«Ho Portado le Stelle a Letto» (Я взял в постель звезды).

Маттео Ренатти, 1806–1808 гг.

Карандашный набросок на пергаменте, 20*35 см.

Предоставлено галереей Академии (Венеция).

На рисунке изображена женщина, чьи линии тела очерчены перекрученными простынями. Лицо обозначено лишь несколькими штрихами, его обрамляет шапка спутанных волос, однако художник наделил модель весьма характерной чертой: семь небольших веснушек, разбросанных по щекам.

Этот набросок был обнаружен в рабочем альбоме Ренатти за 1806–1808 гг. Согласно некоторым исследованиям он послужил источником вдохновения для его более позднего шедевра «Муза». И хотя поза девушки и изобразительные средства отличаются, количество и расположение веснушек позволяют судить о непреходящей важности модели в творчестве Ренатти.

Оценочная стоимость 267 000 долларов.

I

29 июля 1764

Вийон-сюр-Сарт, Франция

Адди направляется к церкви, что стоит неподалеку от центра Вийона. Серое приземистое здание ни капли не изменилось после ее побега. Рядом – погост, огражденный невысокой каменной стеной.

Могилу отца Адди находит быстро.

Жан Ларю.

Надгробие простое – имя, даты рождения и смерти, цитата из Библии: «Всякий, кто призовет имя Господне, спасется»[28]. Ни слова о том, каким он был человеком, ни упоминания о его ремесле, ни о доброте. Целая жизнь низведена до каменной глыбы и клочка травы.

По пути на кладбище Адди нарвала небольшой букет диких цветов, что росли на обочине дорожки, – сорных цветов, белых и желтых. Она опускается на колени, чтобы возложить их на могилу, и замирает, разглядев дату на камне под именем отца.

«1670–1714»

Год, когда она покинула деревню.

Адди принимается лихорадочно вспоминать, замечала ли у отца признаки болезни. Грудной кашель, слабость в членах. Воспоминания ее второй жизни отлиты в янтаре и прекрасно сохранились, а вот первой, той, когда она еще была Аделин Ларю, – воспоминания о том, как она, стоя на скамеечке, вымешивала тесто под присмотром матери, как отец вырезал в дереве лица, как она слонялась за Эстель по отмелям Сарта, – исчезают.

Двадцать три года, что Адди прожила до чащи, до сделки, почти стерлись. Потом она будет помнить каждую минуту каждого дня из трехсот лет, но звук смеха отца почти забылся, как и цвет глаз матери, как и острые черты лица Эстель.

Адди годами будет лежать без сна и рассказывать самой себе истории о девочке, которой когда-то была. Пытаться запомнить каждую мелочь, однако эффект получится противоположным: воспоминания как талисманы, монетки со святыми – если их часто брать в руки, гравировка стирается почти до основания, остаются лишь слабые очертания образа.

Что же до болезни отца – должно быть, та просто затерялась среди прошедших лет, и впервые Адди благодарна очищающей природе проклятия, благодарна за то, что вообще заключила сделку, – не ради себя самой, а ради матери, ведь Марте Ларю пришлось оплакивать только одну потерю, а не две.

Жана похоронили вместе с другими членами семьи. Младшей сестренкой Адди, которая едва дожила до двух лет, и его родителями – оба ушли еще до того, как Адди исполнилось десять. В следующем ряду покоятся уже родители деда с бабкой и неженатые братья и сестры. Клочок земли возле могилы Жана пуст – он поджидает его жену.

Для Адди, конечно же, места нет. Но именно эта цепочка могил, словно временная шкала, протянутая из прошлого в будущее, и привела ее той ночью в чащу: страх прожить похожую жизнь, которая неумолимо окончится на этом клочке земли.

Адди смотрит на могилу отца; ее одолевает неиссякаемая печаль утраты, наконец он обрел покой. Горе пришло и ушло: Адди потеряла этого человека пятьдесят лет назад и уже отгоревала по нему, и хотя боль никуда не делась, она не свежа. Ее притупило время, рана затянулась, превратилась в шрам.

Она кладет на могилу цветы, а затем поднимается и идет все дальше в глубь кладбища, с каждым шагом возвращаясь в прошлое, и вот она уже не Адди, а снова Аделин. Не призрак, а смертная девушка из плоти и крови. Все еще привязана к этому месту, и корни ее ноют, как фантомные ампутированные конечности.

Адди рассматривает имена на надгробиях – сплошь знакомые, разница лишь в том, что когда-то и они ее знали.

Вот Роже, который покоится рядом с первой и единственной женой, Полин.

Вот Изабель и ее младшенькая, Сара, они умерли в один год.

А здесь, в самом центре погоста, имя, что значит для Аделин больше всего. Та, которая столько раз держала ее за руку, показала, что в жизни есть нечто большее.

«Эстель Магритт, – гласит надпись на плите, – 1642–1719».

Ниже даты – простой крест, и Адди буквально слышит, как старуха шипит сквозь зубы, ведь ее похоронили в тени храма, которому она не поклонялась.

Эстель, которая считала, что душа – это лишь семя, возвращенное в почву, которая хотела, чтобы на ее костях выросло дерево. Эстель нужно было похоронить на опушке леса или среди грядок в саду. Или по крайней мере выбрать место ее упокоения в углу кладбища, где старый тис свесил ветки за низкую ограду, бросая тень на могилы.

На краю погоста стоит убогий сарай. Среди прочих инструментов Адди находит там небольшую лопатку и отправляется в лес.

На дворе разгар лета, однако под покровом деревьев царит прохлада. Полдень, и все же листья еще хранят аромат ночи. Запах леса самый обычный и вместе с тем ни на что не похожий. С каждым вдохом все сильнее на языке ощущается вкус земли, накатывают воспоминания о молитве девушки, в отчаянии роющей руками землю.

Теперь же вместо этого Адди погружает лопатку в почву и выкапывает саженец – очень хрупкий, наверное погибнет при первой же буре. Баюкая его в ладонях, словно младенца, Адди несет саженец на погост. Если ее и увидит случайный прохожий и решит, что зрелище странное, он забудет его, не успев ни с кем поделиться. А если люди увидят дерево, что выросло над могилой старухи, может быть, они снова вспомнят о старых богах.

Когда она покидает церковный двор, над деревней разливается звон колоколов, призывая жителей на мессу. Адди бредет по дороге, а из домов высыпают жители, ребятишки цепляются за руки матерей. Некоторые лица Адди знакомы, другие – совсем новые.

Вот Жорж Теро, вот старшая дочь Роже, двое сыновей Изабель… Когда Адди в следующий раз посетит Вийон, они, последние остатки ее прошлой жизни – первой жизни, – уже будут мертвы и похоронены на том же клочке земли.

* * *

Хижина на опушке леса остается заброшенной. Низкая изгородь обвалилась, садик Эстель запущен, сам домишко от возраста и без должного присмотра осел в землю. Дверь закрыта, на сломанных петлях висят ставни, из-за одной усталым глазом выглядывает разбитое окно.

Когда Адди придет сюда в следующий раз, весь каркас дома скроет зелень, пройдет еще сколько-то времени, и чаща проглотит его окончательно.

Но пока хижина стоит. Адди с украденным в деревне фонарем идет по заросшей сорняками тропке. Ей все чудится, что из леса вот-вот выйдет старуха с охапкой хвороста в морщинистых руках, но вокруг лишь стрекочут сороки да шуршит трава под ногами Адди.

Хижина пустая и промозглая, ее темное нутро усыпано рухлядью – осколками разбитой глиняной чашки, обломками развалившегося стола. Однако пропали миски, в которых старуха смешивала мази; трость, на которую она опиралась в сырую погоду; пучки трав, свисавшие с балок; железный горшок из очага.

Наверняка после смерти Эстель жители деревни растащили все ее вещи, поскольку те считались общественной собственностью, как и жизнь старухи, просто потому, что та не вышла замуж. Ее детищем был Вийон, ведь своих детей у нее не было.

Адди ныряет в сад и собирает с заросшего участка все, что там умудрилось вырасти, – морковь, стручковую фасоль. Добычу она несет в дом и сгружает на стол. Распахивает ставни и вдруг оказывается лицом к лицу с чащей.

Темным частоколом высятся деревья, перепутанные ветки смотрят в небеса. Корни леса ползут вперед, пробираются в сад. Медленный и терпеливый захватчик.

Солнце уже клонится к закату, и хоть на дворе стоит лето, сквозь дыры в соломенной крыше в маленькую хижину заползает сырость, просачивается в щели каменной кладки и под дверь, окутывая дом холодом.

Адди подносит к очагу украденный фонарь. Месяц выдался дождливым, дрова отсырели, но Адди терпения не занимать, она настойчиво раздувает пламя, пока хворост не схватывается.

Прошло пятьдесят лет, а она все еще изучает условия проклятия.

Адди не может ничего сотворить, но может пользоваться вещами.

Не может сломать вещь, но может ее украсть.

Не может разжечь огонь, но может его поддерживать.

Адди до сих пор не знает – милосердие ли это или просто трещина в глыбе проклятия, одна из немногих щелей в ограде ее новой жизни. Возможно, Люк просто упустил это из вида. Либо нарочно расставил ловушку, чтобы дать Адди надежду.

Адди вытаскивает из очага тлеющую веточку и рассеянно подносит к ветхому коврику. Тот достаточно сухой, чтобы вспыхнуть, однако и не думает загораться. Вне очага пламя дрожит и слишком быстро гаснет.

Адди, тихо напевая, сидит на полу, скармливая огню ветку за веткой, пока пламя не прогоняет холод, как дыхание сдувает пыль.

Его появление точно сквозняк.

Он не стучит, никогда не стучит.

Секунду назад Адди была одна, и вот уже ощущает чужое присутствие.

– Аделин.

Он произносит ее имя, и в душе Адди вспыхивает ненависть к самой себе, потому что она тянется к этому имени, как человек, жаждущий обрести укрытие от бури.

– Люк.

В Париже он был одет по последней моде, а в хижине появился в точности таким, каким показался ей в ночь их первой встречи, – тень и дуновение ветра, в простой черной сорочке с распущенными у ворота завязками. На его лице пляшут отблески пламени, словно углем затеняя скулы и лоб.

Он скользит взглядом по скудной добыче на столе и лишь потом поворачивается к ней.

– Вернулась туда, где все началось…

Адди вскакивает, чтобы он больше не смотрел на нее сверху вниз.

– Пятьдесят лет, – бормочет Люк. – Как быстро они прошли.

Для Адди совсем не быстро, и он это знает. Люк всегда ищет голую кожу, уязвимое местечко, куда можно вонзить нож, но Адди не желает быть легкой добычей.

– Вовсе нет, – холодно возражает она. – Странно думать, что одной жизни будет достаточно.

Люк приподнимает краешек рта в улыбке.

– Ты растопила очаг! Какое зрелище! Так похожа на Эстель.

Адди впервые слышит имя старухи из уст Люка. Он произносит его почти с грустью, подходит к окну и вглядывается в кромку леса.

– Сколько раз она стояла здесь, шепча свои молитвы чаще. – С потаенной усмешкой он смотрит через плечо на Адди. – То и дело разглагольствовала о свободе, а перед смертью была так одинока.

– Нет, – качает головой Адди.

– Тебе следовало быть с ней рядом. Облегчить ее страдания во время болезни. Помочь похоронить. Ты обязана была это сделать.

Адди отшатывается, словно он ее ударил.

– Все из-за твоего эгоизма, Аделин. Из-за него Эстель умерла в одиночестве.

«Мы все умираем в одиночку», – сказала бы на это старуха. По крайней мере, Адди так кажется. Она на это надеется. Когда-то Адди была уверена, но уверенность померкла, стоило ей вспомнить голос Эстель.

Мрак дуновением ветра перемещается по комнате. Только что стоял у окна – и вот уже позади Адди, шепчет ей в волосы:

– Она так хотела умереть. Отчаянно нуждалась в отдыхе. Стояла у окна и умоляла, умоляла. Я мог бы даровать ей это.

Адди вспоминает морщинистые пальцы, крепко сжимающие ее руку.

Никогда не молись богам, что отвечают после прихода темноты.

Она поворачивается к Люку:

– Эстель никогда бы тебя не попросила!

На лице Люка зарождается проблеск усмешки.

– Верно. Но представь, как бы она огорчилась, узнав, что ты натворила.

Адди вспыхивает от гнева. Не успевает она подумать, что делает, как рука ее взлетает сама по себе. И даже тогда кажется, что ладонь коснется только воздуха и дыма. Однако Адди застает Люка врасплох, рука хлопает по коже или чему-то подобному. От силы удара голова призрака слегка поворачивается. Но, разумеется, на идеальных губах нет ни капли крови, на прохладной скуле – румянца. Зато пропадает ухмылка.

Или Адди так думает.

А потом Люк принимается хохотать.

Звук жуткий, будто ненастоящий. Мрак поворачивается к ней, и она каменеет. Больше в нем нет ничего человеческого. Чересчур выдаются кости, на лицо падает тень, глаза горят слишком ярко.

– Ты забываешься, – шипит он, и голос бога растворяется в древесном дыме. – Ты позабыла, кто я.

Внезапная острая боль пронзает ее ноги. Адди опускает взгляд, ища раны, но боль грызет ее изнутри. Глубокая внутренняя боль, словно вдруг навалилась усталость от всех когда-либо сделанных ею шагов.

– Возможно, я был слишком милосерден.

Боль раздирает руки и ноги, впивается в колени и бедра, запястья и плечи. Ноги подламываются, и Адди остается лишь пытаться сдержать крик.

Мрак с улыбкой смотрит на нее сверху вниз.

