— Десять денариев! — воскликнул обрадованный хозяин. — За такой лук это даром!

— Два! — возразил я.

— Девять, молодой господин! Это последняя цена!

— Три…

— Такой лук вы не найдете нигде!

— Он лежит здесь со времен войны Красса с парфянами! Ему сто лет!

— Зачем говоришь так, господин?! Привезли осенью! Это лук начальника парфянской конницы, я заплатил за него полновесный золотой аурей и теперь продаю себе в убыток…

Мы торговались долго и яростно. Я помнил, что в моем кошельке всего пять денариев, в то же время ничто в мире, как мне тогда казалось, не могло заставить меня расстаться с таким чудным оружием. Будь я опытнее, то вернул бы лук хозяину и сделал вид, что ухожу — торговец сразу бы сдался. Но я крепко сжимал лук, не желая даже выпускать его из рук, и торговец это прекрасно видел. Дойдя до цены в шесть денариев, он не уступал ни асса. Я растерянно оглянулся на Акима, и тот улыбнулся:

— Пусть будет шесть! Стрелы — в придачу!

Хозяин замялся, но Аким грозно нахмурил брови, и торговец поспешно кивнул.

— Доставишь все в дом, где с тобой и рассчитаются. Он расскажет, как нас найти, — Аким указал на Афинодора, — и кто тебе заплатит. Смотри, чтобы принесли именно те вещи, что мы выбрали!

Хозяин, воздев руки к небу, заверил, что он самый честный торговец, что в Риме это подтвердит любой, но Аким, тем не менее, вытряхнул стрелы из мешка, пересчитал (их оказалось всего одиннадцать) и осмотрел каждую. После чего, предоставив возможность Афинодору объясниться с торговцем, мы вышли из лавки.

— Плут! — весело сказал Аким, когда мы оказались на улице, и я понял, что это он о торговце. — Но лук у него действительно хорош. Трофей… Купил у какого-то легионера за сестерций. Можно было поторговаться, но Юний платит…

Только сейчас я сообразил, что горячо сражался за чужие деньги. Почувствовал досаду. Но радость тут же охватила меня: замечательный лук достался мне даром. Руки мои еще помнили удобную для хвата рукоять, страшную силу вощеной тетивы, и я весело зашагал рядом с Акимом.

* * *

Утром следующего дня Аким вновь разбудил меня. В этот раз я проснулся сразу: накануне вечером мы ужинали без танцовщиц и музыкантов, и я был осторожен с вином.

— У нас говорят, что завтрак нужно заработать! — весело сказал Аким, подавая мне щит и деревянный меч. — Согласен?

Я молча накинул тунику. Мы вышли в перистиль и изготовились. Аким держал меч странно — у головы, направив тупое острие деревянного клинка прямо мне в лицо. Я заслонился щитом и сделал выпад снизу. Аким легко отбил удар — и так сильно, что я едва не выронил меч.

С первых же мгновений я понял, что имею дело с умелым противником. Аким порхал вокруг меня как танцор, молниеносно нанося удары и легко уклоняясь от моих выпадов. Это было непривычно, в легионе учат по-другому. Римский воин носит большой щит-скутум, которым и заслоняется от ударов, поэтому бьет мечом из-за него — в лицо, ногу или живот врага. Тяжелая лорика, обитый металлом скутум, шлем, калиги, подкованные железными гвоздями — в таком вооружении не потанцуешь. Отбивать удары мечом и вовсе глупо — лезвие может сломаться, или же острие врага скользнет по твоим пальцам… Аким же словно играл мечом — то колол им, то рубил, то останавливал мои выпады. Будь на моем месте простой легионер, Аким победил бы сразу, но отец не зря учил меня. Я быстро освоился с манерой противника, и стал уверенно теснить его. Аким отчаянно закрывался щитом, я уже предчувствовал победу, как вдруг мой удар провалился в пустоту. Я невольно сделал шаг вперед и сразу почувствовал прикосновение тяжелого дерева — Аким держал лезвие у моей шеи.

— Нет больше в Риме центуриона Марка Корнелия! — сказал он, улыбаясь.

Я едва не заплакал от досады — Аким перехитрил меня, притворившись побежденным.

— Аве! — послышалось от дома. Я оглянулся: отец стоял на ступеньках, наблюдая за нами. Я насупился.

— Ты сражаешься, как гладиатор! — сказал отец, подойдя к Акиму. — Римские воины так не дерутся. Приходилось выступать на арене?

— Нет, сенатор!

— Попробуй со мной! — отец забрал у меня меч и щит.

Я поднялся по ступенькам дома — сверху было лучше видно. Я сразу понял, что отец достаточно долго наблюдал за нами и сделал выводы: он не ринулся на врага, чтобы подавить его мощью атаки, а осторожно, словно играя, закружил вокруг противника, прощупывая его оборону быстрыми легкими выпадами. Аким тоже прекратил свои танцы, да и мечом действовал редко, больше отбиваясь щитом. Скоро стало ясно, что префект превосходит в мастерстве гостя — щит Акима едва поспевал встретить меч отца, о том, чтобы напасть самому, Аким уже не думал. Я с замиранием сердца ждал решающего удара, как вдруг гость резко выбросил вперед руку со щитом. Он предугадал удар — лезвие отцовского меча пробило сплетение ивовых прутьев; в то же мгновение Аким дернул щит вверх, и рукоять выскочила из отцовских рук. Но нанести решающий удар Аким не успел. Отец присел и подъемом стопы зацепил его за лодыжку. Аким свалился навзничь, отец вскочил и вытащил меч из щита. Аким тоже вскочил; противники, как ни в чем ни бывало, вновь стояли напротив один одного.

— Ты неплохо сражаешься! — улыбнулся отец, опуская щит. — Не ожидал.

— У меня были хорошие учителя.

— В этом бою я тебя победил. С настоящим щитом у тебя бы не вышло.

— Я видел, как мечом пробивают железный щит.

— Где это было?

— В Иудее.

— Опять Иудея! Скоро я поверю, что там центр мироздания! Кто был этот силач?

— Он не казался силачом. Но у него был меч из лучшей в мире стали, и он мастерски владел им.

— Ты сражался против него?

— Вместе с ним! Иначе не стоял бы здесь.

— В нашем бою ты схитрил.

— Без хитрости на войне нельзя.

— Признай: я лучше!

— Ты замечательно сражаешься, префект, но я три месяца не держал в руках меч.

— А я вдвое старше.

— Воин, о котором я рассказал, был тоже не молод.

— Язык у тебя острее меча!

— Попробуем еще! — предложил Аким. — До первого укола.

— Лучше с Марком! Тебе есть чему его поучить. Ты правильно сделал, что купил оружие. Воин должен упражняться ежедневно.

Отец отдал мне меч и щит. Мы с Акимом еще немного покружили по двору, но уже без прежнего рвения. Аким показал мне несколько своих приемов, я ему — свои. В терме я с удовольствием увидел на бедре гостя продолговатый синяк, оставленный моим мечом, Аким в ответ улыбнулся и выразительно посмотрел на меня. Я опустил взор — от плеча до локтя мои руки украшала россыпь синяков разной величины.

— Завтра наденем доспехи! — предложил Аким. — Мечи хоть и деревянные, но бьют больно.

Я согласно кивнул. Мы опять позавтракали вдвоем. Отец ушел в канцелярию к Юнию — знакомиться с донесениями из Иудеи (префект Луций Корнелий не изменял своей привычки к любому делу относиться ответственно), мы в сопровождении Афинодора отправились бродить по Риму. В художественной мастерской Аким к моему удивлению отверг цветные и красивые картины с видами лучших зданий Рима и долго объяснял хозяину, что ему нужно. Тот, наконец, улыбнулся, и достал из глиняного сосуда толстый пергаментный свиток. На нем оказались подробные чертежи храмов и самых красивых римских зданий.

— Эти свитки обычно покупают архитекторы из провинций — для образца, — пояснил грек. — Не думал, что чертежи заинтересуют воина. Это ты ищешь?

— Именно! — радостно ответил Аким, разглядывая свиток…

Из художественной мастерской мы отправились в театр — Аким вчера внимательно читал объявления на стенах, и провели в нем почти день. Аким восхищенно наблюдал за представлением, я с интересом разглядывал зрителей, вернее зрительниц. К сожалению, многие из них пришли в театр закутанными с головы до ног — разглядеть что-либо под эти покрывалами было невозможно. Аким заметил мои усилия.

— Ищешь Мариам?

Я смутился.

— Зря — входная плата для девочек высока. Хочешь ее увидеть?

Я кивнул.

— Вели Афинодору, и он позовет. Пообещай, что вкусно накормишь и будешь щедр. Не забудь добавить, что с тех пор, как увидел ее, сердце твое не знает покоя. Что не спишь ночами, вновь и вновь повторяя имя, звук которого слаще меда и нежнее мелодии лиры…

Я потупился, не зная, что ответить.

— Ладно! — махнул рукой Аким. — Я сам. Напишем письмо, а Афинодор отнесет. Ты не против, если я приглашу Лейлу?

Я не возражал, и на обратном пути мы зашли в магазин, торговавший готовыми книгами и писчими принадлежностями. Старый скриба, сидевший в углу за столиком и зарабатывавший на жизнь такими делами, ловко настрочил на папирусе послание, которое Аким ему продиктовал. При этом скриба цокал языком и крутил головой, выражая одобрение. Послание было адресовано Мариам, только в самом конце одной строчкой Аким сообщал, что друг центуриона, воин из дальней страны, не может забыть прекрасную Лейлу и жаждет ее видеть. Скриба хотел уже свернуть папирус, как вдруг я вспомнил, что танцовщицы приехали из Сирии и могут не знать латыни. С Мариам я говорил по-гречески.

— Не беда, господин! — успокоил меня скриба. — Добавьте асс, и я мигом переведу письмо, будет на двух языках. А если позволите скопировать его, совсем не возьму платы.

— Будешь продавать текст заказчикам? — сощурился Аким.

— Ко мне приходят воины и торговцы, — степенно пояснил скриба. — Речь их груба и неграмотна, редко кто так медоречив, как ты господин. Это бедные люди, у них нет рабов, обученных сочинять письма. Что делать? Женщины Рима ждут сладких признаний.

— Не будем лишать их счастья! — махнул рукой Аким.

Я запечатал письмо перстнем с гордым профилем императора Августа (подарок отца), и Афинодор убежал исполнять поручение. По пути домой я мучительно размышлял, как объяснить отцу появление за нашим столом двух сирийских танцовщиц, но все разрешилось само собой. Мы вернулись поздно, встретивший нас Ахилл сообщил, что отец поужинал, и сейчас читает свитки у себя в комнате. Дверь ее выходила в триклиний, и Аким, дабы не беспокоить префекта, предложил накрыть стол для пиршества у него в комнате. Я с радостью согласился. Пока рабы носили обстановку и блюда, пришел Афинодор — с Мариам и рыженькой Лейлой…

Назавтра, увидев за завтраком сириек, отец поднял бровь, но промолчал. Затем отозвал в сторонку Акима, о чем-то коротко переговорил с ним и вручил кошелек. Аким в свою очередь поговорил с Лейлой и кликнул Афинодора. Тот убежал, но вскоре вернулся с третьей танцовщицей (ее звали Зухра). К вечеру рабы принесли вещи сириек, и наш дом наполнился женскими голосами. Все сразу повеселели — даже рабы.

