Набросок салона без названия.

Бернар Родель, приблизительно 1751–1753 гг.

Чернила, пергамент.

Предоставлено выставкой «Парижский салон» Британской библиотеки.

Изображение знаменитого салона мадам Жофрен, посетители заняты беседой и отдыхом. Среди группы мужчин выделяются несколько узнаваемых персонажей: Руссо, Вольтер, Дидро, однако наибольший интерес представляют три дамы, кружащие по комнате. Одна из них явно сама мадам Жофрен, считается, что другая – Сюзанна Неккер, однако третья – изящная женщина, чье лицо усыпано веснушками, – остается загадкой.

Вдобавок ко вкладу в «Энциклопедию» Дидро, Родель был заядлым рисовальщиком и, похоже, нередко практиковался на приемах в салоне мадам Жоффрен. Женщина с веснушками изображена на нескольких его набросках, однако имя ее так и осталось неназванным.

Оценочная стоимость: неизвестно.

I

29 июля 1724

Париж, Франция

Свобода – это брюки и сюртук на пуговицах.

Мужская сорочка и треуголка. Если б она только знала!

Мрак утверждал, что даровал ей свободу, но на самом деле для женщин в мире, где они затянуты в свои одежды и заперты в домах, свободы не существует. Мир принадлежит мужчинам, лишь им позволено беспрепятственно разгуливать повсюду.

Адди неторопливо вышагивает по улице, повесив на руку ворованную корзину. В проеме двери старуха выбивает половик, на ступеньках кафе сидят чернорабочие, но никто не моргнет и глазом – потому что они не видят в Адди женщину, которая прогуливается в одиночку. Они видят праздно слоняющегося на исходе дня юношу. Никто не думает, насколько странная и скандальная эта прогулка, никто вообще ее не замечает.

По сути, Адди когда-то могла сберечь свою душу и просто попросить мужскую одежду.

Без визитов мрака прошло четыре года. Четыре года, и на заре каждого Адди клялась больше не ждать его, однако ни разу не сдержала обещания. Как бы ни старалась, с приближением годовщины Адди становится похожа на туго заведенные часы, пружина которых не раскручивается до рассвета последнего дня. И даже тогда она лишь постепенно расслабляется, почти не испытывая облегчения, потому что знает – все начнется вновь.

Четыре года.

Четыре зимы, четыре лета, четыре ночи без него. В остальные она предоставлена сама себе и может тратить их по своему разумению, но как бы ни старалась Адди забыться в эти ночи, они принадлежат Люку, даже если его самого нет.

И все же она не считает их потерянными, не приносит в жертву, будто они уже отданы мраку.

Проходя мимо кучки мужчин, Адди приветственно приподнимает треуголку, пользуясь случаем, чтобы натянуть шляпу пониже на лоб. Вечер еще не наступил, и в свете ясного летнего дня она старается держаться подальше от людей, поскольку знает – от пристального взгляда обман не скроешь. Стоило подождать еще час, и завеса сумерек ее бы спрятала, но, по правде говоря, Адди не в силах была выносить тишину и тиканье часов, отсчитывающих секунды.

Только не сегодня.

Сегодня она решила отпраздновать свободу. Взобраться по белокаменным ступенькам базилики Сакре-Кер, усесться на вершине лестницы и устроить пикник.

На руке висит корзина, полная еды. Со временем пальцы Адди стали ловкими и быстрыми, и последние несколько дней она старательно собирала угощение: буханку хлеба, ломоть вяленого мяса, кусок сыра и даже небольшую склянку меда величиной с ладонь.

Меда Адди не пробовала с самого Вийона. Отец Изабель держал ульи и продавал янтарный сироп на рынке, разрешая девочкам обсасывать соты, пока пальцы их не слипались от сладости. Адди поднимает добычу навстречу лучам заходящего солнца, и те превращают лакомство в золото.

Молодой повеса появляется прямо из ниоткуда. Задевает плечом руку Адди, и бесценная банка выскальзывает, разбиваясь о мостовую. Сначала Адди кажется, что на нее напали или решили ограбить, но незнакомец уже рассыпается в извинениях.

– Идиот, – шипит она, переводя взгляд от золотистого сиропа, сверкающего обломками стекла, на мужчину, что стал причиной несчастья.

Он молод, светел лицом и красив. У него высокие скулы и волосы цвета меда, в точности как тот, что растекся по земле.

Однако незнакомец не один. Вскоре, хохоча и улюлюкая, появляются дружки парня. У них счастливый вид, как у всех, кто начал кутить еще в полдень. Но юноша, что толкнул ее, заливается краской и явно смущается.

– Приношу искренние извинения… – начинает он, и тут выражение его лица меняется. Сначала на нем отражается удивление, затем веселье, и Адди догадывается – слишком поздно, – как близко они стоят, как хорошо освещено ее лицо. Слишком поздно понимает – он разгадал обман и все еще держит ее за рукав. На мгновение Адди пугается разоблачения. Однако когда друзья просят его поторопиться, юноша отсылает их прочь. Адди и незнакомец остаются одни на мостовой. Она готова вырваться и бежать, но вид у молодого человека совершенно не угрожающий, он лишь загадочно улыбается.

– Отпусти! – требует Адди, немного понизив голос.

Юноша только смеется, однако выпускает ее руку так быстро, словно коснулся огня.

– Извини, – говорит он, – я ошибся. – А потом одаряет ее озорной улыбкой. – Впрочем, и ты, кажется, тоже.

– Вовсе нет, – огрызается она, перемещая руку ближе к ножу, который лежит в корзине. – Я нарочно.

Юноша улыбается еще шире, переводит взгляд на мостовую, где блестит разлитый мед, и качает головой.

– Я хочу загладить вину, – говорит незнакомец, и Адди уже собирается сказать ему, мол, не стоит беспокоиться, все в порядке, однако он берет ее под руку, словно они приятели, и восклицает: – То-то же! Идем.

И ведет ее к кафе на углу. Адди в таких местах никогда не бывала, у нее всегда недоставало храбрости, она боялась рискнуть и зайти туда в одиночку, тем более с такой ненадежной маскировкой. Но незнакомец притягивает ее к себе, будто это все ерунда, и в последний момент кладет ей руку на плечи. Ошарашенная внезапным и таким интимным прикосновением, Адди уже хочет отпрянуть, но вовремя замечает краешек его улыбки и понимает – он сделал это специально, ради того, чтобы не выдать ее секрет.

В кафе жизнь бьет ключом, раздаются громкие возгласы, сильно пахнет дымом.

– Осторожнее, – говорит незнакомец, а в глазах его прыгают искры веселья. – Держись поближе, да опусти голову, не то нас раскроют.

Адди идет за ним к барной стойке, и он заказывает две небольшие чашки, в которых плещется черная как чернила жидкость.

– Сядем у стены, – кивает он, – там свет не слишком яркий.

Они устраиваются за угловым столиком, незнакомец ставит чашки и в цветистых выражениях поясняет, что это кофе. Адди, разумеется, о новом напитке уже наслышана, в Париже это последний писк. Однако, поднеся фарфоровую чашку к губам, она разочаровывается.

Темная жидкость крепкая и горькая, чем-то напоминает шоколадные хлопья, которые Адди впервые попробовала несколько лет назад, но без привкуса сладости. Но юноша нетерпеливо и восторженно, словно щенок, взирает на нее, поэтому Адди все же проглатывает пойло. Она улыбается, баюкая чашку в ладонях, и смотрит из-под полей треуголки на мужчин, сидящих за столиками. Некоторые переговариваются, склонив головы, другие смеются и играют в карты или передают друг другу какие-то бумаги. Адди таращится на этих людей и снова удивляется, насколько открыт для них мир, как мало барьеров.

Она переводит взгляд на своего спутника, который по-прежнему взирает на нее с безмерным восхищением.

– О чем ты думала? – интересуется он. – Вот прямо сейчас…

Юноша не был официально ей представлен, он просто с ходу окунулся в беседу, словно они знакомы много лет, а не несколько минут.

– Я думала, – говорит Адди, – как легко, наверное, быть мужчиной…

– Значит, ты поэтому так замаскировалась?

– Поэтому и из ненависти к корсетам.

Он смеется так легко и открыто, что Адди тоже невольно улыбается в ответ.

– А имя у тебя есть? – спрашивает он, и Адди не знает, чье имя незнакомец хочет выяснить – ее собственное или того, кем она притворяется.

– Тома́, – отвечает она и наблюдает, как он пробует на вкус имя, словно кусочек фрукта.

– Тома́, – вторит юноша. – Рад знакомству. А я – Реми Лоран.

– Реми… – эхом отзывается Адди, растягивая гласные.

Имя ему подходит, больше, чем ей когда-либо шло «Аделин». Юное и сладкое, это имя позже будет преследовать ее, всплывая, как яблоки в ручье. Сколько бы она ни встретила мужчин, имя Реми всегда будет воскрешать в памяти этого яркого и жизнерадостного молодого человека. Такого она могла бы полюбить, будь у нее шанс.

Адди отпивает еще немного, стараясь обхватывать чашку не слишком осторожно, сидеть с опорой на локоть и держаться раскованно, как держатся мужчины, когда не подозревают, что их пристально рассматривают.

– Надо же, – восхищается Реми, – а ты хорошо изучила нашего брата.

– Правда?

– Потрясающе притворяешься.

У Адди была куча времени попрактиковаться, и с годами это превратилось в игру, в развлечение. Адди умеет изобразить десяток разных персонажей и точно знает, чем отличаются герцогиня и маркиза, а также докер и торговец. Все это она могла бы поведать Реми.

Но Адди лишь говорит:

– Всем нужно как-то убивать время.

Он снова смеется, поднимает чашку и между глотками принимается разглядывать посетителей, а потом его взгляд вдруг падает на что-то, что пугает Реми. Он давится напитком и заливается краской.

– В чем дело? – удивляется Адди. – Что с тобой?

Реми кашляет и едва не роняет чашку, показывая на господина, который только что вошел в дверь.

– Ты его знаешь? – спрашивает Адди.

– А ты не знаешь? – бормочет Реми. – Это же месье Вольтер.

Адди качает головой, ей это имя ни о чем не говорит.

Реми достает из кармана сюртука свернутый трубочкой тонкий буклет. На обложке напечатаны какие-то буквы. Адди, хмурясь, рассматривает заголовок. Она успевает разобрать только половину строки, как Реми открывает книжицу, и перед глазами Адди возникает мешанина слов, отпечатанных превосходной черной краской. Когда-то давно отец начинал учить ее читать: это были простые буквы, свободный рукописный шрифт.

Реми внимательно наблюдает, как Адди изучает листок.

– Прочесть можешь?

– Буквы я знаю, – признается Адди, – но складывать их не очень-то умею. Пока справлюсь со строкой, забываю смысл.

Реми удрученно качает головой.

– Просто преступление, что женщин не учат так же, как мужчин. Не представляю жизни без книг. Без стихов, пьес и философских трудов. Шекспир, Сократ, что уж говорить о Декарте!

– И все? – насмешливо поддразнивает Адди.

– И еще Вольтер! Конечно, Вольтер. Очерки и новеллы!

Последнее слово Адди незнакомо.

– Длинная история, – объясняет Реми, – чистый вымысел. Про любовь или приключения, или о чем-то смешном.

Адди вспоминает сказки, которые ей в детстве рассказывал отец, предания Эстель о старых богах. Однако новеллы Реми, похоже, представляют собой нечто большее. Адди пробегается пальцами по странице книжки, но смотрит при этом на Реми, а тот не отрывает взгляда от Вольтера.

– Ты хочешь представиться ему?

Реми в ужасе поворачивается к ней.

– Нет, только не сегодня. Так будет лучше. Но какова встреча! – Он откидывается на спинку стула, сияя от радости: – Вот за это я и люблю Париж!

– Ах, так, значит, ты не из этих мест.

– А разве все тут – парижане? – Теперь он снова смотрит только на нее. – Нет, из Ренна. Вообще-то я из семьи печатника, но поскольку я самый младший, отец сделал серьезную ошибку, отослав меня в школу. Чем больше я читал, тем больше думал, чем больше думал, тем больше понимал, что должен жить в Париже.

– А родители не возражали?

– Еще как! Но я должен был поехать. Здесь все мыслители, здесь живут все мечтатели. Этот город – изменчивое сердце мира и его голова. – В глазах Реми зажегся свет. – Жизнь так коротка… Каждую ночь в Ренне, отправляясь спать, я лежал без сна и думал: вот прожит еще один день, кто знает, сколько осталось?

Тот же страх погнал Адди в чащу роковой ночью, то же стремление определило ее судьбу.

– И вот я здесь, – улыбнулся Реми. – Я бы не хотел жить ни в каком другом месте. Разве это не удивительно?

Адди думает о витражах и запертых дверях, садах и изгородях, что их окружают.

– Наверное, – отвечает она.

– Должно быть, ты считаешь меня идеалистом.

Адди подносит к губам чашку.

– Я думаю, мужчинам живется легче.

– Да, – признает Реми и с озорной ухмылкой кивает на ее костюм. – И все же ты, похоже, не из тех, кого легко удержать. Aut viam invenium aut faciam, как говорится.

Адди пока не знает латынь, а Реми не объясняет, что это значит, но спустя много лет она встретит эти слова и поймет, о чем он говорил. «Найди дорогу или проложи собственный путь». И тогда она улыбнется тенью улыбки, что Реми разжег в ней этим вечером.

– Наверное, я тебе наскучил, – краснеет Реми.

– Вовсе нет, – качает головой Адди. – Скажи, а мыслителям хорошо платят?

Он взрывается смехом.

– Вообще-то не очень. Но я все еще сын своего отца. – Он показывает ей ладони – на линиях и подушечках пальцев отпечатались чернила, когда-то уголь так же пачкал ее руки. – И это хорошая работа.

Адди слышится негромкий звук – урчание в его животе. Она почти забыла о разбитой банке и пролитом меде. Но остальное угощение все еще лежит в корзине у ее ног.

– Ты когда-нибудь поднимался на Сакре-Кер?

II

15 марта 2014

Нью-Йорк

Адди думала, что за долгие годы свыклась со временем. Что примирилась с ним, и они нашли способ сосуществовать – друзьями, разумеется, не стали, но и не враждовали больше. И все же между четвергом и субботой время тянется беспощадно. Отсчитывает секунды, словно нищая старуха гроши на хлеб. Она не спешит, не сбивается. Ни потратить их, ни потерять немыслимо. Минуты бурлят неиссякаемым океаном между настоящим и будущим, между ней и Генри.

Последние пару ночей Адди проводит в Проспект-парке, в уютной трехкомнатной квартире с эркером. Здесь живет Джерард – детский писатель, с которым она познакомилась в одну из зим. Огромная кровать, гора одеял, тихие завораживающие щелчки отопительных приборов, но Адди так и не удается уснуть. Она может лишь отсчитывать время, ждать и жалеть, что назначила встречу на субботу. Пришлось бы мучиться не два дня, а один.

За триста лет она притерпелась ко времени, но теперь у нее есть настоящее и будущее и что-то ждет впереди. Ей ужасно хочется поскорее увидеть Генри, услышать, как он зовет ее по имени!

Адди долго плещется в душе, пока не остывает вода, потом сушит волосы и трижды делает прическу – всякий раз разную. Она забирается на кухонный островок и принимается подбрасывать в воздух хлопья и ловить их ртом. Настенные часы отсчитывают минуты: 10.13, 10.14. Адди стонет. Ей нельзя встречаться с Генри до пяти часов вечера, а время, похоже, с каждой секундой течет все медленнее, лишая рассудка.

Давным-давно ей не приходилось так скучать, сходить с ума от бездействия, и только к обеду Адди понимает, что испытывает совершенно другое чувство: она нервничает.

К чему нервничать? Это слово, как и слово «завтра», обозначает то, что еще не произошло. Оно принадлежит будущему, а у нее до сих пор было только настоящее.

