- Глава 1
- Глава 2
- Глава 3
- Часть первая. Боги, что отвечают после прихода темноты
- Часть вторая. Самый темный час
- Часть третья. Три сотни лет и три слова
- Часть четвертая. Человек, который остался сухим под дождем
- Часть пятая. Призрак, который улыбнулся, и девушка, которая улыбнулась в ответ
- Часть шестая. Не притворяйся, что это любовь
- Часть седьмая. Я тебя помню
- Благодарности
Незримая жизнь Адди Ларю
Часть четвертая. Человек, который остался сухим под дождем
I
4 сентября 2013
Нью-Йорк
Мальчик рождается с разбитым сердцем. Врачи собирают его по кусочкам, вновь делают целым, и младенца отправляют домой. Счастье, что остался жив. Сказали, он поправился и может продолжать жить как все. Однако, подрастая, ребенок думает, что внутри у него что-то не так.
Сердце качает кровь, клапаны открываются и закрываются, на снимках все функционирует должным образом. Но не до конца.
Сердце осталось слишком открытым. Они забыли закрыть грудь броней, и теперь он чувствует… чересчур сильно.
Возможно, кто-то назовет его впечатлительным, но дело не в этом. Ручка настройки сломана, и громкость выкручена на полную. Радость длится недолго, но воспринимается исступленно. Болезненные переживания тянутся нескончаемо и невыносимо.
Когда умерла его первая собака, Генри рыдал неделю. После ссоры родителей, не в силах смириться с жестокостью прозвучавших слов, он убежал из дома; его искали целый день.
И так во всем: когда Дэвид выбросил его плюшевого мишку, когда Эбигейл, первая подружка Генри, продинамила его с танцами, когда на занятиях пришлось препарировать свинью, когда он потерял открытку, подаренную дедушкой незадолго до смерти, когда Лиз изменила ему в школьном походе, когда Робби бросил его еще до конца первого курса… Каждый раз, неважно, насколько значительным был повод, Генри казалось, что сердце снова разрывается.
В четырнадцать Генри впервые крадет отцовскую выпивку, просто чтобы приглушить звуки. В шестнадцать – берет пару таблеток из шкафчика матери, лишь бы унять боль. В двадцать так накачивается наркотой, что начинает видеть трещины у себя под кожей и думает, что вот-вот развалится на части.
У Генри в сердце дыра.
Через нее проникает свет.
Проникают бури.
Проникает все.
* * *
Время течет чертовски быстро.
Моргнешь, а учеба наполовину закончена, и тебя парализует мысль: если выберешь что-то одно, сотни других занятий станут тебе недоступны. Поэтому ты шесть раз меняешь специализацию и наконец останавливаешься на теологии. На какое-то время выбор кажется подходящим, но правда в том, что это лишь желание увидеть гордость на лицах родителей, ведь они считают своего сына подающим надежды раввином. Однако на самом деле тебе совершенно не хочется этим заниматься. В Священном писании ты видишь просто легенды, масштабный эпос, и чем больше изучаешь, тем меньше во все это веришь.
Моргнешь, и тебе уже двадцать четыре, ты путешествуешь по Европе, думая – надеясь, – вдруг перемены зажгут что-то в твоей душе, что кусочек большого, более грандиозного мира поможет сосредоточиться и определиться. Какое-то время так и происходит. Но у тебя все еще нет ни работы, ни будущего – только антракт, и когда он заканчивается, твой банковский счет пуст, а ты по-прежнему ничего не добился.
Моргнешь, и тебе уже двадцать шесть, тебя вызывают в деканат, говорят, что к науке у тебя не лежит душа, и советуют выбрать другой путь. Тебя уверяют, что ты еще найдешь призвание, но в этом-то вся штука: ты никогда ни к чему не стремился. Нет по-настоящему сильного притяжения к чему-то одному, зато тянет в сотни разных направлений, и теперь кажется, что все они недостижимы.
Моргнешь, и тебе двадцать восемь, все остальные опережают тебя на милю, а ты все еще пытаешься нащупать тот самый путь. Есть какая-то ирония в том, что в попытках жить, учиться и обрести себя ты заблудился окончательно.
* * *
Моргнешь, и ты познакомился с девушкой.
Первый раз Генри увидел Табиту, когда она танцевала.
На сцене было, наверное, не меньше десятка танцоров. Генри пришел посмотреть на представление Робби, но легкая стремительная фигура Табиты притягивала внимание, словно магнит. Взгляд то и дело падал на нее. Она обладала той красотой, от которой перехватывало дыхание, которую невозможно запечатлеть на фото, ведь все волшебство заключалось в движении. Танцем – изгибаясь телом, протягивая руки, плавно опускаясь на темный пол, – при помощи одной лишь мелодии она рассказывала историю.
Впервые они встретились на вечеринке после представления. На сцене черты Табиты казались маской, холстом, на котором рисовали другие. Но здесь, в переполненной комнате, Генри видел лишь ее улыбку. От улыбки все лицо девушки от острого подбородка до линии роста волос сияло, излучая всепоглощающую радость. Генри не в силах был отвести от нее глаз. Табита над чем-то засмеялась – он так и не узнал над чем, – и ему почудилось, словно кто-то вдруг зажег все светильники в комнате.
И у него тут же заболело сердце.
Только через тридцать минут и три стопки Генри набрался смелости с ней поздороваться, но затем все пошло как по маслу. Ритмы и частоты синхронизировались, и к концу вечеринки Генри влюбился.
Он и раньше влюблялся.
В старшей школе в Софию.
В университете – в Робби.
Потом он повстречал Сару, Итана, Дженну – но отношения всегда были непростыми, запутанными. То начинались, то заканчивались, то упирались в тупик. Но с Табитой было легко и просто.
* * *
Целых два года.
Два года Генри с ней ужинал и завтракал, ел мороженое в парке, ходил на репетиции танцев, дарил букеты роз. Они ночевали друг у друга, обедали в ресторанах по выходным, запоем смотрели телешоу и даже сгоняли на север штата, чтобы познакомить Табиту с его родителями.
Два года он меньше пил, не прикасался к наркоте, одевался так, как ей нравится, покупал слишком дорогие для его кошелька вещи, потому что хотел подарить Табите улыбку, сделать счастливой.
За два года они ни разу не поссорились. Теперь Генри думает, что, наверное, это не такой уж и хороший знак.
Два года, а потом где-то между его вопросом и ее ответом все полетело к черту.
С кольцом в руке Генри опустился на колено в центре парка. Долбаный придурок! Ведь она ответила «нет».
Мало того, «нет» – это даже не самое худшее.
– Ты замечательный, – сказала она, – правда замечательный. Но ты не…
Она не закончила, но этого уже и не требовалось, ведь Генри знал, что за этим следует:
– Я думал, ты хочешь выйти замуж.
– Хочу. Когда-нибудь.
Смысл был кристально ясен, хотя Табита вслух ничего не произнесла.
Затем она ушла. Так Генри и оказался здесь, в баре.
Он напивается, но все еще почти трезв. Генри четко это знает: ведь мир пока стоит на месте, все кажется слишком реальным, и он по-прежнему испытывает боль. Генри резко подается вперед, падает подбородком на сложенные руки, таращась на батарею пустых бутылок на столе, и отводит взгляд от множества собственных искаженных отражениями лиц.
В «Негоцианте» полно народа, гул стоит стеной, и Робби приходится кричать:
– Да и к черту ее!
Поскольку эти слова произносит бывший, легче Генри не становится.
– Все путем, – машинально отмахивается он.
Люди всегда так отвечают на вопрос «Как дела?», даже если сердце у них истекает кровью.
– Все к лучшему, – добавляет Беа, и если бы подобную банальность ляпнул кто-то другой, она сама бы взашей вытолкала их в угол бара: тайм-аут на десять минут для банальностей!
Но сегодня все только их и говорят.
– Сбавь темп, малыш, – уговаривает Беа, поглаживая его по шее.
– Я в норме, – твердит он.
И Робби, и Беа знают Генри достаточно хорошо, поэтому прекрасно понимают, что он врет. Они знают о его разбитом сердце. Им доводилось помогать ему пережить бури. Это самые лучшие люди в его жизни, те, кто помогает ему держаться или по крайней мере не дают развалиться на куски. Но сейчас трещин слишком много. Сейчас между их словами и ушами Генри, между их руками и его кожей разверзлась пропасть.
Они рядом, но кажется, что невыносимо далеко.
Генри поднимает взгляд, изучая лица друзей. Они выражают жалость и ни малейшего удивления. Осознание пронзает его ледяной иглой.
– Вы знали, что она не согласится.
Молчание длится чересчур долго. Беа и Робби обмениваются взглядами, словно решают, кто возьмет на себя инициативу, а потом Робби протягивает ему руку.
– Генри…
Тот шарахается назад.
– Вы знали!
Он вскакивает, едва не сшибив столик.
Беа сочувственно хмурится:
– Ну же, присядь…
– Нет. Нет. Нет.
– Подожди, – говорит Робби, пытаясь его успокоить, – я провожу тебя домой.
Но Генри невыносимо видеть, как Робби на него смотрит, он трясет головой, хотя от этого расплывается картинка перед глазами.
– Нет, – противится он, – я хочу побыть один.
Самая большая ложь в его жизни.
Но Робби убирает руку, Беа качает головой, и они отпускают Генри.
* * *
Он слишком трезв.
Генри отправляется в винный магазин и покупает бутылку водки. Продавец взирает на него так, будто с Генри уже хватит и одновременно ему определенно требуется выпивка.
Когда начинается дождь, Генри откручивает крышку зубами. В кармане звонит телефон: наверное, Беа или Робби. Больше все равно некому.
Не обращая внимания на звонок, Генри задерживает дыхание. Говорит себе, что, если позвонят снова, он ответит. Если позвонят снова, он признается, что ему плохо. Но телефон молчит.
Генри не винит друзей за это, особенно сейчас, после произошедшего. Он знает, как тяжело с ним общаться, знает, что должен был предвидеть, должен был…
Бутылка выскальзывает из руки и разбивается о тротуар. Надо бы оставить ее там, но Генри не может. Он тянется собрать осколки, теряет равновесие и, пытаясь подняться, натыкается на битое стекло.
Это больно, конечно же, больно, но боль слегка приглушает водка, тиски горя, разбитое сердце и все остальное.
Генри лезет в карман за платком, куском шелковой ткани с вышитой буквой «Т». Он не захотел убирать кольцо в коробку – классическую безликую упаковку, которая выдала бы его намерение. Вместе с платком Генри выуживает и кольцо; кувыркаясь, оно летит на мокрый тротуар.
Слова эхом отдаются в его голове.
«Ты замечательный, Генри, правда замечательный. Но ты не…»
Он прижимает платок к порезу, за считанные секунды шелк окрашивается красным. Платок испорчен.
Руки – как голова. Кровь из них всегда так и хлещет.
Генри сказал это Дэвид, его брат. Который с десяти лет знал, что хочет стать врачом.
Легко не сворачивать с пути, когда шагаешь по ровной дороге и ступеньки пронумерованы. Генри смотрит, как платок пропитывается кровью, как на тротуаре блестит бриллиант, и хочет бросить его там, но не может себе этого позволить.
Он решительно наклоняется и поднимает кольцо.
Опрокидывай стопку каждый раз, как тебе говорят, что ты не дотягиваешь.
(Не я?)
(Не хватает…)
(Ты тот, кто ты есть)
(Просто ты слишком…
…милый
…мягкий
…чувствительный)
Да заткнись ты!
(И в кого – не влюбляться)
II
Теперь-то Генри знает, что напился.
Он хотел дойти до стадии, где отключились бы чувства, но, похоже, проскочил ее, и все стало еще хуже. Голова сильно кружится, и ощущение далеко не из приятных. В заднем кармане брюк он нащупывает пару таблеток, которые подсунула ему Мюриэль, когда они виделись последний раз. «Маленькие розовые зонтики», – сказала она. Генри насухую их проглатывает, а дождь тем временем превращается в ливень.
Вода течет ему на голову, заливая очки и рубашку.
Генри плевать.
Может быть, дождь его очистит.
Или вообще смоет к чертовой матери.
Он подходит к дому. Подняться по шести ступенькам до двери нет сил, а впереди еще двадцать четыре до квартиры, где когда-то у него было будущее. Генри садится на крыльцо, откидывается на спину и смотрит вверх – туда, где проходит граница крыши и неба, – и гадает, сколько шагов до края. Заставляет себя остановиться и прижимает ладони к глазам. «Это всего лишь буря», – говорит он себе.
Задрай люки и пережди.
Это всего лишь буря.
Это всего лишь буря.
Генри точно не знает, когда рядом с ним на ступеньке оказался мужчина. Только что Генри был один, и вот уже кто-то сидит возле него.
Он слышит щелчок зажигалки, краем глаза замечает небольшой огонек. Затем раздается голос. Сначала кажется, он исходит из ниоткуда, а потом выясняется – от человека, что устроился рядом.
– Дерьмовая ночь…
Звучит как риторический вопрос.
Бросив взгляд, Генри видит мужчину в черном плаще поверх блестящего темно-серого костюма. На какой-то жуткий миг ему кажется, что это Дэвид, его брат, явился напомнить Генри о том, как он разочаровал семью.
У них с незнакомцем похожие темные волосы, тот же острый подбородок, но Дэвид не курит, не шляется по ночам в этом районе Бруклина и вполовину не столь красив. Генри смотрит на чужака, и сходство исчезает на глазах. Мужчина совсем не промок, хотя дождь по-прежнему льет как из ветра, просачивается сквозь шерстяной пиджак Генри и хлопковую рубашку, прижимается ледяными руками к его коже.
Незнакомец в элегантном костюме не предпринимает ни малейших усилий, чтобы загородить от капель огонек зажигалки или саму сигарету. Глубоко затянувшись, он откидывается назад и облокачивается на мокрую ступеньку. Мужчина задирает подбородок, словно приветствуя дождь.
Но тот его даже не касается. Капли падают, но человек по-прежнему сухой.
«Наверное, это привидение, – думает Генри, – или волшебник. А скорее всего – галлюцинация».
– Что тебе нужно? – спрашивает незнакомец, не отрывая взгляда от неба.
Генри невольно съеживается, но в голосе чужака нет злости, только любопытство. Он наклоняет голову и смотрит на Генри такими зелеными глазами, каких тот никогда в жизни не видел. Настолько яркими, что сияют во тьме.
– Прямо сейчас, в этот момент, чего ты хочешь?
– Быть счастливым, – отзывается Генри.
– Ах, вот что… – хмыкает незнакомец, выдыхая дым, – никто неспособен тебе это дать.
Генри не имеет ни малейшего понятия, кто этот человек, существует ли он на самом деле. Даже в тумане выпивки и транквилизаторов Генри понимает, что нужно заставить себя встать и идти домой. Однако ноги отказываются держать его, мир слишком тяжел, и слова начинают выплескиваться из него, идут потоком:
– Не знаю, чего им надо. Кем они хотят меня видеть. Твердят, мол, будь собой, но подразумевают другое. Я так устал… – Голос его прерывается. – Устал от бесконечных неудач. Устал… дело не в том, что я один, я не боюсь одиночества. Но… – Генри сжимает пальцы на груди, – мне больно.
Его подбородка касается рука.
– Посмотри на меня, Генри, – просит незнакомец.
Генри не называл ему свое имя. Он поднимает голову и смотрит в светящиеся глаза чужака. Что-то клубится в них, точно дым. Незнакомец по-волчьи красив. Он скользит по Генри изумрудным взглядом, голодным и пристальным.
– Ты безупречен, – бормочет он, поглаживая Генри по щеке.
Голос его словно шелк, Генри тянется к нему, к руке чужака, почти теряя равновесие, но тот отодвигается.
– Боль прекрасна, – продолжает он, выдыхая облако дыма. – Она помогает переродиться, она творит.
– Но я не хочу страдать! – хрипло возражает Генри. – Я хочу…
– Ты хочешь, чтобы тебя любили.
Генри издает задушенный звук, полукашель, полурыдание:
– Да…
– Тогда будь любимым.
– Словно это так просто!
– Действительно просто, если готов заплатить.
– Такой любви мне не надо, – ворчит Генри.
– Я не о деньгах, – мрачно улыбается незнакомец.
– А о чем же?
Чужак кладет ладонь Генри на грудь.
– О том единственном, чем может заплатить каждый.
На миг Генри кажется, что незнакомец желает заполучить его разбитое сердце, а потом до него доходит. Недаром Генри работает в книжном магазине – он прочитал множество эпосов, жадно глотал мифы и аллегории. Черт, первые две трети своей жизни Генри провел, изучая Священное писание, и вырос на Блейке, Милтоне и Фаусте. С тех пор прошло много времени. Все это казалось не более чем россказнями.