Очень скоро мы узнали настоящую причину появления сириек в Риме. Они были в свите вождя племени, явившегося в столицу искать покровительства и защиты. Неизвестно, кто дал вождю такой совет, вполне возможно, что недруги. В Риме вождя немедленно обвинили в организации набегов на римские селения (такой грех водился за предводителями всех племен) и казнили по приговору сената. Двор разбежался, танцовщицы оказались одни в чужом городе. Для возвращения домой не было денег, да и возвращаться было некуда: сириек забрали из семей совсем маленькими, росли они и при дворе, и ничего кроме услаждения вождя делать не умели. Выслушав эту горькую историю, отец задумался и в один из вечеров привел с собой немолодого, толстого мужчину, который оказался управителем известного театра. Гость попросил сириек станцевать. После их кружения вокруг стола, он покачал головой:

— В Риме тысячи женщин танцуют лучше!

Управитель хотел встать, но Аким попросил его задержаться. Он о чем-то поговорил с Лейлой, та сначала энергично закрутила головой, но затем, подумав, кивнула. Сирийки ушли, но вскоре явились снова. Их встретил единодушный вздох восхищения. На танцовщицах были только набедренные повязки, их ноги и руки украшали большие браслеты с колокольчиками. Лейла к тому же держала тамбурин.

Мариам и Зухра встали рядом, Лейла ударила в туго натянутую кожу. По телам сириек словно пробежала волна, их бедра пришли в движение, руки взмыли над головой, от чего груди женщин задорно тряхнули сосками… Перезвон колокольчиков сопровождал каждое движение танцовщиц, казалось, это звенели, радуясь жизни, сами их тела. Бедра сириек вращались все быстрее и быстрее, их ноги и руки изображали вихрь, а их животы, мягкие, округлые, колыхались волнообразно, пробуждая непреодолимое желание. Тамбурин бил все отчаянней, побуждаемые ритмом женщины уже не танцевали, а плясали, высоко вскидывая ноги, и в пляске этой было нечто дикое и в то же время завораживающее. Я бросил взгляд на управителя — он смотрел, приоткрыв рот. Тамбурин уже не стучал — рокотал, Мариам и Зухра внезапно сорвали с себя влажные от пота набедренные повязки и накрыли им головы — мою и гостя. Я едва не задохнулся от овладевшего мной непреодолимого желания. У гостя, когда он сдернул повязку, глаза были по яблоку. К счастью для меня, сирийки убежали.

— Так они танцевали перед своим вождем, — пояснил Аким, хитровато поглядывая на нас. — У старого разбойника только так пробуждалась мужская сила. Лейла рассказала мне, ну и показала разок…

— Беру! — хрипло сказал гость, все еще комкая в руках набедренную повязку Зухры. — Мне нужны танцовщицы — заполнять перерыв между спектаклями, но такое, конечно, со сцены не покажешь. Будут плясать в домусах, по заказу. Четыре сестерция в день каждой, стол и квартира бесплатны!

— А одежда?

— Одежда тоже. Не волнуйтесь, скоро у них будет не только лучшая в Риме одежда, но полные руки золота!

— Откуда? — поинтересовался Аким.

— От поклонников, — пожал плечами гость. — Ты думаешь, они долго будут одиноки?

Внезапно старик осекся и виновато посмотрел на отца.

— Извини, сенатор! Я забылся…

— Мы скоро уезжаем, — спокойно ответил отец. — Я говорил тебе.

— Как только ты отошлешь их… — Управитель осторожно положил набедренную повязку Лейлы на стол. — Я видел, как это происходит, много раз. У женщин появятся поклонники, начнут задаривать их, старики будут соперничать с молодыми… Если боги будут милостивы, они протанцуют у меня полгода. Но, думаю, только до лета. Потом они переберутся в богатые дома и будут вертеть мужчинами, как женщины это умеют. О боги! Почему они не рабыни? Я заплатил бы пять тысяч сестерциев за каждую!

Старик еще раз вздохнул, попрощался и вышел. Мы продолжили ужин. Сирийки, когда Аким сообщил им о решении гостя, не утаив сладостных перспектив, пришли в восторг. Они принялись нас целовать прямо за столом, причем, так крепко, что ужин пришлось прервать…

Хотя управителя театра привел отец, сирийки были уверены, что их будущее устроил Аким. Они дружно расцветали при его появлении, норовили при каждом удобном случае обнять и поцеловать; в бессильной ревности я смотрел, как это делает Мариам. Отец относился к проявлением женских чувств спокойно, но на дружбу гостя с рабами смотрел хмуро.

— Почему ты так ласков с рабами? — спросил он однажды. — Ты высокого рода, воин, неужели считаешь их ровней?

Аким улыбнулся:

— В нашей земле нет рабов.

— Как? — изумился отец. — Кто же готовит вам пищу, шьет одежду, убирает дом?

— Бедные делают это сами, богатые нанимают работников.

— Вы никогда не знали рабства?

— Знали. Много веков.

— Почему отменили?

— Рабы восстали. Помнишь Спартака?

— Странно, что ты знаешь! — удивился отец. — В Риме не любят его вспоминать.

— Мы учим вашу историю. Наш Спартак победил.

— Легионы не смогли справиться?

— Большая часть войска перешла на сторону рабов. Солдаты устали от войны, им пообещали им мир и землю.

— Что было потом?

— Смута, кровь, много крови. Тысячи представителей богатых родов — те, кто не перешел на сторону новой власти, были казнены. Затем пришел голод — бывшие рабы не умели управлять. Страной правили поочередно диктаторы… Так длилось свыше семидесяти лет… — Аким говорил неохотно, чувствовалось, что ему это неприятно.

Отец кивнул, и больше гостя ни о чем не спрашивал.

3

Как я упоминал, в Риме жили мои родственники по бабушке — многочисленные потомки сенатора Пульхра. Пребывание под судом и последующая неопределенность нашего положения заставили отца не искать с ними встреч, но родственники сами нашлись. Как-то отец повел меня в родовую усыпальницу Пульхров — к месту упокоения бабушки. Мы возложили венок к статуе Пульхерии, украшавшей ее надгробие. Чувствуя вину перед безвременно умершей женой, Марк Корнелий Назон не поскупился и нанял хорошего скульптора. Тот изваял Пульхерию сидящей, одна рука ее лежала на коленях, а другая повисла — как будто жизнь только что оставила ее. Неуловимый переход из бытия к смерти был запечатлен на печальном лице бабушки; красота его пробуждала в сердце скорбь и жалость. По обычаю скульптуры умерших людей не раскрашивали; теплый, молочно-белый мрамор придавал облику бабушки чистоту.

Мы долго стояли у памятника, затем отец повел меня вдоль надгробий — знакомить с историей рода. И внезапно заметил свежее погребение: для мраморной урны с прахом еще не подготовили саркофаг, она стояла одиноко с горстью песка на крышке — символ предания останков земле. Надпись на урне сообщала, что пять дней назад умер и был сожжен на траурной церемонии Секст Пульхр — тот самый легат Пятого легиона, в котором начал военную службу юный Луций Назон. Эта весть взволновала отца — он считал себя обязанным легату. Узнав у Юния адрес сына Пульхра, отец написал ему письмо, в котором тепло отозвался о покойном и высказал глубокие соболезнования. Сын легата оценил письмо и сдержанность родственника — прислал краткий ответ со словами благодарности. А вскоре к нам в дом явился посыльный и от имени сенатора Гая Пульхра пригласил на гладиаторские игры, организованные в честь покойного легата и наступивших Паренталий — праздника поминовения усопших. Отца не было — он, как обычно, отправился в канцелярию к Юнию, поэтому раб обратился ко мне.

— Вас встретят у амфитеатра Августа на Марсовом поле и препроводят к почетному месту, где ваши места будут рядом с достопочтенным сенатором Пульхром! — возгласил раб после поклона. — Как почетным гостям вам покажут гладиаторов до выхода их на арену, вы сможете оценить силу бойцов, их вооружение и сделать ставки. Сенатор Пульхр готов оказать вам и другие знаки внимания!..

Появление вестника вызвало всеобщий интерес в доме: за моей спиной собрались не только Аким с женщинами, но и рабы. Я напустил на лицо строгость и велел передать сенатору, что мы принимаем приглашение и обязательно посетим представление. Посыльный поклонился и уже собирался удалиться, как его остановил Ахилл.

— Неужели сенатор Пульхр не подумал, что префекта могут сопровождать? — спросил он ехидно. — Что у тебя позвякивает в сумке?

— Тессеры! — смутился раб. — Прости меня! Я совсем забыл…

— Странно видеть такую короткую память у вестника! Ведь тессеры можно продать, не так ли?

Раб не ответил, виновато опустив голову. В ситуацию вмешался Аким: без долгих слов он запустил руку в сумку посыльного и отсчитал десяток бронзовых жетонов с номерами — тессер, служивших пропуском на игры. Велев посыльному удалиться, он раздал тессеры женщинам и рабам.

— Ты, наверное, не знаешь, что рабам запрещено посещать зрелища? — сказал Ахилл, неуверенно вертя тессеру в пальцах.

— Где на тебе на писано, что ты раб? — ответил Аким, с деланным вниманием осматривая Ахилла. — Не вижу!

Все рассмеялись и стали весело обсуждать предстоящее зрелище. Вездесущий Афинодор куда-то сбегал и принес весть: на играх будет выступать сам Прокул. Мне это имя ничего не говорило, но рабы, услыхав его, зацокали языками. Нам поведали, что Прокул — лучший гладиатор Рима, на счету его тридцать восемь побед. Прокул был свободнорожденным римским гражданином и выходил на арену только за деньги.

— Пять тысяч денариев за выступление! — утверждал Афинодор, но Ахилл покачал головой:

— Максимум три!

— Пять! — горячился Афинодор. — Три было в прошлом году! С каждым разом он поднимает цену — хочет накопить к старости. Ему ведь уже тридцать пять!

Ахилл не стал спорить, и рабы долго обсуждали богатство Прокула, у которого имелся собственный дом за городом, рабы и участок земли. По словам рабов, выходило, что дом гладиатору подарила любовница — почтенная римская матрона, тратившая на возлюбленного деньги мужа. Узнав об этом, муж развелся с неверной, и Прокул бросил обедневшую женщину. С той поры благосклонности гладиатора добиваются десятки римлянок, соперничающие, кто одарит его щедрее.

— Он красив? — спросил Аким, с любопытством прислушивавшийся к разговору.

— Что ты! — возразил Афинодор. — Обезьяна, привезенная из Африки, и та краше.

— Почему его любят женщины?

— Он лучший гладиатор Рима! Самый знаменитый. Не знаешь разве, женщины летят на запах славы, как бабочка к цветку?..

Аким улыбнулся, и мы пошли обедать. Вечером я рассказал отцу о приглашении Гая Пульхра, он встретил весть с радостью. В назначенный день мы отправились на Марсово поле: отец, я и Аким. Рабы и сирийки отправились ранее — чтобы не мозолить глаза префекту и занять места получше. У входа в амфитеатр нас встретил уже знакомый вестник и тут же перепоручил другому рабу.

— Сенатор Пульх еще не прибыл, — сказал тот, кланяясь. — Мне велено, если будет согласие префекта, показать вам гладиаторов, а также то, что сами захотите.

Отец пожелал взглянуть на бойцов, и нас отвели в эргастул, где за решеткой из толстых железных прутьев сидели, лежали или ходили из угла в угол гладиаторы. Лица их были отрешенны, на нас они не обратили внимания. Отец долго рассматривал гладиаторов. Он ничего не сказал, но по выражению лица стало ясно, что бойцы отцу не понравились. Аким чувств таить не стал.

— Почему они такие жирные? — спросил. — Им же тяжко в доспехах!