– Я чересчур облегчил твою участь.

В панике Адди наблюдает, как ее руки высыхают и сморщиваются, под тонкой как бумага кожей проступают голубые вены.

– Ты просила лишь жизнь. А я к тому же подарил тебе здоровье и юность.

Узел волос распадается, пряди свешиваются на глаза – сухие, ломкие и седые.

– И ты слишком задрала нос.

Зрение Адди слабеет, расплывается, от предметов в комнате остаются лишь пятна и смутные очертания.

– Возможно, тебе следует чуточку пострадать.

Адди зажмуривается, сердце трепещет от ужаса.

– Нет, – бормочет она.

Единственная мольба, на которую Адди оказалась способна.

Она чувствует, как мрак подходит ближе. Как его тень падает на нее. Сквозь тьму просачивается голос:

– Я заберу всю эту боль, я дам тебе отдохнуть, даже взращу дерево над твоей могилой. Только сдайся…

Это слово, будто слеза, размывает пелену. И Адди, испуганная, терзаемая болью, понимает – она выстоит.

Она переживала и худшее. И еще не то переживет. А это ерунда – просто проявление мерзкого характера несносного бога.

Отдышавшись, она прерывисто шепчет:

– Катись-ка ты в ад.

Адди готовится к самому плохому, гадая, проглотит ли он ее целиком или бросит изжеванной оболочкой валяться на полу в хижине старухи. Но опять раздается низкий рокочущий смех, а когда тот затихает, воцаряется тишина.

Адди боится открывать глаза, но в конце концов набирается смелости и видит: она снова одна.

Кости больше не болят, распущенные локоны окрасились в каштановый, а руки, которые недавно покрывали морщины, вновь стали молодыми, гладкими и сильными.

Шатаясь, она поднимается и идет к очагу, но бережно разожженный огонь угас.

Той ночью Адди сворачивается калачиком на трухлявом тюфяке, накрывшись ветхим одеялом, которое не успели стащить жители деревни, и думает об Эстель.

Закрывает глаза и глубоко дышит, пока наконец не начинает чуять запах трав, запутавшихся в волосах старухи, аромат ее сада и живицы на дряхлых руках. Цепляется за воспоминания о кривой улыбке, похожем на карканье смехе, голосе, что рассказывал Адди о старых богах. Давным-давно, в юности, когда Эстель учила ее не бояться бурь, теней и ночных шорохов.

II

19 марта 2014

Нью-Йорк

Прислонившись к окну, Адди наблюдает, как над Бруклином встает солнце. Она с наслаждением греет ладони о чашку чая. Стекло затуманилось от холода, зима еще цепляется за утренние и вечерние часы. На Адди одна из толстовок Генри с логотипом Колумбийского университета. Одежда пахнет как Генри – старыми книгами и свежим кофе.

Адди босиком прокрадывается в спальню. Генри, отвернувшись, лежит на животе в обнимку с подушкой. В этот миг он очень похож на Люка – и в то же время совершенно не похож. Иногда сходство настолько поразительное, что двоится в глазах. Черные кудри разбросаны по белоснежной подушке, а заднюю часть шеи покрывает пушок. Спина поднимается и опадает, Генри ровно и неглубоко дышит во сне.

Адди ставит чашку на прикроватный столик рядом с очками Генри и часами на кожаном ремешке. Водит пальцем по ободу, где на черном циферблате сияют золотые цифры. От прикосновения часы переворачиваются, показав гравировку на крышке: «Живи на полную».

Ее пробирает легкая дрожь, Адди хотела было взять часы и рассмотреть поближе, но Генри стонет в подушку, не желая просыпаться.

Она забывает обо всем и снова юркает к нему в постель.

– Привет.

Нащупав очки, Генри водружает их на нос, смотрит на Адди и расплывается в улыбке. Адди это никогда не надоест. Он узнает ее. Настоящее наслаивается на прошлое, но не стирает его и не подменяет.

Генри прижимает ее к себе.

– Привет, – шепчет он ей в волосы. – Сколько времени?

– Почти восемь.

Застонав, Генри крепче ее обнимает. Он такой теплый, и Адди вслух мечтает проваляться с ним в постели весь день. Но Генри уже проснулся, и по его телу струится беспокойная энергия. Адди понимает это по напряжению рук, по смещению веса.

– Мне пора, – бормочет она, ведь именно это полагается сказать, проснувшись в чужой постели. Когда ты помнишь, как туда попал.

Однако Адди не говорит «мне пора домой», и Генри догадывается, о чем она умолчала.

– Где ты живешь? – спрашивает он.

«Нигде, – думает Адди. – Везде».

– Я справляюсь. В Нью-Йорке полно кроватей.

– Но дома у тебя нет.

Адди смотрит на одолженную у него толстовку. Все ее имущество уместилось на стуле возле кровати.

– Нет.

– Тогда оставайся у меня.

– Всего три свидания, и ты хочешь съехаться?

Генри смеется – предложение и правда звучит нелепо. Но это не самое странное в их жизни.

– А если я попрошу тебя остаться? Хотя бы на время…

Адди не знает, что и сказать. И пока она обдумывает вопрос, Генри выбирается из постели, выдвигает нижний ящик комода и убирает в сторону одежду, освобождая место:

– Вещи можешь положить сюда. – Внезапно в его взгляде появляется неуверенность: – У тебя же есть вещи?

Когда-нибудь она объяснит ему детали своего проклятия, каким именно образом оно спутывает ее по рукам и ногам. Пока еще Генри этого не знает, не было необходимости просвещать. Для него ее история только началась.

– Когда негде хранить вещи, нет смысла обзаводиться тем, что не можешь унести.

– Что ж, если хочешь чем-то обзавестись – можешь держать свое имущество здесь.

Сообщив ей это, Генри лениво направляется в душ, а Адди остается таращиться на выделенное ей место и размышлять, что произойдет с вещами, которые она положит в ящик. Они исчезнут сразу же или будут медленно пропадать одна за другой, как носки, пожираемые сушилкой? Ей никогда не удавалось долго чем-то владеть. Только кожаная куртка и деревянное кольцо, и то лишь потому, что Люк захотел, чтобы они у нее остались, навязал их ей под видом даров.

Повернувшись, Адди принимается разглядывать одежду, брошенную на стуле.

Она перепачкана краской Хай-Лайн. На блузке зеленые пятна, на коленях джинсов – пурпурные. Ботинки испачканы желтым и голубым. Адди знает, что краска выцветет, смоется дождем или просто сотрется от времени. Именно так и происходит с воспоминаниями.

Они должны исчезать мало-помалу.

Адди натягивает вчерашний наряд, берет куртку, но не надевает ее, а, аккуратно свернув, убирает в комод. Куртка лежит в ящике, где еще остается пустое место, которое так и ждет, чтобы его заполнили.

Адди огибает кровать и едва не наступает на записную книжку, которая открытой валяется на полу. Наверное, ночью упала с постели. Адди осторожно берет ее в руки, словно страницы скреплены пеплом и паутиной, а не картоном и клеем. Ей кажется, от ее прикосновения бумага рассыпется, но ничего не происходит, и тогда Адди решается открыть книжку. Оказывается, первые несколько страниц исписаны. Еще раз набравшись смелости, Адди бережно гладит текст: выпуклые чернила, за каждым словом скрываются годы.

«Так все и началось», – написано прямо под ее именем. Первое воспоминание Адди – поездка на рынок. Отец сидит рядом с ней, повозка полна его поделками. Затаив дыхание, Адди читает под негромкий шорох воды, доносящийся из душа.

Отец рассказывает ей истории. Она не помнит их сути, но помнит голос…

Она читает, пока не заканчиваются строчки, дальше идут пустые страницы, которые ждут продолжения.

Генри выключает воду, и Адди заставляет себя закрыть дневник и бережно, почти благоговейно положить его на постель.

III

29 июля 1778

Фекан, Франция

Если подумать, Адди могла бы прожить всю жизнь и умереть, так и не увидев моря. Хотя это неважно. Сейчас Адди здесь. Справа каменными стражами, охраняющими пляж, возвышаются светлые скалы. Она сидит, расправив по песку юбки и устремив взгляд на морской простор. Береговая линия сменяется водой, а вода – небом.

Адди, конечно же, видела карты, но бумага и чернила не дают совершенно никакого представления о море. О запахе соли, рокоте волн, гипнотических чарах прилива, бескрайности морских просторов. О том, что где-то там, за горизонтом, существует что-то еще.

Пройдет почти сто лет, прежде чем Адди пересечет Атлантику и во время путешествия станет гадать, верны ли карты вообще, усомнится в самом существовании земли… Но здесь и сейчас Адди просто очарована.

Когда-то весь мир для нее заключался в крошечной деревне посреди Франции. Но постепенно он становился все больше. Разворачивалась карта ее жизни, показывая холмы и долины, города, столицы и моря. Ле Ман. Париж. А теперь море…

В Фекане она уже около недели, проводит дни на пирсе, любуется приливом. Если кто и заметит странную женщину, в одиночку прогуливающуюся по пляжу, ее не потревожат. Она наблюдает, как причаливают и отчаливают корабли, и размышляет, куда они плывут. Размышляет, что случится, если она взойдет на борт, куда ее доставит судно. Адди не хочет возвращаться в Париж. С пропитанием все сложнее, ее преследуют невзгоды, и в целом обстановка ухудшилась. Напряжение выплеснулось за пределы города, нервная энергетика докатилась и до побережья. «Тем больше причин, – думает Адди, – покинуть страну».

И все же что-то всегда ей мешает.

К примеру, сегодня это надвигающаяся буря. Черные тучи заволокли небо и нависают над морем. Кое-где солнечные лучи все же пробиваются сквозь облака, озаряя сизо-серую воду.

Адди берет книгу, что лежала рядом с ней на песке, и принимается читать:

IV

23 марта 2014

Нью-Йорк

Адди сидит в кожаном кресле в углу «Последнего слова». Где-то позади на полках мурлыкает кот. Она наблюдает, как покупатели тянутся к Генри, словно цветы к солнцу.

Стоит узнать что-то, и оно сразу бросается в глаза. Кто-то скажет «пурпурный слон», и ты начинаешь видеть этих слонов повсюду: в окнах магазинов, на футболках, среди мягких игрушек на полке, на рекламных щитах – и удивляешься, как раньше не обращал на них внимания.

То же самое с Генри и его сделкой.

Мужчина смеется над всем, что бы тот ни сказал.

Женщина сияет от радости.

Девушка-подросток пользуется возможностью коснуться его плеча, руки и смущенно заливается краской.

Но Адди совсем не ревнует.

Слишком давно она живет на свете, слишком многое потеряла, а то немногое, что оставалось, отбирали или воровали. Адди привыкла делиться, но все же каждый раз, когда Генри украдкой бросает на нее взгляд, ощущает приятный прилив тепла и радуется ему, как солнцу, что выглянуло из-за туч.

Адди забирается на кресло с ногами и кладет на колени книгу стихов. Пока Генри работал, она взяла себе в комиссионном магазине черные джинсы и свитер-оверсайз вместо забрызганной краской одежды. Но на ботинках в напоминание о прошлой ночи остались маленькие синие и желтые пятнышки. Почти фотография, материальное воспоминание.

– Готова?

Адди поднимает взгляд. Табличка магазина уже повернута надписью «Закрыто» наружу. Генри с курткой, переброшенной через плечо, готов к выходу. Он подает ей руку, помогая выбраться из кресла, которое, по его словам, имеет обыкновение поглощать людей.

Они выходят из магазина и по небольшой лестнице поднимаются на улицу.

– Куда теперь? – спрашивает Адди.

Еще рано, в Генри бурлит беспокойная энергия. Похоже, чем ближе сумерки, тем он деятельнее. Закат знаменует неизбежное окончание дня, а вместе со светом уходит и время.

– Ты была на фабрике мороженого?

– Звучит заманчиво.

Улыбка Генри тает.

– Значит, была.

– Я не против сходить еще раз.

Генри качает головой:

– Я хочу показать тебе что-нибудь новое. Такие места еще остались?

Адди какое-то время молчит и наконец пожимает плечами.

– Наверняка да. Просто я об этом пока не знаю.

Она хотела, чтобы прозвучало весело и непринужденно, однако Генри хмурится.

Глубоко задумавшись, он начинает озираться по сторонам.

– Ладно, – говорит, беря ее за руку. – Пошли.

Спустя час они стоят на центральном вокзале.

– Не хочется тебя разочаровывать, – сообщает Адди, оглядывая шумный зал, – но здесь я бывала. Как и большинство людей.

Генри награждает ее усмешкой, в которой светится чистое озорство.

– Сюда!

На эскалаторе они спускаются на нижний уровень. Взявшись за руки, лавируют в спокойном море вечерних путешественников по направлению к шумному ресторану, но, не доходя до него, Генри останавливается под перекрестьем арок, откуда коридоры ведут в разных направлениях. Он заводит ее в угол с колоннами, где арки расходятся в стороны, и поворачивает Адди лицом к вымощенной плиткой стене.

– Стой здесь, – велит он и уходит.

– А ты куда? – кричит вслед Адди, почти готовая бежать за ним.

Но Генри возвращается и разворачивает ее обратно.

– Стой здесь, вот так, и слушай.

Адди прижимается ухом к плитке, но не слышит ничего, кроме шума и грохота шагов вечерней толпы. Она оглядывается через плечо:

– Генри, я не…

Но Генри уже нет рядом, он отбегает на тридцать футов к противоположной стороне арки. Смотрит оттуда на Адди и встает лицом в угол, как ребенок, играющий в прятки и считающий до десяти.