– Кто ты? – спрашивает Генри.
– Я тот, кто из углей раздувает пламя. Взращиваю человеческий потенциал.
Генри молча таращится на незнакомца, на которого все еще не попало ни капли влаги, – дьявольской красоты знакомое лицо, глаза, внезапно принявшие змеиный разрез, – и догадывается, что происходит. Галлюцинация. Пару раз они у него случались из-за злоупотребления таблетками.
– Я не верю в дьявола, – заявляет он, поднимаясь на ноги, – и в существование души тоже не верю.
– Тогда тебе и терять нечего, – ухмыляется, глядя на него, незнакомец.
Глубокая тоска, что за последние несколько минут улеглась благодаря разговору, снова поднимается на поверхность. Стекло грозит вот-вот треснуть. Генри слегка покачивается, но незнакомец помогает ему удержаться на ногах.
Генри не видел, как тот встает, но теперь они смотрят в глаза друг другу. Когда дьявол вновь заговаривает, его голос обретает глубину, в нем звучит теплая забота, и кажется, будто на плечи накинули одеяло. Генри чувствует, как поддается.
– Ты хочешь быть любимым всеми, – говорит незнакомец, – чтобы тебя на всех хватало. Я могу дать тебе это, и ты даже не заметишь расплаты. – Он протягивает руку. – Ну так что, Генри? Что скажешь?
Генри не считает происходящее реальным, поэтому ему плевать.
Или, может быть, человек, стоящий под дождем, прав: ему просто нечего терять.
В конце концов, это просто.
Так же просто, как шагнуть с края.
И рухнуть с высоты.
Генри берет протянутую руку, и незнакомец стискивает его ладонь так сильно, что вновь открываются порезы. Но Генри этого даже не чувствует. Не чувствует ничего, а мрак улыбается и говорит лишь одно:
– По рукам.
III
17 марта 2014
Нью-Йорк
Тишина бывает самая разная.
Гулкое безмолвие давно покинутых мест, приглушенная тишина заткнутых ушей. Гробовое молчание мертвых, тягостная немота умирающих.
Глухое безмолвие человека, переставшего молиться, невесомое затишье пустой синагоги, затаенное молчание того, кто скрывает правду от самого себя.
Неловкая пауза, повисшая между людьми, которые не знают, что сказать друг другу, и напряженное безмолвие тех, кому есть, но кто не представляет, с чего начать.
Генри не знает, какого рода тишина повисла между ним и Адди, но она его убивает.
Он начал свой рассказ еще возле магазинчика на углу и всю дорогу до дома продолжал говорить – было легче смотреть куда угодно, только не в лицо Адди.
Слова так и лились из него, когда они подошли к синей двери его дома, пока поднимались по лестнице, шли по квартире, и вот правда, тяжелая словно дым, висит в воздухе между ними, но Адди по-прежнему молчит.
Она сидит на диване, опустив подбородок на руку.
За окном все тот же день, словно ничего не изменилось, но кажется, изменилось все, потому что Адди Ларю бессмертна, а Генри Штраус проклят.
– Адди, – зовет ее Генри, не в силах больше выносить молчание, – пожалуйста, скажи что-нибудь.
Адди смотрит на него сияющим взглядом, но не от чар, а от слез, и Генри не сразу понимает, убита она горем или счастлива.
– Я все не могла понять, почему ты меня помнишь, ведь никто никогда не вспоминал. Я думала, это случайность или ловушка. Но ты – не случайность, Генри, и не ловушка. Ты помнишь меня, потому что заключил сделку. – Она качает головой. – Я триста лет пыталась снять проклятие, а Люк сделал то единственное, чего я не ожидала. – Она вытирает слезы и улыбается. – Он ошибся.
Ее глаза торжествующе горят, но Генри ничего не понимает.
– Выходит, наши сделки отменяются? Поэтому проклятия не действуют?
– Мое – действует, Генри.
Он съеживается как от удара.
– Но мое не действует на тебя.
Успокоившись, Адди берет его за руку.
– Действует. Наши проклятия переплелись, спрятались друг в друга, как матрешки. Глядя на тебя, я вижу именно то, что хочу. Просто моя мечта не имеет ничего общего с внешностью, обаянием или успехом. В другой жизни это звучало бы ужасно, но мои мечты и желания совершенно не связаны лично с тобой, потому что больше всего я мечтала о ком-нибудь, кто меня запомнит. Поэтому ты способен называть меня по имени. Поэтому можешь уйти, вернуться и помнить, кто я такая. А я могу смотреть на тебя и видеть правду. И этого достаточно. Всегда будет достаточно.
Слово раскрывается как цветок. В нем так много воздуха…
Достаточно.
Генри опускается на диван рядом с Адди. Она берет его за руку, переплетая их пальцы.
– Ты говорила, что родилась в тысяча шестьсот девяносто первом году. Значит, тебе…
– Триста двадцать три года, – заканчивает она.
– Никогда не встречался с женщинами постарше, – присвистывает Генри. – А ты неплохо сохранилась для своего возраста.
– Вот уж спасибо, – смеется Адди.
– Расскажи мне об этом.
– О чем?
– Не знаю… Обо всем. Триста лет – долгий срок. Ты застала войны и революции. Изобретение поездов, машин, самолетов, телевидения. Видела, как творилась история.
– Наверное, да, – хмурится Адди, – но я не уверена. История это нечто такое, что замечаешь, только обращаясь к прошлому. А в тот самый миг ты просто… живешь. Я никогда не хотела жить вечно, я лишь хотела жить.
Они сворачиваются в клубок и ложатся на диван голова к голове, переплетясь телами, как мифические любовники, и между ними воцаряется новая тишина, легкая, словно тонкая простыня.
А потом Адди спрашивает:
– На сколько?
Он поворачивается к ней:
– Что?
– На какой срок, – осторожно начинает Адди, словно пробует ногой тонкий лед, – ты заключил свою сделку?
Генри, внезапно смутившись, отводит взгляд в сторону.
– На всю жизнь, – отвечает он.
Это не ложь, однако на лицо Адди опускается тень.
– И он согласился?
Генри кивает и снова притягивает ее к себе, измотанный всем, что рассказал и о чем умолчал.
– На всю жизнь… – шепчет Адди.
Слова продолжают звучать в темноте.
IV
18 марта 2014
Нью-Йорк
«Адди всегда такая разная, – думает Генри. – Но уж непримечательной ее не назовешь. Как можно забыть девушку, которая заполняет собой все пространство. С ней любое помещение озаряется историями, смехом, теплом и светом».
Генри задействовал ее в магазине, вернее, Адди сама нашла себе дело и принялась переставлять книги на полках, пока он помогает покупателям.
Она называет себя призраком, и для других, наверное, так и есть, но Генри не может отвести от нее взгляда.
Адди расхаживает среди книг словно среди старых друзей. Возможно, в каком-то смысле это правда. Наверняка книги – часть ее истории, к ним она тоже каким-то образом прикоснулась. С этим писателем, по словам Адди, она была знакома, для этой книги – подсказала идею, а ту прочла, когда она только-только вышла. Порой на ее лице мелькает грусть, даже тоска, но эти мгновения быстро проходят, и вскоре Адди уже удваивает усилия, светлеет лицом и переходит к очередному фолианту.
– Ты знала Хэмингуэя? – любопытствует Генри.
– Встречались пару раз, – улыбается Адди, – но Колетт[24] была талантливее.
Томик ходит за Адди по пятам. Генри, который никогда не видел, чтобы кот так интересовался другим человеком, сообщает это Адди. Она же в ответ лишь застенчиво улыбается и достает из кармана пригоршню кошачьих вкусняшек.
Они встречаются взглядами, и Генри знает: пусть Адди сказала, что не застрахована от чар, просто их проклятия переплелись, однако факт остается фактом – в ее карих глазах нет колдовского блеска, они смотрят ясно. Адди как маяк, что горит в тумане. Она улыбается, и в мире Генри становится светлее. Адди отворачивается, и все меркнет.
К кассе подходит покупательница, и Генри плетется к стойке.
– Нашли, что искали?
Глаза женщины уже сверкают блеском.
– Да, – с теплой улыбкой кивает она.
Генри гадает, кого она видит на его месте. Сына, любовника, брата, друга?
Адди облокачивается на стойку и принимается рассматривать книгу, которую Генри листает в перерывах между клиентами: альбом повседневных фотографий современного Нью-Йорка.
– Я видела фотокамеры у тебя дома, – говорит Адди, – и кучу снимков. Ведь это ты снимал, правда?
Генри кивает, хотя ему хочется оправдаться, что это просто хобби, вернее, когда-то было хобби.
– У тебя здорово получается! – сияет она.
Приятно слышать, особенно от Адди. Он и правда неплохой фотограф, Генри это знает. Наверное, иногда даже чуточку лучше, чем просто неплохой.
Еще в универе он фотографировал Робби, но только потому, что тот не мог позволить себе заплатить за съемку. Мюриэль называла работы брата «милыми». По-своему бунтарскими. Но Генри не собирался бунтовать, он просто хотел что-то запечатлеть. Он переводит взгляд на альбом.
– У нас есть семейное фото, – говорит он, – не то, что висит в коридоре, другое. Мне тогда было лет шесть или семь. День выдался ужасным. Мюриэль прилепила жвачку на книгу Дэвида, а я болел, и родители ругались все время, пока не щелкнула вспышка. А на том кадре мы выглядим такими… счастливыми. Я посмотрел на него и понял, что фотографии далеки от реальности. На них не виден контекст, только иллюзия застывшей жизни, но жизнь – не снимок, она течет и меняется. Мне кажется, фото похожи на художественные книги, за то я их и люблю. Все думают, что на кадрах запечатлена правда, но это лишь очень убедительная ложь.
– Почему ты перестал фотографировать?
Потому что время не работает как камера.
Моргнешь, и все неподвижно застыло.
Моргнешь, и картинка делает рывок вперед.
Он всегда считал фотографию хобби, частью курса по искусству, и к тому времени, как понял, что мог бы сделать ее своим основным занятием, стало уже поздно. По крайней мере, Генри думал именно так.
Он слишком сильно отстал… И предпочел сдаться. Убрал камеры на полку вместе с прочими заброшенными увлечениями. Но, глядя на Адди, ему вдруг вновь захотелось снимать.
Фотоаппарата у него, конечно же, с собой нет, только телефон, но в наше время и мобильника достаточно. Подняв его, Генри наводит камеру на неподвижную Адди, за чьей спиной высятся книжные полки.
– Не сработает, – произносит она как раз в тот момент, когда Генри делает снимок. Вернее, пытается. Он стучит пальцем по экрану, но телефон не захватывает картинку. Генри пробует еще, на сей раз получается, но кадр полностью размыт.
– Я же говорила.
– Не понимаю, – ворчит Генри, – столько времени прошло. Как он предугадал изобретение фотопленки или телефонов?
– Он не менял технологию, – грустно улыбается Адди, – только меня.
Генри вспоминает незнакомца, который ухмылялся в темноте, и опускает телефон.
V
5 сентября 2013
Нью-Йорк
Генри просыпается под шум утренней пробки. Вздрагивает от автомобильных гудков и света, что льется в окно. Пытается оживить прошлую ночь и сначала обнаруживает в памяти зияющую дыру: чистую грифельную доску, ватную тишину. Но потом зажмуривается, и тьма трескается, уступает место волне боли и печали. Генри вспоминает разбитую бутылку, ливень, незнакомца в темном костюме и разговор, который, наверное, ему приснился.
Он знает, что Табита ответила ему отказом – это точно было реально, воспоминания слишком уж жалящие, такие могут быть только правдой. В конце концов, именно потому он и напился, а напившись, отправился домой под дождем, уселся передохнуть на крыльцо, а потом там к нему подсел незнакомец – нет, вот этого уже не происходило.
Незнакомца и всю их беседу ему явно выдало подсознание, демоны Генри разыгрались в миг душевного отчаяния.
Череп сверлит тупая боль. Генри потирает глаза тыльной стороной ладони, и щеки вдруг касается что-то металлическое. Он прищуривается и видит: запястье обхватывает кожаный ремешок с изящными механическими часами – на ониксовом циферблате блестят золотые цифры. Единственная стрелка, тоже из золота, застыла почти на полуночи.
Генри никогда не носил часы.
Тяжелый незнакомый предмет на запястье напоминает кандалы. Генри немедленно садится и хватается за застежку, испугавшись, что навеки прикован к часам и механизм не откроется. Но стоит чуть-чуть надавить, и та расстегивается, а часы падают на перекрученное одеяло. Они лежат циферблатом вниз, на обратной стороне тонкой изящной гравировкой выбиты три слова: «Живи на полную».
Генри выбирается из кровати, подальше от часов, словно они его ужалят. Но часы просто лежат на месте. Сердце колотится в груди так громко, что даже слышен стук. Генри снова переносится во мрак вчерашнего вечера, дождь стекает ему на волосы, а незнакомец ухмыляется и говорит:
– По рукам.
Но ничего этого не было.
Генри смотрит на свою ладонь: там неглубокие порезы, покрытые корочкой крови. На простынях тоже коричневато-красные капли. Разбитая бутылка! Значит, она была на самом деле. Но рукопожатие дьявола напоминает горячечный сон. Такое случается, реальная боль может присниться. Однажды, лет в девять или десять, Генри заболел ангиной, и боль была просто ужасной. Во сне он то глотал горящие угли, то оказывался в ловушке в охваченном огнем помещении, и горло раздирало дымом. Разум старается осмыслить страдания.
Но часы…
Поднеся их к уху, Генри слышит негромкий ритмичный стук. Никаких других звуков часы не издают (однажды ночью он разобьет их и обнаружит, что внутри корпус полый, и каким образом движется стрелка – неизвестно).
В ладони они кажутся массивными, тяжелыми. Настоящими.
Стук усиливается, и Генри вдруг понимает, что это вовсе не тиканье часов, а глухое постукивание костяшек по дереву, вернее, по входной двери. Затаив дыхание, Генри ждет, пока он прекратится, но звуки продолжаются.
Генри пятится от часов, от кровати, хватает со спинки стула чистую рубашку.
– Иду, – бормочет он, натягивая ее через голову.
Воротник цепляется за очки, Генри задевает плечом косяк двери и негромко бормочет ругательства, всю дорогу от кровати до входа надеясь, что тот, кто стоит по ту сторону, устанет ждать и уйдет.
Но гость не уходит. Наверное, это Беа или Робби, а может, соседка из квартиры дальше по коридору, Хелен. Должно быть, снова ищет свою кошку.
Но за дверью стоит его сестра, Мюриэль.
Мюриэль, которая за последние пять лет приходила к Генри ровно два раза. Из них один – потому что выпила за ланчем чересчур много травяного чая и не дотерпела до Челси.
– Что ты здесь делаешь? – удивляется Генри, но она уже врывается мимо него в дом и разматывает шарф, который носит на шее скорее ради украшения, нежели для тепла.
– А что, родственникам для визита нужны причины?
Вопрос исключительно риторический.
Она поворачивается и скользит по нему взглядом. Наверное, так же Мюриэль рассматривает музейные экспонаты, и Генри ждет, что она, как обычно, смешает его с дерьмом.
Но сестра вместо этого говорит:
– Неплохо выглядишь.
И это очень странно, ведь Мюриэль никогда не врет (не любит, по ее собственным словам, поощрять заблуждения, поскольку мир и без того полон словоблудия). Мимолетный взгляд в зеркало только доказывает, что Генри и впрямь выглядит так же ужасно, как себя чувствует.
– Вчера ты не ответил на звонок Беатрис, и она написала мне, – продолжает Мюриэль. – Беа рассказала про Табиту. Мне очень жаль, Генри.
Сестра обнимает его, а Генри не знает, куда девать руки. Он так и держит их на уровне ее плеч, пока Мур его не отпускает.
– Что случилось? Она тебе изменила?
Генри хотелось бы ответить «да», ведь правда куда хуже, поскольку она заключается в том, что он попросту был ей неинтересен.
– Да и плевать. К черту ее, ты заслуживаешь лучшего! – восклицает Мюриэль.
Это почти смешно, раньше Мур постоянно уверяла, что Табита для него слишком хороша.
Сестра обводит комнату взглядом.
– Ты сделал ремонт? Стало так уютно.
Гостиная Генри уставлена свечами, статуэтками, эстампами и прочими следами присутствия Табиты. Барахло принадлежит Генри, а стиль – ей.
– Нет.
Сестра все еще стоит. Мюриэль никогда не садится, даже на краешек не присядет.
– Что ж, вижу, с тобой все хорошо, – провозглашает сестра. – В следующий раз снимай трубку. Кстати! – добавляет она, наматывая шарф уже на полпути к выходу. – С Новым годом!
Генри с трудом вспоминает: Рош Ха-Шана[25].