— Гладиаторов специально кормят ячменем, чтоб полнели, — пояснил отец. — Многим это спасает жизнь. Раны на теле заживут, если меч не достанет кишок или не пробьет грудь. Чем больше жира и мяса на теле, тем труднее добраться до внутренностей.

Присмотревшись, я различил на телах нескольких гладиаторов шрамы, подтверждавшие правоту отца.

— Толстому сражаться плохо! — не отставал Аким. — Он неповоротлив, и может пропустить такой удар, что и жир не спасет!

— Ты прав! — согласился отец. — Но в Риме судят иначе. Когда я обучал гладиаторов в Галлии, то не позволял им полнеть. Спасать бойца должно воинское искусство, а не жир.

Аким с любопытством взглянул на отца, но промолчал. Я облегченно вздохнул. Мне не хотелось расспросов о прошлом ланисты Луция Корнелия Назона. Из эргастула мы направились в кладовую оружия, где Аким долго рассматривал мечи, трезубцы и шлемы. Внезапно он подошел к стене и снял с крюка боевой цеп — железный шар на цепи, прикованной к рукояти.

— Гладиаторы сражаются этим? — удивился Аким.

— Нет, господин! — подскочил служитель. — Самниты, фракийцы, африканцы и галлы не используют цеп. Ранее им бились конные андабаты, но таких схваток давно не проводят. Но мы содержим оружие в исправности — вдруг зрители потребуют андабантов…

Аким раскрутил цеп над головой, удовлетворенно кивнул и повесил на крюк. Затем снял другой. К рукояти этого были прикреплены цепями три шара, унизанные острыми шипами. Аким осмотрел их, покачал головой и повесил обратно.

Сопровождаемые тем же рабом, мы поднялись к почетным местам, там отца поприветствовал Гай Пульхр, плотный мужчина лет сорока, очень похожий (как мне потом сказали) на покойного отца. Устроителя игр окружал сонм важных мужчин в тогах с широкой пурпурной полосой — по всему было видать, что сын покойного решил использовать игры для упрочения своего положения. Как я узнал позже, была еще причина присутствия такого большого числа сенаторов — при Тиберии гладиаторские игры в Риме проводились редко. Император не любил скопления большого числа людей, усматривая в них возможность возмущения против власти. Хотя сам Тиберий давно жил на Капри, римский эдил не рисковал восставать против мнения правителя. Разрешения на игры выдавались по уважительному поводу и только достойным людям.

Мы с отцом и Акимом заняли места с краю, рядом с обычными зрителями. Многие из них держали в руках глиняные таблички с именами бойцов; по проходам сновали люди, принимавшие ставки на гладиаторов. Мы ставить отказались и приготовились к зрелищу.

Сенатор Пульхр подал знак распорядителю игр, и на арену вышли гладиаторы. Их было восемнадцать — девять пар. Это было мало даже для Лугдунума. Либо легат Пульхр оставил небольшое наследство, либо его наследник оказался прижимист.

Встреченные криками и рукоплесканиями, гладиаторы обходили арену, давая зрителям возможность рассмотреть себя и определиться со ставками. Зрители выкрикивали имена своих любимцев, подбадривая их и призывая сражаться до конца. Чаще всех звучало: «Прокул! Прокул!..»

— Который из них Прокул? — спросил Аким, мучимый, как и я, любопытством.

— Вот он, впереди! — откликнулся сидевший впереди немолодой римлянин ветхом плаще. — Тот, что на обезьяну похож!

Присмотревшись, я увидел, что сосед прав: Прокул и в самом деле походил на обезьяну. Тяжелая, выдвинутая вперед, нижняя челюсть, огромные надбровные дуги, низкий лоб… Впечатление усиливали бочкообразные ноги и длинные — до колен, руки.

— Прокул! — заорал кто-то сверху. — Сними одежду! Покажи силу!

Гладиатор ухмыльнулся и на ходу стащил тунику. Амфитеатр взвыл. Тело Прокула состояло из сплошных бугров мышц. Они сходились крестом на груди гладиатора — там, где линия рук встречалось с буграми грудных мышц. Прокул раскинул руки и сжал кулаки — бугры волнами побежали от запястий к груди. Зрители рукоплескали.

— Говорят, что он может свернуть шею быку! — восхищенно сказал римлянин в ветхом плаще. — Силен! Остальные гладиаторы — дохлые!

— Не похоже! — возразил Аким. — Вон, какие!

— Увидишь! — хмыкнул римлянин. — Пожадничал Пульхр. Мало того, что самых худших нанял, так еще половину тессер вместо того, чтоб по трибам раздать, сбыл перекупщикам. Те продавали по два сестерция!

— Зачем покупал? — поинтересовался Аким.

— Из-за Прокула, — вздохнул римлянин. — Его бои — наслаждение! Я помню их все…

Гладиаторы обошли арену и остановились перед почетными местами. Вскинув правые руки, они поприветствовали Пульхра и удалились. На арене осталась первая пара: ретиарий с трезубцем и секутор с маленьким щитом и коротким мечом. Оба гладиатора были крупные и неповоротливые. Они медленно ходили кругами, присматриваясь к врагу, не делая ни малейшей попытки напасть. Терпение зрителей лопнуло скоро.

— Трусы! — закричали со всех сторон. — Жечь их! В бичи!

Ворота на арену отворились, и в сопровождении вооруженных стражников вышел огромный раб с бичом. Он взмахнул рукой — кровавый рубец пересек наискось широкую спину ретиария, секутор попытался увернуться, но кончик бича достал его, располосовав кожу плеча до мяса. Секутор вскрикнул и уронил щит. Воспользовавшись замешательством противника, ретиарий метнулся к нему и ударил трезубцем в бок. Секутор пошатнулся, но устоял, схватив левой рукой древко трезубца. Ретиарий попытался вытащить его, но стальные лезвия застряли в ребрах секутора. Вместо того, чтобы оставить оружие в ране, отбежать и ждать, пока противник истечет кровью, ретиарий стал дергать за древко. Секутор изловчился и махнул мечом. Кончик его достал шею противника и рассек жилу — кровь брызнула струей. Колени ретиария подогнулись, и он, не выпуская древко из рук, подался вперед, навалившись всей тяжестью на трезубец. Секутор упал на спину, и в наступившей тишине весь амфитеатр услышал треск разрываемой лезвиями плоти. Истратив остаток сил, ретиарий свалился на противника и, подергав ногами, застыл. Зрители взорвались овацией.

— Разве этой бой?! — повернулся к нам римлянин. — Где приемы, которых их учат в школах, где обманные удары и неожиданные выпады? Зарезали друг друга как пьяные волопасы — на радость оружейнику.

— В чем его радость? — вновь поинтересовался Аким.

— Ты, вижу, чужеземец и не знаешь наших обычаев, — усмехнулся римлянин. — Клинки гладиаторов, обоюдно убивших врага на арене, приносят удачу. Оружейник наделает из него ножиков и продаст по десять денариев. Богачи расхватают мигом, а бедный даже не увидит, хоть ему удача куда нужнее…

Вздохнув, наш добровольный помощник обернулся к арене. Мертвецов утащили, кровь присыпали песком, и на арену вышла следующая пара. В Лугдунуме мне приходилось бывать на играх, где отец выступал организатором, я неплохо разбирался в гладиаторах, поэтому мог сказать: наш сосед снизу излишне придирался. Если не считать первой пары (позже выяснилось, что это были новички), другие гладиаторы сражались умело: делали опасные выпады, ловко отбивали удары, храбро стояли, когда враг метил им в лицо. Амфитеатр рукоплескал и охотно даровал жизнь побежденным. Только один гладиатор в вооружении самнита погиб, еще одного, мурмиллона, унесли истекающего кровью; остальные участники игр отделались легкими ранами. Это вызвало очередной прилив желчи у римлянина в ветхом плаще.

— Притворяются! — горячился он. — Специально царапают друг друга, чтоб мы поверили, а сами сговариваются, кто победит, а кто подастся. Рабы! Вот выйдет Прокул — с ним не сговоришься! Убивает всех!

— А если зрители пощадят противника? — удивился Аким.

— Прокул не дает возможности просить пощады, — усмехнулся сосед снизу. — Что ему до рабов? Он свободно рожденный!

— Кто отважился биться с ним?

— В этот раз какой-то Фрак из Лигурии. Говорят, могуч как дуб и одержал восемь побед. Лигурия… — римлянин скривился. — Что там есть, кроме гор и моря?.. Август объявил их провинцией, но дикари остались дикарями. Говорят, лигурийца учили в Капуе, в лучшей школе, но дикарей обучить трудно…

— Фрак тоже свободно рожденный?

— Сын рабыни, фракийки, отсюда и имя — Фракиец слишком длинно… Говорят, она родила его от хозяина, патриция. Мальчик прислуживал на вилле, а к патрицию как-то заехал ланиста из Капуи. Увидел Фрака и сразу прельстился его ростом и силой. Предложил хозяину пять тысяч сестерциев, тот и продал.

— Падаль!

— Кто? — удивился римлянин.

— Хозяин! Продал собственного сына!

— Сын рабыни считается рабом, — пожал плечами наш собеседник. — Хозяин вправе делать с ним, что пожелает. Сколько таких мальчиков в римских домах, знаешь? Если всех признавать сыновьями… Настоящий римлянин должен родиться от свободных людей! Ланиста не прогадал — его пять тысяч возвратились к нему втройне. Восемь побед! Но все равно это не соперник Прокулу. Лигуриец будет биться отчаянно — за этот бой ему обещали свободу. Только он ее не получит…

Наконец объявили выход последней пары, амфитеатр встал, приветствуя любимца. Прокул был в вооружении фракийца: в шлеме с широкими полями, закрывавшими шею, поножах. В левой руке гладиатор держал маленький квадратный щит, в правой — изогнутый меч. Его противник, Фрак, был обряжен самнитом — его тяжелое защитное вооружение и широкий меч выглядели устрашающе. К тому же лигуриец был на голову выше противника.

— Задаст он Прокулу! — сказал Аким.

— Посмотрим! — хмыкнул сосед.

Видимо не только Акима впечатлил соперник Прокула: справа и слева раздались крики зрителей предлагавших ставки на Фрака. По рядам побежали сборщики. Я бросил взгляд на отца. Все представление он просидел спокойно, не хваля, но и не ругая бойцов. Мне очень хотелось узнать его мнение о гладиаторах, но я не решился спросить напрямую.

— Поставить на Фрака?

— Нет, — спокойно ответил отец. — Победит Прокул.

— Почему?

— Смотри!

Я обратил взор к арене. Противники уже закончили приветствие и сейчас стояли с оружием наготове. По сигналу распорядителя бой начался. Фрак молниеносно нанес удар — Прокул едва успел закрыться. Фрак ударил снова… Трибуны завопили: Фрак бил попеременно мечом и щитом, руки его мелькали так быстро, что движение их было невозможно уследить — казалось, что железный вихрь, неотвратимо несущий смерть, обрушился на Прокула. Это была уже помянутая мной «мельница» — страшный прием, изматывающий соперника, подавляющий его волю и разум. Фрак владел ею в совершенстве — никогда прежде мне не доводилось видеть такого отточенного мастерства. Не прав был наш добровольный советчик — лигурийца в Капуе обучили отменно. Звенели, сталкиваясь, мечи, бухали, встречаясь щиты, Прокул отступал под градом ударов, казалось, вот-вот — и он рухнет на арену. Так казалось не только мне; со всех сторон неслись крики — зрители спешили сделать ставку на победителя…

Внезапно амфитеатр вздохнул — Фрак лежал на песке. Прокул стоял над ним, спокойно поигрывая мечом. Лигуриец откатился в сторону и вскочил на ноги — Прокул и не думал его добивать. К моему удивлению Фрак был невредим — он просто упал, запнувшись о подставленную ногу.

