Глава 5 Октябрь 1914 г

Андрей ударился. Больно ударился. Кто-то спросил:

— Молодому человеку плохо? — Это был мужской голос.

— Ты готов обниматься с каждым пьяницей! — ответил женский на повышенных тонах.

Андрей постарался открыть глаза и ответить. Удалось это не сразу. Наконец он сказал:

— Спасибо, все хорошо. — Он увидел лишь спины прохожих — солидной пары: он в сюртуке, она в длинном приталенном пальто.

Андрей сидел на мостовой, привалившись спиной к каменной изгороди. Рука затекла.

Он хотел помахать ею, но шестое чувство сказало: нельзя, в пальцах зажата табакерка.

Андрей, не глядя, спрятал табакерку в карман. Поднялся.

Стояли тусклые сумерки. Небо было серым, мелкий дождик моросил как из сита, но тужурка Андрея была еще почти сухая — ведь он попал под дождь всего минуту назад. А вот мостовой и деревьям было куда хуже. По лужам, по повисшим редким листьям, по большим каплям, падавшим с голых ветвей, по сырости в воздухе было ясно, что дождь идет давным-давно.

Только что была середина солнечного дня и небо было хоть и осенним, блеклым, но чистым — значит, провал во времени произошел. Все чудесное, чему отказывались верить сознание и чувства, сбылось и, главное, избавило от неминуемого пленения и позора.

Куда теперь идти?

С этой мыслью пришла необходимость действовать.

Андрей поглядел вперед и вверх.

Дом Берестова был пуст. Неосвещен. Полицейского у ворот нет. Калитка закрыта.

Но Андрей не посмел приблизиться в дому. Дом как будто подглядывал за человеком, ждал его, чтобы затащить внутрь. Там, за дверью, стоят, пригнувшись, полицейские и следователи… И все ждут момента, когда Андрей дотронется до двери…

Конечно, это разыгралось воображение — Андрей даже не знал, сколько дней он отсутствовал. Могли пройти часы, а мог и месяц. Андрей вытащил часы. Они лгали. Они показывали без двадцати два. Для них перерыва во времени не случилось.

Если его ищут, если история с убийствами еще не завершилась, к Иваницким идти нельзя. Город-то невелик, а у Вревского есть свои шпики.

Значит, первым делом надо попасть туда, где люди. Причем люди, его не знающие. Лучше всего потеряться среди других. Скоро будет темно, погода плохая… любой ресторанчик или кафе на набережной удобны для его целей.

Когда Андрей спускался вниз, ему встретился лишь высокий молодой священник, но Андрей не посмел спросить его, какое нынче число. Подобный вопрос привлечет внимание — лишь сумасшедший или шпион может задать его.

Выйдя на набережную недалеко от порта, Андрей сразу же увидел под тентом несколько столиков. Они были выставлены от ресторана «Таврида» и, видно, доживали последние дни. Скоро их унесут внутрь до весны.

Столиков было четыре, на них стояли керосиновые лампы. Света они давали немного: только для дружеской или любовной беседы. Одна парочка вела такую беседу — остальные столики были пусты.

Андрей смело перешел улицу и сел за столик подальше от парочки, спиной к тротуару.

Официант, что стоял в дверях ресторана и чистил ногти, сразу же подошел.

— Что прикажете?

— А чем вы меня побалуете? — спросил в ответ Андрей, стараясь изобразить небогатого прожигателя маминых денег.

— Можно из ресторана принести, — сказал официант, оценивший клиента и снова принявшийся чистить ногти.

Андрей понял, что голоден. Впрочем, он даже и без путешествия во времени давно не ел.

— Прошу тогда…

— Икорки, — перебил его официант, взявший дело в свои руки. — Икорки паюсной и грибков. Грибки у нас соленые, первый сорт. А что пить будем?

— Бульон с пирожком, — сказал Андрей, понимая, что голод все более овладевает им. — И отбивную.

— Погляжу на кухне, — сказал официант. — Если отбивных не будет, не изволите ли эскалоп? Водочки под грибки-с?

— И водочки, — согласился Андрей, который водку не любил и почти никогда не пил, даже на небогатых студенческих сборищах.

Дальнейшие свои действия Андрей рассчитал заранее.

— Голубчик, — сказал он голосом следователя Вревского. — Что у вас за газеты сегодняшние остались? Мне надо поглядеть.

— Вам «Вестник» или «Слово»?

— А симферопольская пришла?

— Нету, — сказал официант, — утром еще разобрали.

— Погляди, голубчик, — сказал Андрей. — Я отблагодарю.

Андрею не приходилось играть такие роли — сейчас бы сюда Ахмета.

Официанта не было минут пять. Андрей мысленно шел за ним. Вот он подходит к кассе, затем медленно и лениво идет к буфету или на кухню, разговаривает с приятелем о погоде. Может, он не ялтинский, нанялся только на сезон — собирается уж на поезд. Вот он спросил про газету, и ему ответили — откуда вечером газета? Своей вечерней в Ялте не было, а вечерняя из Симферополя приходила только утром.

Наконец официант появился. Он высоко и почти торжественно нес поднос. Держа его на весу, стал расставлять на столе закуски. Поставил лафитничек.

— Я вам сельтерской принес, — сказал он, — некоторые любят запивать.

— Спасибо, — сказал Андрей. — А газета?

Официант выставил все, поправил тарелку с нарезанным хлебом, подвинул масленку, потом, будто нехотя, вытащил из кармана смятую газету, вид у нее был такой, словно по ней ходили ногами. На сгибе расплылось масляное пятно. Официант покрутил фитиль лампы, и она загорелась неожиданно ярко, как электрическая.

— Приятного аппетита, — сказал официант. — Газету у повара взял, вы уж простите, с утра по рукам ходит.

Эта вспышка разговорчивости утомила официанта, и он побрел к двери. Встал в ней, чтобы не спускать глаз с посетителей, и снова принялся за ногти.

Газета была симферопольская. Утренняя. Вероятно, сегодняшняя.

И тут Андрей не утерпел. Вместо того чтобы не спеша выпить, закусить, а потом, перед бульоном, развернуть газету, он сразу же посмотрел на первую страницу. Прямо под названием была дата: 15 октября 1914 года.

Если газета сегодняшняя — его, Андрея, не было на этом свете четыре дня. Если вчерашняя — пять. Значит, он почти не ошибся, считая щелчки в табакерке.

Четыре дня. И в городе все тихо. Как бы расспросить официанта о новостях? Не привлекая внимания. Он, правда, вялый какой-то. Андрей налил в рюмку водки, густо намазал ломоть хлеба маслом и икрой. Водка приятно обожгла глотку, бутерброд оказался вкуснейшим. Андрей подцепил вилкой крепкую шляпку рыжика и схрупал ее.

«Почему у меня такое славное настроение? Ведь ничего еще не известно, и, возможно, мне грозит опасность. Но главное ведь в ином — в том, что я чудесным образом избавился от прошлой опасности. Подобно Аладдину с волшебной лампой, я обладаю машиной, которая резвее самого быстрого коня унесет меня от любой беды. Ну что, Вревский? Поймал? Приходи сюда, вот я, Андрей Берестов, сижу перед рестораном, хрупаю рыжик… А есть ли у меня деньги? Еще не хватало попасть в полицию…» Он лихорадочно полез в карман тужурки — там только табакерка и мелочь. В другом кармане — тоже. Деньги остались в брюках! А сейчас брюки на нем чужие. Андрею стало холодно. Он нервно оглянулся. И официант, чуя неладное, тут же проснулся, шагнул к столику и спросил с некоторой угрозой:

— Бульон подавать?

— Несите, — сказал Андрей, понимая, что наступил момент для бегства. Но наученный опытом официант лишь дошел до двери в ресторан и, не спуская глаз с Андрея, крикнул внутрь:

— Кузьма, бульон неси. И эскалоп.

И тогда Андрей вспомнил, что в тужурке лежит бумажник, в бумажнике десятка, и, проведя рукой по борту, ощутив выпуклость бумажника, сразу обессилел и даже не заметил, как официант, уже без всякой видимости пиетета, стукнул о стол бульонной чашкой, плеснув на клетчатую скатерть.

Выпив чуть теплый бульон и опрокинув еще рюмку водки, Андрей осмелел. Он уже решил, что все же подберется, как совсем стемнеет, садом к Лидочке. Он будет осторожен, чтобы его не заметили. А в крайнем случае — что ему стоит прыгнуть еще на день вперед? Лиха беда — начало! — сказал он себе и непроизвольно улыбнулся — заяц в потоке времени!

Он проглядел первую страницу. Официальные сообщения. Внизу справа пустое место — вычеркнуто военной цензурой, которая уже начала накладывать лапу на известия с фронтов. А вот и сообщение из Петрограда: «Ставка сообщает, что нашим доблестным войскам отдан приказ о переходе в наступление против Турции, нарушившей договоры о мире и соседстве и легкомысленно привязавшей свою судьбу к колеснице германского пруссачества».

«Вот война дошла и до наших краев», — подумал Андрей, забыв об эскалопе и зачитавшись шумной патриотической передовицей, в которой предсказывалось неминуемое поражение дряхлой Османской империи, живущей за счет соков, которые она пьет из порабощенных народов. Наконец-то появился враг выгодный, которого есть надежда громить не только на страницах газет, но и на поле боя.

На той же странице разбиралась стратегическая ситуация в Закавказье и чаяния армянского народа… куда мельче и скуднее говорилось о боях под Варшавой — война уже пришла на территорию Российской империи.

Громко скрипя сапогами, вошел офицер с рукой на черной перевязи. Он был слегка пьян и, обернувшись в поисках компании, увидел, что Андрей сидит в одиночестве, тут же подошел и спросил:

— Разрешите? — и, не дождавшись ответа, уселся напротив. — Сволочная погода, — сказал он. — Бой!

Официант подошел резво — куда только делась апатия.

— Бутылку шампанского! Но не какое-нибудь там… Наше, отечественное, массандровское. И два фужера.

Андрей отложил газету. Еще этого не хватало!

— Сейчас мы с тобой выпьем, — сообщил офицер.

На нем была фуражка с высоким черным околышем и загнутой назад тульей; на серебряных погонах — крылья. Авиатор, штабс-капитан. Еще недавно авиаторы были кумирами Андрея. Они с Беккером бегали на поле на окраине Симферополя, где происходили славные полеты, — он видел и Нестерова, и самого капитана Андрианиди, и бравых французов. Он знал, что такое пике и штопор, он видел, как разбился Гастон Роже, и чуть было не успел к тем, кто вытаскивал его тело из-под обломков «Ньюпора».

Андрей принялся за эскалоп, но аппетит уже пропал.

Офицер постучал пальцами по столу.

— Студент? — спросил он. — Почему не воюешь? — И тут же сам ответил: — Какого черта? Я за сентябрь трех друзей похоронил. Сам чудом жив остался. Видишь, совсем не двигаются.

Он пошевелил пальцами — пальцы и в самом деле еле шевелились.

Официант споро открыл бутылку шампанского, разлил в два фужера. Андрей начал было отнекиваться, но офицер расхохотался, показав обломки передних зубов.

— Мы бутылку шампузы с тобой усидим, а потом и до твоей водки доберемся, добро?

— Мне уже надо идти.

— Никуда тебе не надо идти, — сказал офицер. — Лишний ты тут. Никто тебя не ждет.

Лишний? Эти слова проникли до самых печенок. Летчик говорил так, словно ему была открыта некая тайна. А может быть, в мире что-то изменилось — изменилось, незамеченное еще Андреем, и мир, в который он попал, вовсе не тот, в котором он нажал на шарик?

— Извините. — Официант стоял рядом со столом и был насторожен. — Господа не будут так любезны расплатиться?

Андрей полез в карман, вытащил из бумажника десятку. При виде ее официант изобразил удивление. Он уже был убежден в неприятностях и, может, даже хотел их, скучая в опустевшем ресторане.

Штабс-капитан поднял бокал, и Андрей счел за лучшее подчиниться.

— За ваше здоровье. Ты в этом нуждаешься. Не расстраивайся…

Допив фужер и едва дождавшись, чтобы официант, все еще не отдавший Андрею сдачу, наполнил фужеры вновь, пилот вдруг сказал:

— Студент, а мне твоя физиономия знакома.

— Я не знаю. Может, на набережной встречали?

Официант тоже приглядывался к Андрею, и это было неприятно.

— Пять рублей сдачи, пожалуйста, — сказал он, надеясь рублевыми чаевыми усыпить подозрения официанта.

— Пойду разменяю, — сказал официант.

Офицер мгновенно выпил второй фужер, взял вилку Андрея, подцепил ею грибок. Потом спросил:

— Не возражаешь? — и вылил к себе в фужер водку из лафитничка.

— Пожалуйста, — сказал Андрей, готовый уже уйти, не дожидаясь сдачи.

Вернулся официант, аккуратно положил пятерку перед Андреем и снова внимательно на него посмотрел.

— Иди, иди, не твое дело, — сказал штабс-капитан.

Официант ушел. Сначала он шел медленно, но потом, у дверей, какая-то мысль посетила его, он обернулся, кинул взгляд на Андрея и быстро скрылся в ресторане. В Андрее все сжалось.

— Ты прав, — лениво сказал авиатор, — надо тебе бежать. Только послушай, Берестов, на что тебе деньги в ничтожной сумме пяти рублей? Оставь их здесь.

И он наложил свою здоровую лапу на банкноту.

— А теперь тикай отсюда! — приказал он. — Этот хлыщ к телефону побежал. Беги, Берестов.

И только когда авиатор вторично повторил его фамилию, Андрей понял, что его узнали. За эти дни в Ялте случилось нечто, неведомое Андрею, — но за ним охотятся.

— Спасибо, — сказал Андрей, поднимаясь.

— Будешь в Севастополе, — сказал авиатор, — спроси на базе гидропланов штабс-капитана Васильева. Я тебе всегда помогу, если хочешь — удерем в Румынию!

И Васильев захохотал вслед.

Уже почти стемнело, Андрей быстро пошел прочь от ресторана. Фонари горели редко, здание порта было совсем темным. Шагов через пятьдесят Андрей заметил черную подворотню. Он шагнул в нее.

И вовремя. По тротуару застучали шаги.

— Он туда побежал, я видел! — послышался голос официанта.