Все это кажется Адди глупым, но она прижимается к плитке, прислушивается и ждет.

И вдруг – как такое возможно? – слышит его голос:

– Адди.

Адди вздрагивает. Голос негромкий, но слышно ясно, будто Генри стоит прямо рядом с ней.

– Как ты это делаешь? – спрашивает она в изгиб арки.

И когда Генри отзывается, ей кажется, что он улыбается.

– Это феномен. Когда пространство изгибается определенным образом, звук идет по изгибу арки. Называется «акустический свод».

Адди поражена, она живет три сотни лет, и все же в мире есть для нее что-то новое.

– Поговори со мной, – слышится голос из плитки.

– Что сказать? – шепчет она стене.

– Ну, – негромко отвечает Генри прямо ей в ухо, – расскажи какую-нибудь историю.

V

29 июля 1789

Париж

Город охвачен огнем. На улицах пахнет порохом и дымом, и хотя Париж всегда был беспокойным, последние пару недель шум не смолкает ни на миг. Палят мушкеты, грохочут пушки, выкрикивают приказы военные, из уст в уста передается:

Vive la France! Vive la France! Vive la France![30]

Две недели назад взяли Бастилию, и с тех пор город, похоже, разрывается на две части. Однако жизнь продолжается: Париж должен выжить, а его жителям предстоит преодолеть ежедневные невзгоды.

Адди решила уйти ночью.

Она плутает по темным закоулкам с саблей на боку и низко надвинутой на лоб треуголкой. Одежду она стащила с какого-то бедолаги, которого застрелили на улице. Ткань порвана, на животе – темное пятно, спрятанное под жилетом, что она сняла с другого трупа. Нищим ли выбирать? К тому же женщине путешествовать в одиночку слишком опасно. Еще хуже ныне выдавать себя за дворянина, лучше смешаться с толпой.

По городу прокатилась волна – победоносная и хмельная. Со временем Адди научится чуять перемены по запаху, различать силу и насилие. Но энергия только что родившегося восстания пока удивительна и непонятна.

Что же до самого города – из-за повсеместного нагромождения баррикад широкие улицы Парижа превратились в лабиринт. Любой путь ведет в тупик. Неудивительно, что, завернув в очередной раз за угол, Адди упирается в горящую груду ящиков и мусора.

Грязно выругавшись себе под нос, она уже хотела было повернуть обратно, но позади раздаются шаги, и пуля вдруг продырявливает баррикаду над ее головой.

Адди поворачивается: путь к отступлению ей преграждает десяток повстанцев, одетых в разношерстное тряпье. Тускло поблескивают сабли и мушкеты.

В глубине души Адди радуется, что сняла свой наряд с простолюдина.

Откашлявшись, она кричит, стараясь, чтобы голос звучал как можно грубее:

– Да здравствует Франция!

Мятежники издают одобрительные возгласы, но, к ее огорчению, не отступают, а подходят все ближе, держа оружие наготове.

В свете пламени видны их стеклянные от вина и бешеной энергии ночи глаза.

– Что тебе здесь нужно? – сердито спрашивает один.

– Знать, это шпион, – влезает другой. – Солдатня любит прикинуться простолюдином. Обирают тела наших павших собратьев!

– Я не ищу неприятностей, – протестует Адди, – я просто заплутал. Отпустите меня, и я тотчас уйду.

– А потом вернешься с отрядом, – бормочет второй.

– Я не шпион и не солдат, – взывает Адди. – Просто хотел…

– Диверсию устроить, – подхватывает третий.

– Слямзить наши припасы, – встревает еще один.

Они больше не кричат – нет нужды.

Мятежники подошли достаточно близко, и Адди остается лишь отступать к горящей баррикаде. Если бы только проскользнуть мимо, убежать, скрыться с глаз – ее сразу забудут, но назад пути нет. Боковые улочки перекрыты, за спиной жарко полыхают ящики.

– Если ты не враг, докажи это!

– Опусти оружие.

– Снимай треуголку, посмотрим-ка на твою рожу.

Тяжело сглотнув, Адди сбрасывает шляпу, надеясь, что темнота поможет скрыть нежные черты лица. Но тут позади раздается треск горящих ящиков, и улицу озаряет вспышка пламени. И Адди понимает – теперь света достаточно, чтобы все разглядеть. Понимает по их лицам.

– Дайте пройти! – снова требует она, кладя руку на эфес сабли.

Адди умеет владеть оружием, но мужчин пятеро, а она одна. И если обнажить саблю, останется только прорываться. Она, разумеется, выживет, но это небольшое утешение в свете того, что сейчас может с ней произойти.

Повстанцы приближаются. Адди выхватывает саблю и рычит:

– Назад!

И вдруг, к ее удивлению, мужчины замирают на ходу. Тень падает на их лица, и те становятся безжизненными. Руки выпускают оружие, головы клонятся к плечам, и в ночи воцаряется тишина. Слышен лишь треск горящих ящиков и беззаботный голос за спиной Адди:

– Люди совершенно не умеют жить мирно.

Так и не опустив клинок, она поворачивается. Черным силуэтом на фоне пламени возвышается Люк.

От сабли он не отшатывается, а протягивает к ней руку и с изяществом любовника, ласкающего кожу возлюбленной, гладит сталь. Словно музыкант настраивает инструмент. Кажется, лезвие сейчас запоет под его пальцами.

– Моя Аделин, – говорит мрак, – умеешь ты найти на свою голову неприятности. – Он переводит живой взгляд зеленых глаз на застывших в неподвижности мятежников. – Повезло тебе, я оказался поблизости.

– Ты же сама ночь, – передразнивает она, – ты и должен быть повсюду.

На лице Люка мелькает улыбка.

– Какая у тебя хорошая память. – Он сжимает клинок, и металл начинает разъедать ржавчина. – Наверное, это так утомительно.

– Вовсе нет, – сухо возражает Адди. – Это дар. Столько всего, чему можно научиться! У меня много времени…

Отголосок залпа не дает ей договорить. Пушка отвечает тяжелым громовым раскатом. Люк кривится в отвращении, Адди его недовольство забавляет.

Снова ухают орудия, и Люк берет ее за руку.

– Идем отсюда, я даже собственных мыслей не слышу, – говорит он.

Быстро развернувшись на каблуках, Люк тянет ее за собой, но не вперед, а куда-то в сторону, в глубокую тень ближайшей стены. Адди вздрагивает, ожидая удара о камень, но тот поддается, и мир расступается. Адди не успевает набрать в грудь воздуха, как Париж исчезает. Впрочем, и Люк тоже.

Она погружается в абсолютную тьму.

Эта тьма не застывшая как смерть, не такая безжизненная и тихая. Слепая черная пустота жестока. Адди бьют птичьи крылья, ветер раздувает волосы. Звучат тысячи шепчущих голосов. Это ужас и падение, дикое животное чувство. Но едва у нее возникает мысль закричать, темнота вновь рассеивается, вокруг опять ночь, и Люк стоит рядом.

Адди шатается, упираясь в дверной проем. Ей дурно, в душе сосущая пустота и растерянность.

– Что это было? – спрашивает она, но Люк безмолвствует.

Он стоит чуть поодаль в нескольких футах, облокотившись на перила моста, и смотрит на реку.

Но это не Сена.

Никаких горящих баррикад и пушечного огня. Нет мятежников, которые поджидают ее с оружием в руках. Только чужая река под незнакомым мостом, вдоль берегов выстроились неизвестные здания, чьи крыши покрыты красной черепицей.

– Так-то лучше! – провозглашает Люк, поправляя манжеты.

Каким-то неведомым образом он успел сменить одежду. Воротник стал выше, покрой и отделка – более свободными, но на Адди все тот же сюртук не по размеру, который она подобрала на парижской улице.

Мимо, взявшись под руки, проходит пара. Из разговора Адди улавливает только непривычные интонации чужеземной речи.

– Где мы? – настойчиво спрашивает она.

Люк бросает взгляд через плечо и выдает такой же хаотичный набор слов, а затем повторяет по-французски.

– Во Флоренции.

Флоренция… Адди слышала о ней раньше, но толком ничего не знает, кроме того, что та не во Франции, а в Тоскане.

– Как ты это провернул? Ты что… Ах, забудь, пустое. Просто верни меня обратно.

Люк изумленно приподнимает бровь.

– Для человека, у которого нет ничего, кроме времени, ты вечно куда-то спешишь, Аделин. – С этими словами он поворачивается и уходит, и Адди остается лишь следовать за ним.

Она рассматривает новый необычный город. Повсюду причудливые формы и острые углы, купола и шпили, белокаменные стены и красная черепица на крышах. Краски Флоренции – из другой палитры, музыка – иной гармонии. От красоты замирает сердце, и на лице Люка расцветает улыбка, словно он чувствует, как наслаждается Адди.

– Неужели ты бы предпочла горящие улицы Парижа?

– Я полагала, ты любишь войну.

– Это не война, – резко бросает он, – всего лишь мелкие перестрелки.

Адди идет за ним в открытый дворик, уставленный каменными скамьями. Воздух напоен ароматом летних цветов. Люк шагает впереди, изображая джентльмена, который вышел на вечерний променад. Увидев прохожего с бутылкой вина под мышкой, он замедляет шаг. Манит к себе, и гуляка, точно пес, приближается к нему. Люк заговаривает с ним на том, другом языке – должно быть, флорентийском диалекте. Пусть Адди не знает слов, она слышит, каким манящим стал голос Люка, узнает прозрачный блеск, которым начинает мерцать воздух. Знаком ей и затуманенный взгляд итальянца. С безмятежной улыбкой тот протягивает вино Люку и рассеянно бредет прочь.

Люк опускается на скамейку и из ниоткуда достает два стакана. Адди не садится. Она стоит и наблюдает, как мрак откупоривает бутылку и наливает вино.

– С чего ты взяла, что я люблю войну?

Впервые он задает ей честный вопрос, не старается подловить, что-то потребовать или принудить.

– Разве ты не бог хаоса?

– Я бог обещаний, Аделин, – кривится Люк. – В войнах их сложно сдержать. – Он подает ей стакан, но Адди не берет его. Тогда Люк сам ей салютует: – За долгую жизнь!

Не в силах удержаться, Адди озадаченно качает головой.

– Не понимаю. Порой тебе нравится заставлять меня страдать, понуждая сдаться. Но иногда кажется, что ты пытаешься облегчить мне жизнь. Выбрал бы уж что-то одно.

По лицу Люка скользит тень.

– Уж поверь, дорогая, от страданий ты не избавишься.

Адди пронзает легкая дрожь, когда он подносит бокал к губам.

– Просто я хочу сломить тебя сам.

Адди оглядывается на усаженный деревьями двор, освещенный фонарями. На красной черепице крыш сияет лунный свет.

– Что ж, придется тебе как следует постараться… – Но, снова посмотрев на каменную скамью, она замолкает. – Вот черт! – бормочет Адди, глядя на пустой двор.

Потому что Люк, разумеется, уже исчез.

VI

6 апреля 2014

Нью-Йорк

– И что, он просто бросил тебя там? – ужасается Генри.

Адди крутит в пальцах ломтик картошки фри.

– Мог бросить и в каком-нибудь месте похуже.

Они сидят за высоким столом в так называемом пабе – то есть баре, который зовется пабом за пределами Британии, – и делят на двоих порцию рыбы с картошкой и пинту теплого пива.

Мимо проходит официант и улыбается Генри.

Две девушки направляются в уборную. Оказавшись рядом с Генри и попав в поле его притяжения, они таращатся на него, замедляют шаг, а потом идут дальше.

Из-за соседнего столика доносится бурный разговор: быстро и отрывисто говорят по-немецки. Адди улыбается.

– Что такое? – спрашивает Генри.

Она наклоняется ближе.

– Вон та пара… – Адди кивает в направлении соседнего столика, – ссорится. Кажется, парень переспал со своей секретаршей. И с ассистенткой, и с инструктором по пилатесу. Его подружка знала о первых двух, а о третьей нет. Она жутко злится: они ходят на пилатес в одну студию.

Генри изумленно смотрит на нее:

– Сколько языков ты выучила?

– Много, – отвечает Адди, но Генри желает знать точную цифру, поэтому она начинает загибать пальцы: – Французский, конечно же, и английский. Немецкий, итальянский, испанский, чешский, немного говорю на португальском, хотя не идеально.

– Из тебя бы вышла отличная шпионка!

Адди приподнимает бровь.

– А кто сказал, что я ею не была? – Тарелки опустели. Адди оглядывается и видит, что официант ушел на кухню. – Пойдем, – бормочет она, хватая Генри за руку.

– Но мы еще не заплатили, – хмурится тот.

– Знаю! – кивает Адди, спрыгивая со стула. – Но если мы уйдем сейчас, он решит, что просто забыл убрать приборы, а нас и не вспомнит.

Жизнь у Адди очень нелегка. Она так долго жила без корней, что не представляет, как их отрастить. Так привыкла терять вещи, что не знает, как их удержать.

Как обживаться в мире размером с тебя саму?

– Нет, это тебя он забудет. А меня будет помнить. Я-то не невидимка, Адди. Можно сказать, полная противоположность.

Невидимка. Слово больно царапает.

– Я тоже не невидимка! – протестует она.

– Ты меня прекрасно поняла. Нельзя просто взять и уйти. Если б я и мог, – объясняет Генри, доставая бумажник, – это все равно неправильно.

Ади больно, будто ее ударили. Она мысленно возвращается в Париж, когда порой не могла разогнуться от голода. Адди снова в особняке маркиза, ужинает в ворованном платье, а Люк внушает ей, что кто-то обязательно заплатит за все, что она украла, и у нее сводит живот.