— Видел? — улыбнулся мне отец. — Теперь ясно?

— Почему Прокул не убил? — удивился Аким.

— Потому что рано! — хмыкнул сосед снизу. — Прокул знает, чего мы хотим. Быстро убить неинтересно…

Фрак оказался опытным гладиатором и сделал вывод — «мельницы» больше не было. Теперь он наносил удары реже, но так же сильно и молниеносно. Прокул спокойно отбивал. Его меч свистел в опасной близости от тела соперника, и даже оставлял на нем царапины — не более. Сам Прокул был пока невредим, хотя на нем не было панциря и даже маники — железного рукава, защищающего руку гладиатора от запястья до плеча. Внезапно я понял: Прокул просто-напросто играет с соперником; он может убить его в любой момент. Прокулу нравится сам бой: он упоен своей силой, умением и восторженными криками зрителей. Я подумал, как страшно встретить на пути человека, который видит в тебе всего лишь игрушку для удовлетворения своих желаний, и почувствовал, как похолодело в груди. Невольно я глянул на отца: он смотрел на арену, не отрываясь. Почувствовав мой взгляд, он обернулся и ободряюще улыбнулся. Я успокоился…

Прокул еще раз поймал Фрака на выпаде — лигуриец упал на колени, но снова вскочил, только в этот раз медленнее, чем в первый раз. Тяжелые доспехи сделали свое дело — Фрак уставал.

— Выдыхается! — деловито заметил римлянин в ветхом плаще. — Недолго осталось.

— Почему он не просит пощады? — спросил Аким.

— Кто пощадит невредимого гладиатора?! — засмеялся римлянин. — Пощады просит тяжело раненый или потерявший оружие. Но Прокул не даст ему такой возможности: он убивает!

Теперь весь амфитеатр понимал: смерть лигурийца близка. Фрак все чаще промахивался, слишком медленно заслонялся щитом, и уже не прыгал к противнику, а шагал — так вол обреченно идет к мяснику с молотом. Зато Прокул, как ни в чем не бывало, стремительно порхал вокруг лигурийца, ловко нанося удары и отбивая ответные. В его движениях была грация, как у большой кошки — теперь я понял, почему Прокула любят зрители.

Но скоро и Прокул стал двигаться медленней — в скорости не было нужды. Бой переставал быть захватывающим: на песке арены топтались победитель и обреченный, и зрители стали свистеть.

— Кончай его! — выкрикнули сверху, и крик этот подхватили.

Прокул отпрыгнул в сторону и повернулся лицом к амфитеатру, словно спрашивая: верно ли он расслышал? Зрители еще более громкими криками подтвердили, что верно, а сенатор Пульхр махнул красным платком. Он заплатил за гладиаторов и мог позволить себе решать, когда им жить, а когда умереть. Прокул повернулся к противнику и выставил перед собой сложенные вместе щит и меч. Лигуриец ждал его, заслоняясь щитом и отведя назад правую руку с мечом. Когда Прокул приблизился, Фрак внезапно упал на колени и молниеносно ударил снизу — под щит противника. Амфитеатр ахнул — никто не ждал такого от уставшего гладиатора. Но меч лигурийца встретил пустоту: Прокул уклонился и сделал еле заметное движение правой рукой. Фрак свалился набок, из-под его шлема хлынула на песок черная струя крови.

Амфитеатр вскочил на ноги. Овации и крики сотрясали воздух. Прокул стащил с головы шлем и улыбался, показывая широкие, желтые зубы. Выскочившие на арену рабы унесли убитого, следом показался распорядитель игр. Перемолвившись с Прокулом, он поднял руки, требуя тишины. Не сразу, но зрители умолкли.

— Гладиатор Прокул, только что одержавший блистательную победу, тридцать девятую по счету, говорит, что он совсем не устал и готов сразиться снова…

Амфитеатр зааплодировал, но распорядитель вновь жестом успокоил зрителей.

— Прокул готов биться с любым, кто того пожелает! Противник может выбрать любое вооружение — какое ему захочется.

— Почему он убил Фрака? — пробормотал рядом со мной Аким. — Мог просто ранить. Лигурийца пощадили бы — он бился хорошо. Человек хотел воли…

Никто ему не ответил, все внимали распорядителю.

— Отважившийся сразиться с Прокулом получит от него две тысячи сестерциев. Это пятьсот полновесных серебряных денариев! Целых пятьсот! Кто хочет получить их?

Зрители в амфитеатре переглядывались и шарили глазами по рядам, желая увидеть смельчака. Но такового не находилось.

— Эй! Прокул! — вдруг выкрикнул римлянин в ветхом плаще. — Сам берешь за выступление пять тысяч, а сопернику предлагаешь пятьсот?

— Тебе дам тысячу! — немедленно отозвался Прокул. — Спускайся сюда! Бери меч и покажи свое умение!

Сосед наш стушевался, зрители стали смеяться.

— Мне тоже дашь тысячу?

Я вздрогнул: Аким, поднявшись во весь рост, смотрел на арену. Амфитеатр притих. Прокул внимательным взглядом окинул нашего гостя.

— Дам! — подтвердил он. — Спускайся!

Аким двинулся вниз по ступеням, зрители встали, чтобы лучше рассмотреть смельчака. Многие забирались с ногами на сиденья, особенно женщины. Я растерялся. Внезапно отец вскочил и поспешил вслед Акиму. Я устремился следом.

Мы нагнали его только во внутренних помещениях амфитеатра.

— Это безумие! — заговорил отец, хватая Акима за рукав туники. — Ты отлично владеешь мечом, не спорю, но Прокула не победить — я видел, как он сражается! Он бог! Откажись! Я прощаю тебе долг в триста сестерциев. Я никогда не требовал их возврата и не собирался требовать…

— Я привык возвращать долги, — улыбнулся Аким.

— Если тебя убьют, мне не заплатят. Ты погибнешь напрасно.

— Не погибну.

— Так уверен?

— Более чем! — Аким внезапно подмигнул мне. — Ваш Прокул действительно хорош, и в обычной схватке мне не выстоять. Но он совершил две ошибки.

— Какие?

— Первая: он, как и вы, думает, что непобедим. Поэтому бросил вызов амфитеатру, не подумав, что среди зрителей может оказаться человек, который был на настоящей войне. Вторая ошибка проистекает из первой: он позволил сопернику выбрать оружие…

К нам подбежал запыхавшийся распорядитель и повел Акима к оружейнику. К моему удивлению Аким облачился в легкий кожаный нагрудник, наголенники и простой шлем, оставлявший открытым лицо и шею. Щит он выбрал маленький, круглый, который использовали секуторы. Отец, видя это, только качал головой — похоже, он полностью уверился в безумии гостя. Выражение лица префекта изменилось, когда Аким снял с крюка боевой цеп — тот, к которому примерялся накануне.

— Возьми другой! — отец указал на цеп с шипами.

— Тем я убью Прокула! — возразил Аким. — Не стоит чужеземцу лишать жизни римского гражданина, к тому же любимца толпы…

Нас оттеснили: пришел нотариус со свидетелями. По существующему обычаю Аким, подняв правую руку, дал клятву, что согласен с тем, что его можно «жечь, вязать и убивать железом» в ходе предстоящей схватки. Нотариус составил документ, свидетели подписали. Формальности были закончены.

Перед выходом на арену отец вновь схватил Акима за рукав.

— Нападай сразу! — заговорил он громким шепотом. — Прокул — опытный боец, промахнешься дважды — приноровится!

— Не успеет! — улыбнулся Аким и пошел вверх по ступеням.

Мы с отцом поспешили к своим местам. Появление самозваного гладиатора трибуны встретили рукоплесканиями — римляне любят отвагу. Римляне также любят бесплатные зрелища, а предстоящий бой был приятным дополнением к закончившемуся представлению. К тому же сражались не рабы, а свободнорожденные — редкое и потому особо ценимое зрелище. По рядам побежали сборщики ставок, но их никто не подзывал — аплодируя отважному, зрители, тем не менее, были уверены в его смерти.

Аким подошел к почетным местам и вскинул руку, приветствуя организатора игр.

— Кто ты и как зовут тебя? — с любопытством спросил Пульхр.

— Я Аким, гость твоего родственника, сенатора Луция Корнелия Назона Руфа. Приехал из далекой страны, что лежит к северу от моря, называемого греками Понтом Эвксинским.

— Ты, в самом деле, надеешься победить Прокула в таком легком вооружении?

— С божьей помощью.

— Тогда пусть боги будут милостивы к тебе!

Пульхр дал сигнал распорядителю, тот взмахнул рукой, и музыканты поднесли к губам медные трубы. Пронзительная, торжественная музыка перекрыла шум амфитеатра. Свободных людей, добровольно идущих на смерть, встречали торжественно. Тем временем сенатор Пульх подозвал нас.

— Это действительно твой гость? — спросил отца.

Отец подтвердил.

— Он может победить Прокула?

— Да.

— Пусть сделает это! — засмеялся Пульхр. — Он сбережет мне пять тысяч денариев! Вернее, четыре, — поправился сенатор. — Его тысячу я конечно выплачу…

Музыка умолкла, и распорядитель дал знак к началу боя…

Позже я спрашивал Акима, как называется прием, который он применил на арене. Аким произнес четыре слова на родном языке и пытался объяснить мне их суть, но я так ничего и не понял. Привожу эти слова целиком, как запомнил: «protiv loma net priema». На арене это выглядело так: вращая цепом над головой, Аким стремительно побежал к Прокулу и ударил. Все ахнули: щит Прокула отлетел далеко в сторону, а его левая рука безжизненно повисла вдоль тела. Любимец публики в одно мгновение оказался без защиты. Без нее он не мог подойти к врагу: шар цепа неминуемо бил в незакрытое тело.

Прокул отпрянул и внезапно метнул меч в противника. Он метил в горло и, несомненно, попал. Однако меч почему-то отскочил и упал к ногам Акима. Тот наступил на него и остался стоять, все еще вращая шар над головой. Далее произошло невероятное: Прокул, поколебавшись, опустился на колени и поднял вверх здоровую правую руку. На трибунах установилась тишина. Зрители не могли поверить своим глазам: Прокул, непобедимый Прокул просил пощады! Спустя несколько мгновений после начала боя!

Тишина длилось нескончаемо долго. Внезапно мой ворчливый сосед снизу встал и протянул руку с оттопыренным вверх большим пальцем. Немедленно вскочили его соседи — словно волна побежала по амфитеатру: зрители вставали, требуя сохранить жизнь своему любимцу. Скоро стояли все или почти все, к жестам добавился ропот, а потом и общий крик.

Я оглянулся на Пульхра. Сенатор сидел, мрачно поглядывая по сторонам. Жизнь и смерть гладиатора были в его руках, и выбор Пульхра не совпадал желанием толпы. Зрители продолжали кричать, Пульх колебался. К нему наклонился один сидевших рядом сенаторов и что-то шепнул на ухо. Пульх кивнул и нехотя вытянул руку — большим пальцем вверх. Амфитеатр разразился радостными воплями, а мы с отцом заспешили вниз к Акиму…

* * *

События последовавшего вечера уцелели в моей памяти обрывками — слишком много волнующего случилось в тот день. При выходе из амфитеатра нас встретила толпа: одни хотели рассмотреть поближе победителя Прокула, другие (их было большинство) осыпали его проклятиями. Некоторые держали в руках камни. К счастью, распорядитель оказался опытным человеком и выделил нам в сопровождение стражу из солдат городской когорты; увидев их щиты и пилумы, даже самые отчаянные забияки притихли. Дома нас ждал роскошный пир; я долго не мог понять, как успел Ахилл с рабами быстро приготовить замечательные блюда — ведь они были в амфитеатре. Позже Афинодор признался, что Ахилл отправил его в харчевню, где за щедрую плату хозяин мгновенно опустошил горшки и сковородки и снарядил пахучей поклажей всех рабов. Пока мы проталкивались через толпу, рабы успели все доставить и накрыть на стол.