Адди не привыкла нервничать.

Когда ты постоянно одна, на это нет причин, ведь любую неловкую ситуацию стирает закрытая дверь или мгновение разлуки, и каждая встреча знаменует новое начало. Все с чистого листа.

На часах 11.00, и Адди решает, что больше не в силах оставаться в доме. Она подбирает несколько упавших хлопьев, приводит помещение в прежний вид и выходит на улицы Бруклина.

Позднее утро. Адди порхает из одного модного магазина в другой, подбирая новый образ, потому что на сей раз старый не годится. Она уже была в нем раньше.

Раньше – еще одно слово, утратившее значение.

Адди выбирает светлые джинсы, черные шелковые балетки и блузку с глубоким декольте. Поверх блузки она натягивает куртку, хотя та не очень подходит. Просто Адди не может с ней расстаться. В отличие от кольца куртка обратно не вернется.

В отделе косметики Адди позволяет преисполненной энтузиазмом девице усадить себя на стул и целый час обрабатывать различными хайлайтерами, лайнерами, тенями. Лицо в зеркале выглядит красивым, но чужим. Теплые карие глаза Адди из-за дымчатых теней приобретают холодный оттенок, а кожа становится слишком гладкой. Все семь веснушек надежно скрыты матовой основой.

Далеким эхом слышится голос Люка:

Я бы предпочел, чтоб облака заслонили звезды…

Адди отсылает девицу за коралловой губной помадой и, когда та уходит, стирает облака.

Каким-то образом ей удалось протянуть до 16.00, и вот она стоит у букинистического, трепеща от надежды и страха. И тогда Адди заставляет себя обходить кругами квартал, считать камни в брусчатке, учить наизусть расположение магазинов, пока не наступает 16.45. Больше сил терпеть нет.

Четыре узких ступеньки. Одна открытая дверь.

Единственный удушающий страх.

Что, если?

Что, если они слишком долго пробыли по отдельности?

Что, если трещины затянулись, проклятье снова обрело силу?

Если это была просто случайность, жестокая шутка?

Что, если… что, если… что, если…

Вдохнув поглубже, Адди открывает дверь и входит. Но Генри нигде не видно: вместо него за стойкой кто-то другой.

Девушка. В прошлый раз она сидела, поджав ноги, в кожаном кресле. Окликнула Генри, когда тот выбежал за Адди на тротуар. На этот раз, прислонившись к кассе, она листает большую книгу с глянцевыми фотографиями.

Девушка – настоящее произведение искусства, поразительно хороша собой, темную кожу окутывает серебристый свитер, спущенный с одного плеча. Услышав звон колокольчика, она поднимает взгляд.

– Могу чем-то помочь?

До головокружения разрываясь между страхом и необходимостью, Адди отвечает не сразу.

– Надеюсь… Я ищу Генри.

Девица молча таращится на нее, и тут где-то позади слышится знакомый голос:

– Беа, тебе не кажется, что это…

Из-за угла, поправляя на ходу рубашку, появляется Генри. При виде Адди он умолкает. На мгновение, даже долю мгновения, ей кажется, что все кончено. Он забыл ее, она снова одна, и тонкие чары, сотканные недавно, развеялись.

Но Генри улыбается и говорит:

– Ты рано.

У Адди кружится голова от света, воздуха и надежды.

– Извини, – немного задыхаясь, отвечает она.

– Ничего. Вижу, ты познакомилась с Беатрис. Беа, это Адди.

Ей так нравится, как Генри произносит ее имя. Люк обычно использовал его как оружие, ей мерещился нож, скользящий по коже, а в устах Генри оно переливается колокольчиком, легким, ярким и прекрасным. Оно все еще звенит в воздухе.

Адди, Адди, Адди!

– Дежавю, – бормочет Беа, качая головой. – Бывало у вас такое, что видите человека впервые, но кажется, что встречались раньше?

– Да, – прячет улыбку Адди.

– Томика я покормил, – сообщает Генри, надевая пальто. – И не распрыскивай больше кошачью мяту в секции ужасов.

Беа покорно поднимает руки, браслеты звенят.

Генри с застенчивой улыбкой поворачивается к Адди.

– Готова?

Они уже на полпути к выходу, как Беатрис вдруг щелкает пальцами.

– Барокко! – восклицает она. – Возможно, еще неоклассицизм.

Адди недоумевающим взглядом смотрит на нее.

– Ты о периодах искусства?

– У меня есть теория, что все лица принадлежат какому-то направлению, времени…

– Беа учится в аспирантуре, по истории искусств, – перебивает Генри, – если ты сама не догадалась.

– Генри у нас представитель чистейшего романтизма. Наш приятель Робби – постмодерн. Авангард, разумеется, не минимализм. Но ты… – Она задумчиво постукивает пальцем по губам. – В тебе есть что-то неподвластное времени.

– Хватит флиртовать, мы опаздываем на свидание! – ухмыляется Генри.

Свидание. Адди будоражит это слово. Нечто заранее подготовленное, нечто запланированное. Не случайная возможность, а предопределенный момент будущего.

– Развлекитесь от души! – весело напутствует Беа. – А ты не задерживайся допоздна.

Генри закатывает глаза.

– Пока, Беа, – говорит он, придерживая дверь.

– Должен будешь! – бросает она вслед.

– У тебя и так бесплатный доступ к книгам.

– Это почти библиотека.

– Вовсе не библиотека! – кричит он, и Адди, улыбаясь, поднимается за ним на улицу.

Шутка явно только для своих, что-то общее, давнее. Адди до боли хочется выяснить, каково это – так хорошо знать другого человека, причем знать взаимно? Интересно, они с Генри смогут когда-нибудь вот так шутить? Если их знакомство продлится достаточно долго…

Вечер холодный, и они идут бок о бок, не в обнимку, а слегка соприкасаясь локтями и греясь теплом друг друга. Адди изумляет этот юноша, что шагает рядом, зарываясь носом в шарф, она поражается мельчайшим изменениям в его поведении, малейшим подвижкам к непринужденности. Всего несколько дней назад она была ему совсем чужой, а теперь – нет. Он изучает ее с той же скоростью, как она изучает его, это только начало, все так ново, но первый шаг по дороге узнавания уже сделан. Шаг, который ей не позволялось совершить ни с кем, кроме Люка.

И все-таки! Она здесь, с ним…

«Кто ты?» – гадает Адди, глядя, как очки Генри запотевают от дыхания. Он ловит ее взгляд и подмигивает.

– Куда мы направляемся? – спрашивает Адди, когда они подходят к подземке.

Лицо Генри озаряется кривой застенчивой улыбкой.

– Сюрприз! – говорит он, спускаясь по ступенькам.

Они едут поездом до Гринпойнта, выходят на поверхность и возвращаются на полквартала назад к невзрачной витрине с надписью «Стирай-суши». Генри придерживает дверь, и Адди шагает внутрь. В помещении гудят стиральные автоматы, шумит вода, баки дребезжат вибрацией отжима.

– Это же прачечная, – удивленно говорит Адди.

Глаза Генри вспыхивают озорством.

– Это тайный бар!

При этих словах Адди окутывают воспоминания, она вдруг переносится мыслями в Чикаго, почти на сотню лет назад. В подпольном баре играет джаз, окутывая ее как дым. В воздухе висит тяжелый запах сигар и джина, звенят бокалы, выдавая тайну. Сверху нависает витраж с ангелом, протягивающим чашу, пузырьки шампанского покалывают язык. Мрак улыбается, прижимаясь к ней, и тянет ее на танцпол. Это начало и конец всего…

Адди вздрагивает, заставляя себя очнуться. Генри придерживает для нее дверь в задней части прачечной. Адди готовится войти в темную комнату и невольно вернуться в прошлое, но вместо этого ныряет в помещение, залитое неоновыми огнями, где раздаются электронные звуки игрового автомата. Точнее, игры в пинбол. Вдоль стен теснятся машины, освобождая место для столиков, по одну сторону располагается деревянная стойка.

Адди озадаченно озирается. Строго говоря, это не подпольный бар. Просто одно заведение под прикрытием другого. Палимпсест наоборот.

– Ну, – застенчиво улыбается Генри, – как тебе?

И Адди понимает, что улыбается ему в ответ. От облегчения у нее кружится голова.

– Мне нравится!

– Отлично, – говорит Генри, доставая из кармана мешочек с четвертаками. – Готова продуть?

Еще рано, но в баре довольно много посетителей.

Генри ведет ее в дальний угол, занимает пару старинных автоматов и выстраивает на крышке каждого по башенке четвертаков.

Первую монету Адди вставляет в щель затаив дыхание – ей чудится, что неизбежно раздастся звон, и деньги выскочат обратно в чашку внизу автомата. Но машина проглатывает кругляш и пробуждается к жизни, издавая веселую какофонию света и звука.

От радости и облегчения Адди вздыхает. Может, она и безымянна, так же безлична, как акт воровства, но сейчас ей на это плевать.

Адди жмет на рычаг и принимается за игру.

III

Адди продолжает набирать очки, а Генри удивляется:

– Когда ты научилась так хорошо играть?

Но она и сама не знает. По правде говоря, Адди никогда раньше не играла. Правила она поняла не с первого раза, но потом нашла свой способ.

– Я быстро учусь, – говорит Адди, и мяч проскальзывает между ее ракетками.

– Рекорд! – объявляет автомат механическим голосом.

– Так держать! – хвалит ее Генри, стараясь перекричать шум. – Лучше запиши на свой счет.

Экран мигает, ожидая, что Адди введет имя, но она колеблется.

– Вот так, – подсказывает Генри, демонстрируя, как перемещать красную рамку между буквами.

Он уступает ей место, но как Адди ни пытается, у нее ничего не выходит. Только буква «А» дразняще подмигивает светом.

– Ладно, плевать, – говорит Адди, отходя в сторону, но ее место занимает Генри.

– Машины новые, а проблемы старые! – Он подталкивает автомат бедром, и квадрат становится на нужное место. – Вот так…

Генри хочет отодвинуться, но Адди перехватывает его руку.

– Запиши меня, а я пока возьму пива.

В баре уже полно народа, и все становится проще. Адди утаскивает пару бутылок с края стойки и ныряет в толпу. Бармен даже не успевает оглянуться.

С пивом в руках она возвращается к Генри, и первое, что видит, – ярко-красные мигающие буквы на экране.

«Ади».

– Я не знаю точно, как пишется твое имя, – объясняет Генри.

Написано неправильно, однако это не имеет значения. Ничто не имеет значения, кроме трех сияющих букв, которые выглядят почти как печать, как подпись.

– Меняемся! – предлагает Генри и ведет ее к своему автомату. – Посмотрим, смогу ли я побить твой рекорд.

Затаив дыхание, Адди мечтает, чтобы не сумел никто и никогда.

* * *

Они играют, пока не заканчиваются четвертаки и пиво, пока в баре не становится слишком людно и неуютно. Когда сквозь шум и звон автоматов и гомон посетителей уже не расслышать голоса друг друга, Генри и Адди уходят из полумрака игровой галереи. Через ярко освещенный зал прачечной они выбираются на улицу, все еще бурля от возбуждения.

Уже опустились сумерки, на небе низко клубятся плотные серые облака, что обещают дождь.

Засунув руки в карманы, Генри оглядывает улицу.

– И что теперь?

– Хочешь, чтобы я выбрала?

– Это свидание на равных, – улыбается Генри, покачиваясь с каблука на носок. – Я обеспечил первую часть. Твоя очередь.

Адди мычит под нос и озирается, припоминая, что находится в окрестностях.

– Слава богу, я нашла кошелек, – говорит она, похлопывая себя по карману.

Конечно, ничего она не находила, однако перед тем как утром покинуть квартиру иллюстратора, вытащила из ящика буфета на кухне несколько десяток. Судя по недавней статье о Джеральде в «Таймс», где обозначили сумму его последней сделки, потерю он не заметит.

– Сюда, – зовет Адди, убегая по тротуару.

– Далеко еще идти? – интересуется Генри спустя пятнадцать минут.

– Я-то думала, ты настоящий уроженец Нью-Йорка, – ехидничает Адди.

Но Генри широко шагает, поспевая за ней, и вскоре они заворачивают за угол и оказываются у цели. Темную улицу освещает вывеска «Найтхок», белые лампочки вырисовывают на кирпичной стене узор, впереди выделяется красным неоновым цветом слово «Кинотеатр».

Адди успела побывать во всех киношках Бруклина, в огромных развлекательных центрах с кучей залов и сиденьями как на стадионе и в жемчужинах инди-кинотеатров с потертыми диванами, видела все новейшие премьеры и ностальгические старые фильмы.

«Найтхок» – один из ее любимчиков. Она изучает афишу и покупает два билета на «К северу через северо-запад», потому что Генри сказал, что раньше этот фильм не видел, затем берет его за руку и ведет в темный холл.

Между сиденьями стоят столики с пластиковыми меню и листками, на которых записывают заказы. Адди раньше ничего не заказывала – карандашная надпись растворялась, официант о ней забывал, стоило ему потерять ее из виду. Она наклоняется и принимается с восторгом наблюдать, как Генри что-то пишет на карточке. Такое несложное действие – и таит в себе столько возможностей.

На экране крутят трейлеры фильмов, зал постепенно заполняется. Генри берет ее за руку, переплетая их пальцы, словно звенья цепи. Она бросает взгляд на его лицо, вырисовывающееся в тусклом свете кинотеатра. Черные кудри, высокие скулы. Красивый изгиб губ. Мимолетное сходство.

Уже не в первый раз Адди видит отражение Люка в чужом лице.

– Ты таращишься, – шепчет ей Генри сквозь шум рекламы.

Адди моргает и трясет головой.

– Извини. Просто ты похож на одного моего старого знакомого.

– Надеюсь, он тебе нравился.

– Не совсем, – говорит она. Генри с притворной обидой глядит на нее, и Адди улыбается. – Все намного сложнее.

– Неужели ты была в него влюблена?

– Нет, – вздыхает Адди, но отвечает не сразу, не слишком эмоционально. – Но на него было приятно смотреть.

Генри смеется, и тут гаснет свет и начинается фильм.

Официант приносит заказ, низко склоняясь над их столиком. Адди таскает с тарелки один за другим ломтики картошки и наслаждается просмотром картины. Она бросает взгляд на Генри, пытаясь понять, нравится ли ему, но тот даже не глядит на экран. Его лицо, что всего час назад светилось энтузиазмом, искажено от напряжения. Ногой он беспокойно барабанит по полу.

Адди взволнованно наклоняется к нему.

– Тебе не нравится?

Генри отстраненно улыбается.

– Фильм неплохой, – отмахивается он, беспокойно ерзая. – Просто все немного медленно.

Она хочет сказать: «Это же Хичкок», однако шепчет:

– Поверь, оно того стоит.

Генри, наморщив лоб, поворачивается к ней.

– Ты уже видела?

Разумеется, Адди его уже видела. Сначала в пятьдесят девятом, в Лос-Анджелесе, потом в семидесятых, на сдвоенном сеансе с последним фильмом Хичкока «Семейный заговор», а затем еще раз, несколько лет назад в Гринвич-Виллидж смотрела ретроспективу Хичкока. Он обладает уникальной способностью воскресать, возвращаться на экраны кинотеатров.

– Да, – шепчет в ответ Адди, – но я не против.

Генри молчит, но он определенно против. Его колено снова начинает подпрыгивать, а через несколько минут он встает и выходит в вестибюль.

– Генри, – смущенно зовет его Адди, – что случилось, что с тобой?

Она догоняет Генри уже на выходе, когда он открывает дверь и ступает на тротуар.

– Прости, – бормочет он, – мне нужно было на воздух.

Но дело явно не в этом. Генри шагает вперед.

– Поговори со мной, – нервничает Адди.

Он замедляет шаг.

– Я просто хотел, чтобы ты мне сказала.

– Сказала что?