Лицо Адди горит от стыда.

– Прекрасно! – говорит она, вытаскивая из кармана смятые двадцатки. Две из них она бросает на стол и смотрит на Генри: – Так лучше?

Тот только мрачнеет.

– Где ты взяла деньги?

О том, как она посетила дизайнерский бутик, а после зашла в ломбард, передав вещи из одних рук в другие, ей рассказывать не хочется. Все, что у нее есть, – все, кроме Генри, – украдено. Как это объяснить? В каком-то смысле и Генри она тоже украла. Ей не хочется видеть на его лице осуждение, не хочется думать о том, что она это заслужила.

– А это важно?

– Вообще-то, да, – настолько убежденно отвечает Генри, что Адди вспыхивает.

– Думаешь, мне нравится такая жизнь? – сквозь зубы бормочет она. – Ни работы, ни связей, ни возможности кого-то или что-то удержать. Думаешь, мне нравится одиночество?

Вид у Генри становится расстроенным.

– Ты не одинока, у тебя есть я.

– Знаю, но тебе не нужно делать все – быть за меня всем.

– Я не против.

– Но я против! – огрызается Адди, потрясенная собственным гневом. – Я человек, а не домашнее животное, Генри, мне не нужно, чтобы ты смотрел на меня свысока или нянчился со мной. Я делаю, что должна. Это не всегда приятно или справедливо, но только так я могу выжить. Жаль, что ты этого не одобряешь. Но уж такая я! Только так я и справляюсь.

– Со мной такое не прокатит, Адди, – качает головой Генри.

Она отшатывается, словно он ее ударил. Внезапно в пабе становится слишком шумно, слишком людно. Невыносимо здесь находиться, даже на месте стоять невозможно, потому Адди разворачивается и вылетает вон.

На нее обрушивается холод улицы, и ей сразу становится дурно.

Мир качается, снова обретает равновесие, и где-то в промежутках между шагами гнев исчезает. Остаются лишь усталость и грусть.

Адди не представляет, как вечер зашел в тупик, откуда взялась тяжесть, что сдавливает грудь… А потом понимает – это страх.

Страх, что она облажалась, потеряла единственное, о чем мечтала. Страх, что их слишком хрупкие отношения так легко развалились.

Но позади раздаются шаги, и Адди чувствует – это Генри.

Он не говорит ничего, просто идет рядом, в полушаге позади, и между ними воцаряется какое-то новое молчание. Безмолвные последствия отбушевавшей грозы, и ущерб пока не подсчитан.

Адди стирает со щеки слезу.

– Я все испортила?

– Что испортила? – переспрашивает он.

– Наши отношения.

– Адди. – Генри берет ее за плечи. Она поворачивается, готовясь увидеть сердитое лицо, но он совершенно спокоен. – Мы просто поспорили. Это не конец света. И, конечно же, между нами ничего не кончено.

Триста лет она об этом мечтала. Ей всегда казалось, это будет легко.

Он полная противоположность Люка.

– Я не знаю, что такое быть с кем-то, – шепчет Адди. – Не понимаю, как быть обычным человеком.

Генри криво усмехается.

– Ты невероятная, сильная, упрямая и гениальная. Думаю, с уверенностью можно сказать одно: обычной тебе стать не грозит.

Держась за руки, они идут, окутанные вечерней прохладой.

– Ты потом вернулась в Париж? – спрашивает Генри.

Это оливковая ветвь, мост, переброшенный на тот берег, и Адди за него благодарна.

– В итоге да, – отвечает она.

Без помощи Люка путь назад занял очень много времени. Да и Адди, к своему стыду, туда не стремилась, не торопилась возвращаться домой. Может быть, Люк хотел бросить ее во Флоренции в бедственном положении, однако тем самым он сломал своего рода печать. В своей собственной, сводящей с ума манере он ее освободил.

До того дня Адди не собиралась покидать Францию. Теперь странно об этом думать, но в те годы мир казался намного меньше. А потом он вдруг стал огромным.

Возможно, Люк собирался погрузить ее в хаос.

Возможно, решил, что она слишком привыкла к своей жизни и отрастила упрямство.

Возможно, хотел, чтобы Адди снова его позвала. Умоляла вернуться.

Возможно, возможно, возможно…

Однако уже никогда не узнать.

VII

29 июля 1806

Венеция, Королевство Италия

Адди просыпается на шелковых простынях в лучах солнечного света. Руки и ноги словно налиты свинцом, а голова ватная. Такое случается от долгого сна и длительного пребывания на солнце.

В Венеции безбожно жарко, в Париже такого пекла никогда не было.

Окно нараспашку, но ни легкий ветерок, ни шелковые простыни не спасают от удушливой жары. Еще только раннее утро, а на обнаженной коже Адди уже выступили капельки пота; о середине дня страшно и помыслить.

Адди стряхивает остатки сна. В изножье кровати примостился Маттео. В дневном свете он столь же красив – сильный, обласканный солнцем, однако Адди ошеломлена не столько его прекрасными чертами, сколько спокойствием.

Утренние часы обычно омрачены извинениями, смущением, послевкусием забытья. Иногда это болезненно и всегда – неловко.

Но сегодня Маттео абсолютно невозмутим.

Совершенно очевидно, что он ее не помнит, но незнакомка в его постели ничуть не пугает юношу. Все внимание художника отдано альбому, который он примостил на колене, и кусочку угля, изящно скользящему по бумаге. Маттео быстро поднимает взгляд на Адди и тут же его опускает. И тогда становится ясно: он пишет ее портрет.

Адди не пытается прикрыться, дотянуться за нижней юбкой, брошенной на стуле, или платьем в ногах постели. Она давно не стесняется своего тела. Вообще-то, Адди любит, когда ею восхищаются. Возможно, со временем пришла раскрепощенность или понимание того, что ее формы не меняются. Да и зрители все равно ничего не запомнят.

В забвении тоже есть свобода.

Маттео быстрыми и легкими движениями продолжает писать Адди.

– Что ты делаешь? – тихо спрашивает она.

Художник отрывает взгляд от пергамента.

– Прости. Ты так лежала… Я должен был это запечатлеть.

Нахмурившись, Адди делает попытку встать.

Тихо фыркнув, Маттео говорит:

– Пока рано.

Ей требуются все силы, чтобы оставаться там, на кровати, в спутанных простынях. Наконец Маттео вздыхает и откладывает работу. В его глазах тлеет огонь, каким горят взоры всех творческих людей.

– Можно посмотреть? – просит Адди на мелодичном итальянском, который успела выучить.

– Я не закончил, – отвечает Маттео, но все же протягивает ей альбом.

Адди рассматривает набросок. Линии легкие, расплывчатые, быстрый рисунок, выполненный талантливой рукой. Лицо едва обозначено, черты изображены почти абстрактно при помощи света и тени.

Это она – и не она.

Ее образ через призму чужого стиля. Но Адди видит в нем себя: высокие скулы и форму плечей, перепутанные во сне волосы и угольные точки, разбросанные по лицу. Семь веснушек Маттео изобразил в виде звезд.

Адди проводит углем линию в нижней части листа, там, где ее ноги скрывают простыни. Уголь размазывается по коже. Но когда Адди убирает руку, пальцы у нее испачканы, а линия на бумаге исчезла. Ей не удалось оставить никакого следа.

Хотя все же удалось. Она так впечатлила Маттео, что тот увековечил ее в наброске.

– Тебе нравится? – спрашивает он.

– Да, – бормочет Адди, подавляя желание вырвать рисунок из альбома и забрать с собой.

Всем фибрами души она стремится им обладать, сохранить для себя, любоваться рисунком, как Нарцисс смотрелся в пруд. Вот только заберешь его сейчас – и набросок пропадет или же будет принадлежать ей, лишь ей одной, а это все равно что исчезнуть, кануть в забвение.

Если лист останется у Маттео, художник забудет, кто послужил прототипом, но сохранит сам набросок. Может быть, позже, когда она уйдет, Маттео обнаружит эскиз и удивится, что за женщина раскинулась на его простынях. И даже если он решит, что это результат ночной попойки, какой-то лихорадочный сон, ее образ все равно останется на пергаменте – палимпсест под законченной работой.

Адди рассматривает набросок, радуясь своей благословенной памяти, и возвращает его автору. А потом встает и принимается одеваться.

– Мы хорошо провели время? – спрашивает Маттео. – Должен признаться, я не припоминаю.

– Как и я, – лжет Адди.

– Значит, – с распутной улыбкой заявляет Маттео, – ночь действительно удалась.

Он оставляет поцелуй на ее обнаженном плече, и сердце Адди трепещет, воспоминание о прошедшей ночи обдает теплом. Для Маттео она сейчас незнакомка, просто он, как и всякий художник, немного влюблен в новую музу.

Легко можно задержаться и начать все заново, насладиться его обществом еще один день, но мысли Адди отданы наброску, она размышляет о значении тех линий, их важности.

– Мне пора, – говорит она и тянется в последний раз поцеловать Маттео. – Постарайся меня запомнить.

Его смех легкий, словно ветер.

Маттео притягивает ее к себе, оставляя на коже призрачные отпечатки угля:

– Как можно тебя забыть?

* * *

Закатные лучи окрасили каналы в золото.

Адди стоит на мосту над водой, потирает испачканный углем палец и снова думает о рисунке. Об интерпретации художником образа, как эхе правды, о тех словах, что давным-давно произнес Люк, когда изгнал ее из салона мадам Жоффрен: «Идеи куда сильнее воспоминаний».

Несомненно, он хотел ее уколоть, но в этих словах крылся ключ, подсказка.

Воспоминания неизменны, идеи же более свободны. Они прорастают корнями, спутываются и расползаются от источника. Они разумны, упрямы и, возможно – возможно! – достижимы.

Ведь всего в паре кварталов отсюда, в маленькой квартирке над кафе, живет художник, а в его альбоме среди прочих работ есть набросок, и это ее портрет. Адди закрывает глаза, запрокидывает голову и улыбается. Ее грудь переполняет надежда. Неприступный монолит проклятия дал трещину. Адди думала, что изучила каждый дюйм, но теперь перед ней на щелочку приоткрылась дверь, что ведет в новую, только что обнаруженную комнату.

Позади нее вдруг меняется сам воздух, овевая свежим запахом листвы, невозможным среди венецианского пекла.

Она открывает глаза.

– Добрый вечер, Люк.

– Аделин…

Адди поворачивается к нему лицом, к мужчине, которого воплотила в реальность, к призраку, дьяволу, что вызвала к жизни. И когда он снова спрашивает, не устала ли она, не хватит ли с нее, не готова ли она сдаться, Адди улыбается и отвечает: «Не сегодня».

Снова потирает следы угля на пальцах и думает – не сказать ли ему о своем открытии, просто чтобы сполна насладиться его удивленным видом.

Ей так и хочется выпалить: «Я нашла способ оставить след! Ты думал, что сотрешь меня из этого мира, но у тебя ничего не вышло. Я все еще здесь! И навсегда здесь останусь».

Вкус этих слов – вкус торжества – сладок, словно мед. Но в глазах Люка горит предупреждающий огонек. Адди хорошо знает своего дьявола: уж он-то найдет способ обернуть ее открытие против нее самой, отнять маленькое утешение, прежде чем она догадается, как следует им пользоваться.

Потому Адди просто молчит.

VIII

25 апреля 2014

Нью-Йорк

По лужайке прокатывается волна аплодисментов.

День выдался просто великолепный, один из первых дней весны, когда даже после заката еще тепло. Они сидят на одеяле на окраине Проспект-парка и смотрят, как по ступенькам на сцену поднимаются артисты: как раз начинается выступление очередного певца.

– Даже не верится, что ты все это помнишь! – говорит Генри.

– Это как жить с бесконечным дежавю, – объясняет Адди, – только ты точно знаешь, где ты это слышал, видел или ощущал. Знаешь время и место, и воспоминания накладываются друг на друга как страницы в длинной и сложной книге.

– Да я бы спятил, – качает головой Генри.

– А я и спятила, – беззаботно отвечает Адди, – но когда живешь так долго, даже безумие в итоге заканчивается.

Новый певец… поет не слишком хорошо. Подросток, который издает то визг, то рычание. Из песни Адди поняла не больше пары слов, не говоря уж о мелодии. Но зрители преисполнены энтузиазма, правда, не столько от представления, сколько от возможности помахать карточками с оценками.

Эдакий открытый микрофон по-бруклински: благотворительный концерт, где одни платят за выступление, а другие за возможность судить первых.

– Это даже жестоко, – говорит Адди, когда Генри передает ей карточки.

– Во имя добра, – отвечает он, поежившись от последних воплей саксофона.

Певца провожают слабыми аплодисментами и морем двоек и троек. Генри показывает девятку.

– Нельзя раздавать всем девять и десять баллов! – возмущается Адди.

– Мне их жалко, – пожимает плечами Генри. – Требуется немало мужества, чтобы подняться на сцену и выступить. А ты что поставишь?

Адди разглядывает карточки.

– Не знаю…

– А говорила, что искать таланты – твоя профессия!

– Это было легче, чем объяснить, что я призрак трехсот двадцати трех лет, чье единственное увлечение – вдохновлять людей искусства.

Генри поглаживает ее по щеке.

– Ты вовсе не призрак.

Начинается и заканчивается следующий номер. Нестройные аплодисменты ветерком прокатываются по лужайке.

Генри ставит семерку. Адди поднимает тройку.

Он в притворном ужасе таращится на нее.

– Что? Пели отвратительно!

– Так мы оцениваем талант? Вот дерьмо!