Андрей оказался во дворе. Там стояли бочки. Вдоль второго этажа тянулся балкон с железной решеткой. Спрятаться в бочку, как Али-Баба?

И тут Андрей увидел белую дверь.

Он быстро пересек двор, толкнул ее. Впереди прямоугольник света — выход на соседнюю улицу.

Улица была пуста. Справа был виден белый одноэтажный каменный базар. Возле закрытого входа грудами тряпок спали бродяги. Слева был садик. Там горел фонарь — как раз между двух деревьев.

Андрей перебежал улицу и, встав поближе к дереву, снова развернул газету. Может, она подскажет, что творится?

На третьей странице была небольшая статья ялтинского корреспондента. «Драма на вилле «Астра». Андрей не сразу сообразил, что дом отчима, пока принадлежал старому хозяину, звался виллой «Астра», это название было выложено бронзовыми буквами над входом. Отчим замазал его, но, когда начиналась зима, было сыро или изморозь, буквы проступали сквозь известку.

Он пробежал статью. Она была написана бойко и не очень грамотно. «Наш корреспондент сообщал, что вся Ялта встревожена и поражена таинственным двойным убийством известного профессора-ботаника Берестова и его служанки, трупы которых были найдены в принадлежащей профессору вилле. Там же обнаружены следы отчаянной борьбы, которую вели за свою жизнь несчастные жертвы. В настоящее время подозрение пало на пасынка покойного профессора, который находился в стесненных денежных обстоятельствах. Некоторые полагают, что он был связан с бандой дезертиров, которые объявились в окрестностях Ялты. Следователь господин Вревский, приглашенный специально для расследования этого нашумевшего дела, сообщил нашему корреспонденту, что поимка скрывающегося от правосудия студента Б., против которого есть неопровержимые улики, дело ближайших часов. Мы будем держать наших читателей в курсе событий».

Но сама статья еще не давала ответа на вопрос: как его узнал авиатор?

Ответ нашелся на последней странице газеты.

Там была помещена фотография Андрея в гимназической форме, видно, найденная в доме у отчима (не дай Бог, если они устроили обыск в Симферополе и отняли ее у тети!). Там говорилось, что разыскивается опасный преступник, скрывающийся от правосудия, Андрей Сергеевич Берестов, и давались его приметы. Значит, ему надо бежать из Ялты.

* * *

Сад позади Лидочкина дома был невелик и запущен. Хозяйка дома, которая жила в Севастополе, разрешала жильцам пользоваться его скудными плодами и тенью каштана, что стоял у забора. Садик зарос бурьяном и крапивой. Посреди садика стояла покосившаяся деревянная беседка с лавочкой без спинки. Перелезши в темноте несколько заборов и отчаявшись отыскать этот, лишь раз виденный сад, Андрей вдруг узнал беседку.

Андрей стал смотреть в освещенные окна. Шторы на втором этаже были закрыты.

Андрей стоял, размышляя, что делать далее, как из беседки до него донеслись приглушенные голоса: там кто-то сидел, и пройти мимо, не будучи замеченным, было трудно. Один из приглушенных голосов, доносившихся из беседки, показался ему знакомым.

Выражение «показался ему знакомым» не совсем точно. Он, конечно же, узнал серебряный голос Лидочки, однако мысль о том, что она любезничает с кем-то в беседке, когда он таится по темным углам в смертельной опасности, была настолько кощунственна, что, услышав голос невесты, Андрей отказался его узнавать. Это был чужой голос! Он был лишь отдаленно похож на голос Лидочки.

Эта попытка убедить себя не удалась, потому что Лидочка беззаботно засмеялась, но тут же оборвала смех:

— Простите, я забылась.

— Если ваша мама услышит, — ответил мужской голос, — она сильно удивится.

— Еще бы, — сказала Лидочка с потрясшим Андрея цинизмом. — На той неделе была помолвлена с одним, а сегодня смеется с другим.

— Эта современная молодежь! — кривлялся мужской голос. — Для нее нет ничего святого!

Андрей представил себе, как рука соперника скользит по плечу Лидочки, не встречая сопротивления. Рука присевшего на корточки Андрея инстинктивно стала шарить по земле в поисках камня или палки, чтобы убить это похотливое животное, а может, и неверную Лиду Иваницкую.

От немедленной расправы соперника спасло то, что он, вдруг понизив голос, сказал:

— Пойду загляну через забор.

— Идите, — сказала Лидочка. — Только возвращайтесь скорей. Мне одной здесь неуютно.

Зашуршали кусты. Соперник отправился вдоль дома, к забору, выходившему в переулок. На фоне неба проявился его силуэт.

Андрей не знал, что делать дальше. Он был подобен караванщику в пустыне, который весь день стремился к далекому оазису, умирая от жажды, и только сейчас понял, что его цель — пошлый мираж, который часто встречается в Сахаре.

Девушка, которая может за несколько дней бессовестно предать любимого и найти счастье с усатым гусаром, недостойна его любви. Но что остается ему, караванщику? Очевидно, направиться прямо в суд и сдаться в руки Вревскому.

И тут же Андрей, не уничтоживший в себе, а лишь подавивший ревностью нежные чувства к Лидочке, подумал: «Насколько я несправедлив? Она полюбила меня, когда я был честным человеком. И более того, старалась, с риском для себя, помочь мне. До того момента, когда я исчез. Исчез, и остались лишь слухи, сомнения и, наконец, фотография в газете с объявлением о розыске опасного преступника. Даже если она не до конца поверила в мою вину, что ей остается делать? Стать соломенной вдовой убийцы? Она должна была спасти себя, и я не вправе ее осуждать. Пускай она будет счастлива…»

Андрей поднялся и стал искать место, чтобы перелезть через ограду и исчезнуть. Двигался он замедленно, вяло, в конце концов, все равно — оставаться ли на свободе или пойти на каторгу… В то же время Лидочка могла бы и подождать. Не прошло еще и недели с того дня, как она клялась ему в любви. Клялась ли? Может, только притворялась?

Андрей поднял ногу, нащупывая выступ в камне, но нога соскользнула. Он нащупал лиану и взялся за нее.

Надо уходить горами в Россию. Или лучше нанять лодку и попытаться уплыть в Болгарию?

— Андрюша, — сказала Лидочка, подошедшая близко. — Ты чего, испугался?

— Что? — Андрей постарался вжаться спиной в камень.

— Господи, — сказала Лидочка, — мне кажется, что я тебя знаю уже двадцать лет. Правда, я лет на двадцать тебя старше.

— Прости, — сказал Андрей, неуверенно стараясь освободить рукав от ее пальцев.

— Ты перелез через забор, — сказала Лидочка. Она не спрашивала, она утверждала. — Ты услышал, как мы с Хачиком разговариваем, и тут же, обладая живым умом и нелепым характером, ты решил, что в роли третьего лишнего тебе ходить не пристало. И куда ты вознамерился идти? К господину Вревскому, который тебя ждет?

— Я, конечно, не вмешиваюсь. — Из темноты выросла фигура Хачика. — Мое дело маленькое, но господин Вревский уже отдыхают. Зачем его беспокоить?

И пока Андрей тупо пытался переваривать эти насмешливые слова, Лидочка кинулась к нему, обняла его, начала колотить кулаками по плечам и повторять громким шепотом:

— Я же говорила! Я же говорила, что ты придешь! И именно сюда! Потому что ты самый глупый на свете, но не дурак.

— Даже обидно, какой умный, — сказал Хачик. — Я думал, ты совсем в горах сгинешь и твоя девушка мне достанется. Смеюсь, не обижайся.

— Андрюшка, — продолжала шептать Лидочка, — мы тут третий вечер сидим. Я с Хачиком вечер сижу, а Хачик всю ночь один сидит.

— Зачем сидит? — сказал Хачик. — Я на скамейке лежу, Лидия Кирилловна мне одеяло выносят.

— Вы ждали меня?

— Нет, царя Давида! — сказал Хачик, раздраженный тупостью Андрея. — У тебя такая женщина, любой джигит молиться будет!

— Ничего, Хачик, ему надо прийти в себя, — сказала Лидочка.

Она повела его за руку к беседке, посадила на жесткую узкую скамейку — непонятно было, как Хачик мог лежать на ней три ночи подряд.

— Надо познакомиться, — сказала Лидочка.

— Не надо знакомиться, — сказал Хачик. Он чиркнул спичкой и подержал ее перед лицом. — Господин Берестов со мной немного знаком. Я для него, наверное, даже неприятный человек.

И Андрей узнал своего проклятого преследователя…

Хачик был не то чтобы другом, но человеком, весьма обязанным Ахмету Керимову. Настолько, что тот мог попросить его об услуге — не выпускать из виду Андрея, за судьбу которого у Ахмета были основания беспокоиться, но не маячить у того на глазах. Хачик, человек без особых занятий, наполовину грек, наполовину крымский армянин, не чуравшийся контрабанды и других не всегда легальных промыслов, был рад угодить Ахмету, но опыта слежки за людьми не имел. Так что Андрей быстро разгадал его. Это и сыграло роковую роль четыре дня назад, когда Андрей, оказавшись между двух огней, не нашел иного выхода, как воспользоваться табакеркой. Хачик, боявшийся обнаружить себя перед полицейскими, лишь манил Андрея к себе, желая прикрыть его бегство. Но Андрей его не понял.

Как человек трезвый, Хачик решил, что от волнения он упустил тот момент, когда Андрей перепрыгнул высокий забор. К тому же выводу пришли и полицейские.

Тогда Хачик скрылся с места события и поспешил к Ахмету. Ахмет отправился к Лидочке, потому что подумал: она — единственный человек, который знает об Андрее то, что неведомо Ахмету. И хоть Лидочка опасалась Ахмета, подозревая его в убийстве Сергея Серафимовича и Глаши, она выслушала его рассказ об исчезновении Андрея, не подав вида о своих подозрениях. Ахмет предположил, что Андрей убежал в горы. Лидочка согласилась.

Лидочка постаралась поставить себя на место Андрея, и, как всегда, небезуспешно. Андрюша подошел к дому, рассуждала она, и понял, что Вревский успел в кабинет раньше. Ему некуда бежать: с одной стороны полицейские, с другой — Хачик. Андрей вспомнил о табакерке и попытался повторить то, что совершил несколько дней назад его отчим. То есть с помощью машины времени нырнуть вперед на три или четыре дня, в надежде на то, что Ахмет выполнит обещание отыскать за три дня настоящих убийц.

Далее Лидочка думала так: Андрей не пойдет в дом отчима, потому что заподозрит засаду или иную каверзу Вревского. Значит, ему ничего не останется, как поспешить к Лидочке. А чтобы не выдать преследователям цели своего путешествия, он пойдет задами, через садик.

И в том, что рассуждения Лидочки совпали с действиями Андрея, не было ничего удивительного. Любой иной путь был бы для Андрея губителен. Исчезновение Андрея окончательно убедило следователя в его виновности. Разумеется, он установил наблюдение за домом Иваницких.

— У подъезда шпик стоит, — сказал Хачик. — Настоящий.

— Дураки вы с Ахметом, — сказал Андрей. — Только пугали меня.

— Я думал, я как человек-невидимка, понимаешь?

— Понимаю, — сказал Андрей. — Все это детские игры.

— На каторгу за детские игры не ходят, — возразил Хачик.

Лидочка сказала Ахмету, что у них с Андреем был уговор: если будет плохо, он укроется в горах и вернется через несколько дней, когда Ахмет отыщет убийц. Ахмет опечалился, потому что поиски убийц пока не дали результатов. Лидочка сказала Ахмету, что будет ждать Андрея у себя дома, и тот предложил услуги Хачика. Лидочка согласилась.

Вот они и ждали Андрея три дня и три ночи. Лидочке было нелегко успокаивать Евдокию Матвеевну, чтобы та не удивлялась возникшей в дочери склонности сидеть часами в садике с дочерна загорелым бродягой, который в беседке ночует и исчезает с восходом солнца.

Лидочка уже тысячу раз повторяла: «Андрюшу оклеветали. Он скрывается. Хачик его товарищ. Мы ждем Андрея».

Евдокия Матвеевна в ту же ночь многократно прошептала эту новость в супружеской кровати, но Кирилл Федорович, если и встревожился, виду не показал. Он уставал на службе. В связи с началом военных действий против Турции перевозки многократно возросли. Так что романтические причуды дочери и даже история с двойным убийством его волновали менее, чем Евдокию Матвеевну.

Евдокия Матвеевна подкрадывалась к кухонному окну, стараясь подслушать, о чем дочка шепчется с бродягой, ничего не слышала, воображала Бог знает что, пребывала в истерическом состоянии и все время роняла посуду.

Пока длился рассказ Лидочки, Андрей совсем успокоился и даже в двух словах поведал, как «спускался с гор» и еле унес ноги из ресторана.

— Конечно же, тебе надо помыться и привести себя в порядок… — сказала Лидочка неуверенно.

— Не надо приводить в порядок, — сказал Хачик. — Ахмет ждет.

Лида кивнула, подчиняясь. Ахмет в самом деле передал через Хачика, что будет ждать их у себя.

Лидочка побежала наверх сказать маме, что уходит, но вернется не поздно. И с ней будет Хачик.

— Ах этот Хачик! — драматически воскликнула Евдокия Матвеевна и проницательно поглядела на дочку. Дело в том, что лет двадцать назад Дуся неделю была бесконечно и рискованно влюблена в одного грека-рыбака. И, перенося свою незабытую страсть на дочку, опасалась Хачика куда более, чем он того заслуживал.

* * *

До дома на Чайной горке, где скрывался Ахмет, решили ехать на извозчике. За ним побежал Хачик, остальные ждали в глухом закоулке.

За эти минуты они успели многое обговорить. К счастью, они уже понимали друг друга с полуслова.

— Ты был в потоке? — спросила Лидочка.

— Да. Все оказалось так, как он написал.

— Страшно?

— Не знаю. Вернее, страшно.

— Долго?

— Очень долго. Потом я оказался здесь, и на часах была та же минута.

— Я боялась, что ты… исчез навсегда. Все может случиться.

— У меня не было выхода.

— Я думала, что, если ты улетел куда-то далеко, я буду тебя ждать. А потом испугалась втройне. Знаешь почему?

— Нет.

— Потому что я буду идти по жизни как все, год за годом, я стану старая и толстая… Я буду содержать пансион. И где-нибудь в тысяча девятьсот тридцатом году войдешь ты, молоденький и в папиных брюках. А я буду как твоя тетя. Ты ахнешь и покинешь меня.