– Что уже видела этот фильм.

– Но ты-то не видел! – возражает Адди. – А я с удовольствием бы посмотрела еще раз. Я люблю смотреть кино по второму кругу.

– А я нет! – огрызается Генри и тут же словно сдувается, качая головой. – Прости, прости. Дело не в тебе. – Он запускает пальцы в волосы, поворачивается к Адди и смотрит на нее. Во тьме блестят зеленые глаза. – У тебя хоть раз возникало ощущение, что твое время на исходе?

Адди моргает, возвращаясь на триста лет назад. И вот она уже снова стоит на коленях в чаще, шаря руками по поросшей мхом земле, а позади гудят церковные колокола.

– Я не об обычном течении времени, – говорит Генри. – Я о том, что иногда оно ускользает так быстро, что ты пытаешься поймать его и удержать, но оно лишь продолжает утекать сквозь пальцы. С каждой секундой остается все меньше времени и все меньше воздуха. Порой, когда сидишь неподвижно, вспомнишь об этом, а подумав как следует, начинаешь задыхаться. В такие моменты мне срочно нужно встать и пройтись.

Он нервно обнимает себя, впиваясь пальцами в бока.

Адди давным-давно не испытывала ничего похожего, но она помнит это ощущение, помнит тот страх, такой тяжелый, что мог бы ее раздавить.

Моргнешь – и полжизни как не бывало.

Не хочу умирать так же, как жила!

Родиться и лечь в землю на одном и том же пятачке.

Адди берет его за руку.

– Пойдем, – говорит она и тянет Генри на улицу. – Нам пора.

– Куда? – спрашивает он, но Адди только вцепляется в него крепче.

– Поищем что-нибудь новенькое.

IV

29 июля 1724

Париж

Реми Лоран – это смех, заключенный в человеческую оболочку, что выплескивается из него на каждом шагу.

Они идут бок о бок по Монмартру, и Реми то и дело приподнимает треуголку на голове Адди, треплет ее за воротник, обнимает за плечи и наклоняется ближе, словно желает нашептать непристойный секрет. Реми нравится участвовать в ее спектакле, а Адди наслаждается тем, что может с кем-то разделить свой обман.

– Тома, ты просто болван! – громко восклицает он, когда они проходят мимо кучки мужчин. – Прохвост ты, Тома! – хохочет он, завидев у входа в переулок пару женщин – по сути, еще девочек, со щеками, разукрашенными румянами, и завернутых в рваные кружева.

Те охотно откликаются на призыв.

– Тома! – дразнящим сладким эхом кричат шлюхи. – Давай повеселимся, Тома. Мы любим прохвостов!

Адди и Реми взбираются по бесконечным ступеням Сакре-Кер. Почти на самой вершине он бросает пальто на лестницу, жестом приглашая Адди присесть.

Они делят угощение и принимаются за еду. Адди разглядывает своего странного спутника. Он полная противоположность Люку во всех отношениях. Волосы его похожи на отполированную до блеска золотую корону, глаза голубые, как летнее небо, но дело даже не в этом, а в манере держаться: в охотной улыбке, открытом смехе, живой энергетике юности. Если Люк – воплощение пугающей тьмы, то Реми – полуденное сияние. И если последний не так красив, то лишь потому, что он человек.

Он настоящий.

Реми замечает, как она таращится на него, и смеется.

– Ты нарочно меня рассматриваешь? Должен сказать, у тебя прекрасно вышло скопировать парижского юношу.

Адди оглядывает себя – она сидит в свободной позе, лениво обхватив рукой колено.

– Однако, – добавляет Реми, – ты слишком хорошенькая, даже в темноте.

Он придвигается ближе и берет ее за руку.

– А как тебя на самом деле зовут? – спрашивает он.

О, как же ей хочется ответить! Она пробует назвать себя, решив, что, возможно, хотя бы раз имя сорвется с губ, но после «А» голос обрывается, и Адди произносит:

– Анна.

– Анна, – вторит Реми, убирая выбившуюся прядь ей за ухо, – тебе подходит.

Долгие годы Адди будет примерять на себя разные имена, и всякий раз ей станут твердить эти слова, покуда она наконец не начнет задумываться, важно ли имя для человека. Сама идея теряет смысл, когда произнесенное множество раз слово распадается бессмысленными слогами и звуками. Эту затасканную фразу она будет считать доказательством того, что имена на самом деле ничего не значат, как бы ни хотелось ей услышать и произнести свое собственное.

– Скажи, Анна, – говорит Реми, – кто ты?

И она рассказывает. Или по крайней мере пытается – вываливает на него историю своего странного и необычного путешествия, а потом, когда понимает, что ни слова не дошло до сознания Реми, начинает сначала, но на сей раз выдает более приглаженную версию правды, более человеческую.

История Анны – бледное подобие истории Аделины.

Девочка хочет избежать женской участи. Отрекается от прежней жизни, бросает все, что когда-либо у нее было, сбегает в город одинокая, зато свободная.

– Невероятно, – бормочет Реми, – ты просто взяла и ушла?

– Мне пришлось, – отвечает она и совсем не лжет. – Ну признайся же, ты думаешь, я чокнутая?

– И правда, – ухмыляется Реми, – безумнее не бывает. Ты невероятна! Какая храбрость!

– Тогда я не думала о храбрости, – признается Адди, отщипывая кусочки от хлебной корки. – Мне казалось, у меня нет выбора. Будто… – Слова застревают прямо в горле. Непонятно, из-за проклятия или просто от тяжелых воспоминаний. – Будто я там и умру.

Реми задумчиво кивает.

– В маленьких деревушках жизнь скучна. Некоторым этого достаточно, им нравится предсказуемость. Но если ты пойдешь по следам других, не сможешь проторить собственный путь. Не оставишь свой след.

У Адди сжимается горло.

– Ты считаешь, жизнь ничего не стоит, если ты не оставил в мире следа?

Реми становится серьезным – должно быть, он распознал в ее голосе грусть, потому что говорит:

– Полагаю, есть множество способов сыграть свою роль. – Он достает из кармана книжку. – Она написана одним человеком – Вольтером. Но к ее созданию причастны и руки, которые ее напечатали. Другие изготовили чернила, и теперь книгу можно прочесть. Третьи – вырастили дерево, из которого сделана бумага. Все они имеют значение, хотя вся слава достается лишь имени, что стоит на обложке.

Конечно, он понял ее неправильно, предположив, что Адди тревожит другой, более распространенный страх. И все же его слова имеют значение, хотя пройдет много лет, прежде чем Адди поймет, насколько они важны.

Воцаряется тишина, тишина, что полнится мыслями. Жара спала, ночной час принес прохладу и ветерок. Время окутывает их покрывалом.

– Уже поздно, – замечает Реми. – Позволь проводить тебя домой.

– Не стоит, – качает головой Адди.

– Еще как стоит, – возражает Реми. – Пусть ты в мужском наряде, но я-то знаю правду. Честь не позволяет мне тебя покинуть. Негоже разгуливать в одиночку по темным улицам.

Он даже не представляет, насколько прав. От мысли разорвать нить этой ночи грудь Адди ноет от боли. Между ними уже зародились отношения – непринужденные, легкие, сложившиеся не за долгие дни и месяцы, а всего лишь за часы, но все же хрупкие и прекрасные.

– Хорошо, – соглашается Адди, и улыбка, что озаряет лицо Реми, когда он слышит ее ответ, приносит ей чистую радость.

– Показывай дорогу!

Адди некуда его отвести, поэтому она отправляется в некое место, где ночевала пару месяцев назад. С каждым шагом в груди все сильнее сжимается, ведь эти шаги приближают к разрыву. Они выходят на улицу, где якобы находится ее воображаемый дом, и останавливаются перед чьей-то дверью. Реми наклоняется и целует Адди в щеку. И даже в темноте видно, как он краснеет.

– Давай встретимся еще, – просит Реми. – Хоть при свете дня, хоть ночью. Будь женщиной или мужчиной, но, пожалуйста, позволь увидеть тебя снова.

И тогда ее сердце разбивается, ведь нет никакого завтра, только сейчас, и Адди не готова оборвать нить, закончить ночь, поэтому она говорит:

– Теперь позволь мне тебя проводить.

Реми собирается было запротестовать, но она настаивает:

– По темным улицам негоже разгуливать в одиночку.

Они встречаются взглядами, и Реми, должно быть, понимает, что Адди имеет в виду. Или, наверное, так же, как она, не хочет, чтобы эта ночь заканчивалась.

– Какое благородство! – бормочет он, быстро протягивает ей руку, и они снова отправляются в путь, со смехом возвращаясь по своим же следам туда, откуда пришли.

Но если к ее воображаемому дому они шли ленивым шагом, к дому Реми торопятся, предвкушая грядущее. Добравшись до места, даже не притворяются, что собираются проститься. Их пальцы переплетены, он ведет ее наверх, они запинаются и задыхаются и, оказавшись на пороге съемной комнаты, уже не медлят.

Адди понимает, что будет дальше, и что-то внутри нее трепещет. Секс всегда был лишь обузой, шагом, на который она шла по необходимости, и Адди всегда готовилась к расплате. И даже сейчас она ожидает, что Реми толкнет ее и задерет ей юбки. Что страсть исчезнет, ее попросту уничтожат неуместные действия.

Но Реми не навязывается ей силой. Его желание похоже на туго натянутый между ними канат.

Протянув руку, он решительно снимает треуголку с головы Адди и бережно кладет на комод. Пальцы скользят по ее затылку в волосы, его рот находит губы Адди и дарит застенчивые ищущие поцелуи.

И впервые она не испытывает ни отвращения, ни ужаса, только какое-то нервное возбуждение. В воздухе разливается напряжение, смешанное с острой потребностью.

Она теребит завязки его штанов, но руки Реми неторопливо распускают шнуровку ее сорочки, снимают ту через голову, разворачивают муслин, обернутый вокруг груди.

– Куда проще, чем корсет, – бормочет Реми, целуя ее горло, и впервые с далеких ночей в детской кровати в Вийоне жар поднимается по щекам Адди, ползет по коже, спускается между ног.

Реми ведет свою гостью на тюфяк, оставляя цепочку поцелуев на ее шее, на округлости груди, затем раздевается и укладывается на постель, на Адди. Она раздвигает ноги, и от первого толчка у нее перехватывает дыхание. Реми слегка отстраняется, просто чтобы поймать ее взгляд и убедиться, что все в порядке. Адди кивает, он снова склоняется за поцелуем и лишь потом опять подается вперед, все глубже и глубже, даря удовольствие. Ее обжигает жаром, и Адди выгибает спину.

Тела двигаются вместе, и Адди жалеет, что не может стереть из памяти всех других мужчин, другие ночи, зловонное дыхание, неуклюжие туши, тупые подергивания, внезапно оканчивающиеся резким спазмом – после него они наконец от нее отваливались. Она была лишь сосудом для их удовольствия.

Не в силах забыть эти ночи, Адди решает сама стать палимпсестом и позволить Реми писать поверх чужих строк.

Вот как это должно быть…

Реми шепчет ей в волосы чужое имя, но это неважно. В этот миг она согласна быть Анной, согласна быть кем угодно.

Реми ускоряет темп, учащенно дыша, он старается погрузиться глубже, и Адди тоже спешит и сжимает его крепче. На лицо ей падают светлые локоны Реми, движения его бедер подталкивают ее к краю, пружина внутри сворачивается все туже и туже и наконец распрямляется. Спустя несколько мгновений ее догоняет Реми. Он падает рядом с ней, но не откатывается в сторону, а тянется убрать локон с ее щеки, целует висок и едва слышно смеется, но от этого Адди окутывает тепло.

Упав на подушку, Реми после наслаждения засыпает беспробудным сном. Адди дремлет без сновидений. Ей давно ничего не снится.

По правде говоря, сны покинули ее с той ночи в лесу. А если они и приходят – это единственное, о чем она не помнит. Возможно, ее голова слишком забита воспоминаниями. Или так проявляется еще один эффект проклятия – вести только ту жизнь, какую она живет. А может быть, это некое милосердие, избавляющее от многих кошмаров.

Адди, счастливая и согревшаяся, остается рядом с Реми и на несколько часов почти забывает обо всем. Во сне он отодвинулся от нее и повернулся спиной. Адди кладет руку ему между лопаток, ощущая его дыхание, поглаживает пальцами впадину позвоночника, изучая его тело, как он изучал ее в разгар страсти. Прикосновение легче перышка, но Реми вскоре вздрагивает и поворачивается к ней.

Лишь краткий миг его лицо сохраняет тепло и открытость, лицо, что склонялось к ней на улице и улыбалось, когда они в кафе делили один секрет на двоих. Смеялось, когда он провожал ее домой и потом вел к себе. Но Реми наконец окончательно просыпается, и вместе со сном ускользает и знание. По теплым голубым глазам и желанным губам пробегает тень. Увидев незнакомку в своей постели, Реми слегка вздрагивает и встревоженно приподнимается на локте. Ведь Адди, конечно же, теперь стала для него незнакомкой.

Впервые с прошлого вечера его брови нахмурены. Запинаясь, он приветствует ее слишком официально, даже несколько сурово от смущения, и сердце Адди почти разбивается. Реми старается держаться любезно, и это невыносимо. Адди встает и принимается как можно быстрее одеваться, не в пример тому, насколько медленно он снимал с нее эту одежду. Адди не беспокоится ни о шнуровке, ни о пряжках, не смотрит на Реми, но вдруг чувствует тепло его руки на своем плече, почти нежное прикосновение. В отчаянии и безумии ей кажется, что, может быть, только может быть, еще возможно все исправить. Она поворачивается к нему, надеясь встретиться взглядом, но он отводит глаза и сует ей в ладонь три медяка.

И Адди в душе леденеет.

Плата.

Пройдет много лет, прежде чем она научится читать на древнегреческом, и еще больше их пройдет, когда Адди наконец услышит о Сизифе, а услышав, понимающе кивнет. Ее руки ноют от тяжести камня, который она толкает наверх, а сердце болит, когда тот скатывается обратно.

Но сейчас ей не приходят на ум никакие мифы. Перед ней лишь прекрасный юноша, который от нее отвернулся. Только Реми, и он не шелохнется, покуда она спешит к двери.

Вдруг Адди замечает краем глаза какой-то предмет на полу – сверток бумаги. Буклет из кафе. Последнее произведение Вольтера. Адди и сама не знает, что заставляет ее поднять книжицу… Возможно, ей хочется иметь при себе символ прошедшей ночи, нечто большее, чем омерзительные медяки в ладони, но вот буклет только что лежал на полу поверх тряпок, а вот она уже прижимает его к себе вместе с ворохом вещей.

Адди набила руку на воровстве, и даже если бы жест вышел неловким, Реми бы ничего не заметил – он по-прежнему сидит на кровати, глядя куда угодно, только не на гостью.

V

15 марта 2014

Нью-Йорк

Адди ведет Генри вниз по улице. Они сворачивают за угол и оказываются у невзрачной металлической двери, обклеенной старыми афишами. Поблизости топчется здоровяк, курит и листает фотографии в телефоне.

– Юпитер, – непринужденно говорит Адди, парень выпрямляется и толкает дверь, за которой скрываются узкая площадка и лестница, ведущая вниз.

– Добро пожаловать в «Четвертый рельс».

Генри бросает на нее настороженный взгляд, но Адди хватает его за руку и тащит внутрь. Он тревожно смотрит на дверь, что закрывается позади.

– Но четвертого рельса не бывает![17]

– Вот именно, – ухмыляется в ответ Адди.

За это она и любит Нью-Йорк. Он полон тайных комнат, бесконечных дверей, ведущих в бесконечные пространства, и если у вас хватит времени, вы найдете много подобного. Некоторые Адди обнаружила случайно, другие во время той или иной авантюры. Она бережет их, прячет, как листки между страницами книги.