Адди смеется. На сцене объявлен перерыв и ведутся какие-то споры о том, кому выступать следующим; из динамиков раздается музыка в записи.

Адди и Генри опускаются на траву, Адди кладет голову на живот Генри, и неглубокое дыхание качает голову, словно волны. Это совершенно особенное молчание – очень редкое, непринужденная тишина знакомых мест, тех мест, где тебе легко, потому что ты не одинок.

Рядом на одеяле лежит записная книжка. Не синяя, а другая, и она уже почти исписана. Новый дневник изумрудно-зеленого цвета, оттенок похож на цвет глаз Люка, когда тот хочет покрасоваться. Между страницами лежит ручка, отмечая последние записи.

Каждый день Адди рассказывает Генри истории.

За кофе и яичницей она вспоминала мучительный путь в Ле Ман. Однажды утром в букинистическом, помогая Генри распаковывать книжные новинки, Адди пережила заново первый год в Париже. Прошлой ночью, когда они лежали обнявшись на смятых простынях, рассказала о Реми. Генри просил говорить правду, и Адди постепенно ее открывает. По кусочкам, обрывками, отмечая вехи в суматохе тех дней.

Генри – словно сконцентрированная энергия, запертая в бутылке, он не в состоянии усидеть долго на одном месте, и как только наступает затишье, драгоценные мгновения покоя, хватается за ручку и дневник. И пусть Адди все еще трепещет от вида слов – ее слов, – бегущих по странице, она всякий раз подшучивает над ним из-за спешки.

– У нас много времени, – напоминает она в такие минуты, приглаживая ему волосы.

Адди подтягивается повыше к Генри и смотрит на угасающий свет, небо, расчерченное пурпурным и синим. Почти наступила ночь, и Адди знает, что никакая крыша не спрятала бы ее от мрака, однако, лежа под открытым небом, чувствует себя беззащитной.

Им повезло, чертовски повезло, но удача слишком ненадежная штука, она всегда заканчивается.

Возможно, ее нервирует Генри, который барабанит пальцами по записной книжке.

Или безлунное небо.

Или просто пугает счастье.

Но пока над лужайкой звучит музыка, Адди не отрывает тревожного взгляда от тьмы.

IX

26 марта 1827

Лондон, Англия

В Национальной галерее Адди могла бы жить вечно.

Она и в самом деле провела здесь несколько месяцев, бродя между экспозициями, наслаждаясь картинами, портретами, скульптурами и гобеленами. Жила среди друзей, среди отголосков эха.

Она прогуливается по мраморным залам и считает произведения, которых коснулась. Следы, оставленные чужими руками, что направила ее собственная рука.

По последним подсчетам здесь их шесть.

Шесть колонн, что возносят ее к небесам.

Шесть голосов, что рассказывают о ней.

Шесть зеркал, что отражают часть ее души в мир.

Среди законченных работ ничего похожего на набросок Маттео нет. Но те самые линии он перенес в свой шедевр под названием «Муза». Адди улавливает их в очертаниях лица, опирающегося на руку, в изображении женщины, сидящей у моря.

Она словно призрак, тонкая паутинка, что почти незаметным слоем покрывает его работы.

И она тоже в них. Она здесь!

Дежурный сообщает, что музей скоро закрывается, Адди его благодарит и идет дальше. Она могла бы задержаться, но в просторных залах не так уютно, как в квартире в Кенсингтоне, жемчужине, оставленной своими хозяевами без присмотра на всю зиму.

Адди останавливается возле любимой картины – портрета девушки у зеркала. Она стоит спиной к художнику, сама комната и фигура героини прописаны очень подробно, но отражение передано лишь несколькими росчерками. Лицо – просто серебристые пятна в отражении. И все же, если приглядеться, можно увидеть на нем веснушки – разбросанные словно блуждающие звезды на скомканном сером небе.

– Какая ты смышленая, – произносит голос позади.

Только что Адди была в галерее одна, и вот уже нет.

Она скашивает взгляд влево: Люк, склонив голову, смотрит мимо нее на картину, словно восхищается портретом. На какой-то миг Адди кажется себе шкафом с распахнутыми дверцами. Она не успела закрыться, не сжалась тугой пружиной в ожидании их встречи, ведь до нее еще месяцы.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Адди.

Он ухмыляется, наслаждаясь ее удивлением.

– Я повсюду.

Адди никогда не приходило в голову, что он может заявиться к ней, когда заблагорассудится, что Люк не привязан к дате их сделки. Что он совершал визиты к ней (или воздерживался от них) всегда намеренно, по собственному выбору.

– Вижу, ты была очень занята, – говорит Люк, изучая зелеными глазами портрет.

Все верно. Она присыпала собой, точно хлебными крошками, сотню произведений искусства. Люку придется как следует потрудиться, чтобы стереть их все до единого.

Однако в его взгляде плещется тьма – настроение, которому Адди не доверяет.

Люк ведет пальцем вдоль рамы картины.

– Уничтожишь ее, и я сделаю еще больше, – грозит Адди.

– Это не имеет значения, – отвечает Люк, уронив руку. – Ты не имеешь значения, Аделин.

Спустя столько лет слова все еще ранят.

– Это все равно что притвориться, будто эхо и есть твой голос.

К скверному настроению Люка, проявлениям его дурного нрава, коротким и ярким, точно молния, ей не привыкать, но сегодня он особенно жесток. Адди и не думает, что его взбудоражила маленькая хитрость, этот проблеск ее души, спрятанный между слоями искусства.

Нет, сегодня мрак заявился к ней уже в отвратительном настроении. За ним словно тащится какая-то тень.

Но с той ночи в Вийоне, когда она посмела его ударить, а он в ответ превратил ее в корчащийся на полу хижины Эстель полутруп, минуло почти столетие. Поэтому вместо того, чтобы спрятать зубки, Адди охотно бросается на крючок.

– Ты же сам уверял, что идеи сильнее воспоминаний. А я могу быть сильной, необузданной. Упрямой, как сорняк, и ты не вырвешь меня с корнем! Думаю, ты даже этому рад. Именно за этим ты и пришел – ведь тебе тоже одиноко.

Глаза Люка сверкают болезненной, грозовой зеленью.

– Не мели вздор, – огрызается он. – Боги известны каждому.

– Но помнят лишь немногих, – возражает она. – Сколько смертных ты встречал больше двух раз: первый – когда заключал сделку, второй – когда требовал плату? Сколько из них стали, подобно мне, частью твоей жизни? – На губах Адди играет победоносная улыбка. – Наверное, потому ты согласился проклясть меня на моих условиях. Теперь ты не так уж одинок, ведь есть кто-то, кто будет тебя помнить.

Он мгновенно оказывается возле Адди, прижимает ее спиной к стене.

– Я проклял тебя, потому что ты дура.

Адди только смеется.

– В детстве я представляла себе старых богов как великих бессмертных, которые выше мелких забот, что тревожат их паству. Думала, вы больше, чем люди. Но все совсем не так. Вы столь же легкомысленны и нетерпеливы, как презираемые вами человечишки, – выдыхает она. Люк стискивает ее сильнее, но Адди не дрожит и не съеживается, отважно выдерживает его взгляд. – Не так уж мы и отличаемся, верно?

И гнев Люка вдруг остывает, только зелень глаз наливается чернотой.

– Говоришь, хорошо меня знаешь? Давай-ка проверим…

Опустив ее плечо, он хватает Адди за руку. Слишком поздно она понимает, что Люк задумал.

Прошло сорок лет с тех пор, как он протащил ее сквозь тьму, но Адди не забыла те чувства – первобытный страх, шальную надежду и безрассудную свободу, что дают двери, распахнутые в ночь.

Та не имеет границ…

Но вот уже все кончено. Адди стоит на четвереньках на деревянном полу, руки и ноги дрожат от непривычного путешествия.

В комнате пустая разоренная постель, занавески широко раздвинуты, пол сплошь устлан нотными листами. В воздухе царит затхлый болезненный дух.

– Какая потеря, – бормочет Люк.

Адди, пошатываясь, поднимается на ноги.

– Где мы?

– Ты приняла меня за жалкого смертного, – отвечает Люк. – Одинокого, павшего духом человека, который нуждается в чьем-то обществе. Ты ошиблась.

Вдруг она замечает в комнате какое-то движение и понимает: они не одни. На банкетке для фортепиано, привалившись спиной к клавишам, корчится призрак старика с седыми волосами и безумными глазами.

Он умоляет Люка на немецком.

– Рано, – бормочет старик, прижимая пачку нот к груди. – Мне нужно еще немного времени…

Он говорит странно, слишком громко, будто не слышит. Но Люк отвечает ему суровым ровным тоном, низким гудящим голосом, который не только слышишь, но и ощущаешь всем телом.

– Увы, времени всегда недостаточно. Порой не хватает десятка лет, порой – мгновения. Но жизнь всегда кончается слишком быстро.

– Пожалуйста, – умоляет старик, опускаясь перед мраком на четвереньки.

Адди содрогается, увидев эту картину. Она знает, что мольбы не помогут.

– Заключи со мной еще одну сделку…

Люк рывком поднимает старика на ноги.

– Время для сделок прошло, герр Бетховен. Говорите же, я жду.

– Нет, – трясет головой старик.

Адди не видит глаза Люка, но понимает, что его настроение изменилось.

В воздухе поднимаются завихрения, ветер и еще кое-что посильнее…

– Отдай свою душу, – велит Люк, – или я заберу ее силой.

– Нет! – надрывно кричит старик. – Изыди, дьявол, изыди и…

Больше ему ничего не удается произнести – Люк раскрывается.

По-другому это и не назовешь. Черные волосы разлетаются по воздуху, извиваясь, как червяки, кожа идет рябью и трескается. То, что выплескивается изнутри, – уже не человек. Это монстр. Бог. Сама ночь и что-то еще, чего Адди никогда в жизни не видела, и ей невыносимо на него смотреть. Что-то старше самой тьмы.

– Сдайся!

Его голос тоже больше не принадлежит человеку, это свист веток на ветру, летняя буря, низкий волчий рык и внезапно осыпающиеся под ногами камни.

– На помощь! – всхлипывает старик, но тщетно.

Даже если в доме еще кто-то есть, он не услышит.

Чудовище погружает руку несчастному в грудь.

Старик, весь бледный и серый, шатается, а мрак срывает его душу как плод. Та с треском отделяется от тела, и сочинитель кучей валится вниз. Но Адди не отводит глаз от дрожащего и неровного пучка света на ладони Люка. Рассмотреть вьющиеся на поверхности цветные ленты, подивиться на образы, что сворачиваются внутри, Адди не успевает: мрак смыкает пальцы вокруг души, и та вспыхивает, как молния, исчезая из виду.

Старик сидит на полу, привалившись к банкетке. Голова его запрокинута, глаза пусты.

Позже Адди узнает, что почерк Люка всегда незаметен. Увидев дело его рук, люди скажут, что виновата болезнь. Сердечная недостаточность, безумие, самоубийство, передозировка, несчастный случай.

Но сегодня Адди знает лишь одно: старик на полу мертв.

И тогда мрак поворачивается к ней. В этом клубящемся дыме не осталось ничего от Люка, ни зеленых глаз, ни лукавой ухмылки. Лишь зловещая пустота, тень с зубами.

Настоящий страх Адди не испытывала очень давно. Ей знакомы печаль, одиночество и горе. Но боятся те, кому есть что терять.

И все же…

Глядя в эту непроглядную черноту, Адди боится. Она пытается остаться на месте, сохранить самообладание, но делает шаг, другой и вот уже понимает, что пятится от него, от клубящейся тьмы, чудовищного порождения ночи, пока не упирается в стену.

Но мрак продолжает приближаться. С каждым шагом дым уплотняется, обретая форму, затвердевает, как вихрь, запертый в бутылке. На лице прорисовываются черты, тени превращаются в свободные локоны, а глаза – у него снова появляются глаза – светлеют, словно влага высыхает на камне, огромная пасть становится красивым ртом, что лукаво и самодовольно улыбается.

Он снова стал Люком, существом из плоти и костей. Он стоит так близко, что Адди чует, как от него струится прохладный ночной воздух.

На сей раз мрак говорит с ней так хорошо знакомым ей голосом, касаясь ее щеки:

– Что ж, моя дорогая… Так насколько мы отличаемся?

Шанса ответить он ей не дает.

Слегка толкает ее в грудь, и стена за спиной Адди растворяется. Она не знает, упадет ли, утянут ли ее вниз тени, но Люк исчезает, как исчезает и комната композитора… На мгновение мрак оказывается повсюду, и вот уже Адди стоит на булыжной мостовой, кругом ночь, смех и огни, отражающиеся в воде, и над Темзой плывет негромкая мелодичная песня.

X

15 мая 2014

Нью-Йорк

Идея принести кота домой принадлежит Адди. Наверное, она всегда хотела завести питомца или же решила, что это пойдет Генри на пользу.

Адди не знает, да это и неважно.

Важно лишь то, что однажды, когда Генри закрывает магазин, на крыльце появляется Адди с романом в одной руке и дряхлым котом в другой, вот и все.

Они приносят Томика в дом Генри, показывают ему синюю дверь и поднимаются вместе с котом в тесную бруклинскую квартиру. Иррациональные предчувствия Генри, что кот без своего магазина рассыпется в пыль, не сбылись. Томик просто неуверенно бродит повсюду около часа, а потом устраивается на стопке книг по философии и чувствует себя как дома.

Адди и кот сворачиваются клубком на диване. Внезапно раздается щелчок Полароида, вспышка, и на миг Адди даже думает, что это может сработать. Вдруг у Генри получится ее сфотографировать, так же, как получилось написать имя?