Заметив его замешательство, Мюриэль усмехается.
– Раввин из тебя вышел бы ужасный.
Генри не спорит. Обычно на праздник Генри ездил домой – как и сестра, – но в этом году Дэвид не сумел избежать дежурства в больнице, поэтому родители пересмотрели планы.
– В синагогу пойдешь?
– Нет, – качает головой Мюриэль. – Но сегодня в центре будет представление, покажут огненное шоу, вот и я с кем-нибудь свечу зажгу.
– Ага, и мама с папой тобой будут гордиться, – ехидничает Генри, но на самом деле это вполне вероятно. Мюриэль Штраус все всегда делает правильно.
– Каждый празднует по-своему, – пожимает плечами Мюриэль и взбивает шарф. Увидимся на Йом Кипур[26]. – Она уже подходит к двери, но вдруг поворачивается к Генри и взъерошивает ему волосы: – Мое маленькое грозовое облако. Не позволяй тьме слишком сгуститься.
После ее ухода Генри устало прислоняется спиной к двери. Ошеломленный и совершенно сбитый с толку.
* * *
Говорят, у горя есть стадии. Интересно, существуют ли подобные у любви?
Может, это нормально – ощущать злость, грусть, пустоту и одновременно, к своему ужасу, почему-то облегчение? Возможно, дело в похмелье, которое дурманит чувства и сбивает его с толку.
Генри заворачивает в «Обжарку» – шумную кофейню в квартале от магазинчика на углу. Здесь отличные маффины, неплохие напитки и ужасное обслуживание – обычное дело для этого района Бруклина.
За кассой стоит Ванесса. Нью-Йорк кишит красивыми людьми, актеры и модели подрабатывают барменами и бариста, смешивают коктейли в ожидании звездного часа, чтобы платить за аренду жилья. Генри всегда считал Ванессу – хрупкую блондинку с крошечной татуировкой знака бесконечности на запястье – одной из них. Имя он точно не знал, просто так гласил бейджик, прикрепленный к ее фартуку, а вслух она ни разу его не называла. Вообще никогда с ним не разговаривала, разве что спрашивала «Что пожелаете?».
Он подходил к стойке, Ванесса уточняла заказ и его имя (и это при том, что Генри заглядывал в эту кофейню шесть дней в неделю последние три года, из которых два она здесь работала), готовила ему кофе и подписывала стакан, ни разу не посмотрев на клиента. Переводила взгляд с рубашки Генри на экран компьютера, затем куда-то в область его подбородка, и все это время Генри казалось, что его здесь словно бы нет.
Так было всегда.
И только сегодня все изменилось.
Принимая заказ, Ванесса смотрит выше. Совсем немного поднимает взгляд, всего на несколько дюймов, но теперь Генри видит ее глаза поразительно голубого цвета. На сей раз она таращится на него, а не на его подбородок, и улыбается.
– Привет, – говорит Ванесса. – Что закажешь?
Генри просит кофе и называет свое имя, обычно на этом все заканчивается. Но не сегодня.
– Собираешься поразвлечься? – интересуется она, подписывая стакан.
Ванесса никогда прежде и не думала с ним болтать.
– Нет, иду на работу, – отвечает Генри, и она снова смотрит ему прямо в лицо.
В ее глазах переливается странный, какой-то подозрительный блеск. Возможно, это просто игра света, но на миг кажется, будто глаза покрыты инеем или затянуты туманом.
– А чем ты занимаешься? – вполне искренне любопытствует Ванесса.
Генри рассказывает ей о «Последнем слове», и на ее лице отражается интерес. Она обожает книги и считает книжный магазин самым лучшим местом на свете. Генри оплачивает заказ, их пальцы соприкасаются, и Ванесса бросает на него еще один взгляд.
– Увидимся завтра, Генри. – Она произносит имя Генри так, словно присвоила его, и озорно улыбается.
Генри не понимает, что она флиртует с ним, пока не делает первый глоток кофе. Он замечает маленькую черную стрелку, которая указывает на дно стакана. Генри заглядывает туда и видит такое, от чего сердце вздрагивает, будто заведенный двигатель. На дне стакана Ванесса написала свое имя и номер телефона.
* * *
Он отпирает решетку и дверь «Последнего слова», допивая кофе. Затем переворачивает табличку и приступает к привычной рутине: кормит Томика, включает свет, пополняет запас книг на полках и ждет звонка дверного колокольчика, оповещающего о приходе первого покупателя.
Разбирая новинки, Генри натыкается на пожилую женщину, которая топчется по проходам от «Исторической литературы» к «Детективам» и «Любовным романам», а потом обратно. Он дает ей несколько минут, но когда она заходит на третий круг, решает вмешаться.
– Могу вам чем-нибудь помочь?
– Не знаю, не знаю, – бормочет она почти себе под нос, но потом все же оборачивается к Генри, и ее выражение лица вдруг меняется. – То есть конечно, будьте добры, помогите.
Глаза старушки немного блестят, словно от слез, когда она просит Генри найти книгу, которую уже читала.
– Теперь я уж не могу припомнить, что читала, что нет, – говорит она, покачивая головой. – Все вроде бы звучит знакомо, а обложки почти на одно лицо. Почему их такими печатают? Почему все такое однотипное?
Генри подозревает, что дело в маркетинге и модных тенденциях, но понимает: объяснять, скорее всего, нет смысла. Вместо этого он просто спрашивает, помнит ли покупательница о книге хоть что-то.
– Дайте-ка вспомнить… Она была толстая, в ней было что-то на тему жизни, смерти и истории.
Описание совершенно не сужает круг поиска, но Генри привык, что люди не помнят подробностей. Покупатели постоянно ищут какую-то книгу, которую когда-то видели, но сказать о ней могут лишь «обложка была красная» и «кажется, в названии было слово “девушка”».
– Она печальная и милая, – продолжает пожилая леди, – уверена, что действие происходило в Англии. Боже, какая дырявая у меня память! Кажется, на обложке была роза.
Она оглядывается на стеллажи, заламывая морщинистые руки. Старушка явно не может принять решение, поэтому за дело берется Генри. Ему ужасно неловко, однако он достает с ближайшей полки толстый исторический роман.
– Может быть, эта? – спрашивает Генри, протягивая покупательнице «Волчий зал».
Уже взяв увесистый том в руки, Генри понимает, что книга не та. На обложке мак, а не роза, и в жизни Томаса Кромвеля нет ничего особенно печального или милого, пусть у автора и красивый, пронзительный слог.
– Ладно, забудьте, – вздыхает Генри, пытаясь тут же забрать книгу у покупательницы, но лицо той светится от радости.
– Это она! – старушка цепляется за его руку костлявыми пальцами. – Ее-то я и искала.
Верится с трудом, однако пожилая дама так счастлива, что Генри начинает сомневаться в себе. Он уже собирается пробить чек, как вдруг вспоминает. Аткинсон! «Жизнь после жизни». Книга о жизни и смерти и об истории, печальная и милая, действие происходит в Англии, на обложке – две зеркально отраженные розы.
– Постойте, – говорит Генри, ныряет за угол в проход, где выставлены новинки художественной прозы. – Это она?
Женщина светлеет лицом точь-в-точь как прежде.
– Да! Какой вы догадливый, это именно она и есть! – с той же убежденностью восклицает старушка.
– Рад, что сумел помочь, – кивает Генри, совсем не уверенный, что у него получилось.
Покупательница в итоге берет обе книги, не сомневаясь, что они ей понравятся.
Остаток утра протекает так же странно.
Мужчина средних лет приходит за триллером, а уходит со всеми пятью книгами, которые рекомендовал ему Генри. Студентка ищет книгу по японской мифологии, а когда Генри извиняется, что у них нет такой литературы, она чуть не из кожи вон лезет, уверяя его, мол, вы не виноваты, и настаивает, чтоб он ее заказал, хотя сама даже не уверена, запишется ли на этот курс. Парень с телосложением модели и скулами такими острыми, что можно порезаться, заходит поглазеть на раздел фэнтези и вместе с подписью на чеке оставляет адрес своей электронной почты.
Генри точно так же выбит из колеи, как в тот момент, когда Мюриэль заявила ему, что он неплохо выглядит. Это похоже на дежавю и одновременно не похоже, потому что чувство для него совершенно новое. Словно первоапрельская шутка, когда вдруг изменили правила и все разыгрывают тебя одного.
Последний покупатель произвел на Генри такое неизгладимое впечатление, что у него даже кровь прилила к щекам.
В магазин вдруг врывается Робби, вслед ему звенит колокольчик.
– Боже! – восклицает друг, обнимая Генри.
На мгновение тот думает, не случилось ли нечто ужасное, и тут понимает, что да – и впрямь случилось, только с ним самим.
– Все нормально, – вздыхает Генри. Разумеется, он врет, но день сегодня выдался такой странный, что все произошедшее до этого момента кажется сном. А может, это и есть сон? Если так, лучше бы не просыпаться. – Все нормально, – еще раз повторяет он.
– Ничего не нормально, – отвечает Робби. – Просто знай – я рядом. Надо было и вчера пойти с тобой, я хотел приехать, когда ты на звонок не ответил, но Беа запретила: сказала, мол, пусть побудет один, а я по глупости взял да и послушался… Извини.
Всю эту речь он выдает единым потоком, крепче сжимая приятеля, но Генри высвобождается. Слишком уютно становится в объятиях Робби, как в старом поношенном пальто, да и длятся они чересчур долго. Генри откашливается и отодвигается, Робби издает неловкий смешок и отворачивается. На лицо ему сбоку падает свет, и Генри замечает тонкую пурпурную полосу у него на виске, прямо возле линии рыжеватых волос.
– У тебя там блестки.
Робби лениво стирает остатки грима.
– С репетиции остались.
В глазах Робби странный стеклянный блеск, слишком знакомый, и Генри гадает – под веществами друг или просто давно не спал. В университете Робби так перло от наркоты, собственных мечтаний или грандиозных идей, что ему сначала приходилось выгонять всю энергию из тела, и только потом он отрубался.
Звонит дверной колокольчик.
– Сукин сын! – провозглашает Беа, швыряя сумку на прилавок. – Гребаный страус!
– Здесь покупатели! – предупреждает Генри, хотя поблизости только глухой старик по имени Майкл, который часто заглядывает в отдел ужасов.
– И что это за детская истерика? – весело любопытствует Робби.
Трагедии всегда приводят его в отличное настроение.
– Мой куратор – просто задница, – бурчит Беа, проносясь мимо них к отделам «Изобразительное искусство» и «История искусств».
Обменявшись взглядами, друзья следуют за ней.
– Ему снова не понравилось твое предложение? – спрашивает Генри.
Большую часть года Беа пытается согласовать тему диссертации.
– Он его отверг! – По пути она чуть не сбивает стопку журналов.
Генри идет за ней, поправляя разрушения, оставшиеся после нее.
– Сказал, мол, тема чересчур заумная. Как будто он понимает, о чем говорит!
– Используешь это в заголовке? – ухмыляется Робби, но Беа не обращает на него внимания и достает с полки книгу.
– Эта ограниченная… – она берет еще одну, – закоснелая, – и еще, – туша… – и еще одну.
– Здесь тебе не библиотека! – ворчит Генри.
Беа тащит кипу фолиантов к низенькому кожаному креслу и плюхается в него. Из-под вытертых подушек выпрыгивает комок рыжего меха.
– Извини, Томик, – бормочет она и осторожно пересаживает кота на спинку старого кресла, где тот устраивается, подобрав лапы, похожий на буханку румяного хлеба.
Беа, по-прежнему изрыгая себе под нос проклятия, листает страницы.
– Я знаю, что нам нужно! – провозглашает Робби, поворачиваясь к закутку книгохранилища. – Вроде бы Мередит держит там запас виски?
И хотя всего три часа дня, Генри не протестует. Он сползает на пол, опирается спиной на книжные полки и вытягивает ноги. На него вдруг наваливается невыносимая усталость.
Беа, посмотрев на него, вздыхает.
– Мне так жаль… – начинает она, но Генри лишь отмахивается.
– Пожалуйста, продолжай громить своего куратора и мой отдел «Истории искусств». Хоть кто-то должен вести себя как обычно.
Но Беа закрывает книгу и водружает ее на самый верх стопки, а затем садится рядом с Генри.
– Можно я тебе кое-что скажу? – В ее голосе звучит вопросительная интонация, но Генри знает, что ответа не требуется. – Я рада, что ты порвал с Табитой.
Генри чувствует укол боли, словно от пореза на ладони.
– Это она со мной порвала.
Беа отмахивается, будто такие мелочи не имеют значения.
– Ты заслуживаешь того, кто будет любить тебя таким как есть. Хорошим ли, плохим или в припадке безумия.
– Ну, когда я бываю собой, это не нравится никому, – тяжело сглатывает Генри.
– В том-то и дело, Генри, – объясняет, наклонившись к нему, Беа, – что ты не был собой. Ты потратил кучу времени на людей, которые тебя не заслуживают. Они тебя даже не знают, потому что ты не позволяешь им себя узнать. – Она берет его лицо в ладони, и в ее глазах мерцает тот же странный блеск. – Генри, ты умный, добрый и до невозможности бесящий. Ты ненавидишь оливки и тех, кто болтает во время просмотра фильма. Любишь молочные коктейли и людей, которые смеются до тех пор, пока не начинают плакать. Считаешь преступлением сначала заглядывать в конец книги. Когда ты злишься, то становишься молчаливым, а когда грустишь – много и громко разговариваешь, и напеваешь, когда счастлив.
– И?
– И я сто лет не слышала, как ты поешь. – Беа убирает руки. – Зато видела, как ты сожрал чертову тонну оливок.
Возвращается Робби с бутылкой и тремя кружками. Единственный посетитель «Последнего слова» уходит, и Робби запирает за ним дверь, выставив табличку «Закрыто». Он устраивается между Генри и Беа на полу и открывает бутылку зубами.
– За что пьем? – интересуется Генри.
– За новое начало, – усмехается Робби и разливает виски по кружкам, а глаза его продолжают гореть странным блеском.
VI
18 марта 2014
Нью-Йорк
Звонит дверной колокольчик, и в магазин врывается Беа.
– Робби думает, что ты его избегаешь, – заявляет она вместо приветствия.
У Генри замирает сердце. Ответ, конечно же, «нет» и одновременно «да». Генри не в силах забыть обиженный взгляд Робби, но это не оправдывает его поступок. Хотя, возможно, и оправдывает…
– Выходит, правда, – кивает Беа. – И где ты прятался?
Генри хочет сказать «мы же виделись у тебя на вечеринке», но не знает, стерся ли у нее из памяти весь вечер или только эпизоды с участием Адди.
Кстати, о ней…
– Беа, познакомься, это Адди.
Беатрис поворачивается, и на секунду, на одну лишь секунду, Генри кажется, что подруга все помнит. Беа взирает на Адди, как на произведение искусства, которое уже видела раньше. И Генри, несмотря на предупреждение, ждет, что подруга кивнет и скажет: «Рада видеть тебя снова».
Но Беа только расплывается в улыбке.
– У тебя такое лицо… Словно неподвластное времени.
Генри потрясает это странное эхо, сила дежавю.
Но Адди просто улыбается и отвечает:
– Мне такое часто говорят.
Пока Беа разглядывает Адди, Генри разглядывает свою подругу.
Обычно та всегда выглядит безупречно, но сегодня у нее на пальцах следы неоновой краски, на виске – мазок золотистой, а на рукаве нечто похожее на сахарную пудру.
– Чем ты занималась? – удивляется он.
Беа бросает на себя взгляд.
– О, я была в «АРТефакте»! – говорит она, будто это все объясняет. Видя замешательство Генри, Беа начинает рассказывать. «АРТефакт», по ее словам, – это наполовину парк аттракционов, наполовину художественная выставка, павильоны с интерактивными инсталляциями на Хай-Лайне.
Беа принимается болтать о зеркальных залах и стеклянных куполах со звездами, сахарных облаках, перьях, оставшихся после подушечных боев, фресках, составленных из записок тысяч незнакомцев. Адди оживляется, а Генри думает: наверное, трудно удивить девушку, которая прожила триста лет.
С сияющими глазами она поворачивается к нему и заявляет:
– Мы должны туда пойти!
И Генри сразу вспыхивает желанием попасть в то место. Разумеется, нужно что-то придумать с магазином, ведь других продавцов нет, а до закрытия еще четыре часа. Но у него появляется идея…
Он берет книжную закладку – единственную собственную сувенирную продукцию букинистического – и с обратной стороны кое-что пишет.
– Беа! – зовет он и подталкивает записку по стойке подруге. – Закроешь магазин?
– У меня своих дел полно, – огрызается та, но затем переводит взгляд вниз.
Аккуратным почерком Генри на закладке написано: «Абонемент в библиотеку “Последнее слово”».