Лестница ведет к другой, более широкой, каменной. Над головой – сводчатый потолок, штукатурку сменяет камень, затем плитка. Туннель освещают электрические фонари, но они располагаются далеко друг от друга, поэтому свет от них довольно слабый, однако его достаточно, чтобы увидеть выражение лица Генри, когда тот понимает, где они.

В нью-йоркском метро около пятисот действующих станций, но о количестве заброшенных туннелей все еще спорят. Некоторые открыты для посещения, являя собой одновременно и памятники прошлого, и символ несбыточного будущего.

У подземки есть свои секреты.

– Адди… – бормочет Генри, но та поднимает вверх палец, склоняя голову. Прислушиваясь.

Сначала они слышат лишь эхо музыки, отдаленный гул, скорее ощущение, чем звук. С каждым шагом вниз сам воздух вокруг наполняется рокотом, затем пульсацией и наконец ритмом. Впереди тупик, туннель замурован кирпичом, на стене белая стрелка, показывающая налево.

Они поворачивают за угол, и музыка становится громче. Снова тупик, снова поворот и…

На них обрушивается звук. Туннель вибрирует от силы басов, которые отражаются от камня. Мигают сине-белыми вспышками прожекторы, мерцание стробоскопа выхватывает кадры из жизни тайного клуба: извивается толпа, дергаются в ритме музыки тела, два музыканта терзают электрогитары на бетонной сцене, несколько барменов разливают напитки по стопкам, составленным в ряд.

Стены выложены серой и белой плиткой, широкие полосы которой сходятся на арочном потолке и снова тянутся вниз, словно ребра грудной клетки какого-то большого древнего зверя. Кажется, ты находишься в его утробе, а ритм музыки бьется как сердце чудовища.

Таков «Четвертый рельс» – первобытный, пьянящий. Люку бы здесь понравилось.

Но он принадлежит Адди. Она сама нашла туннель, а потом показала его музыканту, который потом стал менеджером. В ту пору он как раз подыскивал новое место. Позже ночью она даже предложила название. Они сидели, склонясь над салфеткой. Парень записал его своей рукой, но идея принадлежала ей. Наверняка на следующий день он проснулся с похмельем и впервые задумался о «Четвертом рельсе». Через шесть месяцев Адди увидела возле железной двери здоровяка. Под облезлыми афишами прятался логотип, который они разработали вместе, только более приглаженный вариант. Адди ощутила уже знакомый трепет – когда ты нашептал что-то миру и затем видишь, как это воплотилось в реальность.

Она тянет Генри к самодельному бару. Тут все просто: за широкой плитой из светлого камня, которая служит барной стойкой, стена делится на три секции. Из напитков – водка, бурбон и текила. Возле каждой секции стоит бармен.

Адди заказывает две водки.

Все происходит молча – нет смысла орать в таком шуме. Просто поднимаешь несколько пальцев и кладешь десятку на стойку. Бармен – стройный чернокожий парень с серебристыми искорками в глазах – наливает две стопки и разводит руками, как крупье, разложивший карты.

Генри поднимает свою стопку, и Адди тоже. Они синхронно шевелят губами (кажется, он говорит: «Твое здоровье», Адди отвечает: «Салют!»), но звуки заглушаются, а звон стопок отдается лишь легкой дрожью в пальцах.

Водка проваливается в желудок, как зажженная спичка, и внутри расцветает огонь. Пустые стопки опускаются на стойку, и Адди тянет Генри на танцпол, к извивающейся перед сценой толпе, но бармен вдруг перехватывает Генри за запястье. Он улыбается, достает третью стопку и снова наливает, прижимая руку к груди, показывая, что это за его счет.

Они снова пьют, и снова от груди к конечностям растекается тепло. В руке Адди – рука Генри, которая тянет ее вперед. Оглянувшись, Адди видит – бармен все еще смотрит им вслед, и странное ощущение окутывает ее, как остатки сна. Она хочет что-то сказать, но музыка оглушает, водка размывает мысли, пока те не улетучиваются прочь. Адди и Генри ныряют в толпу.

На поверхности царит ранняя весна, но здесь, в подземке, разгар лета, влажного и горячего. Текучая музыка, густой, словно сироп, воздух, повсюду мешанина переплетенных рук. За сценой туннель заложен кирпичом, от чего создается эффект реверберации[18], звуки многократно возвращаются, удваиваются, и каждая нота утончается, но не затухает до конца. Гитаристы, идеально попадая в унисон, играют сложную импровизацию, добавляя отголосков эха, взбалтывая воды толпы.

Затем в круг прожектора выходит девушка.

Эльфийского вида подросток, фейри, как назвал бы ее Люк, в черном кукольном платье и армейских ботинках. Белокурые волосы собраны в два пучка, кончики короной торчат вверх. Единственные цветные пятна – ярко-красный разрез рта и радуга, маской нарисованная на глазах. Гитары оживают, пальцы музыкантов принимаются летать по струнам. Содрогается сам воздух, удары отдаются на коже, в мускулах и костях.

А потом девочка начинает петь.

Ее голос – вопль, крик банши, если бы банши пели песни. Слоги сливаются, согласные почти неразличимы, и Адди подается вперед, силясь разобрать слова. Но те ускользают, прячутся в ритме, теряются в дикой энергии «Четвертого рельса».

Гитары исполняют свой гипнотический припев.

Певица кажется едва ли не марионеткой, которую тянут за ниточки. «Люку бы она понравилась, – думает Адди и на мгновение задается вопросом: – Бывал ли он здесь с тех пор, как она обнаружила это место?» Адди вдыхает воздух, словно пытается учуять мрак, будто он – дым, но затем заставляет себя остановиться, выбросить его из головы и освободить место для парня, что танцует рядом, подпрыгивая в такт.

Генри запрокинул голову, очки запотели, пот стекает по щекам, словно слезы. На краткий миг он кажется невероятно, просто безмерно грустным, и Адди вспоминает, с какой печалью новый знакомый говорил о потерянном времени.

Но потом Генри бросает на нее взгляд и расплывается в улыбке, морок исчезает, словно это была лишь игра света, и Адди гадает: кто он, откуда, как так получилось… Все это слишком хорошо, чтобы быть правдой, но в эту минуту Адди просто рада, что Генри здесь.

Адди закрывает глаза, отдаваясь ритму музыки, – и вот она уже в Берлине, Мехико, Мадриде, и вот она снова здесь, сейчас, с ним.

Они танцуют, пока не начинают болеть ноги.

Пока кожа не становится влажной от пота, а воздух таким густым, что невозможно дышать.

Пока в ритме не наступает затишье и между ними искрой не вспыхивает безмолвный разговор.

Пока Генри не тянет ее обратно к бару, к выходу из туннеля, туда, откуда они пришли, но поток в этом месте движется лишь в одну сторону, через лестницу и железную дверь можно только войти. Адди кивает в совершенно противоположном направлении, на темную арку в стене возле сцены и ведет Генри к узкой лестнице. С каждой ступенькой наверх музыка затихает, оставляя после себя лишь белый шум, гудящий в ушах.

Наконец они выбираются в прохладу мартовской ночи, с облегчением наполняя легкие свежим воздухом.

И первый ясный звук, что слышит Адди, это смех.

Генри с сияющими глазами поворачивается к ней, щеки его горят румянцем. Он пьян не столько от водки, сколько от энергии «Четвертого рельса», и когда начинается буря, он все еще смеется.

Гремит гром, и секундой позже с неба обрушивается вода. Не мелкая морось и не редкие предупреждающие капли, что могли бы вскоре превратиться в монтонный дождь, а внезапный ливень. Тот, который падает стеной и за считаные секунды делает тебя мокрым насквозь.

От резкого холода Адди задыхается. Ближайший навес всего в десяти футах, но ни один из них не стремится там укрыться. Адди улыбается дождю, подставляя кожу его поцелуям.

Генри бросает на нее взгляд, и Адди смотрит в ответ. Он раскидывает руки, будто приветствуя бурю. Грудь его порывисто вздымается. Вода льется по черным ресницам, стекает по лицу, смывая с одежды запах клуба, и Адди внезапно понимает: несмотря на минутное сходство, Люк никогда не выглядел таким.

Юным.

Настоящим.

Живым.

Она притягивает Генри к себе и наслаждается тяжестью его теплого тела, укрывающего ее от холода. Запускает пальцы ему в волосы и впервые отводит пряди назад, обнажая резкие линии лица, голодные впадины под скулами, глаза оттенка яркой зелени, какими Адди их еще не видела.

– Адди, – выдыхает он, и от этого имени у нее по коже мчатся искры.

Генри целует ее, и у его поцелуя вкус соли и лета.

Однако это слишком похоже на точку, но Адди не готова закончить вечер, поэтому она целует его глубже, превращая точку в вопрос, в ответ.

И тогда они бегут – но не в укрытие, а к поезду.

* * *

Затем, спотыкаясь, в прилипшей к коже мокрой одежде вваливаются в квартиру Генри. Запутываются руками и ногами в коридоре, пытаясь оказаться ближе друг другу. Адди стягивает с Генри очки и бросает на кресло, сбрасывает куртку, что липнет к телу. И они снова целуются. Отчаянно, алчно, дико. Она пробегает пальцами по его ребрам, цепляется за джинсы.

– Ты уверена? – спрашивает Генри.

В ответ Адди притягивает его губы к своему рту, направляя его руку к пуговицам своей блузки, а сама нащупывает ремень Генри.

Он прижимает ее к стене и снова произносит ее имя. Молния пробегает по телу Адди, огонь пронзает самую суть и томлением опускается между ног.

И когда они ложатся на постель, то на миг – на краткий миг – Адди переносится в другое место, где над ней склоняется мрак и шепчет ее имя, касаясь дыханием обнаженной кожи.

Но для него она всегда была Аделин, только Аделин. Его Аделин, моя Аделин…

Но здесь и сейчас она наконец-то Адди.

– Скажи снова, – умоляет она.

– Что сказать? – бормочет Генри.

– Мое имя…

Генри улыбается.

– Адди, – шепчет он, уткнувшись ей в шею. – Адди… – оставляя цепочку поцелуев на горле, – Адди… – спускаясь на живот, – Адди… – смещаясь к бедрам.

Его рот накрывает жар, пылающий между ее ног. Адди запутывается пальцами в черных локонах Генри, выгибая спину от удовольствия. Время содрогается, выпадая из фокуса. Генри возвращается по следам собственных поцелуев и припадает к ее губам, и вскоре Адди оказывается сверху, прижимая его тело к кровати.

Нельзя сказать, что они идеально друг другу подходят. Генри не создан для нее так, как Люк, он куда лучше, ведь он настоящий. Настоящий, добрый, живой, и он ее помнит. Когда все кончено, Адди, задыхаясь, падает на постель рядом с ним. Пот ручьями стекает у нее по коже. Генри обнимает ее со спины, прижимая к своему телу, и Адди чувствует, как замедляется биение его сердца, снова становится мерным.

В комнате наступает тишина, лишь дождь равномерно стучит за окном, страсть отступает, наваливается дремота, и вскоре Генри уже спит.

Адди смотрит в потолок.

– Не забудь, – тихо произносит она свою полумольбу-полумолитву.

Объятия Генри становятся крепче, и он выныривает из дремы.

– Что не забыть? – бормочет, почти засыпая снова.

Дождавшись, пока его дыхание станет ровным, Адди шепчет в темноту:

– Меня.

VI

29 июля 1724

Париж, Франция

Адди выбегает в ночь, размазывая по щекам слезы. Натягивает жакет, несмотря на летнюю жару, и одна идет через спящий город. Она не торопится в лачугу, что этим летом зовет своим домом, ей просто сложно усидеть на месте. Поэтому Адди идет.

И в какой-то момент она вдруг осознает, что шагает не в одиночку. Чем-то веет в воздухе, может, легким ветерком, несущим с собой запах деревенского леса, и вот он уже здесь, идет с ней в ногу. Элегантный призрак, его воротник и манжеты отделаны шелком по последней парижской моде.

Черные кудри, непокорные и свободные, развеваются у лица.

– Аделин, Аделин, – говорит он.

Голос его пронизан наслаждением, и Адди будто снова оказывается в постели, и Реми шепчет: «Анна, Анна», касаясь дыханием ее волос.

Четыре года мрак ее не посещал.

Четыре года Адди жила, едва дыша, и хотя она никогда бы не призналась в этом, увидеть его – все равно что воспарить в воздухе. Ужасное, вскрывающее грудину облегчение. Как бы ни ненавидела Адди этого призрака, этого бога и монстра в его украденном воплощении, он все еще единственный, кто ее помнит.

Но ненависть ее от этого не становится меньше. Можно сказать, даже усиливается.

– И где ты шлялся?

В глазах Люка звездным светом горит самодовольство.

– А что? Неужели ты по мне скучала?

Адди молчит, не доверяя себе.

– Ну же, – настаивает Люк, – ты же не думала, что будет легко.

– Четыре года прошло! – восклицает Адди и морщится – слишком явно в ее голосе звучит гнев, выдавая отчаянное желание видеться с ним.

– Четыре года это ничто. Один вдох. Один миг.

– И все же сегодня ты явился.

– Я знаю твое сердечко, дорогая. Я чувствую, когда оно замирает.

Пальцы Реми, которые прячут монеты в ее ладони, внезапная тяжесть печали – и мрак, учуяв боль, явился как волк на запах крови.

Люк рассматривает ее штаны, застегнутые под коленками, мужскую сорочку с открытым воротом.

– Должен сказать, красный идет тебе больше.

При упоминании о той ночи четыре года назад, когда он впервые не пришел, сердце Адди пропускает удар. Люк же наслаждается ее удивлением.

– Ты видел!

– Я сама ночь. Я все вижу. – Он подходит ближе, неся с собой запах летних бурь и поцелуи лесных листьев. – Платье, что ты надела в мою честь, было прелестным.

Стыд, словно румянец, ползет под кожей, а следом – жар гнева. Он наблюдал! Наблюдал, как ее надежды таяли вместе со свечами, как она разбилась вдребезги – одна в темноте.

Адди захлестывает отвращение. Она кутается в него плотнее, как в пальто, и улыбается.

– Должно быть, ты считал, я зачахну без твоего внимания. Но я выстояла.

– Прошло всего четыре года, – хмыкает мрак. – Возможно, в следующий раз я возьму паузу подольше. Или… – Он берет ее за подбородок, разворачивая к себе. – Просто отменю эти визиты. Разгуливай себе по земле сколько влезет до самого конца.

Мысль об этом страшит Адди, хотя она не подает вида и спокойно заявляет:

– Тогда тебе ни за что не заполучить мою душу.

– Это всего одна душа, – пожимает плечами Люк. – Тысячи других ждут жатвы. – Он склоняется еще ближе, поглаживая большим пальцем линию подбородка, а остальными – массируя затылок Адди. Она пытается вырваться, но Люк держит ее железной хваткой. – Как легко было бы забыть тебя. Все прочие уже забыли. Соглашайся же, пока я не передумал…

На какой-то жуткий миг она не решается отвечать, не доверяя себе. Слишком свежо воспоминание о тяжести монет в ладони, о ночной боли, и в глазах Люка зажигается победный огонек. Адди тут же трезвеет.

– Нет! – опомнившись, рычит она.

И на прекрасном лице Люка, словно в подарок, расцветает вспышка гнева.

Его рука падает, и тело тает, будто дым. Адди снова остается одна во тьме.

* * *

Это тот самый час, когда ночь начинает идти на убыль. Когда темнота рассеивается и теряет власть над небом. Медленно, так медленно, что Адди даже не замечает, прокрадывается свет, прячутся луна и звезды, и улетучивается тяжесть взгляда Люка.

Адди карабкается по ступенькам Сакре-Кер, усаживается на верхушке лестницы. Позади – собор, у ног раскинулся Париж. Она принимается наблюдать, как двадцать девятое июля сменяется тридцатым, как над городом встает солнце.