Но даже записи в цветных дневниках не принадлежат ей одной. Это ее история, записанная пером Генри, ее жизнь, пересказанная его словами.

И действительно, когда фото проявляется, Адди там нет. Это не совсем она. У девушки на снимке волнистые каштановые волосы. Девушка на снимке одета в белую рубашку. Но у девушки на снимке нет лица. А если и есть, она всегда отворачивается от объектива, словно камера поймала ее в процессе вращения.

Адди знала, что ничего не получится, но сердце все равно замирает.

– Что за ерунда, – говорит Генри, крутя в руках фотоаппарат. – Давай я еще раз попробую?

Адди его желание понятно. Очень сложно осознать, когда невозможное настолько очевидно. Разум никак не соглашается, и ты пытаешься снова и снова, думая, что в следующий раз уж точно будет по-другому.

Адди знает, как сходят с ума.

Но она идет у него на поводу, и Генри пробует второй раз, а потом и третий. Смотрит, как фотоаппарат заклинивает, как он выплевывает пустую карточку, как та выходит переэкспонированной, недоэкспонированной, размытой, пока голова не начинает кружиться от бесконечных вспышек.

Позволяет ему выбрать другие ракурсы, другой свет, и в итоге весь пол оказывается усыпан фотографиями. Адди есть на этих снимках и одновременно ее нет, она там настоящая и вместе с тем призрачная.

Генри замечает, что с каждой вспышкой Адди все больше расстраивается, излучает печаль, и только тогда заставляет себя отложить камеру.

Глядя на эти кадры, Адди вспоминает картины в Лондоне и голос Люка в своей голове.

Это неважно.

Ты неважна.

Адди бросает последний взгляд на фигуру девушки на снимках, черты лица, размытые до неузнаваемости. Закрывает глаза и напоминает себе, что есть множество способов оставить след, что фотографии лгут.

И вдруг тяжелый корпус камеры оказывается у нее в руках. Она уже набирает в грудь воздуха, сказать, что ничего не выйдет, но Генри становится позади нее, кладет поверх ее пальцев свои и заставляет посмотреть в видоискатель. Он позволяет ей управлять его руками так же, как она красила стеклянную стену. Сердце Адди пускается вскачь. Она выстраивает кадр из фото, разбросанных по полу, в нижней части кадра – ее босые ноги.

Затаив дыхание, с надеждой нажимает спуск.

Щелчок. Вспышка.

И на сей раз фотография получается.

* * *

Вот их жизнь в кадрах: мгновения, как картины, запечатленные на полароидной пленке. Как цветы, засушенные между страницами книги. Прекрасно сохранившиеся.

Вот они трое дремлют на солнце.

Вот Адди гладит Генри по волосам, рассказывая ему свои истории, а он их старательно записывает.

Вот Генри прижимает ее к постели, их пальцы сплелись, дыхание ускорилось, он уткнулся ей в волосы и эхом повторяет ее имя.

Вот они вместе на его кухне: Генри обнимает Адди, положив свои руки на ее, и они вдвоем помешивают бешамель, месят тесто на хлеб.

А когда хлеб уже в духовке, Генри обхватывает перепачканными в муке ладонями лицо Адди, оставляя белые следы повсюду.

Они устраивают бардак, а по комнате разливается аромат свежеиспеченного хлеба.

Утром все выглядит так, словно на кухне танцевали привидения, и Адди с Генри притворяются, что их там было двое вместо одного.

XI

29 июля 1854

Вийон-сюр-Сарт, Франция

Адди не ожидала, что Вийон изменится.

В ее детстве он всегда казался застывшим, как летний воздух перед грозой. Деревня, вырезанная в камне. Но как же там выразился Люк?

Даже камни рассыпаются в прах…

Но Вийон не рассыпался. Наоборот, он разросся, пустил новые корни и отсек старые. Лес оттеснили назад, деревья на опушке пошли на дрова, уступив место полям и посевам. Стен стало больше, чем прежде, больше домов, больше дорог.

Адди идет по городку, волосы ее заправлены под чепец, она отмечает имена, лица, призраки призраков когда-то знакомых ей семей. Но Вийон ее юности окончательно поблек, и она гадает, неужели вот так же угасают воспоминания для других людей – просто детали постепенно стираются?

Впервые она не узнает каждую тропинку.

Впервые не знает, куда пойти.

Она поворачивает за угол, думая, что увидит дом, но вместо одного строения там стоят два, разделенные невысокой каменной оградой. Идет налево, но на месте чистого поля возвышается конюшня, обнесенная забором.

Наконец она находит дорогу, ведущую к ее дому. Затаив дыхание, Адди шагает по тропинке. У края участка гостью встречает старый тис, все такой же согнутый и с шишковатым стволом, и тогда внутри Адди расслабляется какой-то узел.

Но все остальное, кроме дерева, изменилось. На старые мощи натянули новое одеяние. Мастерскую отца снесли, остался лишь след на земле, давно поросшей сорняками, – оттенок зелени немного отличается. Адди готовилась к гнетущей тишине заброшенного дома, но ее встречают суета, голоса и смех.

В их дом переехала какая-то семья – переселенцы в растущий город. Улыбчивая мать и суровый отец, а по двору носятся два мальчугана с соломенными волосами. Старший гоняется за собакой, стащившей носок. Младший карабкается на старый тис и опирается босыми ногами на те же узлы и изгибы, за которые в детстве цеплялась Адди, когда лазила на дерево, зажав под мышкой листы для рисования. Она была примерно того же возраста… или старше?

Закрыв глаза, Адди старается ухватить образ, но тот ускользает из рук. Ранние воспоминания не застыли в янтаре проклятия. Целые годы прошлой жизни утрачены. Когда Адди открывает глаза, на дереве уже никого нет. Мальчик исчез.

– Привет, – говорит кто-то позади нее.

Это младший мальчонка с открытым лицом смотрит на нее снизу вверх.

– Привет, – отвечает Адди.

– Ты потерялась?

Адди колеблется, не зная, что сказать. «Да» или «нет» будет ближе к правде?

– Я призрак, – говорит она.

Мальчик удивленно и радостно распахивает глаза и просит доказательств. Велев ему зажмуриться, Адди ускользает.

* * *

Пересаженное ею из леса дерево прижилось на кладбище и теперь нависает над могилой Эстель, накрывая тенью ее косточки.

Адди поглаживает кору и удивляется, как из небольшого ростка получилось широкоствольное древо, что разбросало во все стороны свои ветки и корни. Сто лет прошло с момента его посадки. Когда-то такой промежуток времени казался немыслимым, а теперь его сложно определить. Адди измеряет время секундами и временами года, периодами похолодания и оттепелями, революциями и их отголосками. Она видела, как разрушаются и строятся здания, горят и возводятся заново города, прошлое и настоящее размыто, время слилось в единый непрерывный поток.

Но дерево можно пощупать. Годы оставили след на его древесине, коре и корнях.

Адди сидит у могилы старухи, баюкая собственные старые кости в пестрой тени, и считает, сколько прошло времени с прошлого визита. Она рассказывает Эстель истории об Англии, Италии, Испании, о Маттео, о галерее, о Люке, о своем искусстве и о том, как изменился за эти годы мир. И хотя другого ответа, кроме шелеста листьев, она не получит, Адди знает, что сказала бы старуха:

«Все меняется, глупая ты девчонка. Такова природа мира. Ничего не остается прежним».

«Только я», – думает Адди, но ответ Эстель сух как хворост: «Даже ты».

Ей не хватает советов Эстель, пусть и воображаемых. За долгие годы голос старухи в памяти Адди стал хрупким, изношенным, размазанным, как все ее смертные воспоминания.

Но здесь он вернулся.

Солнце клонится к закату, когда Адди встает и направляется к окраине деревни и опушке леса, к тому месту, что старуха звала домом. Время не пощадило и его. Лес поглотил разросшийся сад, дикая природа одолела хижину, разрушила до основания, среди останков торчат макушки юной поросли. Дерево сгнило, камни рассыпались, крыша и вовсе исчезла, а прочее медленно пожирают сорняки и виноград.

В следующий визит Адди от строения не останется и следа, все проглотит чаща. Но пока скелет, что неспешно тонет во мху, еще на месте.

Уже на подходе к полуразрушенному домишке Адди замечает тень движения и понимает: хижина не совсем заброшена. Она думает, что это кролик или, может быть, молодой олень, а находит мальчика, который играет среди руин, карабкается по остаткам каменных стен и хлещет сорняки прутом, притащенным из леса.

Мальчик ей знаком: это старший из сыновей, тот, что гонялся за собакой по двору. Ему примерно девять или десять. Он достаточно взрослый и смотрит на нее подозрительно, держа свой прут наподобие меча.

– Кто ты? – возмущенно спрашивает мальчишка.

На сей раз Адди не хочет притворяться призраком.

– Ведьма!

Она не знает, почему так ответила. Может, просто ради развлечения. Или потому, что правду говорить нельзя, а раз так – можно болтать что хочешь. Или потому, что так сказала бы на ее месте Эстель.

Лицо мальчика омрачает тень.

– Ведьм не существует, – возражает он, но в голосе нет уверенности, и когда Адди подходит ближе, мальчик пятится, наступая ботинками на хрусткие, высушенные солнцем ветки.

– Ты играешь на моих костях, – предупреждает Адди. – Спускайся-ка, пока не свалился.

От удивления мальчишка спотыкается, едва не поскользнувшись на островке мха.

– Впрочем, если решишь остаться, – продолжает Адди, – там и для тебя местечко найдется.

Он в ужасе спускается и уносит ноги. Адди наблюдает, как мальчик бежит, и в ушах ее отдается каркающий смех Эстель.

Она не жалеет, что напугала ребенка, – вряд ли он запомнит. И все же завтра мальчик придет сюда снова, а Адди спрячется на краю леса, чтобы посмотреть, как он попробует вскарабкаться на обломки хижины. Парнишка предпримет попытку, но в глазах появится тревога, ребенок отступит и убежит прочь. Вспомнит ли он в тот момент о ведьмах и зарытых костях, если эта идея проросла у него в голове?

Но сегодня Адди одна и думает лишь об Эстель.

Она ведет рукой по полуразрушенной стене и гадает, не остаться ли здесь. Стать ведьмой в лесной чаще, плодом чужого воображения. Представляет, как отстраивает заново дом старухи, даже опускается на колени и укладывает горкой несколько небольших камней. Но уже на четвертом те рассыпаются и падают в сорную траву в точно таком же порядке, в каком она их оттуда подняла.

Чернилами не написать.

Рану не нанести.

Дом не построить.

Адди вздыхает. Из леса, щебеча, вылетает стайка птиц. Адди поворачивается к деревьям. Солнце еще не зашло, до заката примерно час, но она глядит в чащу, и ей чудится, что мрак смотрит оттуда в ответ.

Она пробирается между наполовину вросшими в землю камнями и ступает под сень деревьев.

Ее пробирает дрожь.

Это как шагнуть сквозь завесу.

Адди бредет между деревьями. Когда-то она боялась заблудиться, теперь каждый шаг запечатлен в ее памяти. Адди не собьется с пути, даже если сама захочет.

В глубине чащи воздух прохладнее, под куполом леса ночь ближе. Теперь ей понятно, почему в тот день она потеряла счет времени. Почему граница между тьмой и закатом оказалась столь размытой. Она все думает – стала бы взывать к богам, если б знала, который час? Стала бы молиться, зная, кто ответит?

Адди не отвечает на эти вопросы.

Ответы ни к чему.

Адди не знает, долго ли он крался за ней в тиши. Только слышит, как за спиной трещит ветка.

– Какое странное паломничество…

Адди улыбается про себя.

– Неужели?

Поворачивается и видит: Люк стоит, прислонившись спиной к дереву.

Они встречаются не впервые с памятной ночи, когда он забрал душу Бетховена. Но Адди до сих пор не забыла ту сцену. А еще она помнит, что он специально все это ей показал. Чтобы она взглянула на него и познала силу его власти. Но это было глупо. Все равно что сбросить карты, когда на кону самые высокие ставки.

«Я вижу тебя, – думает она, когда Люк отходит от дерева. – Я видела твое истинное обличье. Больше ты меня не напугаешь».

Он ступает в бледный круг света.

– Что привело тебя сюда?

– Можешь считать, что ностальгия, – пожимает плечами Адди.

– Я зову это слабостью, – задирает подбородок Люк. – Ты ходишь кругами, когда можно проложить новый путь.

– Как я могу проложить путь, когда не могу соорудить даже горку камней? Освободи меня – и увидишь, на что я способна, – хмурится Адди.

Люк со вздохом растворяется в темноте и возникает у нее за спиной, обдувая своим дыханием ее волосы.

– Аделин, Аделин… – упрекает он, но Адди знает, что, если повернется, его там не окажется.

Потому она стоит на месте, не отводя глаз от чащи, и даже не отшатывается, когда он касается ее и обнимает за плечи.

От Люка пахнет дубом, листьями и напитанным дождем полем.

– Разве ты не устала? – спрашивает мрак.

И тут она вздрагивает. Адди ждала колкостей, но к вопросу, да еще заданному почти нежно, оказалась не готова.

Прошло сто сорок лет. Целый век и еще почти половину она прожила будто эхо, будто призрак.

Конечно Адди устала.

– Разве ты не хочешь отдохнуть, дорогая?

Слова осенней паутинкой скользят по ее коже.

– Я бы похоронил тебя здесь, рядом с Эстель. Вырастил бы над твоей могилой дерево…

Адди закрывает глаза.