— Глупости, так не могло быть! — Но Андрей уже понимал, что так могло быть. Они дотронулись кончиками пальцев до неизвестного, и это неизвестное схватило за пальцы ледяной хваткой и кинуло в несущийся поток.

— А если бы наоборот? — спросила Лидочка.

— Если наоборот? Это просто замечательно. Представь себе — тысяча девятьсот… тридцать восьмой год!

— Ой, как далеко…

— Я, конечно же, холост, еще хорош собой, представительный, приват-доцент Московского университета, держу свой выезд и провожу лето в Ницце…

— А я вовсе не состарилась, поэтому ты мне кажешься старикашкой.

Застучали, приближаясь, подковы — приехал на извозчике Хачик. Ехали минут пятнадцать. Сверху спереди скатывался ледяной воздух. Лидочка задрожала. Андрей заставил ее надеть его тужурку.

На Чайной горке, на узкой улице среди виноградников, извозчик без приказания остановился у высоких деревянных ворот. Хачик не заплатил ему — извозчик и не требовал платы.

В каменной ограде сразу раскрылась калитка. Там стоял мальчик с фонарем. Дождавшись, когда гости подошли ближе, он пошел по устланной плитами тропинке к белому дому под плоской крышей.

Ахмет выбежал их встретить на веранду.

— Молодец, — сказал он, обнимая Андрея. — Я даже не ожидал, что ты такой решительный. Не простудился в горах?

Потом он поклонился Лидочке, куда формальнее, чем делал это в доме Иваницких, и Андрей почувствовал, что из темноты сада и дома на них глядят многочисленные глаза.

Ахмет провел их в низкую, почти пустую комнату, пол которой был застелен ковром, на низком столике стояла яркая лампа. Вдоль двух стен шли низкие диваны, разделенные большим сундуком.

Мальчик, который провел их к дому, откинул занавеску во внутренние комнаты и поставил на стол поднос. На подносе стоял стеклянный графин с зеленым шербетом. И высокие дешевые стаканы.

Хачик, который вошел последним, разулся и уселся на диван, скрестив ноги.

— Потом расскажешь, — сказал Ахмет, — где был, что делал, под какой крышей ночевал.

Он обернулся к Лидочке:

— Пейте шербет. Моя тетя делает — на горной мяте настаивает. Очень целебный. Потом кофе приготовим.

Андрей понял, что в этом татарском доме с его другом произошло изменение — он стал чужим. То есть он оставался тем же Ахметом, и нос тот же, и глаза, и усы. Но в каждом, ставшем округлым и законченным движении, в модуляциях голоса звучал житель именно такого дома — где не нужны стулья.

— Мои люди сказали, что позавчера шпики были в доме Марии Павловны, тебя спрашивали. Напугали тетю Маню, — сказал Ахмет.

— Надо бы ей сообщить, что со мной все в порядке.

— Я уже сообщил, — сказал Ахмет. — Ее успокоили. Хотя как ее успокоишь, если она пришла на службу, а ей газету показывают, — жалко тетю Маню.

Шербет был душистым, прохладным, но слишком сладким. Мальчик принес блюдо с виноградом.

— Теперь давайте думать, господа, — сказал Ахмет. — Только ты, Андрюша, сначала скажи — ты честно ничего не знаешь?

— Нет.

— Та-ак, — сказал Ахмет и медленно прикрыл глаза. — Это обстоятельство следует принять к сведению.

Андрей сообразил, что Ахмет играет роль Шерлока Холмса.

— Посмотрим теперь, какими сведениями располагает Скотланд-Ярд и что известно нам, скромным ищейкам с Бейкер-стрит. Что ты скажешь, доктор Ватсон? — Ахмет обратился к Хачику, тот тупо поглядел на Ахмета громадными глазами и сказал:

— Хачик меня зовут.

— Ахмет, зачем вы играете? — спросила Лидочка.

— Жизнь — игра, — ответил Ахмет. — Мы — лишь пешки. А для сведения моего друга Андрея сообщаю, что следователь Вревский отыскал в его отсутствие труп господина Сергея Серафимовича Берестова, медицинский эксперт обнаружил, что Берестов скончался под утро, когда подозреваемый был в том же пустом доме, а Глаша была убита чуть позже, когда подозреваемого, как утверждает полицейский, в доме не было. Дело замечательно скроено. Остается лишь найти украденные ценности, которые наш друг закопал в горах.

— А что тебе удалось узнать? — спросил Андрей.

— Я использовал дедуктивный метод, — сказал Ахмет. — Плов кушать будете?

Андрей отрицательно покачал головой.

— Я буду, — сказал Хачик.

— Тогда иди туда. Накормят.

Хачик без сожаления ушел.

— Если бы я знал, что это ты Хачика прислал, может, все было бы иначе, — сказал Андрей.

— Ничего бы иначе не было, — сказал Ахмет. — Твоего отчима все равно бы убили, и Вревский все равно бы до тебя добрался — ему надо дело завершить, чтобы им были довольны. Бандитов еще искать надо, ловить. А ты… Какой процесс будет! Юный наследник таинственного миллионера убивает отчима у сейфа!

— Что ты знаешь про сейф?

— Что и все! Когда нашли тело твоего отчима, в той же комнате отыскали за картиной сейф. Сейф был кое-как прикрыт картиной, но на раме и на ключах от сейфа были отпечатки пальцев Андрея Берестова. Вы такого знали?

— Надо было вытереть раму, — сказал Андрей.

— Если ты преступник, то самый глупый на свете, — сказал Ахмет. — Мне просто жалко, какие у меня глупые друзья. Почему ключи с собой не взял? Почему раму не вытер? Почему толком сейф не закрыл? Ты же такую им улику дал! Шкатулка — первое нападение. Потом преступник пытками вырывает у старого родственника тайну сейфа и похищает пачки ценных бумаг, так?

— Глупо, — сказал Андрей.

— И я говорю, что неумно. Я от тебя не прошу отчета. Ты мне сам все расскажешь когда-нибудь на Лазурном берегу. Моя версия — другая. Моя версия, что все-таки твоего отчима прирезали бандюги. Одного из них мы уже знаем, только он ничего не расскажет.

— Почему?

— А потому что он заплатил своей жизнью за эту тайну. Когда мои люди нашли его, он был уже мертвый.

Глаза Ахмета сузились, как у китайца. Он знал куда больше, чем рассказывал. Но и сам он полагал, что Андрей от него скрывает что-то важное. Так что дружба дружбой — но полной искренности в том разговоре быть не могло.

— Вы чего замолчали? — спросила Лидочка.

Ахмет взял из вазы гроздь, высоко поднял ее и поймал губами нижнюю ягоду.

— Ты помнишь, у нас в гимназии кочегар Тихон был?

— Помню. Я его на Рождество в Симферополе видел, — сказал Андрей. — Он узнал меня.

— А зачем ты с ним в Симферополе виделся?

— Это глупая история. Я гулять пошел, вечером, поздно. А меня чуть не ограбили. Оказалось, что один из грабителей — Тихон. Повезло. Мы с ним потом напились.

— Как же, припоминаю, — сказал Ахмет со значением.

— А почему ты спрашиваешь?

— Все на свете взаимосвязано, мой друг Горацио, — сказал Ахмет. — И чем больше я тебя слушаю, тем больше я пугаюсь. Значит, ты гулял ночью по Симферополю и встретил Тихона. Встретил Тихона, он пошел с тобой водку пить. И часто ты водку пьешь с кочегарами?

— Перестань, Ахмет. У нас нет времени.

— Сколько у нас времени, решаю я, — сказал Ахмет с неожиданной твердостью. — У нас с тобой впереди вечность, как говорил Шекспир.

Но Ахмет ошибся.

Снаружи раздался женский крик.

Топот, еще крики. Мужской приказной голос: «Заходи справа!» Ахмет вскочил. Он стоял неподвижно, крутя головой, старался разобраться в криках. Потом метнулся к занавеске, которая отделяла комнату от внутренних помещений дома.

В тот же момент ему навстречу кинулся Хачик, они столкнулись. Андрей тоже вскочил, потянул за руку Лидочку.

Сзади вбежали с револьверами и обнаженными шашками, бестолково и топотно, с полдюжины полицейских. Они мешали друг другу. Андрей прижал к себе Лидочку, потому что бежать было некуда и первый из полицейских начал тыкать в него дулом револьвера и что-то неразборчивое кричал при этом… Тут кто-то опрокинул лампу, и горящий керосин разлился по ковру, вспыхивая неверными голубыми язычками, и стало почти темно, кто-то ударил Андрея, но тот старался прикрыть Лидочку, чтобы не ударили… А его тащили, оттаскивали от Лидочки, были крики, и среди них крик Лидочки. Андрей не потерял сознания, но потом вспомнить, что же происходило в минуту между первым криком и тем мгновением, когда он, с заломленными за спину руками, в треске виноградных кустов и метании многочисленных теней, оказался снаружи, он не смог.

— Лида! — крикнул Андрей.

— Мадемуазель Иваницкая в полной безопасности, — сказал Вревский, который стоял возле черного автомобиля Ахмета, почему-то оказавшегося у ворот. Очень высокий полицейский, возвышавшийся рядом с Вревским, держал яркий фонарь, и Андрей увидел, что Лидочка, неуклюжая в тужурке Андрея, стоит совсем близко, ее держит за руку другой полицейский, а вокруг продолжается беготня, крики, потом прогремел выстрел, завопил женский голос. — Займитесь обыском, — приказал Вревский молодому ротмистру, который возник перед ним, быстро дыша и придерживая у переносицы пенсне.

— Лида! — крикнул Андрей. — Не волнуйся, все будет хорошо.

— Господин Берестов совершенно прав, — сказал Вревский. — Сергиенко, отвезите девицу Иваницкую домой к маме и передайте, чтобы она не отпускала дочь по ночам в сомнительной компании. Это может плохо кончиться.

Лидочка молчала. Андрей чуть успокоился: Вревский не намерен ее задерживать.

Когда Андрея посадили в пролетку между двумя пахнущими потом и дракой полицейскими, Вревский легко вскочил в другую пролетку и весело крикнул:

— Арестованного запереть! Я через полчаса буду.

* * *

Андрей думал, что его запрут в камеру к уголовникам, но полицейский отвел его в комнату на втором этаже. Там стояли два пустых письменных стола, на подоконнике горшки с вялыми пышными розовыми цветами. На окнах пыльные решетки.

Вревского долго не было.

Андрей подошел к окну. Оттуда был виден двор под ярким фонарем. Двор был окружен казенного вида строениями и каретными сараями.

Сумели ли бежать Ахмет с Хачиком? Лидочку отвезли домой, и, наверное, Евдокия Матвеевна даже успокоится, что дочь наконец-то дома, а неспокойного жениха надежно арестовали. Теперь уже не убежишь — Вревский этого не допустит. И табакерка не поможет — какой смысл уходить в будущее, если окажешься в той же комнате! Может быть, конечно, это здание когда-то разрушат или продадут. Но тогда — Андрей уже принялся размышлять как привыкший к полетам путешественник во времени — ты можешь вынырнуть из потока времени метрах в четырех над землей… И сломать себе шею.

Можно представить странное зрелище. Площадь. Когда-то на ней стояло здание суда, но разрушено за ненадобностью полиции в счастливом государстве будущего. Идет карнавал, играют оркестры… Вдруг в воздухе возникает странно одетый человек, падает на землю и разбивается насмерть. К нему сбегаются маски и решают, что костюм на погибшем карнавальный, ибо таких давно уже никто не носит, а выпал он с пролетавшего воздушного шара. Так и похоронят…

Впрочем, далеко в будущее уплывать нельзя. Уплыть — это значит лишиться Лидочки. Да и неизвестно, как далеко может унести машина времени.

Кстати, как бы ее не потерять. Андрей хлопнул себя по карману тужурки и только тут сообразил, что тужурки на нем нет, — рукав сорочки надорван, измазан чем-то, а тужурки нет. Было мгновение растерянности — оказывается, он забыл, когда лишился тужурки. Потом в памяти возникла картинка: Лидочка понуро стоит рядом с полицейским, на ней его тужурка.

Слава Богу, обрадовался Андрей.

Пока ты жив, остается надежда. Ведь где-то скрываются настоящие убийцы. И как только они предстанут перед лицом правосудия, справедливость восторжествует. Почему он должен стать жертвой судебной ошибки? Граф Монте-Кристо — это для изящной словесности. Почему Ахмет вспомнил о Тихоне? Что это было? О судьбе, которая нагнала кого-то. Черт побери этого Ахмета с его стремлением красиво выражаться. Тоже мне поэт Низами!

В коридоре послышались подкованные шаги. Они остановились у соседней двери. Голоса. Потом шаги возобновились. Повернулся ключ в двери. Вошел Вревский. Щелкнул выключателем, и сверху загорелась лампочка под белым колпаком.

— Что же вы, голубчик, без света сидите? — спросил Вревский мирно.

— Я не знал, что мне дозволено пользоваться светом, — сказал Андрей. Хотел съязвить — получился мальчишеский вызов.

— Если бы нельзя, голубчик, — сказал Вревский, кладя на стол синюю папку, — мы бы выключатель за решетку убрали.

Он улыбнулся Андрею. Широко и зубасто. Видно, у Вревского были основания для хорошего настроения.

— Садитесь, — сказал он. — Пришло время поговорить серьезно.

Андрей подвинул к себе стул от другого стола и уселся.

— Помяли вас немного мои архаровцы? — спросил Вревский. — Кстати, знаете ли вы происхождение этого слова, господин студент? Был такой начальник полиции в Москве — Архаров. Его подчиненные отличались неукротимым нравом.

Вревский развязал тесемочку и открыл папку.

— Допроса официального я вести не намерен, — сказал он. — Это дело завтрашнего дня. Выспитесь в камере, позавтракаете, чем тюремный Бог послал, а потом и поговорим уже, как положено, с протоколом. И может быть, с очной ставкой. А сейчас мне хотелось бы рассказать вам о нашем деле, как я его понимаю. Меня никто не заставляет этого делать, но я человек — и ничто человеческое мне не чуждо. В частности, любопытство.

Вревский поглядел на Андрея, прищурился, потом спросил:

— А если у вас нет настроения вести сейчас со мной беседу, то мы и в самом деле отложим все на завтра. Я уже не спешу.