– Повеселитесь там как следует, – ухмыляется Беа, махая им вслед.
VII
5 сентября 2013
Нью-Йорк
Иногда Генри хочет обзавестись кошкой.
Вообще-то можно было бы приютить Томика, но приблудыш неотделим от «Последнего слова», и Генри терзает суеверное подозрение, что, если попытаться унести дряхлого кота из букинистического, он превратится в пыль, прежде чем окажется дома.
Генри знает, слишком мрачно думать так о людях и домах, то есть в данном случае о домашних животных и их домах, но уже опустились сумерки, и он перебрал с виски. Беа проводит лекцию, Робби отправился на представление приятеля, поэтому Генри остался один.
Он возвращается в пустую квартиру, жалея, что у него нет кота или хотя бы кого-то, кто бы его ждал.
Входя, Генри пробует, как звучат эти слова:
– Привет, котик, я дома… – произносит он, лишь после понимая, как это выглядит: двадцативосьмилетний холостяк, который разговаривает с воображаемым питомцем, и ему становится еще хуже.
Достав из холодильника пиво, Генри таращится на открывалку – розово-зеленую штуковину в форме маски мексиканского рестлера, которую недавно привезла из Мехико Табита. Он с раздражением откладывает открывалку в сторону, принимается шарить в кухонном шкафу в поисках другой и находит деревянную ложку, магнит танцевальной труппы, кучку нелепых изогнутых трубочек для напитков. Озирается и обнаруживает еще десятки предметов, разбросанных по всей квартире. Все они принадлежат Табите.
Взяв коробку с книгами, Генри выворачивает ее на пол и сваливает туда фотографии, открытки, книги в мягкой обложке, пару балеток, кружку, браслет, расческу, еще фотографии.
Он допивает первую бутылку пива и открывает вторую об угол стойки, а затем продолжает собирать вещи, переходя из комнаты в комнату, не столько систематически, сколько погрузившись в собственные мысли. Через час коробка полна наполовину, но Генри уже выдохся. Ему больше не хочется этим заниматься, как и оставаться в квартире, которая кажется одновременно опустевшей и заваленной хламом. Слишком много пространства для размышлений и буквально нечем дышать.
Несколько минут Генри сидит, подергивая коленями, между пустыми пивными бутылками и наполовину заполненным ящиком, потом вскакивает на ноги и выходит и дома.
* * *
«Негоциант» набит битком. Здесь всегда так – это одна из тех забегаловок, чей успех объясняется удобным расположением, а не качеством выпивки. Местное заведение. Большинство завсегдатаев называют его просто «баром».
Генри проталкивается через толпу, занимает стул у края барной стойки с надеждой, что несмолкаемый шум заставит его хоть немного забыть об одиночестве. Сегодня за стойкой Марк, ему за пятьдесят, у него седые бакенбарды и улыбка как из модного каталога. Обычно уходит не меньше десяти минут, чтобы его дозваться, но сегодня бармен направляется прямиком к Генри, не обращая внимания на очередь. Генри заказывает текилу, и Марк возвращается с бутылкой и парой стопок.
– За счет заведения, – провозглашает он, наливая и себе.
– Я так хреново выгляжу? – бормочет Генри, выдавливая слабую улыбку.
Но во взгляде бармена нет ни малейшего сочувствия, только странная легкая дымка.
– Выглядишь ты отлично, – отвечает Марк. Прямо как Мюриэль.
Он впервые произносит больше одного предложения – обычно лишь уточняет заказы да кивает.
Они чокаются стопками, и Генри заказывает еще, а потом еще. Он знает, что пьет слишком много и слишком быстро, заливая текилой пиво, которым налакался дома, и виски из букинистического.
К бару подходит девушка и бросает взгляд на Генри.
Она отворачивается, а потом смотрит на него снова, будто заметила впервые. И опять в ее глазах тот блеск, светлая пелена. Девушка наклоняется к нему, и Генри сквозь шум не слышит ее имени, да это и не важно.
Они изо всех сил стараются перекричать посетителей, и незнакомка кладет руку ему на запястье, потом на плечо и наконец запускает пальцы в волосы Генри.
– Давай ко мне? – зовет она, и Генри очарован страстью, звучащей в ее голосе, неприкрытым желанием.
Но вскоре подходят друзья незнакомки и забирают ее с собой. Их глаза тоже сияют, когда они говорят «извини», «ты славный парень» и «удачного вечера».
Генри сползает со стула и направляется в уборную. По толпе словно проходит рябь, головы поворачиваются ему вслед. Какой-то парень хватает его за руку и начинает рассказывать о своем фотопроекте, мол, Генри идеально подходит, и подсовывает свою визитку.
Две женщины пытаются вовлечь его в беседу.
– Хотела бы я иметь такого сына, – смущенно признается одна.
– Сына? – хрипло смеется другая.
Генри выворачивается и по коридору сбегает от них в уборную, где прислоняется к туалетному столику.
Он не имеет ни малейшего понятия, что происходит.
Начинает вспоминать: кофейня утром, телефон Ванессы на дне стакана; все эти покупатели в книжном, которым непременно требовалась его помощь; Мюриэль делает ему комплимент; светлый туман, который словно дым от свечи затягивает их глаза.
Генри смотрит на запястье, где мерцают под лампами уборной часы, и впервые понимает, что все произошло на самом деле.
Тот мужчина под дождем был настоящим.
Сделка – реальной.
– Привет!
Генри поднимает взгляд – перед ним стоит парень с остекленевшими глазами и улыбается ему, словно встретил лучшего друга.
– Кажись, тебе не помешает взбодриться. – Он протягивает ему небольшую стеклянную склянку с горсткой белого порошка.
Первый раз Генри попробовал наркоту в двадцать.
За трибунами стадиона кто-то протянул ему косяк. Дым обжег легкие, и Генри чуть не вырвало, но потом все пошло… мягко. Травка расширила место в черепной коробке, успокоила тревогу в сердце. Однако он не мог контролировать процесс. Валиум и Ксанакс нравились Генри больше, они притупляли все сразу, но к тяжелым наркотикам он не прикасался. Боялся – только не того, что все пойдет не так, а другого: что ему слишком понравится. Боялся соскользнуть, покатиться по наклонной, понять, что не хватает сил остановиться.
В любом случае в кайфе Генри искал иного: просто тишины – такой счастливый побочный эффект. Ради Табиты он старался воздерживаться, но Табита ушла, и теперь все это неважно.
Уже неважно.
Генри просто хочет, чтобы ему стало хорошо.
Подцепляет порошок большим пальцем – хоть и не знает, правильно ли делает, – и вдыхает. Тот врывается в ноздри ледяным холодом, и вдруг весь мир будто распахивается. Все проясняется, цвета сияют ярче, а картинка почему-то становится одновременно резкой и расплывчатой.
Наверное, Генри что-то сказал, потому что парень смеется. Вдруг он протягивает руку и стирает с щеки Генри какое-то пятнышко, обжигая, как электрический разряд, будто там, где кожа касается кожи, проскакивает искра.
– Ты просто совершенство, – говорит незнакомец, поглаживая его подбородок.
Генри краснеет. Его накрывает волна головокружительного жара, и он рвется прочь.
– Прости, – бормочет Генри, сбегая в коридор, где прислоняется к стене и ждет, пока мир встанет на место.
– Привет.
Перед ним стоит другой парень. За плечи он обнимает девушку; оба они высокие и по-кошачьи гибкие.
– Как тебя зовут? – спрашивает парень.
– Генри.
– Генри, – эхом вторит его подружка с кошачьей ухмылкой.
Ее взгляд полон такого откровенного вожделения, что Генри вздрагивает. Никто ни разу на него так не смотрел. Ни Табита, ни Робби. Ни на первом свидании, ни в разгар секса, ни когда он опустился на колено…
– Меня зовут Люсия, а это – Бенджи. Мы искали тебя.
– Что я натворил?
– Пока ничего, – криво улыбается она, прикусывая губу.
Парень, изнывая от похоти, смотрит на Генри, но тот сначала не понимает, чего они от него хотят.
А потом вдруг до него доходит. И Генри разражается странным безудержным смехом.
Ему никогда не доводилось участвовать в тройничке, если не считать тот раз в университете, когда они с Робби и еще одним парнем просто невероятно напились. Генри так и не вспомнил, что происходило потом.
– Идем с нами, – зовет Люсия, протягивая руку.
Десятки оправданий звучат в голове Генри и снова исчезают, когда он все же отправляется с новыми знакомыми.
VIII
7 сентября 2013
Нью-Йорк
Боже, как приятно быть желанным.
Куда бы ни пошел Генри, везде он ощущает пульсацию направленного на него внимания. И купается в этом внимании, в улыбках, тепле, свете. Впервые по-настоящему Генри понимает, что такое «опьянение властью».
Это все равно что выпустить тяжелую ношу, которая оттягивала уставшие руки. Внезапная и немедленная легкость, словно воздух в груди, словно солнце после дождя.
Так здорово пользоваться самому, а не давать пользоваться собой.
Получать, а не проигрывать.
Ощущения просто замечательные. Генри понимает: так быть не должно, но все именно так.
Он стоит в очереди в «Обжарке» и отчаянно жаждет кофе.
Последние несколько дней слились в сплошное пятно, поздние вечера сменяли странные рассветы, каждая минута была напоена пьянящим удовольствием: он нужен. Генри знает – все, что они перед собой видят, чудесно, превосходно, идеально.
Он – идеален.
И дело не в откровенной похоти, по крайней мере не всегда. Отныне людей влечет к нему, притягивает на его орбиту, но всякий раз по разным причинам. Иногда это просто желание, однако время от времени нечто более тонкое. Порой явная потребность, и не всегда Генри может угадать, что они видят, глядя на него.
На самом деле единственное, что его тревожит, – глаза людей. Туман, который их заволакивает, превращается в иней, в лед. Неизменное напоминание, что новая жизнь Генри не совсем обычна, не совсем реальна.
Но ему и этого хватает.
– Следующий!
Генри подходит к стойке, поднимает взгляд и видит Ванессу.
– О, привет, – улыбается он.
– Ты не позвонил, – заявляет она.
Однако в голосе нет ни злости, ни раздражения. Он, можно сказать, звучит даже весело, дразняще. Но подобный тон обычно прячет смущение.
Уж Генри ли не знать! Он сотни раз сам говорил так, скрывая боль.
– Прости, – краснеет Генри. – Я не знал, можно ли.
– Неужели имя и номер телефона слишком тонкий намек? – лукаво улыбается Ванесса. Рассмеявшись, Генри протягивает ей через прилавок телефон.
– Набери, – просит он.
Ванесса вбивает свой номер и нажимает кнопку вызова.
– Ну вот, – говорит Генри, забирая сотовый обратно, – больше оправданий нет.
Он чувствует себя полным идиотом, как пацан, который цитирует сцену из фильма, но Ванесса только краснеет и прикусывает нижнюю губу. Генри становится любопытно: а что, если позвать ее с собой прямо сейчас? Неужели она снимет передник, нырнет под стойку и?.. Однако ничего подобного он не делает, лишь обещает:
– Я позвоню!
– Уж постарайся, – хихикает Ванесса.
Генри с улыбкой поворачивается к выходу.
Он уже почти у двери, когда вдруг его кто-то окликает:
– Мистер Штраус!
У Генри начинает сосать под ложечкой. Ему знаком этот голос, он хорошо помнит пожилого мужчину с седыми волосами и разочарованным взглядом. Когда-то этот человек посоветовал ему покинуть кафедру, да и само учебное заведение, и постараться выяснить, к чему же лежит душа. – Уж определенно не к его предмету.
Генри старается изобразить улыбку и терпит откровенную неудачу.
– Декан Мелроуз, – кивает он, поворачиваясь к человеку, который сбил его с пути.
Тот ни капли не изменился – кожа да кости, прикрытые твидовым пиджаком. Но вместо привычного презрения, которым обычно декан награждал Генри, старик выглядит довольным. В аккуратной седой бороде светится улыбка.
– Какая удача, – заявляет он. – С вами-то я и хотел увидеться.
Генри с трудом в это верит, но вдруг замечает светлую дымку в глазах Мелроуза. Но нужно быть вежливым, как ни хочется попросить декана отвалить к чертовой матери, поэтому Генри просто спрашивает:
– Зачем?
– На факультете теологии открыта вакансия, и вы нам идеально подходите.
– Вы что, шутите? – Генри с трудом сдерживает смех.
– Вовсе нет.
– Я так и не получил докторскую степень. Вы меня вышвырнули.
– Я вас не вышвыривал, – воздев палец вверх, протестует декан.
– Пригрозили вышвырнуть, если я сам не уйду, – начинает сердиться Генри.
– Верно, – искренне сокрушается Мелроуз, – я ошибался.
Этот человек никогда и ни за что не произнес бы подобного. Генри хочется насладиться его раскаянием, но ничего не выходит.
– Нет же, – возражает он, – вы поступили правильно. Это не мой путь, я не был счастлив. И у меня нет ни малейшего желания возвращаться.
Вранье. Генри не хватает упорядоченности, цели и предназначения. Возможно, теология не идеально ему подходила – но, впрочем, и все остальное тоже.
– Приходите на собеседование, – приглашает Мелроуз, протягивая визитку. – Я заставлю вас передумать.
* * *
– Опаздываешь! – Беа поджидает Генри на ступеньках букинистического.
– Прости, – бормочет он, открывая замок, и добавляет: – Вообще-то тут тебе не библиотека.
Беа шлепает на прилавок пятидолларовую купюру и направляется в отдел искусства, уклончиво хмыкнув в ответ на его тираду. Генри слышит, как она сгребает с полок книги.
Беа – единственная, кто не изменился. Похоже, она относится к нему в точности как прежде.
– Слушай, – начинает Генри, идя к ней по проходу между стеллажами. – Тебе не кажется, что со мной что-то не так?
– Нет, – отрезает Беа, изучая полки.
– Да посмотри же на меня!
Она поворачивается и изучает его долгим оценивающим взглядом с головы до пят.
– То есть кроме отпечатка помады у тебя на шее?
Краснея, Генри вытирает кожу.
– Да, кроме этого.
– Ничего, – пожимает плечами Беа.
Но в ее глазах Генри видит уже знакомое мерцание, тонкую переливчатую пленку. Чем дольше Беа смотрит на Генри, тем сильнее блестит пленка.
– Так-таки и ничего?
Беа берет с полки книгу.
– Генри, что ты хочешь от меня услышать? – спрашивает она, еще секунду задержав на нем взгляд. – Ты такой же, как обычно.
– И ты не… – Он не знает, как задать вопрос. – То есть ты меня не хочешь?
Беа поворачивается и с удивлением таращится на него, а затем принимается хохотать.
– Прости, дорогой, – говорит она, наконец овладев собой, – только пойми меня правильно, ты очень милый, но я не меняла ориентацию.
Услышав это, Генри чувствует нелепое облегчение.
– Да в чем дело-то? – не понимает Беа.
– Ничего. Забудь, – качает головой Генри.
– Что ж, – тянет Беа, кладя в стопку очередной том, – кажется, я нашла новую тему для диссертации.
Беа тащит книги к прилавку и раскладывает их поверх учетных журналов и квитанций. Она принимается листать тома и открывать каждый из них на нужной странице, а затем делает шаг назад, обозревая получившуюся картину.
Перед ней три портрета молодой девушки. Все они явно принадлежат разным временам и разным школам живописи.
– И на что мы смотрим? – интересуется Генри.
– Я зову ее призраком в раме.
Одна из картин – карандашный набросок с обрывистыми, незаконченными очертаниями. Девушка лежит на животе, запутавшись в простынях. Волосы разметались, лицо – лишь росчерк теней, но видна небольшая россыпь веснушек на щеках. Внизу на итальянском подписано название:
«Ho Portado le Stelle a Letto»
Ниже – перевод на английский: «Я взял в постель звезды…»
Вторая работа принадлежит кисти французского художника, абстрактный портрет в ярко-голубых и зеленых тонах, выполненный в технике импрессионизма. Женщина сидит на пляже, на песке возле нее – книга обложкой вниз. Через плечо она смотрит на художника; видно только часть лица, веснушки обозначены световыми пятнами и отсутствием цвета.
Называется картина «La Sirène».
Сирена…
Последний портрет вырезан на доске вишневого дерева, тонкие линии очерчены проходящим насквозь светом.
«Созвездие».
– Видишь?
– Вижу. Портреты.
– Да нет же, – ворчит Беа. – Это портреты одной и той же женщины.
– Только если с большой натяжкой, – приподнимает бровь Генри.
– Да ты взгляни на линию подбородка, очертания носа и веснушки. Сосчитай их!
Генри считает. На каждом изображении веснушек ровно семь.
Беа касается первой и второй картин.