Да, она устала. Возможно, годы не сделали хрупкими ее кости, не ослабили тело, но усталость поселилась в душе как гниль. Случаются дни, когда Адди страшится прожить еще год, еще десяток лет, еще век. Случаются бессонные ночи, когда она мечтает умереть.

Но утром Адди просыпается и видит розовое или оранжевое рассветное небо, просвечивающее сквозь облака, или слышит плач одинокой скрипки, музыку и вспоминает, что в мире существует красота.

И ей не хочется ничего упустить – абсолютно ничего.

Адди поворачивается в его объятиях и смотрит Люку в глаза. Она не знает, в чем дело. В наступающей ли ночи или в самой чаще, но Люк выглядит иначе. Вот уже несколько лет он появляется в кружевах и бархате, одетый по последней моде. А еще представал перед ней в образе черной дыры, необузданной и жестокой. Но сейчас Люк совершенно другой.

Он как незнакомец, что она встретила той ночью. Дикая магия в обличье любовника.

Его очертания скрадывает тень, кожа цвета лунного света, оттенок глаз в точности как лесная зелень.

Неприрученное создание.

Но и Адди тоже.

– Устала? – с вызывающей улыбкой переспрашивает она. – Я только просыпаюсь.

Ей кажется, он вознегодует, превратится в мрачную тень с клыками, но в глазах Люка нет и следа желтых крапинок. Они окрасились новым, пылающим оттенком зеленого. Позже, годы спустя, она поймет, что означает этот цвет, – веселье. Сегодня она видит лишь его проблеск.

Люк легко касается губами ее щеки.

– Даже камни рассыпаются в прах, – шепчет он и исчезает.

XII

13 июня 2014

Нью-Йорк

Парень и девушка идут держась за руки.

Они направляются в «Трикотажную Фабрику», и, как большинство мест в Уильямсбурге, она совсем не то, чем кажется: не магазин народных ремесел и не ткацкая фабрика, а концертная площадка на северной окраине Бруклина.

Сегодня день рождения Генри.

Он спросил, когда родилась Адди, и, выяснив, что день рождения был в марте, огорчился.

– Жаль, что я все пропустил.

– Самое лучшее в днях рождениях то, что они случаются каждый год, – утешила Адди, прижимаясь к нему.

Она тогда немного посмеялась, а глядя на нее, и он тоже, но в голосе Генри осталась какая-то грусть, и Адди решила, что это просто от рассеянности.

Друзья Генри заняли столик у сцены и водрузили на него небольшие подарочные коробки.

– Генри! – кричит Робби. Пару бутылок он уже опустошил.

– Наше сладкое летнее дитя! Буквально, – смеется Беа, ероша Генри волосы.

Затем они переводят взгляд на Адди.

– Всем привет! – улыбается Генри. – Это Адди.

– Ну наконец-то! – восклицает Беа. – Ужасно хотелось с тобой познакомиться.

Разумеется, они уже знакомы. Друзья постоянно просят Генри познакомить их с его новой девушкой. Все время упрекают, что он ее прячет. Адди пила с ними пиво в «Негоцианте», приходила в гости к Беа на ночь фильмов, встречалась в галереях и парках. Беа каждый раз говорит о дежавю, потом о художественных направлениях, а Робби дуется, несмотря на попытки Адди его задобрить.

Кажется, Генри это беспокоит больше нее. Наверное, он думает, что Адди все равно, но правда в том, что у нее нет сил возмущаться. Бесконечный цикл «привет – кто это – приятно познакомиться – привет» действует на нее как речная вода на камень – медленно, но неизбежно подтачивает. Адди просто научилась с этим жить.

– Слушай, – говорит Беа, внимательно ее разглядывая, – ты мне кого-то напоминаешь.

Робби поднимается, чтобы принести еще выпивку. При мысли, что придется начать все заново, у Адди замирает сердце, но Генри встает и перехватывает руку друга:

– Я сам схожу.

– Именинник не платит! – протестует Беа, но Генри только отмахивается и начинает пробираться сквозь толпу.

Адди остается наедине с его друзьями.

– Я так рада, что познакомилась с вами обоими, – говорит она. – Генри то и дело о вас рассказывает.

Робби с подозрением прищуривается.

Адди чувствует, как между ними снова вырастает стена, но она уже имеет представление о характере Робби, поэтому продолжает:

– Ты же актер? Я бы с удовольствием сходила на твое шоу. Генри говорит, ты потрясающий.

Но тут вмешивается Беа:

– Генри выглядит счастливым. По-настоящему счастливым.

– Так и есть! – подтверждает Генри, ставя пиво на стол.

– За двадцать девять! – провозглашает Беа, поднимая бокал.

Они принимаются спорить о достоинствах возраста и приходят к общему мнению, что двадцать девять – довольно бессмысленная годовщина, чуть меньше весьма значительных тридцати.

Беа обнимает Генри за шею.

– Но в следующем году ты официально станешь взрослым!

– А я-то думал, это происходит в восемнадцать, – смеется он.

– Да не смеши меня. В восемнадцать разрешено голосовать, в двадцать один – пить, а в тридцать ты уже можешь принимать решения.

– Теперь-то ты куда ближе к кризису среднего возраста, чем в двадцать пять, – дразнит его Робби.

Включается, чуть попискивая, микрофон. Ведущий объявляет о начале разогрева.

– Итак, на сцене восходящая звезда! Уверен, вы слышали это имя, а если нет, вскоре услышите. Встречайте Тоби Марша!

У Адди замирает сердце.

Толпа кричит, приветствуя певца, Робби свистит, и на сцене появляется Тоби: все тот же красивый застенчивый юноша. Но он поднимает подбородок повыше и с гордой улыбкой машет публике. Словно из пробного наброска стал законченной работой.

Тоби садится за фортепиано и начинает играть. С первых же нот Адди окутывает тоска. А затем он принимается петь.

– Каждую ночь ты приходишь ко мне…

Время ускользает, и Адди снова сидит на банкетке в его гостиной, на подоконнике исходит паром чай, а ее пальцы рассеянно перебирают ноты.

– Это так просто – тебя любить…

Она в его постели, и сильные руки Тоби играют мелодию на ее коже. Вспомнив об этом, Адди краснеет, а Тоби поет дальше:

– Пусть мы встречаемся только во сне,

Слишком боюсь я тебя забыть…

Слов она ему не подсказывала, он сам их подобрал. Голос Тоби звучит чище, сильнее, более уверенно. Нужно было просто найти ту самую песню.

Что-то заставляет толпу податься вперед и вслушаться. Адди накрепко зажмуривается, в ее голове тесно переплелись прошлое и будущее.

Все те вечера в «Эллоуэй», когда она наблюдала за его игрой.

Когда он подходил к ней в баре и улыбался.

Все их «первые разы», которые для нее были вовсе не первыми.

Палимпсест, что просачивается на поверхность.

Тоби поднимает взгляд от инструмента. Разумеется, в таком огромном зале он никак не может ее увидеть, но Адди уверена, что Тоби смотрит на нее. Помещение вдруг словно плывет, и она не знает, в чем дело – в слишком быстро выпитом пиве или головокружении от воспоминаний, но когда песня заканчивается и публика награждает Тоби теплыми аплодисментами, Адди вскакивает и мчится к двери.

– Адди, стой, – окликает ее Генри, но она не может ждать, хотя знает, что последует за ее уходом – Робби и Беа опять все забудут, и им с Генри придется начинать заново. Однако в эту секунду ей наплевать.

Она не в силах сделать и вдоха.

Двери распахиваются в ночь, Адди хватает ртом воздух, нагнетая кислород в легкие.

Казалось, песня должна была ей понравиться.

В конце концов, Адди любит навещать свои произведения искусства. Однако это были лишь обрывки, вырванные из контекста. Статуэтки птиц на деревянном постаменте, картины за ограждением в музеях. Экспонаты в стеклянных коробках под стеклом, оберегающим настоящее от прошлого. Но все меняется, когда стекло разбивается.

Это ее мать в проеме двери, высохшая до костей.

Реми в парижском салоне.

Сэм, каждый раз предлагающая остаться.

Тоби Марш, исполняющий свою песню.

Для Адди единственный способ продолжать жить – это двигаться дальше. Они Орфеи, а она – Эвридика, и всякий раз, как они оборачиваются, она погибает.

– Адди? – Прямо позади нее стоит Генри. – Что случилось?

– Прости, – бормочет она, вытирая слезы. История эта слишком длинная и одновременно слишком короткая. – Я не могу вернуться, просто не могу.

Генри бросает взгляд через плечо. Должно быть, он заметил, как во время концерта с ее лица сбежали все краски.

– Ты его знаешь? Этого Тоби Марша?

Адди еще не рассказывала о нем Генри, так далеко они пока не добрались.

– Знаю, – говорит она, что не совсем правда, поскольку подразумевает нечто, принадлежащее прошлому, но как раз прошлое Адди недоступно.

Генри хмурится – наверное, подозревает подвох.

Он закидывает руки за голову.

– У тебя остались к нему чувства?

Адди хочет сказать правду: конечно, остались. Она никогда ни с кем не расставалась и не прощалась – ни точек, ни восклицаний, лишь целая жизнь многоточий. Когда другие пытаются начать сначала, они пробуют с чистого листа. Страницы Адди исписаны вдоль и поперек. Есть поговорка – «Разжечь старое пламя», но в случае Адди это не пламя, у нее полным-полно горящих свечей. Как их погасить? У Адди уже давно кончился воздух.

Но это не любовь.

Это не любовь, а именно она так волнует Генри.

– Нет, – говорит Адди. – Просто он… застал меня врасплох. Извини.

Генри взволнованно спрашивает, не вернуться ли ей домой, но Адди не знает, что он имеет в виду – ее одну или с ним вместе, и не слишком хочет выяснять, поэтому качает головой, и они снова идут в зал.

Внутри уже другое освещение, сцена пуста, в воздухе грохочет хаус – разогрев перед основным шоу. Робби и Беа болтают, тесно склонившись друг к другу, в точности так же они сидели, когда Адди вошла в первый раз. Подходя к столику, она улыбается изо всех сил.

– А вот и ты! – восклицает Робби.

– Куда ты сбежал? – спрашивает Беа и переводит взгляд на Адди. – Кто это с тобой?

Генри обнимает ее за талию.

– Ребята, это Адди.

Робби внимательно осматривает ее с головы до пят, но Беа лишь сияет улыбкой.

– Ну наконец-то, – радуется она. – Мы давно мечтали с тобой познакомиться!

XIII

29 июля 1872

По пути в Берлин, Германия

Поезд мчится по немецкой глубинке; на столике негромко позвякивают бокалы, Адди пьет кофе в вагоне-ресторане и глазеет в окно, поражаясь скорости, с которой мир проносится мимо.

Люди способны творить невиданные дела. Они жестоки, они развязывают войны, но также не чужды искусства и изобретений. Долгие годы Адди будет думать об этом снова и снова, глядя, как падают бомбы, рушатся здания, террор охватывает целые страны. Но эти мысли не оставят ее и тогда, когда на пленке запишут первое изображение, поднимутся в воздух самолеты, кино станет из черно-белого цветным.

Адди удивляется.

Она всегда будет удивляться.

Глубоко погрузившись в раздумья, она не слышит проводника, пока тот не подходит прямо к ней.

– Фройляйн, – говорит он, осторожно касаясь ее плеча, – ваш билет, пожалуйста.

– Конечно, – улыбается Адди и делает вид, будто роется в сумочке. – Извините, должно быть, я забыла его в купе.

Этот танец они танцуют не первый раз, однако впервые проводник следует за ней неотступной тенью в купе, которого у нее нет, за билетом, который Адди так и не купила.

Она ускоряет шаг, надеясь захлопнуть за собой дверь, чтобы прилипчивый тип остался позади, но тщетно, кондуктор идет за ней по пятам. Адди останавливается у какого-то купе, конечно же ей не принадлежащего, и надеется, что оно хотя бы пустое.

Ей не везет.

Когда Адди тянется к ручке, та ускользает и поддается. За дверью открывается темное помещение, откуда появляется элегантный господин, чьи черные кудри будто чернилами нарисованы на висках.

Адди затапливает облегчение.

– Герр Вальд! – Кондуктор сразу выпрямляется, словно мужчина за дверью по меньшей мере герцог, а не сгусток мрака.

Люк расплывается в улыбке.

– Вот и ты, Аделин. Моя беглянка-женушка, – лукаво улыбаясь, говорит он мягким и сочным, точно летний мед, голосом, а затем переводит взгляд зеленых глаз на кондуктора: – А вас что снова сюда привело?

Адди выдавливает сладкую до приторности улыбку.

– Любовь моя, я забыла билет.

Издав смешок, Люк достает из кармана кусочек бумаги и притягивает Адди к себе.

– Какая ты забывчивая, милая.

В глубине души Адди вся ощетинивается, но держит язык за зубами, крепче прижимаясь к нему.

Кондуктор разглядывает бумажку, желает им доброго вечера и откланивается. Адди сразу же отшатывается от Люка.

– Дорогая моя Аделин, – цокает языком он. – Ты ужасно относишься к мужу.

– Я не твоя! И обошлась бы без твоей помощи.

– Разумеется, – сухо соглашается Люк. – Идем, не стоит устраивать сцену в коридоре.

Он затаскивает ее в купе, или ей так кажется, но вместо привычного уютного помещения она вдруг оказывается в темноте, бескрайней и глубокой. Сердце Адди пропускает удар и резко падает, когда они возвращаются в ничто, пустое пространство между мирами. Адди знает – она никогда до конца не сумеет осмыслить природу мрака. Потому что сейчас до нее наконец доходит, что это за место.

Это он.

Таков его истинный образ – безбрежная и дикая ночь, мрак, полный обещаний и жестокости, страха и свободы.