— Я тоже заинтересован, чтобы недоразумение закончилось как можно раньше.

— Недоразумение? Вы упрямый человек, Берестов… ну да ладно. С чего мы начнем?

Вревский полистал папку, в которой были подшиты десятка два листов, потом захлопнул ее.

— Документы бесчувственны, — сказал он. — Жизнь куда интереснее. Итак, жил-был один студент. Жил он с тетей в Симферополе, женщиной во всех отношениях достойной. Вот кого мне искренне жаль.

— Мне тоже, — согласился Андрей. — Она вынуждена переживать из-за того, что вы не можете найти настоящих преступников.

— Ну, полно, полно…

— И какое вы имели право искать меня в Симферополе и рассказывать тете о всех этих мерзостях? Кто дал фотографию в газету?

— Итак, — Вревский постучал костяшками пальцев по синей папке, — молодой человек не любит своего отчима, близости между ними нет. Но он притом пользуется его средствами, так как отчим — человек состоятельный, хоть и расчетливый. Год назад, а может быть, ранее, перед поступлением в университет, молодой Берестов наносит визит отчиму, и тот рассказывает ему, что открыл на его имя счет в Московском коммерческом банке… Однако до завершения образования пасынок имел право пользоваться лишь процентами с положенной суммы. А этого только-только хватало на жизнь.

— Мне хватало, — сказал Андрей.

— Голубчик, — сказал Вревский, — когда я учился, то хотел стать прокурором. И знаете почему? Я люблю строить законченную картину преступления, интересуюсь душой преступника, обстоятельствами его жизни, которые могли толкнуть его на преступление. И главное: я хотел стать прокурором, потому что его речь никто не прерывает.

— Мы еще не в суде.

— Тогда тем более поимейте ко мне уважение. Я излагаю плоды моей умственной работы.

— Хорошо, — согласился Андрей. Всегда приятно обнаружить в оппоненте слабину. А Вревский был тщеславен.

— В последнюю встречу отчим, не имевший иных наследников, рассказал пасынку о том, что хранит ценности в шкатулке красного дерева, спрятанной под паркетом в кабинете на втором этаже.

— Вы знаете, что шкатулка была красного дерева? Значит, вы ее нашли?

— Вот именно! — Вревский был доволен маленьким эффектом. — Знал наследник и о сейфе в кабинете отчима. Хотя полное содержимое сейфа нам до сих пор неизвестно. Но это — дело времени. Полагаю, что там хранились некие бумаги, связанные с угнетавшей Андрея Берестова тайной его рождения.

Андрей поморщился. Вревский будто раздевал его, залезал пальцами под кожу.

— Внешне жизнь молодого Берестова в Москве была лишена особых событий. Он даже участвовал в археологической экспедиции профессора Авдеева и совершил попытку соблазнить одну из студенток, что ему не удалось и ударило по самолюбию. В беседах с той студенткой он говорил о своих честолюбивых планах — молодые люди часто раскрываются перед объектом своих вожделений.

Андрей никак не мог вспомнить, о каких честолюбивых планах он мог говорить с Тилли, но надо отдать должное Вревскому — до Тилли он тоже добрался. Не иначе как за те дни, что Андрей плыл в реке времени, он побывал не только в Симферополе, но и в Москве.

Вревский, насидевшись за столом, принялся энергично ходить, останавливаясь у окна и каждый раз пронзая холодным бледным взглядом своего пленника.

— За последний год господин Берестов дважды посещает Ялту. Хотя это путешествие неблизкое. Он был там на Рождество, а затем прошедшим летом. Что могло подвигнуть его на эти путешествия?

— Вы же отлично знаете, Александр Ионович, — сказал Андрей. — Я хотел увидеть Лидочку Иваницкую, об отношениях которой со мной вам известно.

— Господин Берестов может объяснить свои поездки по-своему, но и следователь имеет право на версию. И будьте любезны ее выслушать. Я полагаю, что вы приезжали в Ялту, пытаясь получить деньги от отчима.

— Но зачем мне деньги?

— Должен сказать вам из собственного опыта, что тихие, лишенные внешних пороков люди часто таят в себе вулканические страсти. Зачем вам деньги? Зачем деньги молодому тщеславному человеку, который знает, что у его престарелого отчима лежат без движения и пользы многие тысячи рублей, и ощущает несправедливость этой ситуации?

— Вы хотите рассказать мне что-то из Достоевского?

— Не петушитесь. Достоевский был большим знатоком человеческих душ, — сказал Вревский наставительно. — Я бы советовал читать его как следователям, так и преступникам.

— Спасибо за урок.

— Это не последний урок, который вы от меня получите, — сказал Вревский. — Итак, наш герой пытался на Рождество получить у Сергея Серафимовича некую сумму денег. Но, очевидно, безуспешно.

— Но не нужна мне некая сумма!

— У меня есть показания близкого вам лица!

— Кого?

— Пробыв в Ялте всего один день, господин Берестов срочно возвращается в Симферополь. Если бы его визит был связан с делами сердечными, я убежден, что господин Берестов провел бы в Ялте куда больше времени. Ведь были каникулы, куда спешить?

— Я должен был вернуться на похороны матери моего гимназического друга, Беккера. Вы можете проверить.

— Вы знали о смерти матери господина Беккера до отъезда?

— Знал.

— Похоронили бы и ехали в Ялту. Или поехали бы за три дня до того срока. Нет, вас держало в Симферополе совсем другое!

«Ну как ему объяснить, что я узнал правду об отношениях Коли Беккера и Лидочки от Маргариты лишь за день до похорон Елизаветы Юльевны!.. Впрочем, это уже давно не играет роли».

— У вас была совсем другая цель, — повторил Вревский. — Пахомов!

Возглас был столь неожиданным, что Андрей вздрогнул.

Тут же в дверях возникла щекастая рябая физиономия полицейского.

— Слушаюсь, вашество!

— Два стакана. Покрепче.

Полицейский исчез.

— На чем мы остановились? Ага, на вашем возвращении в Симферополь. Вы вернулись потому, что поняли — добром от отчима ничего не получишь. И тогда в вашей голове созрел план злодейского преступления.

Вревский повысил голос, словно поставил точку.

— Что вам говорит фамилия Денисенко? — спросил он, глядя на Андрея.

— Какая фамилия?

— Де-ни-сен-ко.

— Ничего не говорит.

— Другой реакции я и не ожидал, — сказал Вревский.

Вошел полицейский. В одной руке он нес два стакана в подстаканниках, в другой — блюдце с сахаром. Он поставил стаканы и блюдце на стол.

— Спасибо, иди, — сказал Вревский. Он подвинул стакан к Андрею. — Разве это называется крепкий чай? Люди разучились делать простые вещи.

Чай был горячим. Андрей почувствовал, что замерз. Хоть в комнате было душно, через форточку тянуло холодным дождливым ветром.

— Господин Берестов прибыл в Симферополь, чтобы договориться о возможном исполнении злодеяния с нужными людьми, — продолжал Вревский. — Но исполнение было отложено на удобное время — не знаю пока почему. Может, высокие договаривающиеся стороны не поладили из-за оплаты. Может, Берестов еще колебался… а может быть, и ему не чужды человеческие чувства — как, не чужды?

Андрей прихлебнул чаю. Он думал: кто же такой — Денисенко? Никогда не слышал этой фамилии. Его предполагаемый сообщник?

— Если у вас нет комментариев, — сказал Вревский, — продолжим эту историю. Подходит лето. Сроки по платежам наступают.

— По каким платежам?

— Вы нам еще расскажете, по каким. Ситуация для Берестова обостряется настолько, что он неожиданно бросает археологическую экспедицию, оставляет на произвол судьбы девицу, ласк которой вчера еще домогался, и снова несется в Ялту. Это уже совсем невероятно! Вы мне скажете — мечтал увидеть Лидию Иваницкую. Я отвечу — ложь, молодой человек. Лидия Иваницкая, как мне стало известно, в эти дни находилась где-то между Новороссийском и Батумом на пароходе «Левиафан». Как нравится вам моя работа? Насколько тщательно я изучил дело?

— Она должна была вернуться, — сказал Андрей. — Но пароход задержался.

— Только не надо песен! — сказал Вревский. — Существует телеграф, и можно было узнать о местопребывании мадемуазель Иваницкой за два часа.

— Я не был тогда знаком с ее родителями… Впрочем, продолжайте. Мне вас не убедить.

— Правильно, — обрадовался Вревский. — Вам меня не переубедить. Иваницкая вас не интересовала. Вы отправились к своему отчиму. Провели там ночь, беседовали с госпожой Браницкой. И узнали, очевидно, от нее, что ваши просьбы вновь останутся без ответа.

— Так забрался бы я наверх, открыл шкатулку и взял что мне нужно!

— Ах, Андрей Сергеевич, зачем вам устраивать кражу в доме отчима, если подозрения в ней падут на вас, и только на вас! Нет, вы не такой идиот, как пытаетесь показаться. Вы все разведываете, принимаете окончательное решение и возвращаетесь в Симферополь. Там вы встречаетесь с людьми, которых вы намерены использовать для черной работы. Главное для вас — сделать так, чтобы никто не связал ваше имя с преступлением. Вы отдали все приказания, вы все устроили и ждете в Москве сигнала. Убедительно ли я излагаю?

— Совершенно неубедительно.

— Суду это покажется убедительным. Итак, получив сигнал, что ваше приказание выполнено, вы садитесь в поезд и, приняв скорбный вид, отправляетесь в Симферополь.

— Господин следователь, не забывайтесь!

— Ах какие мы чувствительные! Ну хорошо, хорошо. Вы приехали в Ялту, встретились со своими сообщниками и тут узнали, что они проделали операцию из рук вон плохо, к тому же похитили Сергея Серафимовича и пытали его. Вы заподозрили сообщников в обмане… их было двое, да?

— Откуда мне знать?

— Наверное, двое. Вернее всего, они вас надули. Да-да, просто надули. Шкатулку вы так и не увидели. Но обманутый, раздраженный и напуганный — вам же еще и двадцати лет нет, — вы начали метаться. Вы кинулись в больницу, вы встревожились, что госпожа Браницкая в любой момент может прийти в себя и указать на вас. Надо спешить!

Вревский отставил стакан.

— Вы не устали? — спросил он.

— Нет, — по возможности спокойно ответил Андрей. — Мне интересно наблюдать, как вы рассуждаете.

— Тогда, молодой человек, продолжим рассуждения. В тот день меня удивило решение чувствительного интеллигентного юноши провести ночь в доме, где произошло страшное преступление. Зачем ему это нужно? — спросил я себя. Наверное, подумал я тогда, Андрей Сергеевич хочет найти в доме какие-то иные ценности, о которых не знали бандиты. Я был прав!

Вревский откинулся на стуле и сложил руки на груди. Он готов был нанести удар.

— Итак, вы поднимаетесь в кабинет. В доме тихо. Ночь на исходе. Вы достаете из потайного ящичка в письменном столе ключи от сейфа, отодвигаете портрет и открываете сейф. Но стоило вам протянуть руку к пачке ценных бумаг, как вы слышите сзади стон! В дверях кабинета стоит весь окровавленный, почти при смерти от жестоких пыток, которым его подвергали ваши сообщники, Сергей Серафимович Берестов!

Андрею было неуютно. Как будто бы Вревский рассказывал историю фантастическую, придуманную им и не имевшую отношения к действительности. Но факты и фактики четко складывались, подобно кубикам в головоломке, и история звучала до ужаса правдоподобно…

Вревский перевел дух и далее говорил размеренно, не спеша, добивая слушателя:

— Вернее всего, он попытался остановить вас, потому что понял — вот кто главный организатор преступления! Вот он — неблагодарный! И вы, находясь в состоянии аффекта — я убежден, что это именно так, — по натуре вы не убийца, вы для этого слишком чувствительны, — вы кинулись прочь, но отчим пытался остановить вас, и в завязавшейся схватке вы убили его ножом.

— Это совершенная неправда.

— Это правда. Ваши отпечатки пальцев найдены везде. Ключи от сейфа валялись на ковре. В сейфе тоже предостаточно отпечатков. Ваш отчим отдал Богу душу именно в то время, когда вы были в кабинете, разве не так?

— Я отказываюсь отвечать.

— Ваше право. И без того все ясно… Вернемся же к преступлению: вы стоите посреди кабинета. Вы в ужасе от содеянного. Вы хватаете добычу из сейфа и бежите вниз. Состояние ваше истеричное. Вы понимаете, что как только Глафира Станиславовна узнает о смерти отчима, она сразу укажет следствию на вас.

— Но почему?

— Потому что достаточно сложить два и два, чтобы понять — никто, кроме вас, за убийством стоять не мог. Теперь вы спешите убрать единственного свидетеля. Вы опускаетесь по крутому откосу, бежите к госпиталю и проверенным уже путем проникаете в палату. Там вы вонзаете нож в грудь невинной женщины!

— Господи, где же я читал этот страстный монолог?

— Вы дрожите, Берестов? Я вижу, что и сейчас вы дрожите при воспоминании о содеянном!

— Нет, — сказал Андрей, — я не дрожу, потому что этого не было.

— Вы хотите сказать, что Глафиру Станиславовну убил ваш сообщник? Что ж, допускаю, допускаю, что он ждал вас в больничном саду, что это было запланировано вами заранее. А это не суть важно. Важно то, что дело против вас настолько серьезно, настолько аргументированно, что вам придется пригласить господина Плевако, чтобы он избавил вас от виселицы. Так-то, голубчик.

Вревский потянулся на стуле. Взглянул на входящие в моду наручные часы. Сплел пальцы рук и, потянувшись, хрустнул ими.

— Скоро полночь, — сказал он. — Нам с вами надо отдохнуть…

— Можно я задам вам вопрос, Александр Ионович? — спросил Андрей.

— Разумеется, я рад буду ответить. — Вревский ждал, как кот, поднявший лапу.

— Надо ли понимать, что в вашем так называемом деле нет ни одной улики против меня, ни одного свидетеля, ни одного доказательства, кроме вашей горячей речи?

Пожалуй, Вревский ожидал услышать что угодно, кроме такого заявления. Он сразу выпрямился на стуле и разъединил сплетенные пальцы.

— Что вы хотите сказать?

— То, что вам скажет любой судья.