О книге, которую она подобрала на полу в комнате Реми, Адди почти забыла. Она стискивает ее так сильно, что ноют пальцы. И вот в бледном утреннем свете Адди ломает голову над названием, беззвучно произнося слова. «La Place Royale». Это новелла, новое слово, хотя она его еще не знает. Адди открывает обложку и старается одолеть первую страницу, но ей удается совладать только с одним предложением, а потом слова распадаются на буквы, а те расплываются. Ей хочется швырнуть треклятую книгу прочь, сбросить ее с лестницы!

Но Адди лишь зажмуривается и делает глубокий вдох, вспоминая Реми. Удовольствие в его голосе, когда он говорил о чтении, восторг в глазах, свет и надежду.

Путь будет изнурительным. Множество раз Адди придется начинать сначала, останавливаться и разочаровываться. На расшифровку первой книги у нее уйдет почти год – год Адди будет трудиться над каждой строчкой, искать смысл сначала в предложении, затем на странице и наконец в главе. И все же пройдет десять лет, прежде чем все станет происходить естественно, исчезнет задача, которую Адди поначалу ставила перед собой, и она начнет получать наслаждение. Это займет время, но время – единственное, чего у Адди предостаточно.

Она открывает глаза и начинает заново.

VII

16 марта 2014

Нью-Йорк

Адди просыпается от запаха жареного хлеба, от шипения масла на горячей сковороде. В кровати рядом с ней никого, дверь почти закрыта, но слышно, как Генри ходит по кухне под тихое бормотание радио. В комнате холодно, а постель хранит тепло. Адди задерживает дыхание, стараясь сберечь этот миг, как делала тысячи раз, склеить прошлое и настоящее, отгородиться от будущего – от неизбежного падения. Но сегодня все иначе. Потому что есть тот, кто помнит.

Она сбрасывает одеяло, шарит по полу в поисках одежды, но нигде не видно промокших от дождя джинсов и блузки, только знакомая кожаная куртка брошена на спинку кресла. Под ней – халат, мягкий и поношенный. Адди кутается в него, зарываясь носом в воротник – тот пахнет чистым хлопком, ополаскивателем для белья и немного кокосовым шампунем. Это запах Генри.

Босиком она приходит на кухню, где Генри наливает кофе из френч-пресса.

– Доброе утро, – с улыбкой говорит он, подняв на нее взгляд.

Два слова, которые меняют ее мир.

Не «Мне очень жаль», не «Я не помню», не «Наверное, я напился».

Просто – «Доброе утро».

– Я положил твои вещи в сушилку. Скоро высохнут. Выбирай чашку.

У всех есть полка с чашками. У Генри – целая стена. Они висят на специальной семиярусной стойке по пять штук. Некоторые с рисунками, другие без, и среди них не найдется двух одинаковых.

– Как-то их у тебя маловато…

Генри смотрит на нее искоса, почти с улыбкой, которая похожа на луч солнца, просвечивающий сквозь занавеску, словно он выглядывает из-за тучи – не улыбка, а только обещание, но все равно греет.

– Так было принято у нас в семье, – объясняет он, – любой мог выбрать чашку для кофе, и она задавала тон на весь день.

Угольно-серая чашка, изнутри будто облитая жидким серебром, стоит на стойке. Чашка Генри. Грозовое облако и его изнанка. Адди разглядывает стену, пытаясь выбрать, и тянется за большой фарфоровой кружкой, расписанной синими листиками. Взвешивает ее в ладони и замечает другую, хочет вернуть первую на место, но Генри не позволяет.

– Боюсь, выбор окончательный, – говорит он, размазывая масло по тосту, – завтра рискнешь еще раз.

Завтра. От этого слова у нее внутри будто что-то набухает.

Генри наливает ей кофе, она облокачивается на стойку, грея ладони об исходящую паром кружку, и вдыхает горько-сладкий аромат. На секунду, лишь на секунду, она снова сидит, скрывая лицо треуголкой, за угловым столиком в парижском кафе, а Реми подталкивает к ней чашку и говорит: «Пей». Вот что для нее воспоминания: прошлое проглядывает сквозь настоящее, как палимпсест на свету.

– Кстати, – спохватывается Генри, – я тут на полу нашел кое-что. Твое?

Адди поднимает взгляд и видит деревянное кольцо.

– Не трогай! – Она выхватывает кольцо прямо из рук Генри, слишком быстро, слишком поспешно.

Кончик пальца касается ободка, тот скользит по ногтю, словно монета, что катится на ребре и вот-вот упадет, так же легко, как стрелка компаса указывает на север.

– Вот дерьмо! – Вздрогнув, Адди роняет кольцо.

Оно звонко падает на пол и прокатывается несколько футов, прежде чем остановиться у края ковра. Адди сжимает пальцы в кулак, будто обожглась. Сердце ее гулко колотится в груди.

Она его не надела!

А если бы и надела… Адди бросает взгляд на окно, но за ним утро, свет струится сквозь занавески. Мрак не найдет ее здесь.

– Что с тобой? – спрашивает сбитый с толку Генри.

– Ерунда, – отмахивается Адди. – Заноза впилась. Дурацкое кольцо.

Она медленно опускается на колени и подбирает его, осторожно касаясь только внешней стороны. В искусственном освещении светлое дерево кажется почти серым. Адди смотрит на него.

– Была ли у тебя когда-нибудь такая вещь, которую бы ты одновременно любил и ненавидел и не мог от нее избавиться? Которую почти хочется потерять, но не по своей вине…

Адди старается говорить легко, непринужденно.

– Да, – тихо отвечает Генри и достает из ящика кухонного стола маленькую золотую штучку. Звезду Давида, кулон без цепочки.

– Ты еврей?

– Был. – Короткое слово, и им все сказано. Генри переводит взгляд на кольцо Адди. – Выглядит очень старым.

– Так и есть. – Такое же старое, как она сама.

Они оба давным-давно должны были износиться в ничто.

Адди сжимает руку в кулак, и гладкий деревянный ободок впивается в ее ладонь.

– Оно принадлежало моему отцу, – вздыхает Адди, и это не ложь, хотя по сути лишь начало правды.

Адди убирает кольцо в карман. Ободок совсем невесомый, но она его чувствует.

– Ну ладно, – спохватывается Адди, улыбаясь чересчур широко, – так что у нас на завтрак?

* * *

Сколько раз она об этом мечтала… О горячем кофе и тостах с маслом, солнечном свете, что струится в окно, о новом дне, который не нужно начинать с нуля. Чтобы не было неловкого молчания, чтобы кто-то облокотился рядом на стойку, о простых радостях ночи, которую помнят.

– Наверное, ты очень любишь завтракать, – замечает Генри, и Адди понимает, что таращится на еду, расплываясь в улыбке.

– Просто это мое любимое блюдо, – отвечает Адди, тыкая вилкой в яйцо.

Она ест, и надежда начинает угасать. Адди ведь не дурочка и догадывается – что бы это ни было, оно не продлится вечно. Слишком давно она живет на свете, чтобы возомнить, будто это ее шанс. Слишком давно она проклята, чтобы думать, будто это судьба.

И Адди начинает сомневаться, а вдруг это ловушка? Какой-то новый способ ее помучить. Заставить вернуться в игру. И даже после всех этих лет ее окутывает голос Люка, тихий, низкий и ликующий:

«Я все, что у тебя есть. Все, что у тебя когда-либо будет. Единственный, кто тебя помнит».

У Люка был единственный козырь, который он всегда держал наготове, – его внимание. Вряд ли он отдал бы его другому. Но если это не ловушка, тогда что? Воля случая? Нежданная удача? Может быть, она сходит с ума – в конце концов, не впервые. Может, она замерзла там, на крыше Сэм, и теперь не в силах проснуться. Возможно, всего этого не существует.

Но рука Генри лежит поверх ее руки, халат пахнет его ароматом, и звук ее имени возвращает Адди в реальность.

– О чем задумалась? – спрашивает Генри.

Адди берет тост и поднимает перед собой.

– Если бы остаток жизни тебе пришлось питаться чем-то одним, что бы ты выбрал?

– Шоколад, – не задумавшись ни на секунду, говорит Генри. – Очень темный, почти горький. А ты?

Адди отвечает не сразу. Жизнь – долгий срок.

– Сыр, – хорошенько поразмыслив, заявляет она.

Генри кивает, и в кухне воцаряется молчание, скорее застенчивое, чем неловкое. Они украдкой бросают друг на друга взгляды, нервно посмеиваются – два незнакомца, уже не чужие, но пока еще очень плохо знакомые.

– А если бы ты могла выбрать единственное время года? – спрашивает Генри.

– Весна, – говорит Адди, – когда все обновляется.

– Осень, – заявляет Генри, – когда все увядает.

Оба они выбирают межсезонье, швы, рваные линии, когда природа не здесь и не там, балансирует на грани.

И Адди бормочет почти беззвучно:

– Ты бы предпочел все или ничего?

Генри вдруг мрачнеет и колеблется, глядя на недоеденный завтрак и часы на стене.

– Вот черт. Пора в магазин. – Он опускает тарелку в раковину.

Последний вопрос остается без ответа.

– Я – домой, – говорит Адди и тоже поднимается. – Переодеться и поработать немного.

Разумеется, у нее нет ни дома, ни сменной одежды, ни работы. Она притворяется обычной девушкой, которая живет обычной жизнью, спит с парнем и просыпается, услышав «Доброе утро», а не «Ты кто такая?».

Генри одним глотком допивает кофе.

– Как продвигаются поиски талантов? – интересуется он, и Адди вспоминает, что говорила ему о своей профессии.

– Нужно все время держать ушки на макушке, – отвечает она, обходя стойку.

Генри ловит ее за руку.

– Я хочу увидеться снова.

– Я хочу, чтобы ты снова меня увидел, – эхом отзывается Адди.

– Телефоном так и не обзавелась?

Она качает головой.

Генри задумчиво барабанит пальцами по стойке.

– В Проспект-парке фестиваль фуд-траков. Встретимся там в шесть?

– Это свидание? – улыбается Адди, кутаясь в халат. – Я приму душ перед уходом?

Генри целует ее.

– Конечно, просто захлопни потом за собой дверь.

– Хорошо, – кивает Адди.

Генри уходит, раздается щелчок входной двери, но на сей раз звук не пугает Адди. Это просто дверь. Не точка – многоточие, за которым последует предложение…

Адди долго плещется в горячем душе, заворачивает волосы в полотенце и принимается бродить по квартире, разглядывая все, что не заметила прошлой ночью. В доме царят беспорядок и хлам, как во многих нью-йоркских квартирах, где слишком мало места, чтобы жить и дышать. Повсюду остатки былых увлечений. Шкаф с масляными красками и засохшими кистями в испачканных стаканах. Блокноты и тетради, в основном пустые. Несколько брусков дерева и скульптурный нож… При виде последнего где-то в глубине памяти, там, где воспоминания размыты и не так безупречно-отчетливы, слышится пение отца. Адди идет дальше и останавливается возле полки с камерами, которые смотрят на нее большими черными линзами.

«Винтаж», – думает Адди, хотя для нее старинные вещи не представляют ценности.

Она сама видела фотоаппараты на треногах, напоминающие неповоротливых зверей, которые прятали фотографа под тяжелым занавесом. Застала изобретение черно-белой пленки, а затем цветной. Неподвижные кадры превратились в видео, аналоговая аппаратура стала цифровой, а огромные истории легко помещаются на одной ладони.

Адди трогает корпуса камер, похожие на панцири черепах. На пальцах остается пыль. Но фотографии – повсюду.

Висят на стенах, мостятся на прикроватных тумбочках, ютятся в углах, в ожидании, когда же их повесят. На одной – Беатрис в художественной галерее, ее силуэт вырисовывается на ярко освещенном фоне. На другой Беатрис и Генри в обнимку. Она смотрит прямо, он – опустил голову, кажется, что они вот-вот разразятся смехом. Парень – вероятно, тот самый Робби. Беа была права: он выглядит так, словно сбежал с вечеринки в галерее Энди Уорхолла. Позади него толпа – размытое пятно тел, фокус на Робби, он смеется, на скулах горят полосы пурпурного блеска, на носу зеленые завитки, а на висках – золотистые.

В коридоре висит еще одно фото, на нем все трое сидят на диване, Беа посередине, Робби положил ей ноги на колени, с другой стороны примостился Генри, лениво подпирающий рукой подбородок.

Напротив – совершенно другой портрет, постановочное семейное фото, полная противоположность непринужденному снимку повседневной жизни. Генри снова сидит на краю дивана, но держится более прямо, на сей раз рядом с ним двое, определенно его брат и сестра. Девушка с ураганом непокорных локонов на голове прячет глаза за очками в «кошачьей» оправе – миниатюрная копия своей матери, что стоит, опустив ладонь ей на плечо. Парень постарше и посуровее выглядит двойником отца. И среди них младший сын – худощавый, настороженный. Он улыбается, но глаза смотрят серьезно.

Генри глядит на Адди с фотографий, которые явно снял сам. Она чувствует его руку, художника в кадре. Она могла бы простоять там дольше, пытаясь выяснить правду, его тайну, ответ на вопрос, который снова и снова звучит у нее в голове, но Адди видит лишь юношу – грустного, потерянного, пытливого.

Она переходит к книгам. Библиотека у Генри разношерстная, книги разбросаны по всем поверхностям в каждой комнате. Они занимают полку в гостиной, другую – поменьше – в коридоре, высятся стопкой у кровати и еще одной – на журнальном столике. Поверх груды учебных пособий с названиями «Переосмысление Завета» и «Иудейская теология в эпоху постмодернизма» лежат комиксы. Романы и автобиографии в бумажных обложках и твердых переплетах перемешаны между собой, некоторые из них старые и потертые, другие совершенно новые. Из десятка книг торчат закладки, отмечая незаконченное чтиво.

Она поглаживает корешки, задержавшись у толстого золотистого тома. «История мира в ста предметах». Адди недоумевает: как можно свести человеческую жизнь, не говоря уже о цивилизации, к списку вещей. Существует ли вообще способ измерить ценность жизни не по оставленному в жизнях других людей следу, а по оставленным после себя артефактам.

Она обдумывает собственный список. Историю Адди Ларю.

Птица отца, затерявшаяся среди мертвецов в Париже.

«Place Royale», украденная из комнаты Реми.

Деревянное кольцо.

Но это те вещи, что оставили отпечаток в жизни Адди. А что же оставит она? Свое лицо, отразившееся в сотне произведений искусства. Сочиненные ею ноты, которые легли в основу множества песен. Семена невидимы, идеи пускают корни, прорастают сами по себе.

Праздное любопытство утолено. Адди принимается за целенаправленные поиски. Она ищет подсказку, что-нибудь, что угодно, стараясь понять Генри Штрауса.

На журнальном столике лежит ноутбук. Он загружается без пароля, но когда Адди начинает водить по тачпаду, курсор не двигается. Она рассеянно стучит по клавишам, но ничего не происходит.

Проклятие в силе. Хотя и не совсем…

Адди бродит из комнаты в комнату в поисках разгадки. Кто же ты, Генри Штраус? В аптечном шкафчике стопка рецептов, названия медикаментов представляют собой одни аббревиатуры. Рядом – пузырек с розовыми таблетками, на нем самоклейкая этикетка с крошечным, нарисованным от руки зонтиком.

В спальне – еще одна полка, на ней стопка записных книжек самых разных форм и размеров. Адди перелистывает их, но все они пустые.

На подоконнике примостился старый снимок Генри и Робби. На нем они обнимаются, и Робби стоит прислонившись лбом к виску Генри. В их позах есть нечто интимное: глаза Робби полузакрыты, у него на затылке покоится рука Генри, как бы поддерживая его или стараясь прижать к себе. На губах Робби цветет безмятежная улыбка. Он счастлив. Он дома.