– Итальянская работа датирована рубежом девятнадцатого века. Французский художник писал свою спустя пятьдесят лет. А эта, – говорит Беа, показывая на фото доски, – из шестидесятых годов прошлого века.
– Скорее всего, они вдохновлялись друг другом, – предполагает Генри. – Кажется, существовала такая традиция, забыл, как она называется, когда один художник все время рисует некий образ, объект, прославляя его, второй вдохновляется им и отдает дань первому, и так далее?
Беа почти отмахивается от него.
– Да, перенимать друг у друга словечки или образы – это нормально, такое случается в лексиконах или бестиариях, но в традиционных школах искусства так не принято. Это все равно что впихнуть девушку с жемчужной сережкой на картину Уорхолла или Дега, не имея представления о Рембрандте. Если эта женщина стала таким объектом, он, по сути, оказывал влияние на искусство веками. Она как связующая нить между эпохами, а значит…
– Значит… – эхом отзывается Генри.
– Значит, нужно задать вопрос, кем же она была? – Глаза Беа возбужденно горят, как порой горят у Робби, когда перфоманс особенно удастся или он нанюхается кокаина.
Генри не хочется ее разочаровывать, но она явно ждет, чтобы он высказался.
– Ну хорошо, – мягко начинает Генри, – но если она была никем? Даже если на картинах изображена одна и та же женщина, возможно, первый художник ее просто выдумал?
Беа хмурится и трясет головой.
– Слушай, – пытается успокоить ее Генри, – я как никто хочу, чтобы ты нашла подходящую тему диссертации. Ради своего магазина, а также потому что волнуюсь за твой рассудок. Звучит-то круто. Но вроде бы последний раз тебе отказали из-за слишком вычурной темы?
– Заумной.
– Именно. Если уж тема «Влияние постмодернизма на архитектуру Нью-Йорка» показалась декану Перришу слишком заумной, что он скажет насчет всего этого? – Генри показывает на раскрытые книги, где с каждой страницы на него смотрит лицо с веснушками.
Беа молча таращится на него, а потом на книги.
– Вот черт! – вскрикивает она, хватает огромный том и несется к выходу.
– Это не библиотека! – вопит ей вслед Генри, снова расставляя оставшиеся фолианты по местам.
IX
18 марта 2014
Нью-Йорк
На Генри вдруг находит озарение, и он замолкает. Генри давно забыл о попытках Беа отыскать тему, это незначительное событие среди треволнений прошедшего года осталось незамеченным, но теперь до него дошло.
Девушка, которая послужила моделью для наброска, картины, скульптуры, сейчас шагает с ним рядом, касаясь перил, и лицо ее лучится восторгом.
Они идут по Челси, направляясь к Хай-Лайн, и Генри замирает на середине пешеходного перехода, осознавая правду, этот хрустальный проблеск истины в собственном рассказе.
– Это была ты…
– Да, – ослепительно улыбается Адди.
Гудят машины, мигающий сигнал светофора становится красным, Адди и Генри бегут на другую сторону.
– Забавно, – говорит Адди, пока они поднимаются по металлическим ступеням, – о второй я и не знала. Я тогда отдыхала на пляже, а на пирсе сидел художник с мольбертом, но законченной работы я потом так и не нашла.
– Я думал, ты неспособна оставить след, – качает головой Генри.
– Так и есть, – соглашается Адди, глядя вверх. – Я не могу взять ручку, рассказать свою историю, применить оружие или заставить людей помнить. Но искусство… – она умиротворенно улыбается, – искусство – это идеи, а они сильнее воспоминаний. Как сорняки, всегда пробиваются на поверхность.
– Но фото с тобой снять нельзя, и видео тоже.
Адди теряет самообладание, но лишь на долю секунды.
– Да, – очень отчетливо произносит она.
Генри уже жалеет, что спросил, снова напомнил ей об оковах проклятия, а не стал обсуждать лазейки, которые она в нем обнаружила, однако Адди расправляет плечи, выпячивает подбородок и почти вызывающе-радостно улыбается:
– Разве не прекрасно быть идеей?
На подходе к Хай-Лайн на них налетает ледяной порыв ветра. В воздухе все еще веет зимой, но вместо того, чтобы прильнуть к Генри, прячась от стужи, Адди поворачивается к ветру. От мороза ее щеки покрываются румянцем, волосы развеваются, и в эту секунду Генри видит то, что видели все художники, то, что заставляло их хвататься за карандаши и краски, влекло к этой невозможной, неуловимой женщине.
И пусть он твердо стоит на своих двоих, Генри кажется, что любовь сбивает его с ног.
X
13 сентября 2013
Нью-Йорк
Люди то и дело говорят о доме.
Дом там, где сердце. Нет места лучше дома. Стоит уехать, как тут же начинаешь тосковать по дому. Но ведь это не должно означать, что тоска одолевает тебя непосредственно
И все же Генри целых полтора часа тащится на север на арендованной машине, двигатель урчит, город позади исчезает из вида. Разумеется, лучше бы добраться на поезде, так дешевле, но Генри любит водить авто. Вернее, любит гул колес, неуклонное движение из одного пункта в другой, строгий маршрут, контроль. А больше всего ему нравится, что в дороге нельзя заняться ничем другим, кроме как ехать, держа руки на руле, устремив глаза вперед и слушая музыку в динамиках.
Он предлагал Мюриэль составить ему компанию, но в глубине души только порадовался, когда сестра заявила, что уже садится в поезд: Дэвид приехал еще утром и заберет ее со станции. Выходит, Генри прибудет последним.
Генри всегда последний.
Чем ближе он подъезжает к Ньюбергу, тем сильнее меняется погода у него в голове. На горизонте предупреждающе грохочет, надвигается буря. Генри вдыхает поглубже, готовясь к действу под названием семейный обед Штраусов.
Он так и видит – вот они впятером сидят за столом, накрытым льняной скатертью, словно нелепая ашкеназская имитация картины Рокуэлла: суровая сцена, мать на одном конце стола, отец на другом, они с братом и сестрой между родителями.
Дэвид, неподвижный столп, с фирменным острым взглядом.
Мюриэль, торнадо, с шапкой непокорных кудрей, бурлящая энергией.
И Генри, призрак (у него даже имя неподходящее, совсем не еврейское, его назвали в честь старейшего друга отца, в знак уважения).
Брат с сестрой хотя бы выглядят частью семьи. Бросив взгляд на Штраусов, любой легко уловит схожие черты: щеки, очертания челюсти, брови. Дэвид носит очки в точности как отец – на кончике носа, верхняя часть оправы заслоняет глаза. Мюриэль улыбается совсем как мать, открыто и радостно, и смеется как она, звонким глубоким смехом, откидывая голову.
У Генри буйные кудри отца, серо-зеленые глаза матери, но где-то генетика дала сбой. Ему не хватает непоколебимости одного и радости другой. Разворот плеч, линия рта – неуловимые детали, из-за которых Генри смотрится чужаком.
Ужин пройдет примерно так: отец и брат станут разглагольствовать о медицине, мать и сестра – об искусстве, а Генри – бояться того момента, когда очередь дойдет до него. Мать станет громко переживать, отец найдет предлог высказаться о полной неопределенности в жизни Генри, Дэвид напомнит, что брату почти тридцать, а Мюриэль скажет, мол, пора взять на себя обязательства, будто родители не ей до сих пор оплачивают даже мобильный.
Генри сворачивает с автострады. В ушах у него гудит ветер.
Проезжает центр города, и в черепе отдается гром.
Статическая энергия напряжения.
Он знает, что опоздал.
Он всегда опаздывает.
Из-за этого они все время ссорятся. Раньше Генри думал, что он слишком неорганизованный, а потом понял – таким образом срабатывает инстинкт самосохранения, он намеренно, хоть и подсознательно, пытается отсрочить неизбежную, неприятную обязанность являться на семейный сбор. Сидеть зажатым между братом и сестрой за столом напротив родителей как преступник перед расстрельной командой.
Поэтому он и опаздывает. Когда отец открывает дверь, Генри готовится к упрекам, укоризненным взглядам, резким замечаниям о том, что его брат и сестра всегда приходят на пять минут раньше срока…
Но отец только улыбается.
– А вот и ты! – восклицает он, тепло взирая на сына.
И в глазах его клубится туман.
Возможно, этот ужин пройдет не так, как другие ужины Штраусов.
– Смотрите, кто пришел! – провозглашает отец, ведя Генри в кабинет.
– Давно не виделись, – замечает Дэвид, пожимая ему руку.
Хоть они и живут в одном городе – черт, даже на одной линии метро! – последний раз Генри с братом встречались здесь, в доме родителей, в первый вечер Хануки.
– Генри! – Мелькает шапка темных кудрей, и Мюриэль забрасывает руки ему на шею.
Она целует его в щеку, оставляя отпечаток коралловой помады, которую Генри чуть позже сотрет у зеркала в коридоре.
По пути между кабинетом и столовой никто не заводит речь о длине его волос (чересчур отросших) или свитере (поношенном, зато очень удобном).
Никто не говорит, что Генри слишком худой, или что ему нужно больше бывать на солнце, или что он выглядит усталым, хотя, как правило, за всеми этими речами следуют другие ехидные реплики – что управлять книжным магазином в Бруклине просто не может быть настолько тяжело!
Из кухни выглядывает мать, снимая с рук прихватки для горячего. Она обхватывает ладонями лицо Генри, улыбается и говорит, как рада, что он приехал.
Генри ей верит.
– За семью! – поднимает бокал отец, когда все усаживаются за стол. – Мы снова вместе!
Генри кажется, будто внезапно он очутился в другой версии своей жизни – не в будущем или прошлом, а где-то параллельно. Там, где сестра его уважает, брат не отводит взгляд, а родители им гордятся. Осуждение развеялось в воздухе как дым. Генри и не представлял, насколько измучен виной. И без ее веса он чувствует головокружительную легкость.
Эйфорию.
О Табите не упоминают совсем, как и о неудачном предложении руки и сердца, хотя, разумеется, весть об их разрыве дошла и сюда, о чем свидетельствует пустой стул, и никто даже не пытается притвориться, что это, мол, семейная традиция такая.
Месяц назад Генри по телефону сообщил Дэвиду о кольце, и брат рассеянно спросил – неужели он думает, что Табита действительно согласится?
Мюриэль Табиту никогда не любила, впрочем, сестре не нравился никто. Не потому, что все любовники Генри были слишком для него хороши, хотя она и это упоминала, а потому что считала их занудами. Мюриэль и о Генри думала так же.
«Дешевые сериальчики» – вот как она их порой называла. Не так тоскливо, как наблюдать на мониторе за медленно растущим процентом загрузки, но и ненамного лучше, чем старые набившие оскомину фильмы. Лишь Робби Мюриэль отчасти одобряла, и то, скорее всего, из-за скандала, который мог бы вспыхнуть, приведи Генри партнера к родителям. О Робби – что тот был не просто другом – знала только она. Единственный секрет, который ей удалось сохранить в тайне.
Ужин выбивает Генри из колеи.
Такой дружелюбный и интересующийся его делами Дэвид.
Очень добрая и внимательная Мюриэль.
Отец прислушивается к каждому слову Генри и проявляет искреннее любопытство.
Мать говорит, что гордится.
– Чем? – недоумевает Генри, а она смеется, словно это самый нелепый вопрос в мире.
– Тобой.
Отсутствие осуждения будоражит, и у Генри начинается своего рода экзистенциальное головокружение.
Он рассказывает о встрече с деканом Мелроузом. Сейчас Дэвид заявит, что Генри недостаточно компетентен, а отец станет задавать коварные вопросы. Мать промолчит, а Мюриэль начнет во всеуслышание возмущаться, что Генри ушел оттуда по веским причинам, и если вернется обратно, к чему тогда все это было?
Но ничего подобного не происходит.
– Хорошо, – кивает отец.
– Им страшно повезет, если ты согласишься, – поддакивает мать.
– Ты бы стал отличным преподавателем, – поддерживает Дэвид.
Одна лишь Мюриэль не согласна:
– Тебе это не подходит.
Но в ее словах не порицание, а яростное желание защитить.
После ужина все расходятся по своим углам. Мать на кухню, отец и брат в кабинет, сестра на свежий воздух: посмотреть на звезды, почувствовать твердую почву под ногами. Обычно это означает накуриться.
Генри отправляется на кухню помочь матери с мытьем посуды.
– Я мою, ты вытираешь, – улыбается она, вручая ему полотенце.
Они дружно работают, а потом мать откашливается, прочищая горло.
– Жаль, что вы расстались с Табитой, – негромко говорит она, словно понимает, что эта тема под запретом. – Жаль, что ты зря потратил на нее столько времени.
– Не зря, – отвечает Генри, хотя в глубине души согласен.
Мать ополаскивает тарелку.
– Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Ты этого заслуживаешь. – Ее глаза сияют, и, возможно, это не странный иней, а просто материнские слезы. – Ты сильный, умный и талантливый.
– Ну не знаю, – вздыхает Генри, – мне кажется, я всех разочаровал.
– Не говори так, – с искренней обидой увещевает мать и обхватывает его щеку ладонью. – Я люблю тебя, Генри, таким, какой ты есть. – Она роняет руку на тарелку. – Я сама тут закончу. Поищи сестру.
Генри точно знает, где околачивается Мюриэль.
Он выходит на заднее крыльцо. Мюриэль раскачивается на качелях и курит косяк, устремив мечтательный взгляд на деревья. Она любит сидеть в такой позе, словно ждет, что ее будут снимать. Генри фотографировал сестру пару раз, но кадры вышли слишком холодными и скованными. Заставьте-ка Мюриэль Штраус изобразить естественность.
Доски слегка скрипят у него под ногами, и сестра улыбается, не поднимая глаз.
– Генри…
– С чего ты взяла, что это я? – удивляется он, устраиваясь рядом на качелях.
– У тебя самый легкий шаг, – объясняет она, передавая ему косяк.
Генри глубоко затягивается, задерживает дым в легких, и тот ударяет в голову. Мягкий, размытый гул. Они передают друг другу сигарету, наблюдая за родителями в окно. Вернее, за родителями и Дэвидом, который ходит за отцом по пятам, подражая ему.
– Жуть какая, – бормочет Мюриэль.
– И правда страшновато.
– Почему мы так редко зависаем вместе? – хихикает она.
– Ты очень занята, – говорит он. Лучше так, чем напоминать ей, что они вовсе не друзья.
Мюриэль прислоняется головой к его плечу.
– Для тебя у меня всегда найдется время.
Они молча курят, пока не заканчиваются сигарета. Мать зовет их в дом, пора приступать к десерту. Генри поднимается. Голова его приятно кружится.
– Мятную пастилку? – предлагает Мюриэль, протягивая ему жестянку.
Генри открывает ее. Внутри – горстка маленьких розовых таблеток. «Зонтиков». Генри вспоминает проливной дождь, незнакомца, который остался совершенно сухим, и закрывает крышку.
– Спасибо, не надо.
Они возвращаются в дом к десерту и еще час болтают обо всем и ни о чем, и все так мило, приятно до зубовного скрежета, никаких ехидных подколок, мелких ссор, пассивной агрессии, и Генри кажется, что он все еще под кайфом, будто вдохнул травки и не выдохнул, легкие болят, но он счастлив.
Генри ставит на стол недопитый кофе и поднимается:
– Мне пора.
– Оставайся, – предлагает мать, и впервые за десять лет ему хочется согласиться.
Интересно, каково это – проснуться в теплой, непринужденной семейной атмосфере, но вечер выдался слишком уж идеальным. Словно пытаешься удержаться на тонкой грани между «отличной тусней» и ночью в обнимку с унитазом. Как-то не хочется нарушать равновесие.
– Нужно возвращаться, – вздыхает он, – магазин открывается в десять.
– Ты так много работаешь…
Ничего подобного мать раньше не говорила. Однако говорит сейчас.
Дэвид хватает его за плечо, смотрит милосердно затуманенным взглядом:
– Я люблю тебя, Генри. Рад, что у тебя все хорошо.
Мюриэль обвивает руками его талию:
– Не пропадай.
Отец выходит за ним к машине. Генри протягивает ему руку, а он обнимает его и говорит:
– Я так горжусь тобой, сынок.
В глубине души Генри хочется спросить, чем именно, огрызнуться, проверить чары на прочность, заставить отца усомниться, но Генри не может на это пойти. Он прекрасно знает, что все это ненастоящее, по крайней мере не совсем реальное, но ему плевать.
Это все равно офигенно.
XI
18 марта 2014
Нью-Йорк
Над Хай-Лайн звучит смех.
Парк разбит прямо на заброшенной надземной ветке железнодорожных путей и тянется вниз вдоль западной окраины Манхеттена от Тридцатой до Двадцатой улицы. Это очень милое место со скамейками, фургонами с едой, туннелями, извилистыми дорожками. Много зелени и отличные виды на город.