Героем этого вечера был, конечно, Аким. Сирийки прямо-таки висли на нем, требуя поцелуев, и он щедро дарил их. Я воочию убедился в правоте высказывания Афинодора о женщинах и славе. Удивительно, но Аким совсем не чувствовал себя героем: смущался, как будто совершил нечто предосудительное, не захотел делиться впечатлениями от боя, о чем его умоляли женщины.

— Как ты решился? — спросил отец, когда сирийки обиженно умолкли.

— Не знаю, — вздохнул Аким. — Это был порыв.

— Тебя соблазнили деньги?

— Нет. Долг я вернул бы и так. Мне не понравилось, что зарезали Фрака. Его можно было не убивать…

— Поэтому ты только ранил Прокула?

— Да.

— А если б Пульхр приговорил его к смерти?

— Ты задаешь трудный вопрос, сенатор! — снова вздохнул Аким. — Отвечу так: я не хотел бы этого…

Пир был в разгаре, когда появившийся в триклинии Ахилл сказал, что Акима просят спуститься в перистиль.

— Кто? — удивился отец.

— Какая-то важная особа. Богатые носилки, которые доставили восемь рабов.

— Женщина? — ревниво вскочила Лейла.

— Со мной говорила женщина, — подтвердил Ахилл.

— Вот она, слава! — улыбнулся отец.

— Да я ей!.. — Лейла схватила со стола кубок.

— Успокойся, девочка! — Аким обнял сирийку и нежно чмокнул в губы. — Я только выпровожу эту старуху и вернусь.

— Вдруг она не старуха… — обиженно протянула Лейла, но Аким уже шел к двери. Я не утерпел и побежал следом. Мой порыв заразил остальных — позади послышался шум отодвигаемых селл…

В тот вечер я выпил много вина и был бесцеремонен. Отец, женщины и рабы остались на ступеньках, я же оказался в двух шагах от Акима. Зато они только видели, а я и слышал.

Цветной полог носилок отдернулся и наружу вышел… Прокул! Левая рука его была в лубках и подвешена к шее на широком куске материи. В правой руке гладиатор держал тяжелый кожаный мешок. Наверное, Аким изумился не менее меня, потому что Прокул, глянув на него, усмехнулся.

— Принес тебе деньги, которые обещал, — сказал он, вручая мешок Акиму. — Ровно тысяча денариев.

— Мог передать с посыльным, — сказал Аким.

— Мог, — согласился Прокул, — но я решил сам. Хотел поблагодарить тебя.

— За что?

— Когда стоял на коленях в амфитеатре, то решил: напишу проклятие на табличке и положу ее в гроб самого плохого человека, которого будут хоронить в ближайшие дни. Покойник доставит проклятие в Гадес — и тебе не жить. Но оружейник сказал мне, что ты отказался брать цеп с шипами, чтоб не убить меня. Благодарю.

Аким молча кивнул.

— Прорицательница в Кумах сказала мне, что я одержу тридцать девять побед на арене, а сороковой противник одолеет меня, — продолжил Прокул. — Тогда я был совсем молод и цифра «тридцать девять» казалась мне невероятной — я мечтал о десяти, максимум двадцати победах. Когда же до тридцати девяти осталось немного, я не захотел останавливаться. Мне нравилось побеждать, и я решил обмануть судьбу. Поэтому вызвал соперника в амфитеатре. Трудно было ожидать, что среди зрителей найдется равный мне по силе…

— Вдруг не нашлось бы смелого?

— Кто-нибудь да не утерпел! — ухмыльнулся Прокул. — Люди жадны до денег. Не откликнулись бы на тысячу, предложил две… Но боги покарали меня за дерзость…

Аим промолчал.

— Хочу спросить тебя… — нерешительно сказал Прокул после паузы. — Мой меч… Я видел, он летел тебе прямо в шею…

— Подними камушек с дорожки!

Прокул удивленно двинул бровями, но повиновался.

— Теперь брось в меня! Ну же!

Я стоял не за самой спиной Акима, а чуть в стороне, поэтому хорошо разглядел, что случилось потом. Брошенный Прокулом камешек словно наткнулся на невидимую преграду перед лицом Акима и бессильно упал на дорожку.

— Я понял! — охрипшим голосом сказал Прокул, склоняясь. — Ты бог! Прости мне дерзость. Скажи свое имя, и я принесу тебе жертву! Самую богатую!

— Достаточно, если поклянешься не убивать!

— Никогда более! Я сам решил оставить ремесло гладиатора. Женюсь на вдове сенатора, — Прокул кивнул на носилки. — Она давно умоляла меня, даже сюда не пустила одного — думала: я иду к женщине… Ее родные не одобрят этот брак, поэтому уедем на Сицилию — там у Лукреции большое поместье. Теперь я спокоен: на арене не было равных мне соперников, и ты подтвердил это. Быть побежденным богом — не позор. Боги ревнивы и мстят людям, когда они возвышаются… Прощай! — Прокул еще раз поклонился и пошел к носилкам.

Аким пожал плечами, и все вернулись в триклиний. Здесь Аким сразу вытряхнул на стол половину тяжелого мешка.

— Возвращаю долг! — с этими словами он придвинул серебро к отцу.

Тот запустил руку в груду монет, зачерпнул горсть и стал рассматривать, быстро двигая денарии на ладони. Я вдруг понял, что ищет отец. И смутился.

— Я заплатил за тебя триста сестерциев, — сказал отец, ссыпая денарии обратно. — Это семьдесят пять денариев. Здесь втрое больше.

— Ты купил мне одежду, приютил в своем доме, кормил, поил…

— Все равно не больше ста, — возразил отец и ловкими движениями пальцев, как то умеют делать только монетарии, отсчитал деньги. — Остальные забери.

— Плохая примета! — не согласился Аким. — Эти поделим! Половина женщинам на приданое, другая — тем, кто так ревностно служил нам, — он оглянулся на Ахилла.

— Ты и без того сделал меня богатым, господин.

— Как? — удивился Аким.

— В амфитеатре, когда ты вышел на арену, против тебя были ставки двадцать к одному. Я поставил все, что у меня было — тысяча сто двадцать сестерциев.

— Пять тысяч шестьсот денариев выигрыша! — охнул отец. — Ты уверен, что их отдадут?

— Я предупредил, что ставлю от имени Юния. Мало кто в Риме рискнет связываться с ним. Половину мне уже отдали, вторую принесут завтра.

— Почему ты решил, что победителем буду я? — сощурился Аким. — Никто не верил! Даже сенатор…

— Ты любимец богов. А может и сам бог.

— Второй раз слышу это! — развел руками Аким. — Сначала Прокул… Вы сговорились?

— Ты несешь радость и счастье добрым людям и сурово наказываешь злых. Ты сломал руку Прокулу, убившего гладиатора из тщеславия, а он, вместо того, чтоб озлобиться и нанять убийц, сам принес тебе деньги и поклонился. Ты устроил судьбу бедных женщин и за несколько мгновений даровал свободу мне и брату.

— Кто твой брат?

— Афинодор… Родители продали нас маленькими, потому что в доме не было еды. Нас долго учили в школе, потому что ученый раб стоит много дороже. Юний приобрел нас для канцелярии императора, и с тех пор мы приберегали каждый сестерций для выкупа. Государственному рабу не нужно ждать милости хозяина, достаточно заплатить. Нам удалось скопить две тысячи сестерциев, а нужно четыре. Теперь мы свободны и богаты. Завтра я внесу деньги в казну и пойду присматривать себе дом. Через его порог я перенесу жену, и у меня будет семья.

— Невеста есть?

— Сидит напротив тебя. Это Мариам.

Я ошарашено посмотрел на свою подружку. Покраснев, она спрятала лицо в ладонях. Мне стало понятно, почему в последние дни Мариам отказывалась ночевать в моей комнате, ссылаясь на обычное женское недомогание. Пока мы бродили по Риму в сопровождении Афинодора, его брат не терял времени. Ревность больно сдавила мне грудь.

— Тогда все денарии женщинам! — заключил Аким и подвинул серебро на другой край стола.

К моему удивлению сирийки никак не откликнулись. Все смотрели на Акима и молчали.

— Не бог я! — сморщился он. — Смотрите, шрамы! Разве бога можно ранить?

— Бог может принять любой облик, — дрожащим голосом сказала Лейла.

— Тебе ли не знать мой облик! Кто расцарапал мне спину? Был бы я бог, превратил тебя в кошку — рыжую и дикую… (Лейла потупилась.) Ахилл! — повернулся Аким к рабу. — Налей вина! Или ты теперь такой важный, что мне тебе прислуживать?

Все рассмеялись, и пир продолжился. А назавтра мы покинули Рим…

4

Удивительно устроена память человека! Из огромного вороха воспоминаний, накопленного за долгие годы, она прихотливо избирает два-три и обращается к ним в минуты скорби и радости, в час покоя или тяжкого труда. Почему это происходит — ведомо только Господу, я так и не сумел понять. Смирился… Вот и сейчас, будто бы и не было этих тридцати шести лет, я воочию вижу отца, стоящего перед Сеяном. Уже рассвело, солнечный свет падает сквозь большое окно кабинета, отчетливо обрисовывая каждое движение мускулов на лице отца, каждую складку на его тоге. Отец спокоен и сосредоточен. Гладкая кожа туго обтягивает его череп — так что видна каждая косточка. Широкий лоб, глубоко посаженные, светло-серые, будто выгоревшие на солнце глаза, узкие губы, стройное, поджарое тело, сильные руки… Ладони… У моего отца они были огромные — руки солдата или землекопа. В детстве я желал иметь такие же. Но я унаследовал облик матери, и ладони у меня, несмотря на все труды, остались маленькими. В юности женщины часто говорили, что у меня красивые руки. Некоторые даже целовали их. Грех…

— Половина наших сенаторов мечтает о таком поручении, — говорит Сеян. — Но я избрал тебя, Луций Корнелий Назон Руф… Ты умен, опытен, находчив и честен. Ты отыщешь в злоумышленников, и это будет заговор, а не кучка жалких людишек, ни на что не способных, но у которых пытками вырвали ложное признание…

Сеян сидит в стороне от столба света, весь он — в тени, выражения лица не видно. Я понимаю, что сделано это умышленно, Слышен только голос — твердый и уверенный человека, привыкшего повелевать. Немного усталый… В кабинете, кроме меня с отцом и Сеяна, только Юний.

— Почему ты не поручишь розыск прокуратору? — спрашивает отец.

— Стоит ему намекнуть, как он вырежет пол Иудеи… — мне по-прежнему не видно лица консула, но я догадываюсь, что при этих словах он усмехается. — Понтий Пилат — храбрый солдат и исполнительный магистрат, но слишком любит силу. Он не заменим, когда нужно усмирить восставших, но если велеть ему открыть заговор, он истребит тысячи — и совсем не тех, кого нужно. Канцелярия и без того завалена жалобами на прокуратора Иудеи…

— Ему не понравится мой приезд.