На прикроватной тумбочке – старомодные часы. Минутной стрелки вовсе нет, а часовая указывает на начало седьмого, хотя на настенном циферблате горит 9:32. Адди подносит часы к уху, но те молчат – наверное, батарейка сдохла.

И вдруг в ящике комода она находит носовой платок, сплошь в пятнах крови. Из платка выпадает кольцо – платиновый ободок с небольшим бриллиантом. Обручальное кольцо. Адди гадает – кому оно предназначалось, кем был Генри, пока не встретил ее, по какой причине пересеклись их пути.

– Кто ты? – шепчет она в тишине пустой комнаты.

Адди снова заворачивает кольцо в грязный платок, возвращает на место и плотно закрывает ящик.

VIII

– Беру свои слова обратно! Если бы мне пришлось всю жизнь есть что-то одно, я бы выбрала эту картошку!

Засмеявшись, Генри крадет пару ломтиков из конверта Адди, пока они стоят в очереди за гиросом[19]. Фургоны с едой яркой лентой тянутся вдоль улицы. Множество людей выстроились за роллами с лобстером и жареным сыром, банх ми[20] и кебабами. Продают даже мороженое-сэндвич, хотя мартовский вечер свеж и обещает похолодание. Адди радуется, что догадалась надеть шапку и шарф, сменила балетки на высокие ботинки. Она греется в объятиях спутника, но вот в очереди за фалафелем появляется просвет, и Генри отходит к фургончику.

Адди наблюдает, как он делает заказ в окошко. Женщина средних лет за прилавком наклоняется вперед, облокотившись на стойку, и вступает с ним в беседу. Генри серьезно кивает в ответ. Позади него вырастает хвост очереди, но продавщица, кажется, этого даже не замечает. С полными слез глазами она печально улыбается, берет Генри за руку и сжимает ее.

– Следующий!

Вздрогнув, Адди моргает, подходит к окошку и тратит последнюю ворованную наличность на гирос с бараниной и черничную газировку. Впервые за долгое время ей жаль, что у нее нет кредитки – и вообще нет чего-то большего, кроме одежды, которая на ней, и мелочи в кармане. Жаль, что вещи утекают словно песок сквозь пальцы и нельзя владеть чем-то, не украв его сначала.

– Ты смотришь на свой гирос так, будто он разбил тебе сердце.

Адди поднимает взгляд на Генри и растягивает губы в улыбке.

– Уж очень аппетитно. Я просто подумала, как будет грустно, когда он исчезнет.

Генри притворно вздыхает:

– Самое плохое в еде то, что она рано или поздно заканчивается.

Прихватив добычу, они устраиваются на поросшем травой склоне; сумерки подступают быстро. Генри добавляет к заказанному Адди гиросу фалафель, картошку фри и порцию пельмешек, и оба приступают к трапезе, обмениваясь кусочками, словно картами в покере.

– Что это было? – вдруг спрашивает Адди. – Там, у фургона с фалафелем, продавщица чуть не плакала. Вы знакомы?

Генри отрицательно качает головой.

– Она говорит, я напоминаю ей сына.

Адди молча таращится на него. Он не врет по крайней мере она так не думает, но это и не чистая правда. О чем-то Генри умалчивает, но Адди не знает, как спросить. Она берет пельмешек и кладет его в рот.

Еда – одна из лучших вещей в жизни.

Не просто еда – хорошая еда. От прокорма для поддержания сил до истинного наслаждения пищей – пропасть. Большую часть своей трехсотлетней жизни Адди ела, чтобы утолить муки голода, а последние пятьдесят она упивалась вкусом. Долгая жизнь в основном превращается в рутину, но еда похожа на музыку, на искусство, каждый раз обещает нечто новое.

Адди вытирает с пальцев жир и опускается на траву рядом с Генри. В животе – замечательное ощущение сытости. Разумеется, это ненадолго. Насыщение, как и все остальное в ее жизни, всегда слишком быстро проходит. Но здесь и сейчас все совершенно… идеально.

Адди закрывает глаза и улыбается. Кажется, она могла бы провести здесь всю ночь, несмотря на холод, смотреть, как сумерки сменяются тьмой, обниматься с Генри и мечтать о звездах.

Из кармана пальто Генри доносятся мелодичные звуки. Он берет трубку.

– Привет, Беа, – начинает Генри и резко садится. Адди не слышит его собеседницу, но догадывается о сути звонка. – Конечно, не забыл. Знаю, опоздал! Прости, уже бегу. Да, помню, помню.

Он разрывает соединение и утыкается лицом в ладони.

– Беа устраивает вечеринку. Я должен был принести десерт.

Обернувшись на фургоны с едой, словно в каком-то из них содержится ответ, Генри смотрит на потемневшее небо, зарывается пальцами в волосы и принимается негромко ругаться. Но страдать некогда, ведь он опаздывает!

Адди вскакивает и тянет его на ноги.

– Пошли! Я знаю одно место.

* * *

У лучшей бруклинской пекарни нет вывески, только желтый навесной тент над узкой стеклянной дверью и две широкие витрины, обложенные кирпичом. Пекарня принадлежит мужчине по имени Мишель. Он приходит каждое утро еще до рассвета и неспешно принимается творить чудеса. Яблочные тарты с тоненькими, как бумага, ломтиками фруктов, пирожные «Опера» с какао-глазурью, птифуры с марципаном, украшенные крохотными кремовыми розочками.

Пекарня закрыта, но в окно видно, как в глубине помещения тень хозяина проходит на кухню. Адди барабанит костяшками по стеклу и ждет.

– Ты уверена? – волнуется Генри, когда силуэт приближается и открывает дверь.

– Мы закрыты, – говорит пекарь с выраженным акцентом.

Адди быстро переходит с английского на французский и объясняет, что она подруга Дельфины. При упоминании дочери мужчина сразу смягчается, а еще больше добреет, услышав родную речь. Адди его понимает. Она знает немецкий, итальянский, испанский и даже чешский, но французский – это как хлеб из печи матери, как руки отца, строгающие дерево, бормотание Эстель в своем саду.

Французский – это возвращение домой.

Пекарь распахивает дверь.

– Для друзей Дельфины все что угодно.

В тесном помещении нет и следа Нью-Йорка, это чистый Париж с его разлитыми в воздухе ароматами сахара и масла. Витрины уже почти опустели, осталась лишь горстка прекрасных творений, задержавшихся на полке, ярких и редких, будто цветы на бесплодном поле.

Адди и правда знает Дельфину, хотя та ее, конечно же, не знает. С Мишелем Адди тоже знакома, она приходит в эту пекарню как другие посещают фотографическую выставку: в поисках воспоминаний.

Генри топчется позади, пока Адди и Мишель ведут светскую беседу, они счастливы немного поболтать на родном языке, отдохнуть от чужого. Шеф складывает остатки пирожных в розовую коробку и вручает гостье. Она интересуется ценой, предлагая заплатить, но Мишель качает головой и благодарит за недолгое возвращение на родину. Пожелав ему доброго вечера, они выходят на улицу. Генри таращится на спутницу, словно та совершила чудо, удивительный и волшебный подвиг.

– Ты потрясающая, – говорит он, притягивая ее в объятия, и Адди, которая не привыкла, что за ее фокусами могут наблюдать со стороны, заливается краской и вручает ему коробку с пирожными.

– Держи. Оттянись там хорошенько.

Улыбка Генри увядает. Лоб собирается складками.

– Разве ты со мной не идешь?

Адди не знает, как отказать, ведь для отказа нет причин: она-то готова провести с ним всю ночь.

– Лучше не надо…

Но Генри принимается умолять:

– Пожалуйста…

Ужасная идея. Среди толпы тайна проклятия неизбежно выйдет наружу, но постоянно общаться с Генри в стороне от других людей – лишь оттягивать время. Но только так и можно добраться до края света. Вот что такое вечная жизнь. Сначала один день, за ним следующий, еще один – хватай что плохо лежит, береги каждую украденную у судьбы минуту, цепляйся за каждый миг, не упусти его.

И Адди соглашается.

* * *

Они отправляются в путь, держась за руки. Вечер из прохладного становится по-настоящему холодным.

– Расскажи что-нибудь о своих друзьях, – просит Адди.

Он задумчиво хмурится.

– Ну, Робби у нас артист. Он потрясающий, но иногда с ним немного… сложно, – тяжело вздыхает Генри. – Во время учебы мы встречались. Он был первым парнем, в которого я влюбился.

– Но у вас не срослось?

Генри смеется, но как-то невесело.

– Нет, он меня бросил. Слушай, это было сто лет назад. Теперь мы друзья и все. – Он трясет головой, будто прогоняя ненужные воспоминания. – С Беа ты уже знакома. Она классная, сейчас пытается получить докторскую степень, живет с парнем по имени Джош.

– У них роман?

– Нет, – фыркает Генри. – Ее интересуют девушки. А его – парни… вроде бы. На самом деле я не в курсе, это просто слухи. Но Беа, скорее всего, пригласит Мел или Элис, смотря с кем сейчас встречается, у них это вроде качелей. И не спрашивай о профессоре! – вдруг спохватывается он, ловит удивленный взгляд Адди и объясняет: – Несколько лет назад у Беа была интрижка с профессором Колумбийского университета. Беа влюбилась, но та оказалась замужем, так что все накрылось медным тазом.

Адди вполголоса повторяет имена, Генри улыбается.

– Это же не экзамен. Ты не провалишься.

Адди изо всех сил желает, чтобы так оно и вышло. Генри чуть теснее прижимается к ней и, поколебавшись, наконец выдыхает:

– Есть еще кое-что, ты должна знать.

У Адди замирает сердце. Она готовится услышать признание, силой вырваннную правду, какое-то объяснение всего, что происходит с ней, с ними. Но Генри только поднимает взгляд к беззвездному небу и говорит:

– Была одна девушка…

Девушка. Это не объясняет ничего.

– Ее звали Табита, – продолжает Генри, и каждый слог пронизан болью.

Адди вспоминает кольцо в ящике и кровавые пятна на платке, в который оно было завернуто.

– Что случилось?

– Я сделал ей предложение, она отказалась.

«Это правда, – думает Адди, – или нечто похожее». Однако она уже начинает понимать, как умело врет Генри, как искусно недоговаривает.

– У всех есть шрамы, – говорит Адди. – Люди из прошлого.

– И у тебя? – спрашивает он, и на миг Адди переносится в Новый Орлеан, видит разоренную комнату, зеленые глаза, потемневшие от ярости, и дом, охваченный пламенем.

– Да, – негромко признается она и мягко прощупывает почву: – И секреты тоже имеются у всех.

Генри смотрит на нее, и во взгляде отражается невысказанная правда, то, о чем он умалчивает, но он – не Люк, и зелень его глаз ничего ей не подсказывает.

«Скажи мне, – безмолвно просит она, – скажи вслух, что бы это ни было!»

Но Генри не отвечает.

К дому Беа они подходят в молчании. Поднимаясь по лестнице, Адди начинает думать о вечеринке. Может быть, все пройдет хорошо. Вдруг к концу вечера ее запомнят. Она ведь с Генри…

Может быть…

Но тут открывается дверь – их встречает Беа с прихватками, заткнутыми за пояс. По квартире разносятся голоса.

– Генри Штраус, ты так опоздал! Не вздумай сказать, что ты без десерта!

Генри прикрывается коробкой с пирожными, как щитом, но Беа быстро ее забирает и заглядывает ему через плечо.

– Кто это с тобой?

– Это Адди, – улыбается Генри. – Вы виделись в магазине.

Беа закатывает глаза.

– У тебя не так много друзей, чтобы я могла в них запутаться! И вообще, – замечает она, награждая Адди кривой улыбкой, – такое лицо я бы точно не забыла. Над ним словно… не властно время.

Генри недоверчиво хмурится.

– Вы уже встречались, и ты именно это и сказала. – Он переводит взгляд на Адди. – Ты ведь ее помнишь, да?

Адди колеблется – сказать правду невозможно, а соврать так легко – и качает головой.

– Прости, я…

Ее спасает появление девушки в желтом сарафане, бросающем вызов весенней прохладе. Генри шепчет, что это Элис.

Девушка нежно целует Беа и забирает коробку с пирожными, оправдываясь, что не может найти штопор. Парень – кажется, Джош – берет у них пальто и провожает в квартиру.

Помещение представляет собой переоборудованный лофт с открытой планировкой. Холл переходит в гостиную, а та – в кухню, пространство не разделено ни стенами, ни дверями.

Снова дребезжит звонок, и в дом подобно падающей комете врывается парень с бутылкой вина в одной руке и шарфом в другой. Прежде Адди видела его только на фотографиях в квартире Генри, но сразу догадывается: это Робби.

Промчавшись через коридор, он целует Беа в щеку, машет Джошу и обнимает Элис, а потом поворачивается к Генри и наконец замечает Адди.

– А ты кто? – без обиняков спрашивает Робби.

– Давай без грубостей, – обрывает его Генри. – Это Адди.

– Девушка Генри, – вставляет Беа.

«Зря она так», – думает Адди – Робби как будто окатили ледяной водой.

Наверное, Генри тоже это замечает, потому что берет Адди за руку и объясняет:

– Адди – скаут талантов.

– Да? – немного оттаивает Робби. – А в какой области?

– Искусство, музыка, всего понемногу.

– Разве скауты талантов не специализируются на чем-то одном? – хмурится Робби.

Беа пихает его локтем и тянется за вином:

– Будь повежливее.

– Не знал, что все заявятся парами, – бормочет Робби, следуя за ней на кухню.

Она похлопывает его по плечу:

– Можешь одолжить Джоша.

Обеденный стол располагается между диваном и кухонной стойкой. Беа ставит дополнительные стулья, Генри открывает первые две бутылки вина, Робби разливает, Джош ставит в центр стола салат, Элис проверяет лазанью в духовке.

Адди остается в стороне.

Она привыкла, что внимание всегда либо было направлено только на нее, либо ее вовсе не замечали. Сияла, как солнце в центре чьего-то мира, или кралась тенью у обочины. Сейчас все иначе.

– Надеюсь, вы проголодались! – восклицает Беа, водружая лазанью и чесночный хлеб в центр композиции.

Генри при виде блюда слегка морщится. Адди сдерживает смех, вспоминая обжорство, которому они предались в парке, но с благодарностью берет тарелку. Она-то всегда голодная, от сытости остались одни воспоминания.

IX

29 июля 1751

Париж, Франция

Женщина без спутников всегда производит скандальное впечатление.

И все же Адди решилась выставить себя напоказ. Она сидит, расправив юбки, на скамейке в саду Тюильри и листает книгу, прекрасно зная, что за ней будут следить. Даже таращиться. Но к чему волноваться? Греться на солнце не преступление, к тому же слухи не выйдут за пределы парка. Прохожие, вероятно, заметят такую диковинку и удивятся, но забудут о ней, не успев обменяться сплетнями.

Она переворачивает страницу, легко скользя взглядом по строчкам. Теперь Адди крадет книги так же жадно, как еду, они стали жизненно важной частью ежедневного пропитания. Обычно философским трудам она предпочитает романы о приключениях и побегах, но сегодняшняя книга – реквизит, ключ для того, чтобы проникнуть в нужную дверь.

Адди рассчитала время пребывания в парке, уселась на скамейке у края дорожки, где предпочитает совершать променад мадам Жоффрен. Наконец та показывается в конце тропинки, и Адди уже знает, что надо делать.

Она переворачивает страницу, притворяясь страстно увлеченной чтением. Краем глаза Адди следит за приближением мадам. На шаг позади госпожи следует горничная с охапкой цветов. Адди поднимается на ноги, не отрывая взгляда от книги, поворачивается и неизбежно сталкивается с мадам Жоффрен. Сталкивается осторожно, чтобы не сбить ту с ног, а только слегка напугать. Книга падает на дорожку к ногам женщин.

– Что за дурочка, – недовольно ворчит мадам Жоффрен.