Сегодня все выглядит иначе.
Часть парка занял полный красок и света «АРТефакт» и превратил его в фантастическую игровую площадку. Трехмерную панораму чудес и игры воображения.
У входа активистка вручает посетителям цветные резинки на руку. На запястье пестрит радуга – каждый цвет открывает доступ в разные экспозиции выставки.
– Этот перенесет вас на Небо, – говорит девушка, будто они находятся в парке аттракционов, – этот приведет в Голос, а этот – унесет в Память.
Она смотрит на Генри и улыбается, глаза светятся голубым туманом. Пока он с Адди идет по вернисажу бесплатных выставок, художники поворачиваются ей вслед. Может, Генри и солнце, но она – сияющая комета, которая притягивает внимание как пылающие метеориты.
Парень лепит из сахарной ваты фигурки и раздает съедобные произведения искусства. Некоторые узнаваемой формы – вот собака, жираф, дракон; другие абстрактные – рассвет, мечта, ностальгия…
Для Генри они все на вкус как сахар. Адди целует его, и она тоже на вкус как сахар.
Зеленые браслеты дают им пропуск в «Память» – своеобразный трехмерный калейдоскоп из цветного стекла. С каждым шагом он поворачивается и меняется.
Они держатся друг за друга, пока тоннель бесконечно изгибается вокруг них, и хоть оба ничего не говорят, однако с радостью выбираются на волю.
Пространство между экспозициями заполнено всевозможными инсталляциями. Поле металлических подсолнухов. Лужа растопленных мелков. Тончайшая, как бумага, завеса воды; они проходят сквозь нее, и на очках Генри остаются крошечные капли, а на коже Адди переливается радужный блеск.
Как выясняется дальше, «Небо» размещено внутри туннеля. Это цепочка связанных между собой помещений, которые созданы художником по свету. Снаружи они ничего особенного из себя не представляют – просто отделанные деревом конструкции, будто сколоченные наспех, но внутри – внутри все иначе.
Они входят, держась за руки, чтобы не потеряться. Одно из помещений ослепительно яркое, другое настолько темное, что кажется, мир совершенно исчез. Адди дрожит, крепко вцепившись в Генри. Следующее пространство заполнено туманом, ты словно паришь в облаке, а в другом тонкие нити, изображающие дождь, окутывают посетителя со всех сторон. Генри раздвигает рукой серебряные волокна, а те звенят словно колокольчики. В последнем зале – звезды. Он затемнен и в точности напоминает зал тьмы, но на сей раз мрак прорезают тысячи крошечных точек – Млечный Путь оказывается так близко, что величественного созвездия можно коснуться.
И даже в этой темноте видно удивленное лицо Адди, краешек ее улыбки.
– Три сотни лет, – шепчет она, – и ты все еще находишь что-то новое.
Когда они выходят с другой стороны, жмурясь от яркого света, она сама тянет его к следующей экспозиции, следующей череде дверей, стремясь выяснить, что за ними.
XII
19 сентября 2013
Нью-Йорк
На сей раз Генри приходит пораньше.
Он решил: лучше не опаздывать, но и явиться намного раньше ему не хочется – это даже хуже и будет выглядеть странно. Черт, надо просто перестать об этом думать.
Глядя в окно припаркованной машины, он поправляет рубашку и волосы, а потом входит в ресторан.
Яркая и шумная такерия представляет собой бетонный ангар – окнами служат складские ворота, а в уголке приткнулся фудтрак.
Неважно, слишком рано он пришел или нет, потому что Ванесса уже внутри.
Передник баристы она сменила на легинсы и цветное платье, светлые волосы, которые Генри раньше видел только забранными наверх, ниспадают волнами вокруг лица. Она замечает его и расплывается в улыбке.
– Рада, что ты позвонил.
– И я, – улыбается в ответ Генри.
Они пишут заказ на маленьких листках бумаги крошечными карандашами, каких Генри не держал в руках с тех пор, как играл в мини-гольф в десять лет. Ванесса показывает на тако, Генри вносит его в список, и их пальцы соприкасаются. А потом еще раз – когда они берут чипсы, ноги скользят под металлическим столом, и у Генри в груди будто зажигается крошечная вспышка света.
Он не болтает без умолку, не винит себя за каждый неправильный жест, не подбирает верные слова – больше их не нужно подбирать, ведь Генри не может ошибиться. Не нужно лгать или прикладывать усилия, казаться кем-то другим: отныне он хорош таким, какой есть.
Еда просто отличная, но в заведении шумно, голоса посетителей эхом отдаются под высокими потолками, и когда кто-нибудь царапает металлическими ножками стульев по бетонному полу, Генри вздрагивает.
– Извини, – говорит он, – местечко не очень.
Такерию выбрал он, решив, что они просто зайдут выпить, но это же Нью-Йорк – коктейли стоят вдвое дороже еды. На зарплату продавца книг он и это с трудом может себе позволить.
– Да ладно, я-то вообще в кофейне работаю, – хмыкает Ванесса, помешивая трубочкой безалкогольный напиток.
– У тебя хотя бы есть чаевые.
– А в книжном их не дают? – изображает шок Ванесса.
– Не-а.
– Даже если ты посоветуешь хорошую книгу?
Генри с улыбкой качает головой.
– Да это противозаконно! Надо поставить банку на прилавок.
– И что я там напишу? – барабанит пальцами по столу Генри. – Книги кормят голодный разум, чаевые – кота?
Ванесса весело хохочет.
– Ты такой забавный!
– Неужели?
Она показывает ему язык.
– Напрашиваешься на комплименты?
– Нет, просто любопытно. Что ты вообще во мне нашла?
Ванесса вдруг застенчиво улыбается.
– Ну… Звучит глупо, но ты – именно то, что я искала.
– А что ты искала?
Если бы она сказала «Настоящего, чуткого, задумчивого», Генри бы купился.
Но Ванесса говорит совсем другое: дружелюбный, забавный, энергичный, и чем больше говорит, тем толще в ее глазах слой льда, и в итоге под ним уже невозможно разглядеть, какого они были цвета. «Как она вообще видит?» – гадает Генри. Ответ, конечно же, – никак.
В том-то и дело.
* * *
Неделю спустя Генри, Беа и Робби сидят в «Негоцианте», заказав три пива и ведерко картошки фри.
– Как там Ванесса? – интересуется Беа.
Робби глубокомысленно таращится в свой бокал.
– Отлично.
Так и есть. У нее все замечательно, и у него тоже. У них все отлично.
– Мы теперь с ней часто видимся…
– А кто советовал поскорее забыть Табиту? – хмурится Генри.
– Знаю, знаю, – поднимает ладони Беа.
– Мы только начали встречаться. Вы прекрасно понимаете, как обстоят дела. Она…
– Клон, – бормочет Робби.
Генри тут же поворачивается к нему.
– Да что с тобой? – злится он. – Давай уже, выскажись, тебя же научили выражать свои чувства!
Робби с совершенно несчастным видом делает большой глоток пива.
– Да она же копия Табиты. Худенькая блондинка…
– И к тому же женщина?
Это их давняя болевая точка: Генри не гей, в первую очередь его интересует личность, а уж затем пол. Робби морщится, но извиняться не спешит.
– И вообще, я не бегаю за Ванессой. Это она меня выбрала. Я ей нравлюсь!
– А она тебе? – спрашивает Беа.
– Ну конечно! – чересчур быстро отвечает Генри. Она ему нравится. И, разумеется, нравится то, что ее тянет к нему (к такому, какого она видит).
В диаграмме Венна[27] всех вариантов отношений, возможных между ними, точно есть зона, где они вместе. Он ведь не использует ее? По крайней мере, дело не только в нем – Ванесса тоже его использует, рисуя идеального возлюбленного на холсте собственной жизни. А раз это взаимно, значит, Генри не виноват, правда?
– Мы лишь хотим, чтоб ты был счастлив, – вздыхает Беа. – После всего, что было, просто… притормози.
Но на сей раз советовать притормозить нужно не Генри.
Когда утром он просыпается, на кухне его ждут панкейки с шоколадной крошкой и стакан апельсинового сока, рядом с тарелкой – записка от руки с нарисованным сердечком и подписью «В». Уже три ночи Ванесса ночует у него и каждый раз после себя что-то оставляет: блузку, ботинки, зубную щетку в держателе возле раковины.
Друзья молча смотрят на него, в глазах у них все еще клубится светлый туман. Генри знает – они за него волнуются, любят его и желают только добра. Теперь желают благодаря сделке.
– Не переживайте, – говорит он, отпивая пиво. – Я не стану спешить.
* * *
– Генри…
Еще в полусне он чувствует, как Ванесса водит накрашенным ногтем по его спине. В окна струится слабый серый свет.
– М-м-м?.. – бормочет он, поворачиваясь.
Ванесса положила руку под голову, светлые волосы рассыпались по подушке. Интересно, долго ли она на него смотрела в ожидании, когда он проснется, прежде чем решилась разбудить?
– Хочу тебе кое-что сказать… – Ванесса не отводит от него затуманенного взгляда.
Это сияние, бледная дымка, что заволакивает глаза людей, начинает пугать Генри.
– Что? – ворчит он, приподнимаясь на локте. – Что случилось?
– Ничего… – улыбается Ванесса. – Просто… я тебя люблю.
Самое страшное, то, что, похоже, она действительно в это верит.
– Ничего не отвечай. Мы ведь совсем недавно вместе. Просто хотела, чтобы ты знал. – Ванесса прижимается к нему носом.
– Серьезно? То есть прошла всего неделя…
– Ну и что? Если уж ты уверен, то уверен. Я – уверена.
Тяжело сглотнув, Генри целует ее в висок.
– Пойду приму душ.
Он долго, сколько может, стоит под горячим душем. Что сказать в ответ на ее слова? Как убедить Ванессу, что это не любовь, просто одержимость? Хотя, конечно, на самом деле это не совсем так. Он заключил сделку. Генри сам так решил, именно этого он и хотел.
Ведь правда?
Генри выключает воду и оборачивает вокруг талии полотенце. Вдруг начинает тянуть дымом.
Не так, как пахнут спички, когда поджигаешь свечу, не так, как воняет гарью сожженная пища, – откуда-то несет угольно-черным смрадом вещей, для горения не предназначенных.
Генри опрометью выскакивает в коридор. Возле рабочей поверхности кухни топчется Ванесса со спичками в руках. В раковине полыхает коробка с безделушками Табиты.
– Какого черта ты творишь?
– Ты слишком держишься за прошлое, – объясняет Ванесса, зажигает следующую спичку и бросает в коробку. – Буквально цепляешься. Все это время, пока мы встречались, у тебя стояла эта коробка.
– Да мы знакомы всего неделю! – вопит он.
– Ты заслуживаешь лучшего, – не отступает она. – Заслуживаешь счастья. Нужно жить настоящим. Так надо, это исцеление, это…
Генри выбивает спички у нее из рук и отпихивает в сторону, хватаясь за кран. Вода с шипением льется в коробку, и пламя гаснет. Дым стоит столбом.
– Ванесса, – сжав зубы, цедит Генри, – уйди.
– В смысле – домой?
– В смысле вали.
– Генри, – хнычет она, цепляясь за его руку, – что я сделала не так?
Можно было просто ткнуть пальцем в тлеющие остатки коробки в раковине или сказать, что все у них закрутилось чересчур быстро, мол, глядя на него, она видит лишь того, кого хочет видеть, не самого Генри…
Но вместо этого он просто говорит:
– Дело не в тебе, а во мне.
– Нет, – стонет Ванесса. По ее щекам струятся слезы.
– Мне нужно побыть одному.
– Прости, – рыдает она, хватаясь за него, – прости, я так тебя люблю.
Она обнимает его за талию, утыкается головой в грудь, и Генри уже кажется, что придется силой отталкивать ее от себя.
– Ванесса, отпусти.
Он выпроваживает ее, и она выглядит совершенно сломленной. Точно такой же, каким был сам Генри в ту ночь, когда заключил сделку. При мысли, что она уйдет потерянной и одинокой, у Генри разбивается сердце.
– Ты мне дорога, – говорит он, обнимая ее за плечи. – На самом деле дорога.
Ванесса немного успокаивается. Как засохшее растение, которое напоили водой.
– Значит, ты не злишься?
Конечно же он злится!
– Не злюсь.
Она снова утыкается ему в грудь, и он гладит ее по макушке.
– Я тебе небезразлична.
– Да, – Генри отодвигается, – я позвоню, обещаю.
– Обещаешь… – эхом вторит Ванесса, пока он помогает ей собрать вещи.
– Обещаю, – кивает Генри и провожает ее к выходу.
Дверь захлопывается, Генри прислоняется к ней спиной. Противопожарный датчик наконец начинает заливаться сигналом тревоги.
XIII
23 октября 2013
Нью-Йорк
– Да здравствует киновечер!
Робби морской звездой плюхается на диван Генри, разбрасывая конечности. Беа закатывает глаза и толкает его:
– Ну-ка подвинься!
Генри достает из микроволновки пакет, перебрасывая его с руки на руку, чтобы не обжечься паром, а потом высыпает попкорн в миску.
– Что за кино? – спрашивает он, выворачивая с кухни.
– «Сияние»!
Генри стонет. Он не любитель ужастиков, но Робби только дай повод поорать, он воспринимает такие фильмы как своего рода перфомансы, к тому же сейчас его очередь выбирать.
– Что тебе не нравится? Скоро Хэллоуин! – защищается Робби.
– Только двадцать третье, – ворчит Генри, но Робби относится к праздникам так же, как ко дням рождения, растягивая их на недели, а иногда и на месяц.
– Вы кем пойдете? – интересуется Беа.
Генри думает, наряжаться в костюмы – все равно что смотреть мультики. В детстве ты от них без ума, потом наступает подростковый возраст – период нейтрального отношения, затем в двадцать переодевания тебя забавляют. А потом каким-то образом костюмированные вечеринки вдруг снова становятся подлинным царством ностальгии, местом, где возможны чудеса.
Робби подбоченивается, лежа на диване.
– Я – Зигги Стардаст.
Ничего удивительного – последние несколько лет он выбирал разнообразные образы Дэвида Боуи. В прошлом году был Изможденный Белый Герцог.
Беа заявляет, что будет Ужасным пиратом Робертсом из фильма «Принцесса-Невеста», и смотрит на друзей – улавливаете, мол, иронию?
Робби тянется к журнальному столику за камерой – древним Никоном, отныне выполняющим роль пресс-папье. Откинув голову, он смотрит в видоискатель на перевернутого вверх тормашками Генри.
– Ну, а ты?
Генри всегда любил Хэллоуин, не из-за возможности пугать, а потому что ему нравилось притворяться кем-то другим. Робби предлагал ему пойти в актеры – уж они-то меняют облик круглый год, но мысль прожить на сцене всю жизнь кажется Генри тошнотворной. Он уже наряжался Фредди Меркьюри, Безумным Шляпником, Такседо Маском и Джокером.
Но теперь Генри чувствует себя кем-то другим без всяких переодеваний.
– Да я уже готов, – ворчит он, показывая на свои обычные джинсы и облегающую рубашку. – Как по-вашему, кто я?
– Питер Паркер? – гадает Беа.
– Продавец книг?
– Гарри Поттер в кризисе среднего возраста?
Смеясь, Генри качает головой.
– Да ты так и не выбрал! – прищуривается Беа.
– Да, – признается Генри. – Но выберу.
Робби все еще возится с камерой. Переворачивает ее, поджимает губы, давит на спуск. Слышится глухой щелчок – внутри нет пленки.
Беа забирает у него фотоаппарат.
– Почему ты так редко снимаешь? – спрашивает она. – У тебя здорово получается.
Генри пожимает плечами – вдруг это шутка.
– Может, в другой жизни, – вздыхает он, передавая друзьям пиво.
– Еще не поздно, ты же знаешь, – говорит Беа.
Вероятно, так и есть, но если начать сейчас, будут ли его фотографии воспринимать непредвзято? Или на каждом снимке отпечатается заветное желание Генри, и люди начнут в них видеть какую-то свою картинку, ту, что хотят увидеть, а не то, что он снял? Сможет ли Генри доверять их суждениям?
Начинается фильм, и Робби требует, чтобы погасили весь свет. Троица усаживается на диван. Робби заставляют поставить миску с попкорном на журнальный столик, чтобы он не отшвырнул ее в первый же пугающий момент. Теперь Генри не придется после ухода друзей подбирать по всему полу хлопья. Следующий час он таращится на экран, каждый раз при звуках тревожной музыки отводя глаза.
Мальчик катится по коридору на своем трехколесном велосипеде, и Беа бормочет: «Нет-нет-нет…» Робби подается вперед, навстречу ужасу, а Генри зарывается лицом ему в плечо.