— Мне бы тоже не нравился… Понтию придется терпеть. Я дам тебе свиток, обязывающий всех жителей империи, в том числе прокуратора, под страхом жестокого наказания не чинить тебе препятствия и оказывать всяческое содействие. Я потому избрал тебя, что уверен: ты не станешь злоупотреблять полномочиями. Это надутые индюки из сената, получив такой пергамент, стали бы потрясать им, вспоминая, от кого из богов-олимпийцев они ведут родословную, — я понимаю, что Сеян снова усмехается, и вспоминаю, что он происходит из незнатного всаднического рода. Я догадываюсь, что выбор, павший на отца, не случаен — консул не доверяет знати. — Начали они бы не с розыска, а с истребления личных врагов. Я прошу тебя помнить, что ты должен искать заговорщиков, а не воевать с прокуратором. У меня нет времени читать ваши доносы друг на друга. Постарайся действовать так, чтобы Понтий не стал врагом. В том, что вы подружитесь, я сомневаюсь, — слышно, как Сеян усмехается в третий раз, — я не знаю человека, который бы сумел встать близко к Пилату и долго на том месте удержался. В одном я уверен: сам Понтий в заговоре не замешан.

— Почему?

— Всем, что у него есть, он обязан мне. Никто в здравом умнее не станет бросать камень вверх — может упасть на голову… Видишь, я откровенен с тобой, префект!

Отец молчит.

— Что смущает тебя?

— Я не уверен в существовании заговора. Это могут быть просто фальшивомонетчики, возможна неумелая чеканка легиона, которому не хватило денег. В Римской империи многие бьют монету…

— Ты показывал ему денарии? — поворачивается Сеян к Юнию. — Все?

— Да, господин!

— Как оцениваешь работу? — теперь Сеян спрашивает отца.

— Очень хороша.

— Чем именно?

— Оттиск на всех денариях правильный и ровный. Когда молотобоец ударяет по чекану, даже у самого опытного заготовка немного смещается, к тому же удары бывают разной силы… Из сотни монет можно выбрать лишь двадцать-тридцать таких правильных.

— Полагаешь, фальшивомонетчики будут делать это?

— Не думаю. У тех, кто бил эти денарии, есть неизвестный нам инструмент.

— Простой фальшивомонетчик в состоянии изготовить такой?

— Сомневаюсь. Это очень дорого.

— Вот мы и дошли до сути! — хмыкает Сеян. — Тот, кто сделал эти денарии, богат. Если так, зачем чеканить фальшивки?

— Чтобы стать еще богаче!

— Слишком опасный путь. К тому же он не сулит прибыли. Если б денарии были из олова, слегка покрытого серебром, тогда понятно. Но фальшивки сделаны из чистого серебра! Куда проще обменять слитки на монеты…

Отец задумывается. Молчит и Сеян.

— Я хочу, чтоб мне дали сотню этих фальшивок, — первым нарушает молчание отец.

— Зачем?

— Буду показывать их на рынках. Попрошу у Пилата людей, чтоб они показывали… Пообещаю, что каждый, кто принесет мне такой денарий, получит десять взамен.

— Что это даст?

— Прежде, чем выдать награду, я потребую рассказать, как оказалась у пришедшего ко мне человека фальшивая монета.

— Он ответит, что получил ее у торговца.

— Спросим торговца… Сеть сплетают из многих нитей.

— Вижу, что я не прогадал! — Сеян встает. — Вале, префект! Ты получишь все, что требуется. Выполни это поручение, и награда последует. Преступно держать в префектах человека, который может водить легион или управлять провинцией…

В тот же день отец и Юний подписали купчую на дом, после чего Юний при свидетелях вручил отцу объемистый мешок с монетами — оговоренную плату. В мешке оказались медные сестерции, хотя в купчей шла речь о золотых ауреях. Мешок при свидетелях не открывали, так что Юний впоследствии мог смело утверждать, что рассчитался за дом сполна. Эти сестерции доставили нам много хлопот: везти их с собой было глупо, а поменять на серебро не хватало времени. Выручил все тот же Ахилл; пока рабы помогали нам в сборах, он отослал с мешком Афинодора; к нашему отъезду тот принес взамен небольшой кошель — двести тринадцать ауреев. Юний заплатил за дом в сто раз меньше его подлинной стоимости…

Императорский фиск выделил нам большую и удобную повозку, в ней хватило места не только для трех взрослых, но и наших вещей. Помимо одежды, мы запаслись оружием — я взял оба своих лука. Пока мы жили в Риме, мне только дважды удалось пострелять из нового, парфянского; к своему огорчению я понял, что понадобится немало времени, прежде чем я смогу точно попадать в цель тяжелыми, длинными стелами. Тем не менее, я взял лук — в надежде, что рано или поздно время найдется, и я научусь справляться с тугой тетивой.

Кроме повозки, консул дал нам в сопровождение десяток всадников во главе с декурионом — для охраны. Хотя Апииева дорога, которой мы двигались в Брундизий, считалась безопасной, отец отказываться не стал. Всадники расчищали путь: двое посменно скакали впереди, сгоняя на обочину встречные и попутные повозки. Поэтому мы не ехали, а мчались по ровной, мощеной каменными плитами дороге, останавливаясь лишь для смены лошадей, а также на ночлег, обед и ужин. Просто так сидеть в повозке было скучно, в первый же день я шутливо попросил Акима научить меня своему языку. К моему удивлению он охотно согласился — наверное, он тоже скучал. В наших вещах нашлась пара «цер» — покрытых воском досок для письма, весь путь до Брундизия мы царапали их стилусами. Аким пояснил, что у них для письма используют другие литеры, учить их было долго, поэтому мы использовали римские, хотя они не могли передать точное звучание новых слов. Приходилось заучивать. В те годы у меня была хорошая память, времени хватало, ко времени прибытия в порт я мог уже внятно объясняться с Акимом на его «скловенском», разумеется, без склонений и спряжений. Отец с улыбкой смотрел на нашу забаву, порою даже переспрашивал, что означает тот или иное слово. Интересовал его больше военный лексикон, к Брундизию отец знал, что означают слова «mech», «kopie», «strela», «szit», «soldat», «ataca»… Забегая вперед, скажу, что свои занятия мы продолжили на борту корабля, где было также скучно. К концу путешествия мы с Акимом говорили между собой только по-скловенски, пробуждая любопытство у окружавших нас «matrosov». Аким сказал тогда, что у меня абсолютный слух на языки и великолепная память, что я могу многого добиться, совершенствуя этот дар. Похвала была приятна, но я не собирался сидеть над свитками, подобно рабу или вольноотпущеннику, о чем и не замедлил сообщить. Настоящий римлянин считает почетной только военную службу! Аким в ответ вздохнул и взял со стола изящную серебряную чашу (мы как раз обедали).

— Видишь? — спросил он. — При желании ею можно забивать гвозди. Только зачем? Есть ведь молоток… Или Риму мало солдат?

Я принялся горячо возражать. Мы поспорили, но каждый так и остался при своем. Но это я забегаю вперед…

Вы спросите, почему мы отправились в Иудею морем, вместо того, чтобы хорошими дорогами путешествовать сушей? Во-первых, не все дороги, которые нас ждали, были хорошими. Во-вторых, хотя зима и кончилась, в горах нас ждали снежные заносы, мы могли потерять много времени понапрасну. Ранней весной плавать по морю тоже несладко, но все же вернее, чем двигаться сушей. Подозреваю, что в решении Сеяна отправить нас морем существенную роль сыграло суеверие: по пути в Рим мы едва не погибли от рук разбойников, консул не хотел терять своего посланника до завершения важной миссии. Как будто шторма милосерднее лихих людей! Темен разум, отягощенный суевериями, не там он видит беду…

Префект флота Брундизия, немолодой римский всадник с выдубленным ветром лицом, принял нас рано утром, немедленно по прибытию.

— Как хочешь путешествовать? — спросил он отца. — Быстро или с почетом?

Лицо отца изобразило недоумение, и префект пояснил:

— Могу дать тебе триеру или даже пентеру с центурией охраны на борту. Будешь плыть торжественно, но медленно: каждый вечер приставать к берегу и сходить на землю.

— Меня потому направили в Брундизий, — возразил отец, — что этот порт ближе к Иудее, чем Равенна, отсюда добраться быстрее. Мне нужно попасть в Кесарию как можно скорее!

— Тогда «Дельфин»! — решительно сказал префект флота. — Всего лишь либурна, но быстроходная. Вооружения нет, даже ростры. Пятьдесят гребцов и пятнадцать матросов. Триерах самый опытный в моем флоте. Предупреждаю, будет тесно. Судно посыльное, для перевозки важных лиц не годится.

— Нас это не пугает! — улыбнулся отец…

В тот же день мы погрузились на «Дельфин» и, распрощавшись с конной охраной, вышли в море. В Лугдунуме мне приходилось видеть речные либурны, они ходили по Роне в Массилию и обратно. «Дельфин» был длиннее и выше, но даже он казался крохотным в сравнении с пентерой, рядом с которой был ошвартован. Вздохнув при мысли, что мне не придется побывать на борту огромного военного корабля, я ступил на сходни. На борту «Дельфина» мне пришлось вздохнуть еще раз: каюты для гостей ни на палубе, ни под ней не оказалось — только небольшая перегородка в трюме, отделявшая уголок кормы от общего помещения со скамьями, на которых гребцы ворочали веслами, а также спали и ели. Уголок предназначался для триерарха и оказался крохотным: для одного еще терпимо, но двоим — только втиснуться. Аким, мгновенно оценив обстановку, бросил свой узел на свободную скамью у перегородки. Рядом расположился триерарх: отец был префектом, я — центурионом; хотя триерах судна по положению равнялся центуриону вспомогательной когорты, мы путешествовали по личному приказу консула и имели право на почетное место. Однако, поразмыслив, я перебрался к Акиму: в каморке за перегородкой было слишком тесно, а скамьи рядом с ней пустовали. Они предназначались для морской пехоты, которой на посыльном судне не имелось. Мы оказались на виду у всей команды, зато здесь было просторней и светлее: через открытый люк в палубе вливалось тусклое сияние зимнего солнца. Отец расположился в каморке один. Он, может, и хотел бы последовать нашему примеру, но положение обязывало.

Сложив вещи, мы выбрались на палубу и здесь, стоя под навесом, наблюдали, как «Дельфин» ловко снялся с якоря и, подгоняемый дружными взмахами пятидесяти весел, отправился в открытое море. За пределами гавани триерарх велел весла убрать. Моряки споро поставили мачту, подняли рею с парусом, который тут же выгнулся под напором ветра.

— Не пожалел ты жертвы для Нептуна, префект! — довольно сказал триерарх, глядя на тугой парус. — Попутный ветер в начале марта редкость. Если не переменится, к утру будем в Нашем море!

Триерарха звали Леонидом, он, как почти все моряки, был греком, в отличие от гребцов, состоявших из римских вольноотпущенников чрезвычайно пестрого племенного состава. Среди них были даже чернокожие. Леониду на вид было лет сорок, кряжистый и сильный, он уверено попирал палубу мускулистыми ногами в тяжелых военных сандалиях. Матросы и гребцы слушались его беспрекословно, выполняя приказы с охотой, из чего я сделал вывод, что триерарха на судне не столько боятся, сколь почитают.

Когда Брундизий исчез за горизонтом, к Леониду подошел помощник.

— Море спокойное, — сказал он, — разреши готовить пищу, господин!

Леонид внимательно посмотрел на небо. День стоял холодный, но солнечный, на небе почти не было облаков. Ветер гнал волны, но они были небольшими. Волны несли либурну, плавно покачивая с кормы на нос.

— Готовь! — согласился Леонид.