— А убийство Берестова? А смерть Браницкой?

— Кто убил их? С таким же успехом вы можете показать на любого прохожего.

— При условии, что отпечатки пальцев этого прохожего будут в кабинете покойного.

— Отпечатки пальцев оставил я. Когда открывал сейф, чтобы вынуть завещанные мне письма и бумаги.

— И все?

— Все. Моего отчима я застал уже мертвым.

— Значит, вы нарушили закон, взломав сейф…

Вревский осекся.

Андрей позволил себе улыбнуться.

— Ради Бога, — сказал он, — судите меня за то, что я открыл сейф в принадлежащем мне доме.

Поддавшись тщеславию и склонности к высокопарной демагогии, Вревский позволил Андрею успокоиться и, слушая длинный монолог, собраться с мыслями. Вревский тоже понял это и понял, что недооценил оппонента. По расчетам Вревского, Берестов должен был сникнуть перед железными аргументами и, будучи отягощен больной совестью, во всем признаться. Тут же, этой ночью.

— Грустно, — сказал Вревский, — весьма грустно, что вы оказались столь неблагоразумны.

— Более того, я думаю, что пришло время отпустить меня. И без того вы продержали меня слишком долго. Мне придется жаловаться.

— Жаловаться? — Опершись сильными ладонями о стол, Вревский привстал и наклонился вперед. — Нет, голубчик, жаловаться вы не будете, и домой баиньки я вас тоже не отпущу. Я имею полное право продержать вас в камере с уголовниками столько, сколько пожелаю.

Он был зол. Он был очень зол, потому что потерял впустую столько времени и сил.

— На каких же основаниях, господин следователь?.. — Андрей тоже вскочил. При звуке возбужденных голосов в дверь заглянул широколицый полицейский.

— На том основании, что вы задержаны в воровском притоне со своим дружком Керимовым! Этого достаточно.

— Никогда не думал, что Керимов держит в Симферополе притон.

— Здесь держит. И похуже, чем притон… И вообще перестаньте фиглярничать, Берестов. Я знаю о вас все!

— Я убедился, что ничего не знаете.

Вревский встал.

— Можно, конечно, подождать до утра, — сказал он устало. — Но лучше закончить разговор сегодня, чтобы вы не надеялись на снисхождение. У меня в душе нет снисхождения к убийцам.

Вревский подошел к скучному железному шкафу, что стоял за его спиной, и, повернув ручку, открыл скрипучую дверь. Резким движением он выхватил оттуда темно-красную резную шкатулку и поставил ее на стол.

— Узнаете? — Он откинул крышку. Шкатулка Сергея Серафимовича была пуста. И оттого видно было, что устилающее ее красное сукно в некоторых местах потерто.

— Узнаете?

— Узнал, — не счел нужным таиться Андрей. — Это шкатулка моего отчима.

— Пустая, — сказал Вревский.

— Пустая, — повторил Андрей.

— Хотел бы я увидеть, какие змеи извиваются сейчас в вашей душе, — сказал Вревский.

— Мне и в самом деле очень грустно сознавать, что ради ее содержимого погибли два близких мне человека, — сказал Андрей.

— Уже три, — сказал Вревский. — И не знаю, кто из них вам ближе.

Он снова открыл синюю папку, и только тут Андрей увидел, что между листами в ней вложен большой конверт. Вревский вытащил оттуда несколько фотографий. И аккуратно, напряженно, будто превозмогая желание кинуть их Андрею в лицо, разложил их на столе.

На первой фотографии был виден человек, лежащий на земле в неудобной позе, подвернув под себя ногу и бессильно откинув руку. Лицо его было неразличимо.

На второй фотографии было только лицо того человека — крупным планом. На третьей тоже лицо — с другой стороны. Человек был мертв.

— Кто это? — спросил Вревский.

Андрей молчал, узнав человека и всем нутром чувствуя опасность, грозящую от признания своего знакомства.

На фотографии был гимназический кочегар Тихон. Кто еще говорил о нем недавно? Да, конечно же, Ахмет.

— Кажется, я его припоминаю, — сказал Андрей, — но могу ошибиться. Что с ним произошло?

— Кто этот человек?

— Звали его… Кажется, его звали Тихоном.

— Фамилия!

— Откуда мне знать его фамилию? Он у нас раньше в гимназии кочегаром работал. Мы к нему в котельную бегали, кто курить, а кто в карты играть.

— И с тех пор вы его не видели?

— Нет, не видел, — сказал Андрей, искренне полагая, что не лжет, потому что ночная встреча в семинарском саду не имела никакого отношения ни к Ялте, ни к этому делу, но Андрею могла повредить.

— Честное слово?

— А что случилось?

— А то, что этот человек убит. Убит так же, как ваш отчим и Глафира. И рядом с ним валялась пустая шкатулка.

— Значит, вы нашли одного из бандитов! — сказал Андрей. — Чего же вы меня тогда здесь держите?

— Потому что этот человек — а фамилия его, впрочем, вы и без меня ее знаете — Денисенко, Тихон Денисенко, — убит тем же ножом и точно так же, как остальные ваши жертвы…

— Его тоже я убил?

— Без иронии, господин Берестов. Вы же до сих пор не ответили следствию, где вы умудрились скрываться последние четыре дня. А я вам отвечу, смотрите мне в глаза, я вам отвечу! В заброшенном летнем домике над верхней дорогой. Вместе со своими сообщниками. Где вы делили добычу. И это кончилось неудачно для вашего сотоварища Денисенко, который погиб, как всегда погибают в бандах, когда речь идет о дележе добычи.

— Я не видел этого Тихона несколько лет.

— Как вы мне надоели, Берестов!

Вревский вытащил из папки еще один лист, мелко исписанный с двух сторон.

— Это протокол допроса вашего близкого приятеля, которому нет никакого смысла вас губить, да который и не подозревает, что его показания забивают гвозди в ваш гроб, господин Берестов. Я снова иду на нарушение порядка следствия, но хочу, чтобы вы поняли, насколько глубоко и безнадежно вы увязли. Читайте… Да, погодите, чтобы не было недоразумений и чтобы вы, не дай Бог, не подумали, что ваш приятель Николай Беккер замыслил против вас нечто дурное, даю слово офицера, что Беккер встречался со мной совсем по иному делу и ваше имя всплыло при его допросе совершенно неожиданно. Господин Беккер не подозревал, что я знаком с вами, а давал показания в связи с исчезновением двух рядовых из команды, с которой он приехал из Феодосии для получения прицелов. Читайте вот отсюда…

Андрей подвинул к себе листы. Почерк был мелкий, канцелярский. Видно, писал сам следователь или писарь.

Страница начиналась с середины разговора.

Вопрос. Когда вы и ваша команда, господин Беккер, прибыли в Ялту?

Ответ. Я прибыл в Ялту на попутном моторе, который шел из Феодосии, одиннадцатого октября. Моя же команда в составе четырех солдат береговой артиллерии прибыла морем двумя днями раньше.

Вопрос. Из кого состояла ваша команда?

Ответ. В команде были солдаты Денисенко, Борзый, Чамаш и Линяев.

Вопрос. Что случилось далее?

Ответ. На второй день по моему прибытию в Ялту солдаты Денисенко и Борзый не явились ночью в помещение, выделенное им для жилья.

Вопрос. Встревожило ли вас их отсутствие?

Ответ. В первый день нет, так как я полагал, что, имея в городе знакомых, солдаты могли загулять. Однако на следующий день, не имея от них известий, я счел необходимым доложить об этом начальнику снабжения, который рекомендовал мне тут же доложить коменданту. Что я и сделал.

Вопрос. Что дали принятые меры?

Ответ. Я получил ответ коменданта, что дело о возможном дезертирстве передано в городское жандармское управление.

— Ничего не понимаю, — сказал Андрей, отдавая лист Вревскому, который внимательно следил за его лицом. — Значит, Тихон Денисенко был в Феодосии?

— Вот именно. И приехал в Ялту за день до нападения на дом Берестова.

— Но я-то тут при чем?

— А вот при чем. Вчера утром пастухами в заколоченном летнем домике у дороги на Ай-Петри в лесу был найден труп неизвестного человека. У осмотревшего труп полицейского возникло подозрение, не дезертир ли он. Дальнейшее просто — фотографии убитого, а затем и сам труп были предъявлены для опознания господину Беккеру, который узнал Тихона Денисенко. А вот пустую шкатулку красного дерева, найденную в том же домике, Беккер опознать не смог. И понятно почему — опознать ее смогли бы только вы.

— Значит, его убил второй бандит и скрылся.

— Я задал несколько вопросов господину Беккеру.

Вревский подвинул Андрею еще один лист из папки. Мертвое лицо Тихона, глядевшего мертвыми полуоткрытыми глазами на Андрея, мешало сосредоточиться. Он отодвинул фотографию, Вревский усмехнулся и спрятал фотографии в конверт.

Вопрос. Скажите, пожалуйста, были ли вы знакомы раньше с убитым?

Ответ. До армии?

Вопрос. Да, в Симферополе или Ялте?

Ответ. Я знаю, что оба убежавших солдата, Денисенко и Борзый, родом из Симферополя. Именно потому я и подумал сначала, что они находятся в самовольной отлучке — решили побывать дома.

Вопрос. Приходилось ли вам раньше встречаться с кем-либо из этих солдат?

Ответ. Борзого я до армии не знал, но Тихон Денисенко как-то напомнил мне, что работал в нашей гимназии истопником. Но я его не вспомнил, потому что не ходил в котельную.

Вопрос. Был ли знаком с Тихоном Денисенко Андрей Берестов?

Ответ. Странный вопрос. Зачем ему быть знакомым с истопником?

Вопрос. Хорошенько подумайте, господин Беккер. И постарайтесь вспомнить. Это может значительно помочь следствию и, в частности, вашему приятелю Андрею Берестову.

Ответ. Андрею угрожает опасность?

Вопрос. Можно считать и так. В любом случае ваш правдивый ответ может ему помочь.

Ответ. Я не могу быть точно уверен, но мне кажется, что на прошлое Рождество я видел Андрея в обществе Денисенко.

Вопрос. Они были вдвоем?

Ответ. Нет, с ними было третье лицо. Допускаю, что это был друг Денисенко Борзый. Но я не уверен, так как была зима, рано темнеет. У меня была тяжко больна мать, я возвращался домой из аптеки и увидел в городе Денисенко, Берестова и, кажется, Борзого, которые выходили из трактира.

Вопрос. Вас не удивила столь неестественная компания?

Ответ. Конечно, удивила. Кстати, подтвердить это может моя знакомая Маргарита Потапова, которая шла вместе со мной.

Вопрос. Все трое были пьяны?

Ответ. Не могу ответить. Был вечер. И разве это так важно?

— Хватит, — сказал Вревский, отбирая лист у Андрея, который начал было перечитывать показания Беккера. — Что вы на это скажете? Неужели вы будете утверждать, что ваш друг и совершенно посторонняя девушка сговорились вас погубить?

— Нет, я так не думаю, — сказал Андрей, который понял, как смертельно он устал, как хочет спать… «Ах ты, хитрец, Вревский, как ты поймал Колю! Но ведь Коля ничего и не подозревал…»

— Вы встречались на Рождество с Денисенко и Борзым?

— Я случайно встретился с Тихоном, — сказал Андрей, чтобы Вревский отвязался от него.

— И с Борзым?

— Я не знаю, кто такой Борзый. Второго звали Борисом. У него такие вот широкие скулы и лоб неандертальца.

— Что ж, описание сходится. Борис Борзый. И, кстати, уже судившийся и отбывший три года по подозрению в разбойном нападении. Ну что, господин Берестов, финита ля комедия?

— Я хочу спать, — сказал Андрей.

— Я тоже, — сказал Вревский. — Мы с вами славно потрудились. Как понимаете, достижение истины — процесс трудный. Пахомов!

Полицейский появился не сразу. Андрей подумал, что он задремал.

— Я здесь, — буркнул он, появляясь в дверях.

— Отведи арестованного во вторую камеру. Там чисто?

— А чего быть нечисто, там уж два дня как никого нету.

— Ну что ж, спокойной ночи, Андрей Сергеевич, — мирно сказал следователь. — Приятных сновидений пожелать не могу.

Андрей вышел. Вревский остался в кабинете.

Полицейский провел Андрея в полуподвал, где был коридор с железными дверями по сторонам. Открыл одну из дверей. Камера была пустая и узкая, окно под самым потолком. Железная койка, застеленная суконным одеялом, умывальник, ведро в углу, от которого тянуло хлоркой. И все.

Андрей ни о чем не мог думать.

Он хотел вытянуться на койке, но полицейский велел снять ботинки и отдать ему шнурки. Андрей покорно снял ботинки.

— Погоди, — сказал полицейский, провел руками по его карманам, потом расстегнул ремень и тоже взял с собой.

Под потолком горела лампочка. Андрей хотел было попросить, чтобы выключили свет, но заснул раньше, чем захлопнулась дверь за полицейским.

* * *

Андрей проснулся от того, что заскрежетала дверь. Наверное, так скрежещет дверь в ад, подумал он. Может быть, они специально сыплют песок в петли?

Полицейский — не тот, что вчера, другой, молодой, пузатый парень — принес миску с кашей и эмалированную кружку с жидким чаем. Проверил, есть ли вода в умывальнике, приподнял крышку ведра, от которого пахло хлоркой, обнаружил, что оно пустое. Потом сказал, что днем лежать на койке не положено.

Сквозь решетку окна из-под самого потолка лилась серая сырость.

Андрей использовал по назначению поганое ведро, потом умылся. Выпил чай, кашу есть не стал. И подумал, насколько человек быстро привыкает к нелепым и унизительным условиям жизни. Волк бы метался по клетке, отказывался от еды, птица бы разбилась о прутья, а вот он, студент, человек если и не утонченный, то интеллигентный и неглупый, воспитанный в понятиях порядочности и чести, не представляющий, как можно сесть за завтрак, не почистив зубы, покорно оправляется в ведро и пьет чай из кружки, и сердце его не разрывается от мысли, что ближайшие десять, а то и двадцать лет он проведет в заточении… а может быть, через несколько месяцев в подобной же камере он будет ждать своего последнего часа, а за дверью прозвучат шаги начальника тюрьмы, врача и священника, чтобы вести его к виселице.