– Ах, простите! – в тот же миг восклицает Адди. – Я вас не ушибла?

– Нет, – бормочет мадам, и вдруг ее взгляд падает на книгу. – Чем же вы так зачитались?

Горничная поднимает упавший том и передает госпоже. Та изучает заглавие.

«Pensées Philosophiques»[21].

– Дидро… – удивляется она. – Кто приучил вас к столь возвышенному чтению?

– Отец.

– Отец? Какая вы везучая девушка.

– С этого все началось, – отвечает Адди, – но женщина сама должна позаботиться о своем образовании, ведь ни один мужчина пальцем о палец не ударит.

– Верно сказано, – кивает мадам Жоффрен.

Все идет по сценарию, хотя мадам об этом не знает. У большинства людей есть единственный шанс произвести первое впечатление, однако Адди, к счастью, уже имела возможность практиковаться несколько раз.

Мадам хмурится.

– И вы здесь, в парке, без горничной, без сопровождающего? Без компаньонки? Разве вам все равно, что скажут люди?

Адди вызывающе улыбается.

– Признаюсь, свободу я ценю больше репутации.

Мадам Жоффрен коротко смеется – скорее удивленно, чем весело.

– Дорогая, можно пойти против системы, а можно ее обыграть. Как вас зовут?

– Мари Кристин, – отвечает Адди и добавляет: – Ла Тремуй.

Мадам Жоффрен потрясенно распахивает глаза, и Адди наслаждается произведенным впечатлением. Целый месяц она тщательно изучала благородные семейства Парижа и места их обитания, отвергнув фамилии, что неизбежно вызовут чересчур много вопросов. Наконец она отыскала древо с такими раскидистыми ветвями, где легко могла затеряться кузина. И хоть salonnière[22] гордится, что знает всех, к счастью, она неспособна запомнить их в равной мере.

– Ла Тремуй! Mais non![23] – восклицает мадам Жоффрен, но голос пронизан не недоверием, а лишь удивлением. – Придется отчитать Шарля за то, что утаил вас.

– Определенно, – с застенчивой улыбкой отзывается Адди, ведь она понимает, что этого никогда не случится, и добавляет, протягивая руку за книгой: – Что ж, мадам, мне пора. Я не желала повредить вашей репутации.

– Какой вздор, – отмахивается мадам Жоффрен, чьи глаза блестят от удовольствия. – Скандалы меня совершенно не пугают. – Она возвращает Адди книгу, однако прощаться не спешит. – Вы должны посетить мой салон. Ваш Дидро там будет.

На долю секунды Адди одолевает сомнение. В прошлый раз при встрече с мадам она совершила ошибку, изобразив ложную скромность, но с тех пор поняла, что salonnière предпочитает женщин, умеющих настоять на своем.

Адди радостно улыбается:

– С превеликим удовольствием.

– Превосходно, – кивает мадам Жоффрен. – Приходите через час.

Теперь следует ступать осторожно. Один неверный шаг – и все рухнет. Адди оглядывает себя:

– О, – разочарованно вздыхает она, – боюсь, я не успею добраться домой, чтобы переодеться, а мое платье, конечно же, не подходит…

Затаив дыхание, она ждет ответа мадам, но та протягивает ей руку:

– Не беспокойтесь, дитя, уверена, мои горничные отыщут вам что-нибудь подходящее.

Они вместе идут по парку, а служанка плетется позади.

– Почему мы раньше никогда не встречались? – удивляется мадам. – Я знаю всех, о ком стоит знать.

– О, я не из таких, – протестует Адди. – К тому же я приезжаю только на лето.

– У вас произношение урожденной парижанки!

– Требуется лишь время и практика, – отвечает Адди, и это, разумеется, чистая правда.

– Так вы не замужем?

Очередной поворот, очередное испытание. Адди называлась вдовой, замужней дамой, но на сей раз решает остаться свободной.

– Нет, – отвечает она, – честно признаться, хозяин мне не нужен, а равного я пока не нашла.

Своим изречением она вызывает улыбку мадам. Расспросы продолжаются на протяжении всего пути до рю Сен-Оноре, лишь там salonnière наконец отправляется готовиться к приему и отпускает Адди. Та наблюдает за ее уходом с долей сожаления. Теперь она сама по себе.

Служанки ведут ее наверх, вынимают из шкафа платье и раскладывают на кровати. Оно из парчи, с узорчатой сорочкой и кружевами, обрамляющими ворот. Адди бы такое не выбрала, но все превосходного качества: последний писк французской моды, который напоминает ей кусок мяса, обвязанный травами и приготовленный к запеканию.

Она усаживается перед зеркалом, поправляет волосы, прислушиваясь, как внизу открываются и закрываются двери. Дом гудит от прибывающих. Необходимо дождаться, когда наступит разгар приема и комнаты наводнят гости, тогда можно будет затеряться среди них. Адди в последний раз поправляет волосы и разглаживает юбки и, когда на первом этаже становится достаточно шумно и к голосам добавляется звон бокалов, спускается в главную залу.

В первый раз Адди попала в салон по счастливой случайности, ей не пришлось разыгрывать представление. Она была поражена в самое сердце, обнаружив место, где женщинам позволено говорить или, по меньшей мере, слушать, где они могут пребывать без сопровождения, и никто их не осудит и не станет обращаться снисходительно. Она наслаждалась угощением, напитками и обществом. Притворялась, будто находится в кругу друзей, а не среди чужаков. Пока, завернув за угол, не увидела Реми Лорана. Он сидел на скамеечке между Вольтером и Руссо, размахивал руками и что-то говорил. Пальцы его по-прежнему были запятнаны чернилами.

Увидеть его было все равно что запнуться, зацепиться ногтем о ткань. Миг, который выбил Адди из равновесия.

С возрастом ее любовник заматерел, и все двадцать восемь прошедших лет отпечатались в чертах его лица. На лбу от долгих часов чтения пролегли морщины, на носу поблескивали очки. Но когда разговор вдруг касался особенной темы, в глазах Реми вспыхивала искра, и он снова становился прежним мальчиком, страстным юношей, который приехал в Париж в поисках великих умов и великих идей.

Сегодня Реми нет.

С низкого столика Адди берет бокал вина и бродит из комнаты в комнату, словно призрак, незаметная, но свободная. Слушает и заводит приятные разговоры, понимая, что на ее глазах творится история. Повстречав естествоиспытателя, увлеченного морем, признается ему, что никогда не видела морских просторов. Следующие полчаса он потчует ее рассказами из жизни ракообразных. Это приятный способ провести день, а особенно ночь – в эту ночь более прочих Адди нуждается в подобном отвлечении.

Прошло шесть лет, и она не хочет думать об этом, не хочет вспоминать о нем.

Заходит солнце, и вино сменяется портвейном. Адди чудесно проводит время, наслаждаясь компанией ученых и литераторов.

Следовало бы заранее догадаться, что он все испоганит.

Словно порыв холодного ветра в залу врывается Люк. От обуви до галстука он затянут в серое и черное. Единственные вкрапления цвета – знаменитые зеленые глаза.

Они не виделись шесть лет, и то, что Адди испытывает при виде него, нельзя назвать облегчением, однако все же это самое близкое понятие. Словно тяжесть упала с плеч, и тело испустило вздох. Это не удовольствие, просто физиологически становится легче от того, что неизвестность сменяется определенностью.

Она ждала, больше ждать нечего. Теперь впереди только неприятности и лишения.

– Месье Лебуа! – приветствует мадам Жоффрен нового гостя.

Адди на миг задается вопросом – не случайное ли стечение обстоятельств эта встреча, вдруг мрак благоволит салону и воспитанию умов? Однако местные завсегдатаи поклоняются не богам, а прогрессу.

Но Люк уже безотрывно смотрит на нее, и в глазах его горит грозный огонь.

– Мадам, – произносит он достаточно громко, чтобы слышала Адди, – боюсь, вы чересчур широко распахиваете свои двери.

Нутро Адди леденеет, мадам Жоффрен немного подается назад, и разговоры несколько стихают.

– О чем вы?

Адди хочет скрыться, но салон переполнен, путь преграждают кресла и чьи-то ноги.

– Вот та дама! – Головы начинают оборачиваться к Адди. – Вы знакомы?

Разумеется, мадам Жоффрен с ней незнакома, уже незнакома, однако она слишком высокородна, чтобы признать промах.

– Мой салон открыт для многих, месье.

– На сей раз вы были слишком великодушны, – заявляет Люк. – Эта женщина – мошенница и воровка! Поистине испорченное создание. Даже нарядилась в одно из ваших платьев. Лучше проверьте-ка карманы и убедитесь, что она не стащила что-нибудь еще!

Вот так просто он взял и превратил ее игру в свою собственную. Адди поспешно устремляется к выходу, но мужчины уже заступают ей путь.

– Остановите ее! – кричит мадам Жоффрен.

У Адди нет иного выбора, кроме как, растолкав толпу, броситься к двери и выбежать из дома в ночь.

Разумеется, за ней никто не следует. Кроме Люка. Мрак шагает за ней по пятам, тихо посмеиваясь.

Адди оборачивается к нему:

– Я думала, у тебя есть занятия поважнее, чем докучать мне.

– Однако это так увлекательно…

– Ерунда! – качает головой Адди. – Ты испортил лишь один миг, один вечер, однако благодаря своему дару у меня будет еще миллион возможностей. Множество удобных случаев преподнести себя заново. Я могу вернуться туда хоть сейчас, и окажется, что твои обвинения уже забыты, как и мое лицо.

Зеленые глаза ехидно поблескивают.

– Полагаю, ты обнаружишь, что мое слово не забывается столь же быстро, как твое, – пожимает плечами Люк. – Конечно, они тебя не помнят, но идеи куда сильнее воспоминаний, они быстрее укореняются.

Примерно через пятьдесят лет Адди поймет, что он прав. Идеи сильнее воспоминаний. И она тоже способна их посеять.

X

16 марта 2014

Нью-Йорк

Вечер пронизан волшебством. Адди находит дерзкое удовольствие в обыденных вещах. Первый час она боится выдохнуть, готовясь к катастрофе, но где-то между салатом и основным блюдом, между первым бокалом и вторым наконец расслабляется. По одну руку от нее сидит Генри, по другую – Элис, в доме царит дружеская атмосфера веселья, и Адди почти начинает казаться, что все взаправду, что здесь ей самое место и она обычная девушка с обычным парнем на обычной вечеринке. С Беа Адди обсуждает искусство, с Джошем – Париж, с Элис – вино. Генри под столом кладет ей руку на колено, и все происходящее удивительно просто и мило. Хочется смаковать эту ночь, точно шоколад на языке, распробовать каждую секунду, пока та не растаяла.

Только Робби не выглядит счастливым, хотя Джош весь вечер делает попытки с ним флиртовать. Робби беспокойно ерзает, пытаясь привлечь внимание. Слишком много пьет, слишком быстро опорожняет бокал, не в силах усидеть спокойно хотя бы несколько минут. Похожую неугомонную энергию Адди замечала в Генри, но сегодня тот держится довольно непринужденно.

В какой-то момент Элис выходит в уборную, и Адди думает: вот оно. Костяшка домино, которая обрушит остальные. И действительно – вернувшись к столу, Элис смотрит на Адди с замешательством. Однако она предпочитает скрыть смущение, а не демонстрировать его, поэтому ничего не говорит, только трясет головой, силясь прочистить мысли, и улыбается. Наверное, гадает, не слишком ли много выпила, и позже, перед десертом, отведет Беатрис в сторону и пожалуется, что никак не может вспомнить имя незнакомки.

Меж тем Робби и хозяйка увлечены беседой.

– Беа, – стонет он, – разве нельзя просто…

– Моя вечеринка, мои правила! На твой день рождения мы отправились в секс-клуб в Бушуике.

Робби закатывает глаза.

– Это была тематическая музыкальная вечеринка эксгибиционистов!

– Это был секс-клуб! – хором восклицают Беа и Генри.

– Постойте, – Адди наклоняется вперед, – у тебя день рождения?

– Нет, – решительно отрицает Беа.

– Беа ненавидит дни рождения, – объясняет Генри, – поэтому мы до сих пор не знаем, когда она родилась. Самое близкое, что мы смогли угадать, это апрель. Хотя, может, и март. Или май. Поэтому каждая весенняя вечеринка может совпасть с днем ее рождения.

Беа делает глоток вина, пожимая плечами.

– Не вижу смысла. День как день. Зачем уделять ему столько внимания?

– Затем, чтобы получить подарки, – объясняет Робби.

– А я понимаю, – вмешивается Адди. – Лучшие дни – те, которые мы не планируем.

– Как там тебя зовут? Энди? – сердито косится Робби.

Она хочет поправить его, но буквы застревают в горле. Проклятие сжимает тиски, душит ее имя.

– Адди! – говорит Генри. – А ты ведешь себя по-свински.

За столом воцаряется нервная атмосфера. Элис, явно желая сгладить неловкость, пробует пирожное и заявляет:

– Генри, десерт просто восхитителен!

– Его Адди раздобыла, – улыбается он.

Этого достаточно – Робби вспыхивает как спичка, с шипением и треском. Тяжело дыша, он вскакивает из-за стола.

– Пойду покурю.

– Только не здесь! – возражает Беа. – Вали на крышу.

И Адди понимает: прекрасному вечеру настал конец, путь отрезан, потому что остановить Робби она не может. А пропав из вида…

Джош тоже встает:

– И я покурю.

– Тебе просто лень мыть посуду! – упрекает Беа, но они уже направляются к двери, с глаз долой из сердца вон.

«Вот так, – думает Адди, – в полночь заканчивается магия, а ты превращаешься в тыкву».

– Мне пора, – заявляет она.

Беа старается уговорить ее остаться, мол, она больше не позволит Робби ее обидеть, но Адди отвечает, что тот не виноват, просто день выдался долгий, спасибо за вкусную еду и чудесный вечер. Ну правда – ей и без того повезло, что она так далеко зашла и отлично провела время, увидела крошечный проблеск обычной жизни.

– Адди, стой, – пытается остановить ее Генри, но она быстро целует его и торопится прочь, вон из квартиры и вниз по ступенькам в темноту.

Вздохнув, она замедляет шаг. От внезапного холода на улице трудно дышать. Несмотря на все разделяющие их стены и двери, она ощущает тяжесть, что бросила Генри позади. Ей хотелось бы остаться. Когда он просил не уходить, надо было позвать его с собой, но заставлять Генри делать выбор нечестно. Он пророс корнями, а у нее есть только ветки.

И вдруг позади раздаются шаги. Адди останавливается и с дрожью, даже после стольких лет, ожидает Люка.

Люка, который всегда знал, когда ей больно.

Однако догоняет ее не призрак, а парень в запотевших очках и распахнутом пальто.

– Ты так быстро убежала! – говорит Генри.

– Но ты догнал, – отзывается Адди.

Возможно, она должна испытывать вину, но Адди лишь благодарна. Она привыкла все терять, но Генри по-прежнему здесь.

– Друзья иногда такие сволочи, правда?

– Ага, – поддакивает она, хотя не имеет подобного опыта.

– Прости, – вздыхает Генри, кивая на дом Беа, – не представляю, что на него нашло.

Но Адди отлично представляет.

Проживи достаточно долго, и люди будут казаться тебе открытой книгой. Робби – любовный роман. Сказка о разбитом сердце. Он явно сходит с ума от любви.

– Ты говорил, вы просто друзья.

– Так и есть, – кивает Генри. – Я люблю его как родного и всегда буду любить. Но я не… никогда…

Адди вспоминает снимок, на котором Робби прижимается к щеке Генри, о том, какое у актера было лицо, когда Беа сказала, что Адди и Генри вместе, и удивляется, как ее спутник до сих пор не догадался.

– Он все еще тебя любит.

Генри сдувается, как спущенный шарик.

– Знаю. Но не могу ответить взаимностью.

Не могу. Не «не хочу» или «не должен».