Меня разобрало любопытство: как собираются варить еду на судне, где, как я успел заметить, нет кухни и даже печи? Скоро я получил ответ. Несколько матросов, пыхтя, вытащил на палубу большую бронзовую жаровню на ножках, приклепанных к листу металла. В жаровню один из матросов высыпал мешок угля, второй плеснул из амфоры черной пахучей жидкости.

— Что это? — заинтересовался Аким.

— Земляное масло, — ответил помощник.

Аким ткнул пальцем в жидкость, растекшуюся по углям, понюхал и понимающе кивнул. Матрос высек огонь, и жидкость вспыхнула ярким, дымным пламенем.

— Так и судно сгореть может! — недовольно сказал отец, отступая.

— Не сгорит! — успокоил трерах, указывая на двух матросов в стороне. Один из них держал наготове большое ведро, полное морской воды, второй — мокрую шкуру. — Готовим на борту, когда море позволяет. В другое время — на берегу или едим всухую. Хватит еще сухомятки…

Большое пламя в жаровне быстро угасло, появилось малое и ровное — от углей. Тут же двое матросов ловко укрепили над жаровней большой котел, в который налили воды из амфоры. Когда вода закипела, помощник триерарха (как я понял, он выполнял и обязанности кашевара), всыпал в нее дробленую пшеницу и добавил мелко порубленной копченой свинины. Варево забулькало и скоро по судну поплыл приятный запах. Привлеченные им, на палубу стали выбираться гребцы и свободные матросы. Каждый из них держал в руках небольшой глиняный горшочек.

— Почему у них горшки, а не миски? — удивился Аким.

— Увидишь! — усмехнулся триерарх.

Скоро варево поспело, помощник зачерпнул из котла ложкой и поднес ее Леониду. Тот попробовал и кивнул. Команда стала выстраиваться в очередь. Помощник клал каждому в горшочек черпак варева, стоявший рядом матрос выдавал по куску хлеба, второй подносил кружку разбавленного водой вина. Матросы и гребцы доставали ложки и, усевшись на корточки вдоль борта, жадно ели, дуя на горячее варево. Вот первый из ужинавших выскреб свой горшочек ложкой, достал веревку, накинул петельку на горлышко посудины и бросил за борт. Достал, поболтал внутри рукой и вылил содержимое за борт.

— Понял? — улыбнулся Леонид Акиму. — Миску к веревке не прицепишь!

— А если горшок побьется? О борт?

— У нас их полтрюма! — махнул рукой Леонид.

Мы были гостями, и нам варево подали в мисках. Вместе с триерархом мы спустились вниз, где между скамьями помощник примостил длинный складной столик, на котором едва уместились миски, чаши для вина и блюдо с наломанным хлебом. Я только вздохнул, вспомнив наши римские пиршества. Оказалось, зря. Едва мы покончили с варевом, оказавшимся на диво вкусным, помощник принес глиняную сковороду со скворчащими колбасками — триерарх принимал гостей достойно.

Едва мы покончили с ужином, как стемнело. Тусклого света масляного фонаря было недостаточно для написания слов на воске, и мы с Акимом выбрались наверх. Закутавшись в плащи, мы сели у мачты, и Аким стал рассказывать мне о море, произнося скловенские слова, а затем переводя их на латынь. Мы так увлеклись, что чуть не замерзли на ветру. Кутаясь в плащи, мы, наконец, спустились вниз и повалились на скамьи — спать…

* * *

К концу второго дня плаванья я знал «Дельфин» до каждой дощечки. Погода стояла ясная, времени было много, и я облазил либурну с кормы до носа. Это было не трудно — наше суденышко имело тридцать шагов в длину и десять — в самой широкой части. На палубе имелось три люка, сквозь которые в ясные дни свет проникал внутрь. В хорошую погоду открывали для света и воздуха круглые окошки для весел, обитые по краям толстой буйволовой кожей, в остальное время они запирались прочными щитками. Весла лежали на помосте у скамей, прихваченные веревкой; по команде гребцы брали их, просовывали в отверстия и усаживались спиной к носу. Либурны относятся к разряду бирем, то есть здесь сидят двое гребцов в ряд — каждый у своего весла. У виденной мною пентеры одним веслом двигают трое, шесть гребцов сидят в одном ряду. Есть суда, у которых два ряда весел, и на каждом по несколько гребцов — это такие громадины! На палубе у них стоят башни, где в бою располагаются стрелки. На носу и корме, а также вдоль бортов этих кораблей установлены скорпионы, баллисты и другие метательные орудия — целые крепости на воде! У нас ничего этого не имелось.

Гребцы на военных судах одновременно являются и солдатами. В римскую армию не берут низкорослых, но гребцы на «Дельфине» удивили даже меня — все как один высокие, крепкие, с длинными могучими руками. Я понял, что их подбирали специально. На второй день представилось возможность убедиться в воинской выучке команды. Дул по-прежнему попутный ветер, и триерарх вывел на палубе гребцов. Сначала, разбившись на пары, они упражнялись с деревянными мечами, затем вооружились по-настоящему. Триерах подул в бронзовый свисток, и вооруженные гребцы с лязгом и звоном мгновенно выстроились у левого борта, прикрыв его щитами и пилумами. По двойному свистку они также быстро и ловко закрыли от вторжения правый борт. Двигались бойцы слаженно, не сталкиваясь и не мешая друг другу. Чувствовалось, что такие учения проводятся часто.

— Приходилось сражаться? — спросил у триерарха отец. Он с одобрением наблюдал за гребцами.

— Ни разу! — ответил Леонид. — Но надлежит быть в готовности!

Отец согласно кивнул. Вдохновленные примером гребцов, мы тоже достали оружие. Сначала упражнялись с деревянными мечами. Гребцы, обрадованные бесплатным зрелищем, сидели у бортов, встречая каждый удачный выпад одобрительными криками. В этот раз отец наголову разгромил Акима. Раздосадованный, тот сбегал вниз и вернулся с боевым цепом.

— Может, еще попробуем? — спросил, вращая над головой тяжелый шар на цепочке.

— Хватит с тебя Прокула! — улыбнулся отец, опуская щит. — С мечом против цепа не устоять. Откуда он у тебя?

— Тот самый. Ахилл подарил. Выкупил у оружейника амфитеатра…

Разохотившись, я принес оба лука. По велению Леонида, матросы притащили большой деревянный щит, к которому привязали чучело, набитое шерстью — гребцы упражнялись на нем пилумами. Щит закрепили на носу, я встал на корме. Сначала я взял свой старый лук и быстро всадил пять стрел прямо в грудь чучела. Команда либурны встречала каждое попадание одобрительным гулом. Волнуясь, я сменил лук. Я не стал оттягивать парфянскую тетиву к уху — на таком расстоянии в том не было нужды, и пять длинных стрел попали в чучело. Не так кучно, как из старого, но все же…

— Отсюда и я попаду, — загадочно улыбаясь, сказал Леонид. — Ты вот с марса попробуй!

Марсом, как выяснилось, называлась крохотная площадка наверху мачты. Уязвленный замечанием, я закинул за плечо лук и мешок со стрелами и полез по веревочной лестнице. Оказавшись на площадке, я понял, чему улыбался триерах. Хотя отсюда до мишени было вдвое ближе, прицелиться было трудно, если вообще возможно. Мачта качалась не только вместе с кораблем, но и в своем гнезде. Площадка описывала над палубой круг, здесь было трудно даже устоять, не говоря о том, чтобы выстрелить точно. Я глянул на корму, где стояли отец с Акимом и триерарх, и у меня закружилась голова. Я покрепче ухватился обеими руками за мачту.

— Слезай, Марк! — крикнул Аким, видимо поняв мои чувства. — Упадешь!

Если б он промолчал, я спустился бы сам. Пусть под насмешливые улыбки. Я увидел бы их внизу. Теперь же все матросы и гребцы смотрели на меня, ухмыляясь. Было отчего. Команду впечатлила наша выучка в рукопашном бою, они так не умели; теперь морякам представилась возможность сквитаться, показав, что важные гости из Рима в чем-то им уступают. Стиснув зубы, я широко расставил ноги и отпустил мачту. Крепко прижался к ней спиной. Затем снял с плеча лук и наложил стрелу на тетиву. Площадка марса описывала круги, спустя несколько мгновений, я уловил в этом движении закономерность. Мишень оказывалось прямо передо мной на выдохе. Каждый раз. Набрав в грудь воздуха, я натянул тетиву, моля богов, чтобы либурна не встретилась с большой волной — сейчас мое положение было крайне неустойчивым. Достаточно было небольшого толчка, чтобы я низринулся на палубу. Боги услышали меня — марс описал плавный круг. Когда чучело появилось в привычном месте, я выдохнул и отпустил тетиву. Но тут же ухватился за мачту — меня шатнуло вперед…

По веревочной лестнице я спускался долго и в тишине. Спрыгнув на палубу, подошел к щиту. Стрела угодила чучелу в голову — в лоб, если б у этой грубо сшитой куклы имелся таковой. Разумеется, это получилось случайно — целил-то я в грудь. Но по уважительному молчанию команды я понял, что моряки восприняли это иначе. И не только они. Подошедший отец потрепал меня по плечу, Аким без затей обнял за плечи и встряхнул. Но нашелся недовольный.

— Когда в следующий раз полезешь на марс, центурион, — сердито сказал Леонид, когда я вернулся на корму, — привязывайся к мачте! Я требую этого от матросов, ты не исключение. Мне не хочется стоять перед судом по обвинению в смерти посланника консула.

…Попутный ветер дул три дня, затем стих, и мы пошли на веслах. Передвигались то вдоль берега, то от одного острова к другому. Леонид хорошо знал морские пути Нашего моря, поэтому нам редко приходилось готовить пищу на корабле или же, если погода не позволяла, жевать черствый хлеб с солониной. Обычно вечером мы приставали к суше, разжигали костер, над которым ставили огромный бронзовый котел. Если поблизости оказывалось селение, отец посылал матросов купить овцу, свинью и пару амфор вина. Римские моряки не избалованы, на их содержание империя выделяет средств меньше, чем на легионеров, поэтому щедрость префекта команда воспринимала с воодушевлением.

Мы покинули Рим накануне мартовских календ, в ноны отправились в плаванье, а к мартовским идам преодолели половину пути до Кесарии, где размещалась резиденция прокуратора Пилата. Удача сопутствовала нам: море не штормило, несколько раз случался попутный ветер, и гребцы могли отдохнуть. Леонид и его моряки часто и громко славили Нептуна, тем самым, как видно, прогневив того, кто на самом деле управляет ветрами и волнами. И судьбами человеческими… Вечером, когда «Дельфин» держал курс к недалекой суше, внезапно налетел шквал и погнал нас в открытое море. Некоторое время либурна сопротивлялась — моряки гребли изо всех сил, но ветер все усиливался, и скоро черная полоска суши исчезла вдали. Стемнело. Леонид велел всем спуститься вниз, закрыть люки и молить богов. На палубе остались сам триерарх, его помощник и двое матросов — у руля. Все они привязались к бронзовым кольцам, намертво вделанным в палубу…

Кто из нас в младенчестве не забавлялся погремушкой? Овечий пузырь, надутый и высушенный, внутрь заправлена горсть сухого гороха, палочка… Не знаю, кто держал ту палочку в эту страшную ночь, но все мы в полной мере ощутили, что испытывает сухой горох внутри пузыря. Нас бросало от борта к борту, било о скамьи и настил — и все это в полной темноте. (Во избежание пожара фонари пришлось загасить.) Опытные гребцы и матросы догадались привязаться к скамьям, но нам этого никто не подсказал. Мы с Акимом набили себе россыпи синяков, когда к нам на ощупь пробрался отец. По его подсказке мы сели между скамьями, прижавшись спинами к борту. Сам отец лег на настил, упершись руками и ногами в опоры скамей, тем самым преградив нам возможность сползать к другому борту. Мы закутали головы плащами, дабы смягчить удары о борт и крепко держались за скамьи…

Наша либурна не погибла в ту ночь только Божьей милостью. Одной волны, из тех, что бросали нас в море, было достаточно, чтобы раздавить хрупкую скорлупку из дерева. Но она только прыгала с одной водяной горы на другую, как та погремушка, брошенная в ручей. Более того, никто из команды не утонул, а судно осталось в целости. К утру шторм утих, мы выбрались на палубу и нашли на ней четырех обессиленных моряков, которые спали прямо на мокрых досках. Уцелела даже мачта с парусом — ее хорошо привязали. Ветер снес только навес на корме, но его быстро восстановили. Господь оказался милостив к нам. Что до меня, то, как я понял много позже, он сохранил мне жизнь лишь затем, чтоб послать новые, более суровые испытания. Чаша моя была еще не испита, я только отхлебнул чуток…

Полдня команда приходила в себя; все это время «Дельфин» покачивался на мелких волнах. Легкий ветерок гнал нас к югу, и к полудню вдали показалась полоска земли. Моряки радостно закричали, и крик этот разбудил триерарха, которого матросы утром бережно перенесли вниз. Выбравшись на палубу, Леонид долго всматривался в приближавшийся берег, и вдруг лицо его потемнело.