Но на этом рассуждения Андрея оборвались, потому что мысль о такой смерти была настолько ужасна и реальна, что он вскочил, подбежал к двери, чтобы проситься наружу, но спохватился и понял, что такой радости Вревскому он доставить не может.

Он постарался рассуждать о своем деле, искать в нем причины, которые давали бы надежду на избавление, но голова была тупой, она отказывалась думать, и Андрей вместо этого смотрел, как два воробья устроились между решетками на подоконнике и, не обращая на него внимания, мирно чирикают о своих делах…

Дверь неожиданно вновь заскрежетала, и возник давешний пузатый полицейский. Он принес Андрею его ремень и шнурки от ботинок. «Конечно же, — понял Андрей, — это так положено, чтобы я не повесился. Поэтому и отбирают».

— Одевайтесь, — сказал полицейский. — Пошли.

— На допрос? — спросил Андрей. Полицейский показался ему симпатичным. Простой парень, добрый, наверное. В Андрее поднималась неконтролируемая льстивость, что так свойственна тяжелым больным и подследственным, — хочется быть хорошими с теми, от кого зависит твоя судьба, чтобы они поняли — ты достоин снисхождения.

— Мне сказали, я веду, — ответил полицейский. Ему было все равно, хорош ли Андрей. Он велел Андрею заложить руки за спину.

Они прошли по коридору полуподвала. За прочими дверьми камер, такими же, как та, что скрывала камеру Андрея, было тихо. Поднявшись на первый этаж, они, вместо того чтобы идти выше, где должен был ждать Вревский, повернули к двери во двор. Двор был знаком Андрею, он видел его вчера вечером из окна. Посреди двора стоял тополь, вокруг были набросаны окурки.

Моросил прежний дождь, и, пока они пересекали двор, сорочка промокла, и Андрей продрог.

Они завернули за угол безликого желтого казенного здания и, обогнув его, оказались перед входом. Там стоял солдат с винтовкой.

— Куда? — спросил он.

— К господину полковнику Николаеву, арестант, — сказал полицейский.

— Погоди, — сказал солдат. Он приоткрыл дверь внутрь и крикнул: — Тут арестанта к полковнику привели!

Сразу выскочил молоденький поручик с точным пробором посреди головы и серебряным аксельбантом. Он смотрел на Андрея широко раскрытыми глазами, будто восхищался.

— Господин Берестов? — воскликнул он. — Вас ждут!

Они вошли внутрь. Полицейский топал сзади. Поручик шел рядом с Андреем и был подчеркнуто вежлив:

— Полковник ждет вас.

Поручик повернулся к Андрею, протянул руку, чуть откинув голову назад, и представился:

— Поручик Тизенгаузен. Имел честь бывать у вашего отчима.

Поручик наклонил голову — пробор был проведен по линейке. Андрей пожал протянутую руку. Что это — чудесное освобождение, как в романе Дюма?

— Ни на минуту не допускал и мысли о вашем участии в этом жутком деле. Ни на минуту. — Поручик взял Андрея под локоть и повел по широкой лестнице наверх.

Полицейский мрачно топал сзади.

— Ты подождал бы здесь, — сказал поручик полицейскому.

— Не положено, — просто ответил тот, и стало ясно, что полицейский не отвяжется.

— Им хочется быстро соорудить уголовное дело. Шумное дело — многие у нас вам сочувствуют. Примите мои соболезнования.

Поручик постучал в дверь на втором этаже, оттуда послышалось: «Входите, входите!» Поручик пропустил Андрея вперед, преградил путь полицейскому, который намеревался было последовать за Андреем, и прикрыл дверь.

Андрей оказался в большом, светлом, в два окна, кабинете. Чуть ли не половину его занимал большой полированный стол, заваленный бумагами. За столом сидел массивный курчавый человек в форме полковника. Человек поднялся из-за стола и пошел навстречу Андрею.

— Господин Берестов? — сказал он. — Рад вас видеть. Надеюсь, что ваши несчастья временные. Очень надеюсь.

Полковник оказался низкого роста и столь широкий, будто ноги у него были отрублены по колено. Шел он мягко, шаркал ногами, и ясно было, что ему куда привычнее быть в мягких домашних туфлях, чем в высоких сапогах.

— Ай-ай-ай, — уныло сказал он. — Неужели в таком виде вам пришлось провести ночь в участке? Без теплой одежды?

— Полиция получила слишком много власти, — резко сказал от дверей поручик Тизенгаузен. — Они творят произвол.

— Вот именно, — согласился полковник. — Ведь можно простудиться! У вас нет насморка?

— Нет, — сказал Андрей.

— Я дам вам с собой капли. Мне присылают из Киева, — сказал полковник. — Вы завтракали?

Поручик хмыкнул.

— Ах да, — сказал полковник. — Какой у них завтрак! Поручик, не в службу, а в дружбу, распорядитесь, чтобы принесли чаю.

— Чай придется подождать, — сказал поручик. — Еще не ставили самовар. Но если господин Берестов не откажется, мы можем предложить ему глоток коньячку.

— Великолепная идея! — обрадовался полковник. — Вы простите, что нам пришлось встретиться в такой момент. Но это последствия тяжелого положения, в котором оказалось наше государство.

Поручик Тизенгаузен прошел к массивному сейфу, что стоял возле стола, громко повернул ручку, открыл его и вынул оттуда початую бутылку коньяку и два стакана. Раздвинул бумаги на столе полковника и налил в каждый стакан на два пальца.

— Нам надо завести бокалы, — сказал полковник, удрученно глядя на действия адъютанта. — Просто стыдно перед гостями.

— Я распоряжусь, — сказал Тизенгаузен. Он протянул один стакан Андрею, второй взял сам.

— А мне нельзя, — сказал полковник. — Язва. Совершенно исключено.

Коньяк обжег глотку. Полковник проглотил слюну, глядя, как Андрей пьет.

— Нечем закусить. Не серчайте, Андрей Сергеевич, но мы редко принимаем гостей. Мы стали бумажными крысами. Война — это груды бумаг, вот так-то.

Тизенгаузен пил коньяк маленькими глотками, стоя навытяжку, словно соответствовал тосту на торжественном приеме.

Большие настенные часы пробили десять раз. Все трое стояли и смотрели на них, потом полковник и Тизенгаузен сверили свои часы, словно настенные часы были истиной в последней инстанции. У полковника была старинная луковица, поручик Тизенгаузен, разумеется, имел часы наручные, на черном ремешке.

— Господин поручик, — сказал полковник, — вам пора.

— Слушаюсь, Лев Иванович, — согласился Тизенгаузен, убрал стаканы и бутылку в сейф и небрежно прикрыл его.

Когда Тизенгаузен вышел, полковник обернулся к Андрею:

— Садитесь, садитесь, в ногах правды нет. Боюсь, как бы вы с собой паразитов не вынесли. Там же блохи, клопы, полное отсутствие гигиены… да вы садитесь, я не потому сказал, что опасаюсь заразить свою мебель, нет, не потому.

Мысль эта показалась полковнику столь забавной, что он залился счастливым смехом.

В дверь постучали. Поручик пропустил в кабинет Лидочку. Из-за их спин выглядывал полицейский. Он даже встал на цыпочки, чтобы убедиться, что его подопечный не убежал.

В руке у поручика была большая сумка.

Лидочка кинулась к Андрею.

— Что они с тобой сделали! — воскликнула она куда громче, чем можно было от нее ожидать. — Я не переживу! Мой бедный… — Она обняла Андрея и прижалась щекой к его сорочке.

— Да-с, — сказал полковник. — Если вы позволите, я вас на несколько минут покину. Срочные дела… так-с, срочные дела.

Полковник обнял за плечи поручика Тизенгаузена, для чего ему пришлось высоко закинуть полную руку, и они вдвоем, словно Дон Кихот с подвыпившим Санчо Пансой, покинули кабинет.

— Лидочка, милая, я так счастлив… Как тебе это удалось?

— Андрюша, времени у нас совсем мало, — сказала Лидочка. Она потянула его к окну подальше от двери.

Андрей пребывал в эйфорическом состоянии, в котором мир сконцентрировался вокруг Лидочки, как космос вокруг Солнца, ослепительного и прекрасного. Он готов был плакать от умиления и нежности. Лицо Лидочки, освещенное светом белесого дождливого утра, было бледным, и оттого глаза казались еще большими, а губы были еще более нежного, светло-пунцового цвета. Андрей принялся целовать руки Лидочке, а та не отнимала рук, но повторяла:

— Андрюша, милый, пойми, что каждая минута… каждая минута…

Вместо продолжения разговора она оказалась в его объятиях. Поцелуй был бесконечен, и оторваться друг от друга было невозможно, может, еще и потому, что оба понимали, что этот поцелуй может оказаться последним. Он — дар судьбы, могущий оказаться ее жестокой шуткой.

— Ну вот, еще пять минут потеряли, — сказала Лидочка, отстраняясь наконец от Андрея.

— Не важно.

— Сейчас все важно, — сказала Лидочка.

— Как ты это устроила?

— Лев Иванович — старый приятель папы, — сказала она. — Он военный комендант Ялты. Ты догадался?

— Нет, я понял, что он какой-то начальник, но какой — нет, не догадался.

— Я заставила папу вчера вечером пойти к нему. Они в преферанс всегда играют. Сначала я думала, что он может вмешаться, но, конечно же, Лев Иванович не может вмешаться. Знаешь, что мне помогло, — оказалось, в армии и среди местной знати Вревского не выносят. И его штучки… А поручик Тизенгаузен — он имеет на Льва Ивановича большое влияние — при слове «полиция» просто подпрыгивает до потолка. Папа мне сказал, что Вревский начал расследовать какие-то дела, связанные с военной кассой, и нашел нарушения — с тех пор они страшные враги. Но это все не важно… Главное, что Лев Иванович согласился устроить мне с тобой свидание. Но, конечно же, не в угодьях Вревского, а у себя. Он своей властью приказал доставить тебя к нему как свидетеля по делу дезертирства двух солдат — ну ты знаешь уже, наверное… тех, кто убежал от Коли Беккера.

— Знаю.

— Тебе сказал Вревский?

— Да, он допрашивал меня ночью. Одного нашли…

— Лев Иванович мне рассказал. Его люди ездили в горы и проводили опознание. И привезли шкатулку. А потом вчера ночью прибежал Коля Беккер. Он в панике — он сообразил, что мог повредить тебе, потому что проговорился, что видел тебя в обществе этого Тихона в Симферополе. Он говорит правду?

— Конечно, правду, — сказал Андрей. — Зачем ему неправду говорить?

— Я теперь уже никому не верю, — сказала Лидочка.

Дверь осторожно приоткрылась, и в нее заглянул полицейский.

— Брысь! — крикнула на него Лидочка, и полицейский, крайне удивившись, захлопнул дверь. — Я должна тебя огорчить, — сказала Лидочка.

— Меня уже трудно огорчить.

— Прокурор подписал санкцию на твой арест. Обвинения в твой адрес ему кажутся убедительными. Ввиду твоей особой опасности для окружающих мерой пресечения избрано тюремное заключение. То есть тебя сегодня переведут в тюрьму и больше не выпустят.

— Я тоже так понял, что не выпустят, — сказал Андрей, стараясь удержаться на обломках эйфории. Но обломки уже скрылись под водой.

— Лев Иванович ничего сделать не может. Ночью я говорила с Розенфельдом.

— Это еще что за птица? — спросил Андрей.

— Это лучший адвокат в Крыму. Он сказал, что твоя участь усугубляется военным временем.

— Почему?

— Да потому, что твои сообщники — дезертиры. Розенфельду известно, что из твоего дела решено сделать урок военного времени.

— При чем тут военное время?

— Сейчас они вернутся. Лев Иванович мог дать мне только пятнадцать минут. Десять прошло. А если придет Вревский — не будет и этих минут. Андрюша, у нас нет выхода!

Лидочка расстегнула сумку и достала оттуда тужурку Андрея.

— И все же я надеюсь, что поймают второго дезертира и все уладится, — сказал Андрей. Он надел тужурку.

— Может быть. А может быть, и нет. И еще более вероятно, они все равно сделают тебя руководителем банды. Погоди… не перебивай. В кармане твоей тужурки лежит табакерка.

— Что это даст! — возразил Андрей. — Я уже сбежал на четыре дня, и стало еще хуже. Если бы я вместо того уплыл на лодке в Болгарию, было бы лучше.

— Ты должен уйти вперед больше, понимаешь — не на три дня, а на год, на два.

— И что? Очнуться снова в тюрьме? Или в этом кабинете?

— Ни в коем случае! — испугалась Лидочка. — Ты же подведешь Льва Ивановича. Он столько для нас сделал!

— Ты права. И его, твоего отца… всех подведу. Но если я сделаю это в тюрьме, то очнусь через три года в той же камере!

— Тебя поведут обратно через двор. С тобой будет только полицейский. Ты должен исчезнуть в заднем дворе, между комендатурой и управлением. Смотри. Отсюда видно.

Лидочка показала за окно — оттуда был виден проход, которым Андрей огибал комендатуру. С одной стороны прохода была стена здания, с другой — ряд кустов, за ними — зеленый забор.

— Если будут разбираться, решат, что ты прыгнул через забор, — сказала Лидочка. — Это твой любимый способ убегать от правосудия.

— На несколько дней?

— Нет, на два года, — сказала Лидочка.

— Почему?

— Ты можешь меня раз в жизни послушаться? — спросила Лидочка. — Если бы ты меня всегда слушался, ничего бы не было.

— Я с тобой не так давно знаком.

— Два года! Два года — это срок с долгим запасом. К осени 1916 года мировая война кончится.

— Она кончится раньше. Неужели ты допускаешь, что она протянется еще два года?

— По крайней мере не больше. Это раз. За это время вся история с убийствами станет древним воспоминанием. И мы вернемся в мирное, нормальное, спокойное время. Когда не стреляют, не рвутся снаряды и люди не ненавидят друг друга.

— Мы вернемся? — только сейчас сообразил Андрей. — Ты хочешь сказать, что ты согласна плыть со мной?

— А как же иначе? — Лидочка даже приподняла брови от удивления. — А ты что, хочешь, чтобы я два года старела и встретила тебя старой девой двадцати лет от роду? Да я за эти два года убегу с гусаром.

— И не мечтай, — сказал Андрей. — Я не позволю тебе остаться.