Появляются близняшки, и Робби хватает Генри за ногу. Жуткая сцена заканчивается, наступает затишье в действии, но друг не убирает руку. И Генри кажется, будто разбитая чашка снова склеена, края осколков совпали идеально, и все равно что-то не так.
Взяв пустую миску из-под попкорна, Генри направляется на кухню.
Робби перебрасывает ногу через спинку дивана:
– Я помогу.
– Я справлюсь, – бросает Генри, заворачивая за угол. Он снимает пластиковую обертку, встряхивает пакет. – Уж поверь, сумею положить пакет в микроволновку и нажать кнопку.
– Ты всегда слишком долго возишься, – раздается голос Робби прямо позади Генри.
Положив попкорн внутрь СВЧ, Генри закрывает дверцу, нажимает кнопку и поворачивается.
– А ты вообразил себя блюстителем поря…
Закончить он не успевает – Робби накрывает губами его рот. Ошеломленный Генри втягивает воздух, но Робби не отодвигается. Он прижимает Генри к столешнице – бедра к бедрам, пальцы скользят по подбородку, поцелуй становится все глубже.
И это – это лучше, чем все предыдущие ночи.
Лучше, чем внимание сотен незнакомцев.
То, чем отличается отельная койка от домашней постели.
Робби прижимается к нему отвердевшим членом, и у Генри ноет в груди от желания. Было бы так легко снова ввязаться в это, вернуться к знакомому теплу его поцелуев, его телу, к простым отношениям или чему-то настоящему.
Но в том-то и проблема.
В их прошлых отношениях, которые у них были на самом деле, как и все в жизни Генри, они закончились. Рухнули.
В микроволновке начинают лопаться первые зерна, и Генри удается разорвать поцелуй.
– Я так долго этого ждал, – шепчет Робби. Его щеки покрылись румянцем, глаза горят. Однако взгляд неясный – в нем клубится туман, затеняя синеву.
Генри тяжело вздыхает, потирает глаза под очками.
Попкорн трещит и хлопает, Генри выталкивает Робби в коридор, подальше от Беа и звуков ужастика. Приняв это за приглашение, Робби снова придвигается к нему, но Генри останавливает его, выставив руку:
– Это ошибка.
– Нет. Я люблю тебя и всегда любил.
Звучит настолько искренне, что Генри приходится зажмуриться, чтобы сосредоточиться.
– Тогда почему бросил?
– Что? Не знаю. Ты тогда был другим, мы не подходили друг другу.
– В каком смысле? – не отстает Генри.
– Ты сам не знал, чего хочешь.
– Я хотел тебя. Хотел, чтобы ты был счастлив.
Робби качает головой.
– Понимаешь, дело не только во мне. Ты тоже должен быть кем-то. Должен знать, кто ты. Тогда ты не знал. – Робби улыбается. – А теперь знаешь.
Но в том-то и дело.
Генри по-прежнему не знает.
Не имеет ни малейшего представления, кто он такой, впрочем, как отныне и все остальные.
Он сбился с пути, но по этой дороге точно не пойдет.
До того, как начать встречаться, они с Робби были просто друзьями. И когда Робби разорвал отношения, вновь на долгие годы вернулись в прежнее русло. Генри любил его, а теперь все наоборот. Придется Робби искать выход или попытаться сдерживать свои чувства, как когда-то поступил Генри.
– Чего вы так долго возитесь? – возмущается Беа.
Из микроволновки пахнет гарью. Оттолкнув Робби, Генри нажимает кнопку и достает пакет.
Поздно.
Попкорн безнадежно испорчен.
XIV
14 ноября 2013
Нью-Йорк
Слава богу, в Бруклине полно кофеен.
В «Обжарку» Генри не заходил со времен Великого пожара – 2013, как (с чрезмерным восторгом) называл происшествие с Ванессой Робби.
Он встает в очередь и заказывает латте у очень приятного парня по имени Патрик. К счастью, тот традиционной ориентации. Пусть и смотрит на Генри мутными глазами, но видит в нем, похоже, только идеального клиента, дружелюбного и…
– Генри?
У него сводит живот. Генри знаком этот голос, высокий и нежный. Его имя из ее уст звучит так привычно. Он снова возвращается в тот вечер, когда как полный идиот опустился на колено и его отвергли.
Генри поворачивается. Перед ним – она.
– Табита.
Ее волосы немного отрасли, челка превратилась в длинную светлую прядь, локоны ниспадают вокруг лица. Табита стоит с непринужденной грацией танцовщицы.
Генри не виделся с ней с того самого раза. До этого дня ему как-то удавалось ее избегать. Избегать встречи. Генри хочется отодвинуться на как можно большее расстояние, вот только ноги не слушаются.
Табита тепло ему улыбается. Генри раньше любил эту улыбку, и каждый раз, как у него получалось заставить Табиту улыбнуться, он чувствовал себя победителем. Но сейчас она запросто награждает ею Генри, а карие глаза заволокло туманом.
– Мне тебя не хватает, – говорит Табита, – очень не хватает.
– И мне тебя тоже, – отзывается Генри, ведь это правда. Они два года провели вместе, а потом разошлись, и в жизни Генри на месте Табиты всегда будет зиять дыра. – У меня остались твои вещи, но потом случился пожар.
– О боже… – Табита взволнованно касается его руки. – Как ты? Никто не пострадал?
– Нет, нет, – качает головой Генри, вспоминая, как Ванесса стояла возле раковины. – Он был… небольшой.
От Табиты пахнет сиренью. Этот запах исчез с его простыней только через неделю, еще через одну – с диванных подушек и банных полотенец. Она тянется к нему, и было бы так легко поддаться этой гравитации, той же самой, что влекла к Робби, знакомому притяжению к человеку, которого любил, затем потерял, и вдруг он вернулся.
Но это все ненастоящее. Это нереально.
– Табита… – начинает Генри, – ты сказала, что все кончено.
Она качает головой.
– Нет. Просто я была неготова сделать следующий шаг. Но расставаться и не думала. Я люблю тебя, Генри.
И все же Генри колеблется. Он ей верит. По крайней мере, она и впрямь говорит искренне, а это еще хуже, потому что ее чувства все равно ненастоящие.
– Может, рискнем снова? – спрашивает Табита.
Генри сглатывает комок в горле и машет головой.
Вот бы узнать у нее, что она видит, и понять, насколько огромна пропасть, что раскинулась между ним и тем, чего она хочет. Но Генри молчит. Потому что это уже не имеет значения: в глазах Табиты клубится туман. И Генри понимает – кого бы она ни видела, это не он.
Он никогда не был тем самым.
И не будет.
Поэтому он дает ей уйти.
XV
18 марта 2014
Нью-Йорк
Генри и Адди постепенно, одну за другой, возвращают цветные резинки «АРТефакту».
Отдав пурпурный, они бродят по мелким бассейнам с водой высотой всего лишь в дюйм. Дно выстлано зеркалами. Они мерцают, отражают все и всех. Адди смотрит вниз, на рябь, что возникает от их шагов, и когда та затихает, сложно сказать, кто пустил ее по воде – она или Генри.
Желтый открывает доступ в зал со звуконепроницаемыми кубами размером со шкаф. Некоторые усиливают звуки, а другие словно поглощают каждый вздох. Ты будто находишься в зеркальном зале, только поверхности искажают голос, а не отражение.
Первое сообщение, мелким шрифтом отпечатанное на стене по трафарету, гласит: «Шепчи!». Адди шепчет: «У меня есть тайна…» – и слова кружат вокруг них, отражаясь от стен.
Следующее велит: «Кричи!» – огромное слово размером со стену, на которой написано. У Генри едва получается издать тихий застенчивый крик, но Адди набирает в грудь побольше воздуха и рычит. Кажется, что поезд мчится под мостом. Услышав этот бесстрашный, свободный рев, Генри вдруг опустошает легкие, выдав гортанный хриплый звук, дикий вопль.
Адди тоже не сдается, она кричит еще громче, и они надрываются до хрипоты, пока не заканчивается дыхание, и выходят из куба с радостным головокружением. Завтра у Генри будут болеть легкие, но оно того стоило.
К тому времени, как они выбираются из павильона, уши снова начинают слышать. Над городом садится солнце, разукрашивая в цвет пламени облака, – удивительный весенний вечер, когда все озарено оранжевым светом.
Они подходят к ограждению парка и смотрят на город. На зданиях полосами заката отражается заходящее солнце; Генри притягивает Адди спиной к себе, целует в изгиб шеи и улыбается.
Адди лучше любых «розовых зонтиков».
Лучше крепкого виски холодным вечером.
Ему давным-давно не было так хорошо.
Когда Генри с ней, время ускоряется, он чувствует себя живым, ему не больно.
Адди прячется в его объятиях, словно он – зонт, а ей нужно убежище. Генри задерживает дыхание, будто старается задержать миг, не дать пролететь дням, не дать всему этому рухнуть.
XVI
9 декабря 2013
Нью-Йорк
Беа всегда утверждала, что вернуться в кампус – все равно что вернуться домой. Но для Генри все иначе. Впрочем, он никогда не чувствовал себя здесь как дома, только ощущал смутный ужас и передвигался тяжелой поступью человека, постоянно готового к разочарованию. Примерно то же самое он чувствует и сейчас, так что в каком-то смысле Беа права.
– Мистер Штраус! – говорит декан, протягивая ему руку через стол. – Я так рад, что вы нашли время к нам заглянуть.
Они обмениваются рукопожатием, и Генри опускается на стул. На таком же стуле он сидел три года назад, когда декан Мелроуз угрожал вышвырнуть его вон, если у него не хватит ума уйти самому. А теперь…
– Простите, что так долго, – бормочет Генри, но декан отмахивается от извинений.
– Я все понимаю, вы так заняты.
– Верно, – кивает Генри, ерзая на сиденье. Костюм его бесит: слишком долго тот провисел, присыпанный нафталином, в глубине шкафа. – Итак, – неловко начинает Генри, – вы говорили, у вас есть вакансия, но не сказали, что это за должность: помощник или консультант.
– Постоянная должность преподавателя.
Генри таращится на седого декана, изо всех сил стараясь не рассмеяться ему в лицо. Должность не просто завидная, за такую перегрызут глотку. Люди годами ждут подобной вакансии.
– И вы вспомнили обо мне.
– Как только увидел вас в кафе! – отвечает декан, сияя улыбкой на миллион долларов.
Декан подается вперед:
– Вопрос, мистер Штраус, совсем простой. Чего вы хотите?
Слова эхом отдаются у него в голове, жутким грохочущим эхом.
Тот же самый вопрос Мелроуз задал в роковой день августа, когда пригласил Генри к себе в кабинет через три года попыток получения им докторской степени и заявил, что все кончено. В глубине души Генри этого ожидал. Он перешел из духовной семинарии к более обширной программе религиоведения, сосредоточившись на темах, которые уже исследовали сотни людей, безуспешно разыскивал новую опору, не в силах проникнуться верой.
«Чего вы сами хотите?» – спросил в тот день декан.
Генри уже собирался ответить: «Чтобы родители мной гордились», но это явно была плохая идея, поэтому он сказал то, что больше всего походило на правду: что не знает наверняка. Годы прошли незаметно, все остальные выкопали траншеи, проложили путь, а он застрял посреди поля и не понимает, в какую сторону рыть.
Декан выслушал, облокотился на стол и заявил, что Генри хороший парень, только этого недостаточно.
И, конечно же, сказанное означало, что он не дотягивает.
И вот теперь Мелроуз снова спрашивает:
– Чего вы хотите?
Ответа у Генри по-прежнему нет.
– Я не знаю.
Тут-то декан должен покачать головой и понять, что Генри Штраус все такой же пропащий. Разумеется, ничего подобного не происходит.
Мелроуз улыбается:
– Все нормально. Хорошо, что вы так искренни. Но вы ведь желаете вернуться?
Генри молчит, обдумывает вопрос.
Он всегда любил учиться. По-настоящему любил. Если бы всю жизнь можно было провести в лекционных залах, делая записи, переходя с кафедры на кафедру, изучая различные исследования, впитывая языки, историю и искусство, он был бы счастлив.
Так прошли первые два года – без сомнения, счастливо. Рядом были Беа и Робби, и все, что ему было нужно делать, – только учиться. Заложить фундамент. Проблема в том, что на этом фундаменте предстояло возвести какой-то дом.
Все казалось таким… однозначным.
Выбор курса лекций превращался в выбор научного направления, что определяло карьеру, которая в свой черед определяла жизнь. Как можно решиться на такое, учитывая, что та вообще-то всего одна?
Однако преподавание… Преподавание могло дать Генри желаемое. Ведь преподавание – это своего рода продолжение обучения, способ стать вечным студентом.
Но все же он отвечает иное:
– У меня недостаточно квалификации.
– Вы не обычный кандидат, – признает декан, – но это не означает, что неподходящий.
Однако в случае Генри именно это оно и означает.
– Я так и не получил докторскую степень.
Изморозь, что затянула глаза декана, превращается в слой льда.
– Вы смотрите на вещи свежим взглядом.
– Но разве я соответствую требованиям?
– Они довольно гибкие и учитывают разные социальные группы.
– Я не верю в бога.
Тяжелыми камнями эти слова рассыпаются между ними. Произнеся их, Генри понимает, что это все же не совсем правда. Он уже давно ни во что не верит, однако даже ему тяжело отрицать существование высших сил, особенно когда сам продал душу низшим.
В кабинете все еще царит тишина. Мелроуз молча смотрит на посетителя, и Генри уже было начинает радоваться, что сумел взломать систему.
Но затем декан подается вперед и сдержанно заявляет:
– Я тоже. Мистер Штраус, у нас образовательное учреждение, а не церковь. Сомнения лежат в основе распространения знаний.
Но в том и дело. Сомневаться никто не будет. Глядя на декана Мелроуза, Генри представляет то же самое выражение слепого принятия на лице каждого преподавателя, каждого студента, и ему становится дурно. Посмотрев на Генри, они увидят ровно то, что захотят увидеть. Того, кого захотят видеть. И даже если ему встретится какой-нибудь конфликтный тип, заядлый любитель поспорить, это будет не по-настоящему.
Уже ничего настоящего не будет.
Глаза декана затянуты серой дымкой.
– Вы можете получить все что угодно, мистер Штраус. Стать тем, кем пожелаете. Мы будем рады вашему возвращению. – Поднявшись, он протягивает Генри руку. – Подумайте.
– Хорошо, – отвечает Генри.
Всю дорогу из кампуса до метро он об этом думает, и в подземке тоже. С каждой станцией поезд все дальше уносит его от прошлой жизни. Той, что была, и той, что не случилась.
Думает, когда открывает магазин и когда кормит Томика, когда распаковывает книжные новинки, до боли сжимая их в руках – но они хотя бы твердые и настоящие. В голове начинают сгущаться грозовые тучи; Генри отправляется в подсобку, достает хозяйское виски – на дне еще плещется спиртное, что осталось после ночи сделки, – и несет его в торговый зал.
До полудня еще далеко, но Генри плевать.
Подходят покупатели; Генри наливает в кофейную чашку выпивку и ждет, что кто-нибудь испепелит его взглядом, осуждающе покачает головой, выскажет недовольство или даже уйдет. Но все просто берут книги, улыбаются и смотрят на Генри так, словно он ничего особенного не делает.
Наконец в магазин заглядывает коп. Он не при исполнении, и Генри даже не пытается спрятать бутылку за кассой, а, посмотрев прямо ему в глаза, отпивает из чашки в полной уверенности, что нарушил какой-нибудь закон – либо насчет распития в общественном месте, либо норму об открытой бутылке.
Но полицейский лишь улыбается, делая вид, что тоже поднимает бокал.
– Ваше здоровье! – говорит он, и его глаза затягивает иней.
Есть такая игра: пей каждый раз, как услышишь, что кто-то врет.
Ты отличный повар!
(Говорят они, когда ты сжег тосты)
Ты такой забавный.
(Ты не рассказывал анекдотов)
Ты такой…
– красивый,
– смелый,
– преуспевающий,
– сильный.
(Ты уже начал пить?)
Ты такой…
– очаровательный,
– умный,
– сексуальный.
(Пей же)
Такой уверенный,
Застенчивый,
Загадочный,
Искренний.
Ты невероятный, противоречивый, ходячее созвездие странностей.
Для каждого ты – все, абсолютно все.
Дитя, которого у них никогда не было.
Друг, о котором они мечтали.
Благородный незнакомец.
Успешный сын.
Идеальный джентльмен.
Идеальный партнер.
Идеальный…
Само совершенство.
(Пей)
Им нравится твое тело;
Твой потрясающий пресс;
Твой смех;
Твой запах;
Звук твоего голоса.
Они хотят тебя!