Адди смотрит прямо ему в глаза.

– Может быть, ты хочешь что-то мне рассказать?

Она не представляет, что он может рассказать, какая правда способна объяснить присутствие Генри в ее жизни, но на миг, когда он смотрит на нее, его глаза застилает слепящая печаль.

Но потом Генри притягивает ее в объятия, стонет и покорно говорит:

– Я так объелся.

И Адди, сама того не желая, смеется.

На улице слишком холодно, поэтому дальше они идут в обнимку. Она даже не замечает, как оказывается возле его дома, пока не видит синюю дверь. Но Адди так устала, Генри такой теплый, и уходить не хочется, да он ее об этом и не просит.

XI

17 марта 2014

Нью-Йорк

Адди доводилось просыпаться сотнями разных способов. То от корки инея, образовавшейся на коже, то от солнца, что грозило ее поджарить. В безлюдных местах или предполагавшихся таковыми. Под грохот битвы, под плеск волн, которые бились о корпус корабля, при звуках сирен и шуме города и в тишине. Как-то раз ее даже разбудила змея, забравшаяся ей на голову.

Но Генри Штраус будит ее поцелуями. Он сажает их один за другим, как цветочные луковицы, и те расцветают на ее коже. Адди улыбается и поворачивается к нему, кутаясь в его объятия, словно в плащ.

В ее голове звучит голос мрака:

«Без меня ты всегда будешь одинока».

Но она прислушивается к стуку сердца Генри, тихим интонациям его голоса, когда он шепчет ей в волосы, спрашивая, не проголодалась ли она.

Уже поздно, и ему пора в магазин, но он говорит, что «Последнее слово» по понедельникам не работает. Генри не знает, что Адди помнит маленькую деревянную табличку с графиком работы букинистического. Он закрыт только по четвергам.

Но Адди его не поправляет.

Они одеваются и идут в магазин на углу. Генри покупает сэндвичи с яйцом и сыром, а Адди направляется к холодильнику за соком. И вдруг она слышит звон колокольчика над дверью. Видит рыжеватую шевелюру, знакомое лицо – в помещение входит Робби.

И в этот миг ее сердце замирает. Так бывает, когда запинаешься и внезапно теряешь равновесие.

Адди умеет проигрывать, но сейчас оказалась не готова.

Она хочет остановить время, спрятаться, исчезнуть! Но не сей раз ей некуда деться.

Робби смотрит на Генри, Генри – на нее, и они словно заперты в треугольнике улиц с односторонним движением, сотканным из воспоминаний, потери памяти и невезения.

Генри обнимает Адди за талию, а Робби награждает ледяным взглядом и спрашивает:

– А это еще кто?

– Не смешно, – хмурится Генри. – Ты не протрезвел, что ли?

– Я что? – возмущается Робби. – Я никогда не видел эту девушку! И ты не говорил, что с кем-то встречаешься.

Все происходит словно автомобильная авария в рапиде. Адди знала, это неизбежно: сочетание участников, места, времени и обстоятельств совершенно катастрофическое.

Само существование Генри, ее удивительного и прекрасного оазиса, невероятно. Но он все же человек, а у людей есть друзья и семья, тысячи нитей, что связывают их с другими. В отличие от Адди, Генри был привязан всегда, ему не доводилось существовать в вакууме.

Поэтому их отношения были с самого начала обречены.

Но Адди все еще не готова.

– Мать твою, Роб, вы же вчера познакомились.

– Значит, вспомню, – глаза Робби темнеют, – только зачем – девок-то вокруг тьма.

Генри тут же шагает к нему, но Адди его опережает, хватает за руку и тянет назад.

– Стой, Генри.

Она поместила себя и его в такую красивую склянку и берегла ее… Но стекло треснуло, и влага сочится наружу.

Робби потрясенно взирает на Генри: предательство! И Адди его понимает – это нечестно. Всегда нечестно.

– Пошли, – зовет она, сжимая его руку. Генри наконец поворачивается к ней, и Адди умоляет: – Пожалуйста, идем со мной.

Они выходят на улицу. Спокойствие утра растаяло, забыто в магазине вместе с сэндвичами и апельсиновым соком.

Генри трясется от ярости.

– Извини, – ворчит он. – Робби та еще задница, но сегодня…

Адди закрывает глаза и прислоняется к стене.

– Он не виноват.

Можно было бы попробовать все спасти, удержать выскальзывающую из рук склянку, зажать трещины руками. Но надолго ли? Разве можно оставить Генри себе? Все равно он вскоре заметит проклятие…

– Он меня и правда не помнит.

Генри, определенно сбитый с толку, недоуменно хмурится:

– Как он мог тебя не запомнить?

Адди отвечает не сразу.

Легко быть честным, когда не можешь ошибиться, все равно твои слова никто не запомнит. Все, что ты бы ни сказала, останется лишь при тебе.

Но с Генри все иначе, он ее слышит и помнит, поэтому каждое слово вдруг обретает значение, и честность становится неподъемным грузом.

У Адди лишь один шанс.

Она могла бы соврать ему, как любому другому, но Адди боится, что, начав, не остановится. К тому же ей не хочется лгать Генри. Она так долго ждала того, кто услышит ее и увидит.

И Адди отчаянно бросается в пучину правды.

– Ты знаешь, что некоторые люди не различают лица? Смотрят на друзей и членов семьи, людей, которых знают всю жизнь, и не узнают их?

– В теории, конечно… – хмурится Генри.

– Ну, а у меня противоположная проблема.

– Ты всех помнишь?

– Нет, – качает головой Адди, – то есть да, но я не об этом. Просто люди меня забывают. Даже если мы виделись сотни раз. Просто забывают.

– Но в этом нет смысла…

Верно. Конечно, в этом нет смысла.

– Знаю, но такова правда. Если мы прямо сейчас вернемся в магазин, Робби меня не вспомнит. Ты представишь нас, но как только я отойду, пропаду у него из вида, он снова забудет.

– Но почему? Как?

Такие короткие вопросы. И чрезвычайно сложный ответ.

Потому что я дура.

Потому что я испугалась.

Потому что я была неосмотрительна.

– Потому, – говорит Адди, прижимаясь к бетонной стене, – что меня прокляли.

Генри хмуро взирает на нее из-за очков.

– Не понимаю…

Адди глубоко вздыхает, стараясь успокоиться.

И, раз уж решила сказать правду, продолжает:

– Меня зовут Адди Ларю. Я родилась в Вийоне в одна тысяча шестьсот девяносто первом году в семье Жана и Марты. Мы жили в каменном доме за старым тисом…

XII

29 июля 1764

Вийон-сюр-Сарт, Франция

У реки повозка с грохотом останавливается.

– Я и дальше могу подвезти, – говорит возница, сжимая поводья. – До деревни еще миля.

– Ничего, – отвечает Адди, – я знаю дорогу.

Чужак с повозкой может привлечь внимание, а она предпочла бы вернуться тем же путем, каким покинула деревню, каким когда-то познавала каждый дюйм этой земли: пешком.

Заплатив, она спускается на землю. Край серого плаща падает в грязь. Багажа у Адди нет, она привыкла путешествовать налегке. Вернее, привыкла расставаться с вещами так же легко, как ими обзаводилась. Так проще. Вещи слишком сложно сберечь.

– Выходит, ты здешняя? – спрашивает возничий.

Адди щурится на солнце.

– Да, – отвечает она. – Но давно не была дома.

Он осматривает ее с головы до пят.

– Не так уж давно.

– Ты не поверишь…

Он щелкает кнутом, повозка катится прочь, и Адди остается одна среди знакомой до последнего камешка местности. Там, где она не была пятьдесят лет.

Это вдвое дольше, чем Адди прожила здесь, но вот что странно – она все равно чувствует себя здесь как дома.

Адди не знает, когда и как ей пришла в голову мысль вернуться. Та просто нарастала внутри, как буря, с того времени, когда весна стала перетекать в лето, тяжесть накатывала, обещая пролиться дождем, затем на горизонте собрались тучи, и в голове прогремели раскаты грома, заставляя Адди отправиться в путь. Возможно, ее возвращение – своего рода ритуал. Способ очиститься, навсегда распрощаться с Вийоном. Возможно, двинуться дальше. Возможно, попытаться найти опору.

Здесь она не останется, это точно.

На поверхности Сарта играют блики, и на миг Адди хочется помолиться, окунуть руки в неглубокую речушку, но ей больше нечего предложить богам и нечего им сказать. Когда было нужно, они не ответили.

За поворотом, за рощей деревьев, среди невысоких холмов серыми каменными домишками, что укрылись в чаше долины, поднимается Вийон. Он разросся, немного раздался вширь, как мужчина в расцвете лет, однако это все та же деревушка. Вот церковь и городская площадь, а там, чуть позади центральных улочек, зеленеет опушка леса.

Адди не сворачивает к городу, а направляется на юг. К дому.

В конце переулка по-прежнему стоит на страже старый тис. За пятьдесят лет на ветках прибавилось узлов да ствол расширился, а в остальном дерево не изменилось.

И на мгновение, когда в поле зрения попадает угол дома, время вдруг зависает, и Адди снова становится двадцать три года. Она возвращается домой из городка, или с реки, или от Изабель, несет таз со стиркой на бедре или пачку листов для рисования под мышкой. В проеме двери вот-вот покажется мать с испачканными мукой руками, раздастся ровный стук отцовского топора, тихие вздохи Максим, их кобылы, – та, как всегда, хлещет по бокам хвостом и жует траву.

Адди подходит ближе, и наваждение рассеивается, превращается в воспоминание. Лошади, конечно, давно уж нет, отцовский сарай покосился на одну сторону, и на заросшей сорняками земле возвышается все такой же мрачный родительский дом.

А чего она ожидала? Прошло пятьдесят лет. Адди знала, что никого здесь не найдет, но один лишь вид заброшенного родного очага выбивает ее из колеи. Ноги сами по себе несут Адди по грязной дороге к покосившимся стенам отцовской мастерской.

Она толкает дверь – гнилая створка крошится – и входит в сарай. Сквозь растрескавшиеся доски проникает солнечный свет, полосами пронзая тьму, воздух пахнет увяданием, а не свежеструганным деревом, насыщенным и душистым. Все до единой поверхности покрыты плесенью и пылью. Инструменты, что отец использовал каждый день, изъедены красно-коричневой ржавчиной и валяются заброшенными. Полки почти пусты – деревянных птичек нет, осталась только большая неоконченная чаша, скрытая слоем паутины и грязи.

Адди смахивает пыль и наблюдает, как та тут же вновь появляется под ее рукой. Сколько лет назад его не стало?

Адди заставляет себя выбраться наружу и замирает. Дом ожил или по крайней мере начал просыпаться. Из трубы стелется струйка дыма. Окно распахнуто, тонкие занавески полощутся на ветру.

Кто-то все еще здесь живет.

Нужно уходить! Дом давно ей не принадлежит, но она уже торопливо пересекает двор и поднимает руку, чтобы постучать, однако на полпути замирает, вспомнив ту ночь, последнюю ночь прошлой жизни. Адди так и топчется на ступеньке, мечтая, чтобы выбор был сделан за нее, и все же она уже дала о себе знать.

Колышется занавеска, окно загораживает тень. Адди успевает отступить всего на пару шагов, когда дверь немного приоткрывается. В щели показывается морщинистая щека, нахмуренная бровь и голубой глаз.

– Кто там? – раздается слабый и хриплый женский голос.

Он камнем ударяет в грудь Адди, выбивая весь воздух. Даже останься она смертной и размякни ее разум со временем, Адди все равно бы его помнила – материнский голос.

Дверь со скрипом отворяется, и на пороге возникает она. Высохшая, словно растение зимой, узловатые пальцы впиваются в потертую шаль. Старая, даже древняя, но живая.

– Я тебя знаю? – спрашивает мать, но по голосу ясно, что не помнит, в нем слышатся лишь сомнения и неуверенность старой женщины.

Адди качает головой.

Впоследствии она станет задумываться, что было бы, ответь она «да». Хватило бы в разуме матери, свободном от воспоминаний, места для правды? Пригласила бы она дочь войти, усадила бы у очага, поделилась бы скромной трапезой? Чтобы, когда Адди покинет родной дом, ей было бы что вспоминать, кроме того, как мать захлопнула перед ней дверь.

Адди молчит, только пытается убедить себя, что эта женщина перестала быть ее матерью, когда она сама перестала быть ее дочерью, но, разумеется, ничего не выходит. А следовало бы!

Адди уже отгоревала, и хотя она испытала при виде матери потрясение, боль не слишком остра.

– Чего тебе? – сурово спрашивает Марта Ларю.

Очередной вопрос, на который нет ответа, потому что Адди и сама не понимает. Она заглядывает через плечо старухи в сумрак помещения, которое когда-то служило ей домом, и странная надежда зарождается в груди. Если мать еще жива, то, возможно… Но Адди уже знает. Знает по паутине на двери мастерской, по пыли на неоконченной чаше, по усталому взгляду матери и темному неопрятному дому.

– Извините, – бормочет она, отступая.

Старуха не интересуется, за что, только, не моргая, смотрит, как Адди исчезает из вида.

Дверь со скрипом затворяется, и Адди знает, что больше никогда не увидит мать.

XIII

17 марта 2014

Нью-Йорк

Слова текут легко. В конце концов, история-то простая. Адди много раз пыталась поделиться секретом – с Изабель, с Реми, с друзьями и незнакомцами, со всеми, кто готов был слушать, – и каждый раз наблюдала, как их лица становятся равнодушными, пустыми, слова повисают в воздухе, будто дым, а потом и его уносит прочь.

Но Генри смотрит на нее и слушает.

Слушает, как она рассказывает о свадьбе, о молитвах, которые остались без ответа, о подношениях, что делала на рассвете и в сумерках. О мраке в лесной чаще, явившемся в образе мужчины, о своем желании и его отказе. О своей ошибке.

Получишь мою душу, когда она будет мне не нужна.

Он слушает, как Адди рассказывает о вечной жизни, о том, как ее все забывают, о том, как чуть не сдалась. Закончив, она, затаив дыхание, ждет – Генри вот-вот стряхнет наваждение и спросит, что же Адди хотела сказать. Однако тот лишь сосредоточенно хмурится, и Адди, чье сердце пускается вскачь, понимает: он слышал каждое слово.

– Ты заключила сделку? – отстраненно уточняет Генри.

Он настолько спокоен, что ей становится не по себе.

Разумеется, Генри не поверит. Именно так она его и потеряет: не из-за стертых воспоминаний, а из-за недоверия.

И вдруг ни с того ни с сего Генри принимается смеяться. Повисает на стойке для велосипедов, закрыв рукой лицо, и хохочет. Адди думает, что парень рехнулся, наверняка она свела его с ума, или он ее дразнит…

Но это не тот смех, которым сопровождаются удачные шутки. Он слишком безумен, Генри даже начинает задыхаться.

– Ты заключила сделку! – снова восклицает он.

Адди тяжело сглатывает.

– Слушай, я представляю, как все это звучит, но…

– Я тебе верю.

Адди смущенно моргает:

– Что?

– Я верю тебе, – повторяет Генри.

Три коротких слова, столь же редких для нее, как «Я тебя помню». Казалось бы, их достаточно, но нет. Это не имеет смысла – ни Генри, ни все происходящее – и не имело с самого начала, а она слишком боялась спросить, узнать, словно это знание могло разрушить весь ее мир. Но Адди и так уже видит первые намечающиеся трещинки в его позе, чувствует их в своей груди.

В голове у нее вертится столько вопросов. Она хочет спросить, кто ты? Почему не такой, как все? Почему помнишь меня, когда остальные забывают? Почему веришь в эту сделку?

Но в конце концов задает лишь один вопрос:

– Почему?

Генри убирает руки от лица, смотрит на нее ярко горящими зелеными глазами и отвечает:

– Потому что я тоже заключил сделку.