— Вот видишь, как ты заговорил. Слушай. Сейчас придут. С минуты на минуту придут. Времени нет. Табакерка у тебя в правом кармане тужурки. Запомнил? В правом кармане. Она настроена так же, как моя. Тебе надо только нажать на шарик.

— А ты?

— Я буду смотреть в окно. Если все получится хорошо, я вернусь домой, а ночью пойду следом за тобой.

— Ты не сразу вместе со мной?

— Я должна быть уверена, что все прошло правильно. Мало ли что случится, мало ли что… К тому же у меня дома все вещи. И письма.

— Какие письма?

— Андрей, я не перестаю тебе удивляться. Письмо моей маме, что мы ночью уплываем, потому что тебе удалось бежать и оставаться здесь нельзя. Письмо твоей тете, что с тобой все в порядке…

Не переставая говорить, Лидочка начала ворошить бумаги на столе коменданта, вытащила чистый лист, взяла со стола перо, окунула его в чернильницу, изображавшую бочонок в лапах бронзового медведя, и протянула Андрею:

— Пиши, я чуть не забыла. Пиши: «Дорогая тетя, мне приходится уехать, потому что иначе меня обвинят в преступлении, которого я не совершал. Не жди от меня вестей в ближайшее время. Я жив и здоров. Как только очищу себя от подозрений, сообщу тебе. Твой любящий племянник…» — и подпись.

Андрей покорно склонился над столом и написал требуемое.

— Место встречи — платан на набережной. В шесть вечера, — сказала Лида. Андрей кивнул. Когда он подписывался, дверь открылась. Вернулся Лев Иванович. Он выглядел виновато.

— Простите, дети, — сказал он, — но вам пора расставаться. Я видел автомобиль, на котором приехал господин Вревский.

— Но это же афронт! — воскликнул поручик Тизенгаузен, также вошедший в кабинет следом за комендантом. — Он конфисковал вчера автомобиль, притом совершенно незаконно, и уже на нем разъезжает. Я бы на вашем месте, Лев Иванович, задал бы в соответствующей инстанции вопрос: по какому праву следователь Вревский разъезжает на реквизированном моторе?

— Ах, оставьте, — отмахнулся комендант. — Лучше не связываться с этими крючкотворами.

— Как так не связываться! — вскипел Тизенгаузен. — У вас, военного коменданта, нет своего автомобиля, а какой-то следователь разъезжает, словно градоначальник, генерал Думбадзе.

— Ну ладно, ладно, — сказал комендант. — Андрею Сергеевичу пора идти.

Лидочка взяла бумагу, которую подписал Андрей.

— Это прошение на высочайшее имя, — сказала она.

— Правильно! — согласился Лев Иванович. — Надо принимать меры.

Полицейский, видно, почувствовав, что пришел его час, широко открыл дверь в кабинет и замер в дверях.

— Андрюшенька, — ахнула Лидочка, — я совсем забыла. Мама прислала пирожков с капустой.

— Не положено, — сказал полицейский от двери.

— Еще чего не хватало! — возмутился Тизенгаузен. — Ни в одном цивилизованном обществе подозреваемых не морят голодом!

— А кто их морит? — удивился полицейский.

Лидочка вынула один пирожок и протянула Андрею.

— Съешь по дороге.

— Я пошел, — сказал Андрей.

— Нет, так не годится, — расстроился Лев Иванович. — Попрощайтесь, дети!

Андрей поцеловал Лидочку в щеку.

— Черт возьми! — выругался Лев Иванович, готовый пустить слезу.

Андрей отпустил руку Лидочки. Она перекрестила его.

— Будь осторожен, — сказала она.

Лев Иванович отвернулся. Поручик Тизенгаузен вытащил серебряную расческу и начал поправлять пробор.

Андрей пожал руки обоим военным.

— Господин Берестов, — сказал комендант, — если следователь Вревский будет спрашивать, где вы были, отвечайте, что я снимал с вас допрос по поводу дезертиров.

— Разумеется. Я помню.

— Дай я тебя поцелую на прощание, сынок.

Комендант поднялся на цыпочки и чмокнул Андрея в губы.

Поручик Тизенгаузен щелкнул каблуками, прозвенел шпорами и подал худую холодную руку.

Полицейский посторонился, пропуская Андрея в дверь. Ладонь он держал на эфесе шашки.

Андрей обернулся. В прямоугольнике двери вслед ему сочувственно смотрели три человека. Как будто в пантомиме, где в финале актеры замирают.

Андрей спустился по лестнице и, выйдя наружу, задержался. Сунул руку в карман.

Полицейский неожиданно толкнул его в спину и грубо, беря реванш за долгое ожидание в коридоре, сказал:

— Руку вынь!

— Что же это такое! — возмутился Андрей, останавливаясь. — Я не могу вынуть носовой платок?

— Не знаю, что у тебя там. Иди.

Полицейский возвращал себе авторитет, потерянный в комендатуре. Не вынимая руки из кармана, Андрей пошел к проходу, что вел мимо комендатуры к полицейскому управлению. Он поднял голову и увидел, что Лидочка стоит у окна и смотрит вниз. Рядом с ней никого не было.

Андрей нащупал на портсигаре шарик. «Боже мой — какая она предусмотрительная, — подумал Андрей. — Я бы никогда не догадался настроить машинку».

— Сказал тебе — руку вынь! — рявкнул полицейский.

— Какую руку? — Андрей обернулся к нему и, глядя в его маленькие, настороженные глаза, нажал на шарик. Шарик поддался пальцу, и тут же окружающая действительность исчезла.

И Андрей начал проваливаться в знакомую уже бесконечную пропасть.

На этот раз падение было куда более долгим и страшным — нечто могучее вертело Андрея, как щепку в потоке, причем вращение было не мерным и последовательным, а меняло направление так, что внутри все холодело и сворачивалось, как на высоких качелях… к горлу подкатывала дурь. А потом все пропало…

Андрей очнулся от удара — ибо, не удержавшись на ногах, он упал на каменную дорожку, что тянулась за комендатурой.

Было утро. Солнце поднялось невысоко, и в проходе за комендатурой была морозная тень, тогда как второй этаж здания был ослепительно освещен солнцем.

Если все правильно, то сейчас конец 1916 года, сказал себе Андрей и обернулся — нет ли там полицейского…

* * *

Лев Иванович, преисполненный сочувствия к дочери доброго знакомого, бубнил за спиной о том, что суд может посмотреть на это дело иначе, а хороший адвокат камня на камне не оставит…

Лидочка стояла вполоборота к нему, чтобы видеть, что происходит за окном. Когда в проходе показались Андрей и его конвоир, Лидочка подалась вперед, но, к счастью, Лев Иванович, который преодолевал сложное придаточное предложение, не заметил этого движения. «Ну, — шептала беззвучно Лидочка, — вот сейчас! Еще шаг, и будет поздно». Андрей взглянул наверх, но окно было закрыто, и вряд ли он увидел Лиду. Рука его была в кармане. Рот полицейского открылся — он кричал что-то. Андрей обернулся к нему… что случилось? Неужели не действует машинка?

И в то же мгновение Андрей исчез.

Как будто лопнул большой мыльный пузырь. Лидочке даже почудился хлопок воздуха, который устремился в оказавшееся пустым пространство.

Хоть Лидочка ждала этого мгновения, даже торопила его, страшилась, что оно не наступит, исчезновение Андрея было столь окончательным и сказочным, что Лидочка в ужасе отпрянула от окна.

— Что случилось? — перебил сам себя Лев Иванович. — Ты слушаешь меня? Может, тебе лучше уйти? Пойди отдохни, скажи маме, чтобы дала тебе валерьянки, скажешь?

Лев Иванович повел Лидочку к двери и потому не слышал приглушенных стеклом криков полицейского. Что касается Тизенгаузена, то он тем более ничего не слышал, потому что любовался Лидочкой и тешил себя абстрактными надеждами на то, что Андрея, хоть он и добрый малый, повесят и тогда можно прийти к Лидочке с искренними утешениями.

Тизенгаузен проводил Лидочку до выхода, посоветовал ей держаться молодцом, так как все образуется, и склонил, целуя ручку, слишком прямой пробор.

— Простите, — сказал он.

— Да? — Во взгляде Лидочки и напряженности ее фигуры читалось столь откровенное нетерпение, что Тизенгаузен только сказал:

— Желаю вам всего наилучшего.

Хотя собирался спросить, не играет ли Лидочка в лаун-теннис, которым он так увлекался.

Лидочка поспешила прочь по улице, хоть оснований теперь для спешки не было, Андрей, дай Бог, уже ждет ее в шестнадцатом году. Ноги сами бежали, и лиловый, обшитый по краю кружевом зонтик все время норовило вырвать встречным ветром.

Мать встретила Лидочку сразу десятью вопросами, и та ответила лишь:

— Все хорошо, мамочка, я тебе потом расскажу.

Она прошла к себе, закрыла дверь и осмотрелась…

Вроде все готово. Можно прощаться.

Сначала надо попрощаться с вещами, со стенами комнаты, с видом из окна, с беседкой в саду, с этим, особого цвета, небом 1914 года… Бог знает, какого цвета оно будет через два года.

— Как хорошо, — сказала себе Лидочка, — что Андрюша уплыл.

Она села за свой письменный стол и вытащила из сумки письма.

Мама постучала в дверь:

— Ты есть будешь? Ты ведь голодная убежала.

— А папа обедать придет? — спросила Лидочка, не открывая двери.

— Придет, обязательно придет. — Мать сразу осмелела и приоткрыла дверь. — А как Андрюша? Как он выглядит? Он очень осунулся?

— Ма-ма! — строго сказала Лидочка. — Я же просила.

Евдокия Матвеевна расстроилась и закрыла дверь с легким стуком, чтобы показать, насколько она недовольна бездушием дочери.

Первое письмо — для глаз следователя Вревского, хотя адресовано оно маме:

Дорогая мама!

Я сегодня была у Андрея. Положение его безвыходное. Следователю Вревскому удалось состряпать дело, в котором Андрей выглядит убийцей. Вревский намерен сгноить Андрюшу в тюрьме или отправить его на эшафот. Спасения нет. Как ты уже знаешь, дорогая мама, Андрею удалось бежать. Но и это не спасение. Его доброе имя погублено. Мы никогда не сможем жить с ним в мире и покое. Поэтому мы вместе добровольно решили уйти из этой жизни. Коли нет справедливости на этом свете, мы будем искать ее у Небесного престола. Не плачь, мама, не сердись на меня — другого выхода у нашей любви нет. Прощай, твоя несчастная дочь Лидия.

P. S. В нашей смерти просим винить следователя Вревского. 15 октября 1914 г. Ялта.

Об этом письме Андрей не знал — она расскажет о нем позже, при встрече. Если бы Лидочка постаралась ему объяснить свой план за те минуты, что были в ее распоряжении, Андрей стал бы возражать. Но Лидочка была убеждена, что это первое, лживое, хитрое письмо требуется написать обязательно. В ином случае их будут искать, ждать возвращения Андрея и уголовное дело не закроют. Так объяснил старый адвокат Розенфельд. В случае же, если следствие убедится, что его жертва мертва, об Андрее забудут.

Второе письмо также было адресовано Евдокии Матвеевне.

Дорогая мамочка!

Как прочтешь это письмо, ты должна его сразу сжечь. И сделать вид, что получила лишь то, что лежит в маленьком конверте. Андрюше удалось бежать. Ты об этом уже знаешь. Если мы с ним останемся в Ялте, его скоро поймают. И участь его будет ужасна. С помощью верных друзей мы бежим из Ялты. Бежим далеко. Мамочка, дорогая моя, ты должна быть готова к тому, что долго меня не увидишь, может быть, год или даже больше. Но я жива и здорова. Не беспокойся. Как только будет возможность, я тебе сообщу. Но не по почте, потому что письмо может случайно попасть в руки нашим врагам. Не сердись, что я не осталась дома, а убежала с Андрюшей. Я уже выросла, и у меня есть возлюбленный. Поставь себя на мое место, неужели ты бы оставила папу, если бы ему грозила беда?

Мама, напоминаю: сразу сожги это письмо. Правда, можешь показать его папе, чтобы он не переживал. Тебе еще придется поехать в Симферополь и рассказать тайком правду Марии Павловне Лещинской, которая живет в Глухом переулке, дом семь. Но ни в коем случае не пиши! Ты можешь нас погубить! Потому что, если они будут думать, что мы утонули, они забудут об Андрее. Но если они догадаются, что мы бежали, они будут искать нас, как охотничьи псы. Ты меня поняла?

Прости еще раз, мамочка. До встречи.

Затем Лида положила второе письмо в большой конверт, а первое, предназначенное для глаз следователя, в маленький розовый. К большому письму приколола записку Андрея для тети.

Лидочка спрятала письмо под подушку, потому что услышала, что пришел папа. Она вышла из своей комнаты. Папа снимал галоши, шмыгал крупным носом и бурчал, что, если такая погода будет продолжаться, все изведутся от воспаления легких. Потом он увидел Лидочку и спросил:

— Ну как, Лев Иванович устроил тебе свидание?

Кирилл Федорович в глубине души никак не мог принять всерьез угрозу, нависшую над Андреем. Андрея он считал порядочным молодым человеком из хорошей семьи и был глубоко убежден, что порядочные молодые люди из хороших семей преступлений не совершают. А потому, будучи человеком служивым, полагал, что правда восторжествует сама собой, потому что в империи еще сохранился порядок.

— Да, папочка, я видела Андрея.

— И как он, скучает? Я думаю, надо подать прошение, чтобы до суда его отпустили. Это всегда делается.

— Следователь Вревский его не отпустит.

Отец разделся, прошел, растирая закоченевшие руки, в столовую, и мать крикнула ему из спальни, где она только что рыдала и потому не смогла его встретить, чтобы он немедленно шел мыть руки.

Свое предприятие Лида полагала осуществить вечером. Она боялась, что ее увидят, а для ее планов надо было исчезнуть загадочно. До вечера было безумно много времени, и после обеда она решила погулять по Ялте. Но не успела Горпина разлить суп из бабушкиной мейсенской супницы, как раздался звонок. Пришел встрепанный, разгневанный Лев Иванович.

Появление Льва Ивановича было совершенной неожиданностью для всех, кроме Лидочки.