— Крит, будь он проклят!

— Крит, ну и что? — удивился отец.

— Пиратское гнездо!

— Разве Август не уничтожил пиратов?

— Август давно умер, сейчас Римом правит Тиберий. Не знаешь этого, префект? — мрачно ответил Леонид и потребовал разбудить помощника.

Спустя короткое время весла вспенили море, и «Дельфин» двинулся прочь от негостеприимного берега. Но либурна двигалась медленно — мешал встречный ветер. Триерарх то и дело с опаской оглядывался, и внезапно разразился проклятиями. Мы, не сговариваясь, обернулись. Неподалеку от береговой полосы появилась точка, которая быстро росла.

— Заметили! — с горечью пояснил Леонид. — После штормов они особо зорко следят за морем. Скоро догонят!

— Мне говорили, что «Дельфин» — самое быстроходное судно! — удивился отец.

— На парусах и при попутном ветре нас не догонит сам Гермес! Но мы идем на веслах. У нас по одному гребцу на весло, а у них — двое! Настигнут еще до темноты!

Скоро мы убедились в правоте триерарха. Преследовавшее нас судно вырастало на глазах и скоро оказалось настолько близко, что можно было разглядеть фигуры людей на его палубе.

— Надо поставить мачту и вывесить вексиллум! — посоветовал отец. — Они не осмелятся напасть на римское военное судно!

— Какая им разница, кого грабить! — вздохнул Леонид.

— У нас нечего грабить! Это не торговое судно!

— Восемь десятков здоровых, крепких мужчин… Ты знаешь, почем сейчас рабы?

— Что будешь делать?

— Драться! В моей команде большинство — вольноотпущенники. Они уже однажды стояли в цепях на рынке… Это будет наш последний бой, префект! У пиратов людей втрое больше…

Леонид все же внял совету: поднял мачту и вывесил вексиллум с волчицей на красном поле. Как и предсказывал триерарх, это не остановило пиратов — их судно продолжало приближаться.

— Прикажу гребцам убрать весла, — вздохнул Леонид. — Надо вооружиться и немного отдохнуть перед боем.

— Скоро стемнеет! — остановил его отец.

— Нас догонят раньше!

— И все же погоди… — отец задумался на мгновение. — Как происходят морские сражения? Мне не доводилось…

— Они обойдут нас с левого борта — им, с правого, бросать кошки сподручнее. Если мы не перестанем грести, то носом своего корабля сломают нам весла, затем подтянут кошками ближе и станут прыгать на борт. Ну а здесь… Резня, как и на суше.

— Значит, нужно их задержать. Марк! — повернулся отец ко мне. — Неси свой лук!..

Спустя несколько дней я вновь оказался на марсе. В этот раз я тщательно привязался к мачте. Удивительно, но мне было не страшно. Я и думать забыл о высоте, во все глаза глядя на догоняющих нас пиратов. Я стоял лицом к ним, пряча лук за спиной. Но пираты, толпившиеся на палубе триеры, не смотрели на меня — кому интересен жалкий марсовый? Их глаза не отрывались от палубы «дельфина»: хищники оценивали добычу.

— Помни, Марк, — сказал мне отец, — не раньше, чем их нос приблизится к нашей корме…

Поставленная мачта дала дополнительную опору ветру или же наши гребцы устали — триера догоняла нас стремительно. Я уже отчетливо различал лица пиратов — они скалились в ухмылках. То, что на «Дельфине» гребли до последнего, похоже радовало преследователей. Сопротивления не будет! Или почти не будет… Некоторые пираты, стоявшие у правого борта (Леонид оказался прав), нетерпеливо крутили над головами веревки с кошками. Но эти разбойники не нужны мне. Я присмотрелся. Главарь пиратов в богатом медном панцире, наверняка принадлежавшем ранее какому-нибудь трибуну, стоял на мостике и что-то кричал своему воинству. Наверное, приободрял перед боем — пираты отвечали криками. Я отчетливо видел лицо врага: широкое, загорелое, с большой черной бородой, ниспадавшей на панцирь. Ветер трепал эту бороду, отбрасывая ее то на одно плечо, то на другое… Время!

Я наложил стрелу на тетиву и натянул ее. Я метил прямо в черную бороду — панцирь моя стрела не пробьет. Марс описал круг, я выдохнул и отпустил тетиву…

Я не видел, куда попала стрела; когда я вновь прицелился, чернобородый лежал на мостике, а вокруг растерянно метались люди. Дальнейшее я помню смутно. Я пускал одну стрелу за другой, целя в рулевых, и, видно, все же попал — триера прямо за нашей кормой рыскнула вправо, показав нам бок. Весла вдоль ее борта замерли, и мы стали медленно отдаляться от врага.

…Первая стрела пропела у моего виска, вторая вонзилась в мачту над головой. Лучники на палубе пирата опомнились. Я вдруг с ужасом понял, что представляю собой отличную цель: марс «Дельфина» находился на уровне палубы триеры к тому же я привязан к мачте. Пока спущусь… Бросив бесполезный лук (стрелы кончились!), я лихорадочно стал распутывать узел на веревке, которой сам же себя привязал. Узел поддавался медленно. Еще несколько стрел просвистели мимо, как вдруг черная тень закрыла от меня пиратский корабль.

— Стоим смирно! Не дергаемся!

Аким, прыгнув на марс, прикрыл нас большим щитом. Словно подтверждая его правоту, по щиту будто град застучал — пиратские лучники, наконец, приноровились. Аким обнимал меня правой рукой, держа в левой щит; так мы и простояли до тех пор, пока «Дельфин» не отдалился на безопасное расстояние. После чего Аким бросил весь утыканный стрелами щит на палубу и помог мне распустить узел. Только внизу я заметил, что не все стрелы пролетели мимо; одна торчала в левом бедре Аким, пробив его насквозь.

— Чепуха! — махнул он рукой в ответ на мой взгляд. — Чуть мясо проткнули!

В доказательство своей правоты, Аким сломал стрелу и выдернул ее из раны. Два ручейка крови тут же поползли по его ноге. Подбежавший матрос ловко забинтовал Акиму ногу. Помощь понадобилась не только моему спасителю: на палубе лежало трое матросов — лучники пиратов по целили и в рулевых. Но, как бы то ни было, мы победили: ночь опускалась на море, и пираты не пытались нас преследовать…

* * *

— Ветер не утихает, а гребцы изнемогли, — с горечью сказал Леонид, когда раненых унесли с палубы, и мы спустились вниз. — Нас опять несет к берегу, завтра все повторится. Пираты не спешат — знают, что нам не уйти. Завтра они будут осторожнее… Мы погибнем, а сына твоего, префект, если ему выпадет несчастье попасть к ним в руки живым, прибьют к кресту. Смерти главаря ему не простят…

— Тогда пойдем к острову! — велел отец. — Сами нападем! Терять нечего!

— Их втрое больше!

— Они сойдут на берег — поужинать, переночевать… Мы захватим судно!

— На триере наверняка есть стража! — не согласился триерарх. — Ночной бой… Если и захватим, то у меня не останется гребцов.

— Зачем нам судно? — вмешался Аким.

— Сжечь! — сжал кулаки отец.

— Чтобы сжечь, не обязательно захватывать.

— У нас нет метательных орудий! — возразил Леонид.

— А руки на что? — Аким взял со стола глиняный горшок с солониной и подбросил его в руке. — Ты говорил, триерарх, у тебя их полтрюма?..

Пиратскую стоянку мы отыскали без усилий — на берегу горели костры. Вражеская трирема стояла в небольшой бухточке, на борту ее тускло светились несколько фонарей. Леонид оказался прав — пираты выставили стражу. «Дельфин» беззвучно вошел в бухту и, невидимый на фоне темного берега, развернулся к пиратам кормой. Ветерок тихонько нес его триреме. На корме либурны стояло пятеро самых сильных гребцов, у ног каждого — корзина из-под хлеба. В каждой — десяток глинных горшков с земляным жиром. До полуночи матросы наполняли их, накрывали куском парусины и тщательно завязывали под горлышком. Еще одна корзина была у ног Акима — он сам вызвался «побросать». Рядом с гребцами двое матросов придерживали большие кувшины, из которых торчали древки пилумов. Железные наконечники пилумов, обмотанные паклей, густо пропитанной земляным жиром, прятались внутри — ни одна капля горючей жидкости не должна была упасть на палубу. Здесь же стояли отец, Леонид и я — всем остальным триерах прикачал сидеть на веслах и ждать команды. Я держал наготове свой парфянский лук — он да десять стрел в мешке составляли мое оружие.

…Руль «Дельфина» мягко стукнул в борт пиратской триеры.

— Кто там?! — раздалось сверху.

Я натянул тетиву и выстрелил на голос. Раздался крик, затем плеск от падения в воду чего-то тяжелого.

— Бросай! — вскричал Леонид.

Град горшков посыпался на палубу триремы, разбиваясь и заливая ее скользким черным маслом. Наверху кто-то бегал, кричал, я выстрелил еще несколько раз без всякой надежды попасть — просто оттого, что не мог стоять безучастным. Матросы с большими кувшинами извлекли из-под плащей приготовленные фонари, открыли их и бросили в сосуды. Пропитанная горючим жиром пакля на остриях пилумов сразу вспыхнула. Гребцы подбегали, хватали по два пилума сразу и бросали их на палубу триремы. Огненные стрелы летели в ночи, оставляя длинные шлейфы — как будто сам Юпитер метал свои молнии. Наконечники, вонзаясь в доски палубы, застревали в ней, не давая возможности вырвать огненное копье. Когда последний пилум был брошен, Леонид прокричал команду, пятьдесят весел вспенили воду, и «Дельфин» стремительно рванулся прочь.

Языки пламени мы заметили, едва отошли на двадцать шагов. Чем далее уходила либурна от пиратского берега, тем выше поднималось пламя над триремой. Когда мы вышли в море, атакованное судно пылало вовсю, выбрасывая высоко к небу столб пламени и дыма. Было видно, как по берегу мечутся люди, машут руками, но голосов мы не слышали — их заглушил гул пожара. Либурна, скользя по волнам, несла нас к берегам Иудеи — туда, где меня ждало самое тяжкое испытание в жизни…