(Не тебя)
Ты им нужен!
(Вот уж нет)
Они тебя любят!
(Вранье)
Ты – воплощение их желаний.
Ты само совершенство, ведь ты ненастоящий.
Ты идеален, потому что не существуешь.
(В их глазах – не ты)
(Всегда не ты)
Они смотрят на тебя и видят лишь то, что хотят видеть.
Потому что тебя они не видят вовсе.
XVII
31 декабря 2013
Нью-Йорк
Часы идут, отсчитывая последние минуты года. Все говорят, надо жить настоящим, наслаждаться моментом, но когда в съемную квартиру Робби в Бедфорде, которую он делит еще с двумя актерами, набивается сотня гостей, наслаждаться моментом становится весьма непросто. Генри зажат в углу коридора возле вешалки и шкафа. В одной руке пиво, вторая запуталась в рубашке парня, с которым он целуется. Парень этот другого круга, хотя отныне для Генри это понятие размыто. Кто вообще теперь его круга?.. Кажется, чувака зовут Марк, но в таком шуме расслышать непросто. Может, он Макс или Малкольм, Генри не имеет понятия. Хотелось бы сказать, что это первый человек, с которым Генри сегодня поцеловался, или хотя бы первый парень, но, по правде говоря, Генри и этого не знает. Не знает, сколько выпил, не знает, вкус сахара у него на языке или чего-то еще.
В попытке забыться он порядочно напился, и к тому же слишком быстро. Вдобавок в Замке чересчур людно.
Замком называют жилище Робби, правда, Генри не может вспомнить, за что помещение так окрестили. Он искал Беа, примерно час назад пробирался через кухню и видел ее сидящей на столешнице – она изображала бармена, выпендриваясь перед стайкой девушек, и…
Внезапно парень начинает теребить ремень Генри.
– Подожди, – просит тот, но музыка такая громкая, что его не слышно. Он притягивает Марка-Макса-Малкольма к себе, чтобы сказать ему прямо в ухо, но тот принимает это за сигнал продолжать целоваться.
– Да стой же ты! – кричит Генри, отталкивая его. – Ты хотя бы меня хочешь?
Глупый вопрос. Или по меньшей мере неверный.
В глазах незнакомца клубится светлая дымка.
– А почему нет? – удивляется он, опускаясь на колени.
Однако Генри перехватывает его за локти.
– Остановись. Просто остановись. – Генри поднимает его. – Что ты во мне видишь?
Он решил задавать этот вопрос каждому, надеясь услышать подобие правды. Но парень смотрит на него подернутыми туманом глазами и хрипит:
– Ты великолепен. Ты сексуальный, умный…
– С чего ты взял? – перекрикивает музыку Генри.
– Что? – кричит в ответ незнакомец.
– С чего ты взял, что я умный, мы почти не разговаривали!
От поцелуев губы Марка-Макса-Малкольма опухли, веки потяжелели.
– Я просто знаю, – с небрежной улыбкой заявляет он.
Но Генри этого больше недостаточно. Он уже начинает выпутываться из объятий, однако тут в коридор поворачивает Робби и видит: Марк-Макс-Малкольм почти завалил Генри на пол.
Взгляд у Робби такой, будто Генри выплеснул пиво ему в лицо.
Он разворачивается и уходит. Генри стонет, и парень, который к нему прижимается, думает, что это из-за него. Душный воздух не дает Генри осмыслить ситуацию, даже просто дышать.
Перед глазами все плывет, и Генри, пробормотав, что ему нужно в туалет, выворачивается из чужой хватки. Он идет мимо туалета прямо в комнату Робби, запирает за собой дверь и открывает окно, получив в лицо порыв ледяного ветра. Холод кусается. Генри выбирается на пожарную лестницу.
Он вдыхает ледяной воздух, и тот обжигает ему легкие. Прислонившись к окну, Генри опускает створку на место, и мир сразу же затихает.
Это не тишина, ведь в Нью-Йорке тихо не бывает, вдобавок город бурлит, празднуя Новый год, но теперь Генри может дышать и думать. Может постараться забыть эту ночь – этот год – в относительном покое.
Подносит к губам пиво, но бутылка пуста.
– Твою ж мать, – бормочет Генри себе под нос.
Он замерз, пальто валяется где-то под кучей другой одежды на постели Робби, но Генри не в состоянии заставить себя вернуться в квартиру за какой-нибудь курткой или выпивкой. Невыносимо видеть поворачивающиеся ему вслед головы, дым, который клубится в их глазах, тяжесть чужого внимания. От Генри не ускользает ирония его положения. Сейчас он бы все отдал за «маленький розовый зонтик» Мюриэль, но сил больше нет. Генри опускается на ледяную металлическую ступеньку, заверяет себя, что счастлив и именно этого и хотел.
Пустую бутылку он ставит в горшок из-под какого-то цветка. На дне покоится горка окурков.
Порой Генри жалеет, что не начал курить, просто ради того, чтобы время от времени был повод проветриться. Он пробовал пару раз, но привкус табака и вонь, которую тот оставлял на одежде, казались ему невыносимыми. У Генри была курящая тетя: ногти у нее пожелтели от сигарет, кожа сморщилась, как старая подошва, а кашляла она так, словно в груди грохотала банка с мелочью. Всякий раз, когда Генри затягивался, он вспоминал эту тетку, и ему становилось дурно – то ли от запаха табака, то ли от воспоминаний. Генри понимал, что оно того не стоит.
Конечно, оставалась еще марихуана, но травкой принято делиться с другими, а не сбегать тайком, чтобы накуриваться в одиночку. Да и вообще, от нее Генри становился голодным и печальным. Вернее даже, унылым. После кучи затяжек его извилины не сглаживались, а просто перекручивались, и мысли начинали бродить по кругу.
У него есть одно яркое воспоминание: в выпускной год они с Беа и Робби как-то в три часа утра валялись во дворе Колумбийского университета, перепутавшись руками и ногами. Они накачались так, что чертям тошно, и таращились в небо. Чтобы разглядеть хоть какие-то звезды, надо было как следует прищуриться, и то, скорее всего, им лишь казалось, будто они что-то видели в черной пустоте. Однако Беа и Робби все равно разглагольствовали о том, как велик небосвод, как это чудесно и как успокаивает мысль о том, какие они в сравнении с ним маленькие. А вот Генри ничего не говорил. Генри молчал, затаив дыхание, и старался не заорать от ужаса.
– Ты чего здесь забыл? – Из окна выглядывает Беа.
Она перелезает через подоконник и усаживается рядом с Генри, зашипев от холода лестницы. Некоторое время они сидят молча, Генри разглядывает дома напротив. Облака плывут низко, и сквозь них просвечивают огни Таймс-сквер.
– Робби в меня влюблен, – говорит Генри.
– Он всегда тебя любил, – отзывается Беа.
– Да в том-то и дело, – с досадой качает головой Генри, – он любил не меня, а свое представление обо мне. Он хотел, чтобы я стал другим, но я не желал меняться…
– А зачем тебе меняться? – Беа поворачивается к нему, в ее глазах поблескивает иней. – Ты прекрасен таким, какой есть.
Генри тяжело сглатывает.
– И какой же я? Какой я, Беа?
Ему страшно задавать этот вопрос, страшно выяснить значение морозного блеска в ее глазах, узнать, кого она видит, когда на него смотрит. Жаль, нельзя забрать свои слова обратно.
Но Беа улыбается и отвечает:
– Ты мой лучший друг, Генри.
Боль у него в груди чуточку слабеет. Потому что это действительно так, это правда.
– Ты милый, чуткий и отлично умеешь выслушать.
При этих словах у него сводит живот, потому что Генри нельзя назвать внимательным. Они постоянно ссорились из-за того, что он не придавал значения ее чувствам.
– В нужный момент ты всегда рядом, – продолжает Беа, и у него ноет в груди, ведь Генри знает, это не так.
На лесть от других не похоже – она не говорит о чумовых кубиках, точеных скулах, потрясающем голосе, очаровательном остроумии, не называет его сыном, которого у нее никогда не было, или своим пропавшим братом и не несет прочий вздор, который обычно выдают люди, глядя на Генри.
– Мне бы хотелось, чтобы ты увидел себя моими глазами.
Беа видит хорошего друга, и у Генри нет оправданий тому, что он никогда таким не был.
Он обхватывает голову руками, нажимая пальцами на глаза, и видит звезды. Как это исправить – только это, – как стать тем, кого видит в нем Беа, исчезнет ли тогда из ее глаз иней, увидит ли она его ясно?
– Прости, – шепчет он себе в колени и чувствует, как она принимается ерошить ему волосы.
– За что?
И что он должен ответить?
Генри тяжело вздыхает и поднимает голову.
– Если бы ты могла загадать одно-единственное желание, чего бы ты попросила?
– Зависит от ситуации. Смотря во что мне это обойдется.
– Откуда ты знаешь, что придется заплатить?
– Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
– Что ж… если бы ты продала душу дьяволу, чего бы попросила? Только одну вещь.
Беа закусывает губу:
– Счастье.
– В каком смысле? То есть самой всегда быть счастливой без особых причин? Или делать счастливыми других? Радоваться своей работе, быть довольной жизнью, или…
– Ты всегда слишком много думаешь, Генри, – смеется Беа, рассматривая пожарную лестницу. – Не знаю. Наверное, я хотела бы жить в мире с собой. Быть довольной. А ты?
Сначала Генри хочет соврать, но не делает этого.
– А я хотел бы быть любимым.
Глазами, подернутыми инеем, Беа смотрит на него, и даже сквозь серебристый туман видно, что они неизмеримо грустны.
– Никого нельзя заставить себя полюбить, Генри. Если нет выбора, все не по-настоящему.
У Генри пересыхает во рту.
Беа права. Разумеется, права.
А он идиот, застрявший в нереальном мире.
Беа подталкивает его плечом.
– Эй, проснись! Лучше найди того, с кем поцелуешься в полночь. Это приносит удачу.
Поднявшись, она ждет его, но Генри не в силах заставить себя встать.
– Ты иди, я еще тут побуду, – бормочет он.
Но Беа все же снова садится рядом. И пусть она сделала это из-за его проклятия, пусть видит в нем не того, кто он есть, когда Беа прислоняется к нему плечом, у Генри все равно словно камень падает с плеч. Лучший друг, который остается с ним во тьме.
Вскоре затихает музыка, голоса звучат все громче, и где-то позади люди начинают обратный отсчет.
Десять, девять, восемь…
Семь, шесть, пять…
Четыре, три, два…
Один!
Раздаются аплодисменты и поздравления, Беа прижимается своими губами к его губам, мгновенно их согревая. Год уходит, счетчик обнуляется, тройку сменяет четверка, и Генри понимает: он совершил чудовищную ошибку.
Загадал неправильное желание не тому богу, и теперь все им довольны, потому что сам он – ничто. Он идеален, ведь его не существует.
– Год будет чудесный, – радуется Беа, – у меня хорошее предчувствие. – Она выдыхает облачко пара и встает, потирая руки. – Черт, как холодно! Пошли в дом.
– Иди, я скоро.
Беа верит ему. Ее ботинки стучат по пожарной лестнице, и вот она уже проскальзывает в окно, оставив его открытым для Генри.
А он по-прежнему сидит один в темноте на ступеньках и уходит, лишь когда холод становится совершенно невыносимым.
XVIII
Зима 2014
Нью-Йорк
Генри сдается. Он принимает условия сделки, которую привык считать проклятием. Он старается стать лучше как друг, как брат и как сын, старается забыть о тумане, который клубится в глазах других, притворяется, что все реально, что он сам – реален.
И однажды он вдруг встречает девушку.
Она крадет книгу в его магазине. Генри ловит ее на улице, и когда она поворачивается к нему, в ее глазах нет никакого инея, пленки, ледяного нароста. Ясные карие глаза, лицо в форме сердечка, семь веснушек, разбросанных по щекам, как звезды.
Сначала Генри кажется, что это обман зрения, но назавтра она приходит снова, и опять тот же эффект, вернее, отсутствие всякого эффекта. Вместо пленки в ее глазах что-то другое. Она настоящая, неподдельная, и впервые за несколько месяцев Генри ощущает устойчивое влечение. Силу чужого притяжения.
Другую орбиту.
Когда эта девушка на него смотрит, она не видит идеала. Видит слишком взволнованного парня, чувствительного и потерянного. Жаждущего и изнывающего в клетке своего проклятия.
Она видит правду. Генри не понимает, каким образом и почему, просто не хочет, чтобы это заканчивалось. Ведь впервые за долгие месяцы, даже годы, возможно за всю свою жизнь, ему не кажется, что он проклят.
Первый раз он чувствует, что его видят.
XIX
18 марта 2014
Нью-Йорк
Остается всего один зал.
Когда смеркается, Адди и Генри отдают голубые браслеты и входят в пространство из оргстекла, где рядами возвышаются прозрачные стены. Они напоминают Генри стеллажи в библиотеке или магазине, но никаких книг нет, только наверху висит табличка с надписью: «Искусство – это вы».
В каждом проходе стоят миски с неоновой краской. А стены, конечно же, покрыты рисунками. Подписями и каракулями, отпечатками ладоней и узорами.
Одни идут по всей длине стены, некоторые прячутся, словно тайные знаки, в других рисунках. Адди обмакивает палец в зеленую краску и подносит к стеклу. Она рисует спираль, но уже на четвертом завитке первый тускнеет, растворяется, как льдинка в глубоком пруду.
Узор стерт.
Адди не замирает от неожиданности, не унывает, лишь на лице мелькает печаль, но и та вскоре исчезает из вида.
«Как же ты справляешься?» – хочет спросить Генри.
Однако вместо этого он обмакивает ладонь в зеленую краску и подходит к Адди, но ничего не рисует, просто замирает возле стекла.
– Положи руку поверх моей, – просит он, и Адди секунду колеблется, а потом кладет ладонь на тыльную поверхность его руки, накрывая своими пальцами пальцы Генри.
– Теперь мы будем рисовать, – говорит он.
Адди ведет его руку к стеклу и проводит указательным пальцем Генри по поверхности, оставив единственный след – зеленую линию.
Генри буквально чувствует, как спутница задерживает дыхание, застывает, ожидая, что рисунок исчезнет.
Но тот остается на месте, сияя невообразимым цветом.
И тогда в душе Адди происходит какой-то сдвиг.
Она проводит еще одну линию, потом третью, смеется, едва дыша, – ее рука по-прежнему лежит на его руке, а рука Генри – на стекле. И Адди начинает рисовать. Впервые за триста лет она рисует птиц, деревья, сад, мастерскую, город, пару глаз…
Образы неуклюже, яростно выливаются из Адди, текут с помощью Генри на стену. Адди смеется, слезы катятся по щекам, ему хочется стереть эти слезы, но его руки стали ее руками – Адди рисует.
А потом она снова окунает его палец в краску, подносит к стеклу и на сей раз робко, по одной букве, пишет.
Пишет свое имя.
Оно ложится посреди множества рисунков.
Адди Ларю.
Восемь букв, два слова. На первый взгляд ничем не отличаются от прочих следов, что они оставили, но разница существует. И Генри это понимает.
Наконец Адди убирает свою руку от руки Генри, тянется к буквам и проводит по ним пальцем. Сначала кажется, что надпись стерта, что на стекле остались лишь зеленые полосы, но как только Адди отводит руку, надпись проявляется вновь – нетронутая, неизменная.
И тогда для Адди что-то меняется. Накатывает на нее, как буря захлестывает Генри, но все иначе – это не мрак, а внезапная, головокружительная и ослепительная резкость.
И Адди тянет его к выходу. Подальше от лабиринта, от людей, которые прогуливаются под беззвездным небом, от парка искусств, с этого острова, и тут Генри понимает, что она не уводит его прочь, а ведет куда-то.
К парому.
В сторону метро.
В Бруклин.
Домой.
Всю дорогу она держится за Генри, переплетясь с ним пальцами с въевшейся зеленой краской. Адди не отпускает его, пока они поднимаются по лестнице и пока Генри открывает дверь. Только тогда она убирает руку и проносится в глубь квартиры.
Генри находит ее в спальне. Адди достает с полки синюю записную книжку, берет со стола ручку и передает все это Генри. Тот опускается на краешек постели, раскрывает книгу – одну из тех, что никогда не трогал, – и Адди садится рядом с ним на колени, затаив дыхание.
– Сделай так еще, – просит она.
Генри подносит шариковую ручку к чистому листу и пишет ее имя плотным аккуратным почерком: Адди Ларю.
Надпись не растворяется, не исчезает, по-прежнему остается в центре страницы. Генри поднимает взгляд на Адди – когда же она продолжит диктовать, что писать дальше, – но та смотрит только на буквы.
А потом откашливается и говорит:
– Началось все так…
И Генри принимается писать.