— Лев Иванович, обедать, обедать, грибной суп на столе, вы его любите, — пела Евдокия Матвеевна, которая, как собака, почуявшая опасность, завиляла хвостом.

— Супов — не желаю! — отрезал полковник, сбрасывая шинель на руки хозяйке дома и скрипя галошами, которые никак не слезали с сапог.

— Что-нибудь произошло? — спросил Кирилл Федорович, появившись в дверях залы с газетой в руке.

— А вы не знаете? — Лев Иванович изображал гнев. Но не очень убедительно. Его почти никто не боялся. Если не считать проштрафившихся прапорщиков и фельдфебелей, задержанных патрулем в непотребном виде: что-что, а сверкнуть орлиным взором он умел. — Вы не знаете? Что он сбежал?! — повторил Лев Иванович, и галоши полетели вдоль коридора.

— Ах! Какое счастье! — воскликнула Лидочка.

— Что? Кто сбежал? — спросила Евдокия Матвеевна.

— Вот именно. — Лев Иванович, проходя в залу, уткнул перст в грудь Лидочки. — Он сбежал! Скажи, это было подстроено? Скажи, ты специально это сделала, чтобы отправить меня по этапу? Что подумает генерал Думбадзе?

— Лева, садись и расскажи по-человечески, — попросил Кирилл Федорович, который умел управляться со своим приятелем. — Кто сбежал, куда, зачем сбежал. И при чем здесь Лидия и Думбадзе?

— Я выполнил вашу просьбу? Я, рискуя карьерой, устроил свидание в моем кабинете? Они беседовали с глазу на глаз. А потом что?

— Что? — спросил Кирилл Федорович и налил из лафитничка с лимонными корочками добрую рюмку. Протянул коменданту. — Что потом?

— Потом он убежал. Особо опасный преступник! И я способствовал, да?

— Он из твоего кабинета убежал? — спросил Кирилл Федорович.

— Как он мог из моего кабинета? Там второй этаж и окно закрыто. Нет, когда все кончилось, его увели. Потом Лидочка ушла. Ну, я думаю, все обошлось. Тут врывается этот парвеню Вревский и начинает на меня кричать!

— Так что случилось, в конце концов? Ты пей, Лева, пей.

— Спасибо. Когда этого юношу вели в полицейское управление, по дороге, на улице, он прыгнул через забор — и был таков.

— Лев Иванович, я ровным счетом ничего не понимаю, — вмешалась в разговор сообразительная Евдокия Матвеевна. — При чем здесь вы? При чем комендатура? Вы принимали у себя…

— Лева не принимал, а допрашивал, — поправил жену Кирилл Федорович. — И после допроса отправил обратно. И где-то потом, в неизвестном месте, при невыясненных обстоятельствах, арестант исчез. Может быть, убежал, а может быть, отправлен на каторгу.

Кирилл Федорович налил и себе, они выпили с комендантом, и комендант, повторяя порой: «А чего же Вревский, а? Нет, ты скажи, какой мерзавец этот Вревский — говорит, что меня самого упечет… ну, Вревский!..» — постепенно пришел в себя и даже развеселился, представив, как полиция носится по Ялте в поисках преступника.

— А он — приятный молодой человек, — сказал Лев Иванович, успокоившись, и Кирилл Федорович добавил, что он из хорошей семьи.

— Ну, от семьи уж ничего не осталось, — вздохнул комендант.

— У Андрюши есть тетя в Симферополе. Она его воспитывала. Она служит по ведомству императрицы Марии Федоровны, — сказала Лидочка.

— Очень похвально, — сказал комендант, будто это его окончательно утешило. Он остался обедать и ушел в шесть часов.

Время до вечера тянулось невыносимо медленно. Мужчины всерьез обсуждали политические пустяки, мама нервничала, сердце ее подсказывало, что все неладно, и более всего ее смущало, что Лидочка не бежит искать своего мальчика. Евдокия Матвеевна подозревала, что побег был устроен не без участия ее дочери, но лучше, если она ошибается. Ведь если Андрюша пойдет на каторгу, то молодость возьмет свое — Лидочка найдет себе другого жениха, и все образуется. Только нельзя об этом говорить. Порядочные люди так себя не ведут… Теперь же, когда он убежал, можно всего ожидать. За ним сейчас гоняются полицейские, и его могут застрелить. И неизвестно, чего ждать от Лидочки. Русская история полна дурных примеров. Достаточно вспомнить о женах декабристов… «Она такая непосредственная и благородная. Ну почему мы не воспитали ее циничной? Ах, что я несу! Кому нужен цинизм? Девочка влюблена, и нужно оценить ее благородное чувство…»

Лидочка бродила по своей комнате, брала вещи и отбрасывала их. Еще вчера ей казалось, что она будет не в силах оторваться от пуповины своей семьи, своей комнаты, кроватки и бывших игрушек, — она была домашним котенком, который привык спать на своей подушечке в своем уголке. Еще вчера, собирая втайне от мамы свою сумку, она чуть было не положила в нее любимую вышитую подушечку. Но на рассвете выбросила из сумки все, что связывало ее с домом. И сейчас, раз уж мама не сможет проверить, она начала аккуратно класть в сумочку — в маленькую, учтите, сумочку, потому что она не знала, какие сумки может протащить с собой машина времени, — только вещи абсолютно необходимые и ничего из того, что можно купить в любом магазине. У них с Андреем достаточно денег на первое время.

Лидочка оборвала пуповину еще утром, когда увидела через окно, как исчез Андрей. Теперь же ею владело лишь одно жгучее нетерпение: скорее присоединиться к нему, потому что он ее ждет, потому что без нее он может пропасть… скорее! Но скорее было нельзя, потому что надо дождаться сумерек.

В сумке, той самой, с которой она выходила в город, нашлось место для всех документов Сергея Серафимовича и для ее маленьких драгоценностей — колечка, подаренного покойной бабушкой к шестнадцатилетию, и золотых часиков, которые дал папа к окончанию гимназии. Туда же она положила кожаный кошель с предметами туалета: мылом, зубной щеткой, ватой, кремом — всем, что может понадобиться немедленно. Потом, подумав, положила туда и жестяную коробочку с таблетками от кашля, бинтом и пластырем, в сумку еще вместилась фуфайка и теплые чулки. Вот вроде и все. Если не считать фотографии папы с мамой.

Теперь самое трудное:

— Мама, я пойду погуляю по набережной.

— Лидочка, ты сошла с ума! Разве сегодня погода для гуляния?

— Мамочка, у меня голова разламывается. Ты забыла, сколько у меня сегодня переживаний?

— Я все понимаю, но лучшее для тебя — лечь спать. Завтра проснешься со свежей головой.

— Мама, я полчасика погуляю и вернусь.

— Уже почти темно!

— Зато дождь кончился.

Дождь в самом деле перестал.

— Все равно возьми зонтик! — Мама, отступив с передовых позиций, решила заднюю линию не отдавать.

— Мама, ну зачем зонтик, если дождя нет?

— Или ты берешь зонтик, или ты никуда не идешь! — Мама билась, как спартанцы под Фермопилами.

— Ну ладно, ладно. — Лидочка зашла к себе в комнату. Теперь надо было действовать стремительно. Пока мама полагает, что она победила. Через две минуты она опомнится.

Сумка была заблаговременно привязана к длинной веревке. Лидочка мгновенно опустила ее через окно на мостовую — в это время никого на улице не было. Теперь письмо. Ни в коем случае нельзя оставлять его на столе — мама прочтет его через пять минут. Письмо должно быть в почтовом ящике. Отец вернется, проводив Льва Ивановича и погуляв по свежему воздуху, примерно через час. Он всегда, возвращаясь домой, открывает почтовый ящик.

Лидочка взяла зонтик, надела шляпку.

— Мамочка, — сказала она, — я пойду.

Евдокия Матвеевна окинула дочь подозрительным взглядом: но та даже сумочки не взяла. А мать знала, что ни одна воспитанная женщина не отправится в плавание без ридикюля.

— Только не задерживайся. Зонтик взяла?

— Ты же видишь!

И только не расплакаться, только не броситься маме на шею: мамочка, мамочка любимая, единственная, драгоценная! Мамочка, я не хочу от тебя уходить, я не хочу, чтобы ты плакала, мамочка, прости меня…

— Что с тобой? Ты идешь?

— Иду, мама.

Лидочка не осмелилась поцеловать маму, потому что глаза были настолько полны слез, что при прикосновении к маминой щеке слезы наверняка хлынут через край — и тогда все погибло.

Лидочка, считая про себя, чтобы не сбиться с шага, дошла до двери, открыла ее, не оглядываясь, не задерживаясь, захлопнула дверь, кинула письмо в щель почтового ящика, висевшего на двери, — все! Этим как бы отрезана прошлая жизнь.

Тук-тук-тук, знакомо проскрипели под ногами ступеньки. Бабах! — хлопнула притянутая пружиной парадная дверь.

Три шага вдоль стены, чтобы взять сумку, и вдоль же стены бегом, чтобы мама не успела выглянуть из окна, — это самый опасный момент. От поворота улицы Лидочка оглянулась — вроде бы успела.

С каждым шагом, отдалявшим ее от дома, Лидочка все более уходила в будущее, погружалась в мысли о том, что ей еще предстояло сделать.

Во-первых, пройти набережной за «Ореанду», спуститься к морю у края городского парка, к пляжу, где имеют обыкновение гулять по утрам немногочисленные обитатели небольших пансионатов.

Это путешествие заняло минут двадцать, и никто из знакомых, к счастью, не встретился. В парке фонари были совсем редкими, и между ними провалы густой темноты, пробегать которые было страшно. Даже не за себя страшно, а из-за Андрюши. Он очутится в шестнадцатом году, а ее нет. Он будет искать и не найдет, он начнет опрашивать, и ему скажут, что именно 15 октября 1914 года прекрасную юную девушку Лидию Иваницкую нашли зарезанной в городском парке, куда и днем девушки поодиночке теперь не ходят. И Андрюша содрогнется, считая, что виноват в ее гибели…

Лидочка так ясно представила себе картину Андрюшиного горя, что не заметила, как добежала до берега. Хоть октябрьский вечер был тих, море встретило ее усиливавшимся грохотом. Еще десять минут назад, когда она проходила мимо платана, волны накатывались на берег полого и без грохота. А пока Лидочка шла парком, разыгрался самый настоящий шторм — видно, море раскачивалось где-то у Турции, и волны побежали оттуда к Крыму. Шторм был злобным — гневливость его подчеркивалась безветрием. Небо было темно-серым, но сквозь облака прорывались желтые и оранжевые зловещие отблески. Само море казалось почти черным, а пена и брызги, вздымавшиеся, ударившись о гальку, были белыми, как привидения, и фосфоресцировали.

Несколько секунд Лидочка стояла, завороженная этим зрелищем, а потом поняла, что шторм — это совсем не страшно и не плохо. Если бы они в самом деле отправились топиться, шторм не только помог бы им сделать это быстро, но и выбросил на берег улики. А улики у Лидочки были заготовлены. И лежали в сумке. Одна ее почти новая туфля (вторую она еще вчера вечером выбросила на помойку на соседней улице), большая яркая заколка для волос с искусственными жемчужинами, которую мама сразу узнает, а главное — кружевной подол от нижней сорочки.

Лидочка спустилась к воде и пошла вдоль пляжа. Стараясь не замочить ног, она дождалась, пока очередная волна отхлынула от берега, и, спускаясь следом за ней, намочила улики. Но тут новая волна поднялась так неожиданно и так резво кинулась на Лидочку, что ей пришлось со всех ног, скользя по гальке, бежать наверх — но все же пальцы волны настигли ее, и брызги промочили юбку.

С мокрыми уликами в руках Лидочка пошла вдоль пляжа, отыскивая место, куда волны имеют обыкновение выкидывать остатки одежды утопленников. Туфлю она заткнула между двумя каменными глыбами, заколку воткнула в гальку, а кружевной лоскут закинула к кустам.

Полюбоваться плодами своего труда было некогда, да и темно. Лидочка пошла дальше по пляжу и тут поняла, что нет смысла искать укромное место, потому что любое место может оказаться плохим или хорошим — разве угадаешь?

Найдя углубление в нависшей скале, возле которой лежала большая плоская плита, Лидочка уселась на плиту и вытащила табакерку.

Когда она еще рано утром устанавливала шарики на обеих табакерках так, чтобы не разминуться с Андреем, получилось, что они должны будут встретиться ровно через два года — в октябре 1916-го. Теперь же, мысленно повторив движения пальцев, Лидочка начала сомневаться. И в том, что она правильно рассчитала время, и в том, что на обеих табакерках поставлены одинаковые деления. Не было уверенности, что обе машинки будут работать одинаково.

Господи, а вдруг Андрей не услышал про то, что она будет ждать его ежедневно в шесть часов у платана? Ведь она может оказаться в будущем утром, а он — вечером. Ведь может так быть?

Лидочка, щурясь — она была немного близорука, но стеснялась этого и от всех скрывала свой порок, даже от мамы, — разглядывала такую маленькую и тонкую реечку и миниатюрный шарик на ней. Правильно ли она все поставила? Точно ли так же, как Андрею? Тогда было светло, и она не должна была ошибиться.

Надо было нажать на шарик и перенестись в осень шестнадцатого года. Только и всего — Андрей говорил, что этот перелет почти незаметен. А вдруг он не хотел ее пугать? Вдруг это плавание полно ужасов и кошмарных снов?

Андрею легче было начать путешествие, потому что ни в первый раз, ни во второй у него не было секунды, чтобы поразмышлять. Лидочка же сидела на берегу, поблизости ни души…

«Не заставляйте меня спешить!» Подождет ее Андрюша полдня, ничего с ним не случится! А вдруг она состарится на два года за это путешествие? И это будет как бы летаргический сон — уничтожение, сожжение времени на костре любви!

Хватит пустых рассуждений! Все в порядке! Андрюша в безопасности в октябре 1916 года. Письмо в почтовом ящике. Улики разбросаны. Погони нет… «Мне страшно? Нет, мне не страшно, мне не нужно бояться — через несколько секунд я встречусь с Андрюшей».

Шумело море, сердилось, что Лидочка не досмотрит шторма.

На всякий случай, чтобы не потерять сумку в пути, Лидочка обняла ее левой рукой, крепко прижала к груди. Правой подняла табакерку к глазам и нажала на шарик.

И мгновенно рухнула в черную пропасть…