И когда тьма вновь обретает форму, они уже не в немецком поезде, а на центральной улице города. Адди еще не знает, что это Мюнхен.

Ей следовало бы злиться на перемену курса, внезапное похищение, но после короткого замешательства Адди овладевает любопытство. Ее захлестывает какое-то необычное ощущение. Предвкушение приключений.

Сердце ускоряет бег, но Адди не хочет показывать Люку, как изумлена. Хотя подозревает, что он все равно в курсе. Слишком радостно блестят его глаза, окрасившиеся в более темный оттенок зелени.

Адди и Люк стоят на ступеньках оперного театра. Ее дорожное платье исчезло, вместо него появился более красивый наряд. Адди гадает, настоящий ли он, как, собственно, и все остальное, или же это просто дурман, навеянный дымом и тенью. У Люка на шее серый шарф, зеленые глаза игриво посматривают из-под полей шелкового цилиндра.

Повсюду суматоха, дамы и господа поднимаются по ступеням, чтобы посмотреть представление. Позже Адди выяснит, что это был Вагнер, «Тристан и Изольда», а пока эти слова для нее не имеют значения. Она не знает, что это пик карьеры композитора, а опера стала венцом его творчества. Адди упивается сладким предвкушением, что словно разлито в воздухе; через вестибюль с мраморными колоннами и расписными арками они проходят в концертный зал, отделанный бархатом и золотом.

Опустив руку Адди на талию, Люк ведет ее в небольшую ложу с прекрасным видом на сцену. От волнения сердце Адди замирает, а потом ей приходит на память Флоренция.

Не обманывайся моей добротой, – сказал он, – я просто хочу сломить тебя сам.

Но когда они занимают места, в глазах Люка нет и следа злого огонька, в изгибе губ – жестокой насмешки. Только ленивое довольство кота, греющегося на солнышке.

Им приносят пару бокалов с шампанским, один из них Люк протягивает Адди.

– С годовщиной… – провозглашает он.

Свет тускнеет, и поднимается занавес, оркестр начинает играть.

Напряжение симфонии нарастает, музыка волнами захлестывает зал и разбивается о стены. Сила бури обрушивается на корабль. А потом появляется Тристан. И Изольда.

Их голоса поистине грандиозны.

Адди, конечно, и прежде ходила на спектакли, слушала симфонии и музыкальные пьесы, где звучали голоса такие чистые, что хотелось плакать. Но ничего подобного она раньше не знала.

Как они пели! Ей не доводилось видеть чувства такой необъятной широты и размаха. Отчаянную страсть в каждом движении. Беспримесную силу удовольствия и боли.

Адди хочется закупорить эти ощущения в бутылку и унести с собой сквозь тьму.

Годы спустя она услышит эту симфонию в записи и выкрутит громкость до предела, до боли, окружая себя звуком, но это будет лишь жалкое подобие происходящего сейчас на сцене.

Случайно отведя взгляд от исполнителей, она замечает, что Люк наблюдает за ней. И его глаза вновь окрасились в тот самый оттенок зелени. В нем нет скрытности или упрека, нет жестокости, лишь довольство.

Позже она поймет, что это был первый вечер, когда Люк не попросил ее сдаться и ни разу не упомянул о душе.

Но сейчас Адди думает лишь о музыке, об истории, которую та рассказывает. Сцена влечет ее к себе мелодией, пронизанной страданиями, сплетенными объятиями и взглядами любовников. Адди подается вперед, стараясь надышаться оперой, пока не начинает ныть грудь.

Оканчивается первый акт, и занавес падает. Адди вскакивает и принимается рукоплескать.

Она опускается на свое место; Люк смеется нежным шелковистым смехом.

– Тебе нравится опера.

Ей не хочется врать даже из желания ему досадить.

– Это чудесно.

– Угадаешь, кто из них мне принадлежит? – улыбается Люк.

Сначала Адди не понимает, но потом до нее доходит. Настроение сразу падает.

– Ты пришел потребовать их души? – спрашивает она и с облегчением видит, что он качает головой.

– Нет, не сегодня. Но скоро…

– Не понимаю, – удивляется Адди. – Зачем отнимать у них жизнь, когда они в самом расцвете?

– Таковы условия сделки, – многозначительно смотрит на нее Люк. – Цена им известна.

– Зачем талантливому человеку менять целую жизнь на несколько лет славы?

Улыбка Люка меркнет.

– Потому что время сурово ко всем, но еще суровее – к людям искусства. Зрение слабеет, голоса увядают, талант чахнет. – Подавшись ближе, он накручивает ее локон на палец. – Потому что счастье скоротечно, история долговечна, и под конец все хотят, чтобы их помнили.

Слова как нож, что вспарывает плоть глубоко и быстро.

Адди отбрасывает его руку и снова поворачивается к сцене. Опера продолжается.

* * *

Представление долгое и вместе с тем заканчивается слишком скоро.

Часы пролетают мгновенно. Хорошо бы остаться, уютно устроившись в кресле, и снова послушать оперу, потеряться в чужой трагедии, забыться красивыми голосами.

И все же она не может не изумляться: все, что Адди полюбила, она узнала благодаря им – благодаря ему.

Поднявшись, Люк предлагает ей руку.

Адди ее не принимает.

Они прогуливаются рядом по ночному Мюнхену. После оперы Адди все еще парит над землей, голоса певцов колоколом гудят в ней.

Но и вопрос Люка тоже не смолкает в голове.

Кто из них принадлежит мне?

Она бросает взгляд на элегантную фигуру, вышагивающую рядом в темноте.

– Какой была самая странная сделка, что тебе доводилось совершать?

Запрокинув голову, Люк погружается в размышления.

– Жанна д`Арк, – заключает он. – Отдала душу за проклятый меч, и ее нельзя было одолеть.

– Но в конце концов ее победили, – хмурится Адди.

– Однако не в бою, – лукаво ухмыляется Люк. – Не думай, что я придираюсь к словам, пойми: сила сделки – в ее формулировках. Жанна просила, чтобы бог защищал ее, пока у нее в руках меч. Но не просила способности его удержать.

Адди потрясенно качает головой.

– Я отказываюсь верить, что Жанна д`Арк заключила договор с тьмой!

Губы Люка приоткрываются, демонстрируя острые зубы.

– Хм… Возможно, я позволил ей верить, что к ней снизошло более… ангельское создание. Но сдается мне, в глубине души она знала. Величие требует жертв. Неважно, кому ты приносишь жертву, важно – во имя чего. К тому же в итоге она все же стала той, кем хотела.

– Мученицей?

– Легендой.

Адди задумчиво качает головой.

– Но как же творцы… Подумай, сколько прекрасного они могли еще принести в мир. Разве ты не скорбишь о них?

Люк мрачнеет.

Адди вспоминает, в каком настроении он был в ночь, когда они встретились в Национальной галерее, первые слова, что Люк произнес в комнате Бетховена.

Какая потеря.

– Разумеется, – отвечает Люк. – Но у великого искусства высокая цена. – Он отводит взгляд. – Уж тебе ли не знать в конце концов мы оба в каком-то смысле ему покровительствуем.

– Я совсем другая! – протестует Адди, но в словах ее почти нет яда. – Я муза, а ты – вор.

– За все нужно платить, – пожимает плечами Люк и больше не произносит ничего.

Он наконец ее покидает, и Адди остается бродить по городу, а в голове у нее продолжает звучать опера, превосходно сохранившаяся в памяти. И тогда Адди безмолвно задается вопросом – разве человеческой душой можно оплатить столь великое искусство?

XIV

4 июля 2014

Нью-Йорк

Город вспыхивает огнями.

Они собрались на крыше у Робби вместе с еще парой десятков приятелей посмотреть, как фейерверк раскрашивает небо Манхэттена в розовый, зеленый и золотой.

Адди и Генри, конечно, стоят рядом, но для объятий слишком жарко. У него запотели очки, а пиво он почти не пьет, просто прижимает банку к шее.

В воздухе проносится ветерок, даря примерно такое же облегчение, как сушильная вытяжка. Все принимаются преувеличенно ахать и охать, возможно, радуясь фейерверкам, возможно – слабому дуновению воздуха.

В центре крыши – детский бассейн, окруженный лежанками; несколько человек полощут ноги в теплой воде.

Фейерверки заканчиваются, и Адди оглядывается на Генри, но тот куда-то пропал. Весь день он пребывал в странном настроении, но Адди решила, что это из-за удушливой жары. Книжный закрыт, и большую часть дня они провалялись на диване перед вентилятором и таращились в телевизор, пока кот гонял по полу кубик льда. Невыносимая жара утихомирила даже бьющую через край энергию Генри.

У Адди нет сил рассказывать ему истории.

А у Генри нет сил их записывать.

Широко распахнув дверь, на крышу выходит Робби с охапкой фруктового льда, словно ограбил фургончик с мороженым. Все бурно радуются, а Робби кружит между гостями, раздавая подтаявшее угощение.

«Может, в двенадцатый раз повезет?» – думает Адди, когда Робби вручает лакомство ей. Хоть он ее и не помнит, Генри, наверное, много о ней рассказывал или просто Робби знает всех остальных и сделал выводы.

Она выбивается из общей картины.

Адди не медлит ни секунды.

– Боже, ты, должно быть, Робби! – Она обнимает его за шею, расплываясь в улыбке. – Генри только о тебе и говорит!

Он немедленно высвобождается.

– Неужели?

– Ты – актер. И Генри сказал, просто потрясающий. Вот-вот окажешься на Бродвее, это просто вопрос времени! – выпаливает она. Робби слегка краснеет, отводит взгляд, и Адди продолжает: – Я бы с радостью сходила на представление. Где ты сейчас играешь?

Робби медлит, и Адди чувствует его колебания, словно он разрывается – сбежать от нее или все-таки похвастаться.

– Мы собираемся ставить переосмысление Фауста. Ну знаешь, парень заключает сделку с дьяволом и все такое…

Пряча эмоции, Адди кусает фруктовый лед, и зубы ломит от холода. Это вполне скрывает гримасу.

Робби продолжает:

– Но постановка будет больше походить на «Лабиринт». Эдакий Мефистофель через призму Короля гоблинов, – объясняет он, указывая на себя. – Сюжет крутейший! Костюмы чумовые. Но в любом случае начнем только в сентябре.

– Звучит обалденно, не терпится посмотреть!

Робби уже почти улыбается.

– Думаю, выйдет круто.

– За Фауста! – провозглашает Адди, салютуя фруктовым льдом.

– И дьявола! – отзывается Робби.

Адди споласкивает липкие от мороженого руки в детском бассейне и отправляется на поиски Генри. Находит она его в самом дальнем углу крыши, сидящим в одиночестве там, куда не достает солнечный свет. Он таращится на город, но не вверх, а вниз, через край ограждения.

– Кажется, я наконец-то взломала Робби, – улыбается Адди, вытирая руки об шорты.

– Да? – бормочет Генри, не слушая. По щеке у него стекает капля пота.

Веет слабым ветерком, Генри закрывает глаза и слегка покачивается.

Адди отводит его от края в сторону.

– Что с тобой?

– Ничего, просто хотел подумать немного, – мягко отвечает он.

Но Адди слишком давно живет на свете и с легкостью опознает ложь. У лжи есть собственный язык, как язык времен года, или язык жестов, или язык цвета глаз Люка.

Адди точно знает: Генри ей сейчас врет. Или по меньшей мере недоговаривает.

А возможно, у него один из приступов бурь. Наверное, дело в жаре.

Но, конечно, причина совершенно в другом. Позже Адди узнает правду и горько пожалеет, что не спросила тогда, не надавила, так и не выяснила…

Все это будет позже, но в тот миг Генри прижимает ее к себе, целует – глубоко и жадно, словно старается заставить забыть увиденное.

И Адди решает позволить ему попытаться.

* * *

Дома, той ночью, когда становится слишком жарко спать, слишком жарко даже думать, они набирают прохладной воды в ванну, выключают свет и забираются внутрь, содрогаясь от внезапного благословенного облегчения.

Они лежат в темноте, сплетясь под водой обнаженными ногами. Пальцы Генри выстукивают на колене Адди какую-то мелодию.

– Почему ты не назвала свое настоящее имя, когда мы познакомились?

Адди поднимает взгляд на потемневший потолок и видит Изабель во время их последней встречи: как та сидит за столом с совершенно пустыми глазами. Видит Реми в кафе, мечтательно смотрящего в сторону. Им было не дано ее услышать.

– Я и не думала, что это возможно, – объясняет Адди, водя пальцами по воде. – Стоило мне попытаться рассказать правду, у людей пропадало с лиц всякое выражение. А когда хотела назвать имя, оно всегда застревало у меня в горле. – Адди улыбается. – Так было со всеми, кроме тебя.

– Но почему? – удивляется Генри. – Если тебя все равно забывают, какая разница, что ты рассказываешь?

Адди закрывает глаза. Вопрос хороший. Она задавала его себе сотню раз.

– Наверное, он хотел меня стереть. Чтобы я была невидимой, неслышимой и сама себе казалась ненастоящей. Ты не представляешь, какая сила скрывается в имени, пока его не теряешь. До тебя Люк был единственным, кто мог его произнести.

Голос клубится в ее голове как дым.

О, Аделин…

Аделин, Аделин.

Моя Аделин.

– Ну и засранец, – фыркает Генри, и Адди смеется, вспоминая все ночи, когда выкрикивала в небеса ругательства, обзывая Люка словечками куда хуже.

А Генри вдруг спрашивает:

– Давно ты его в последний раз видела?

Адди сникает.

Она вдруг оказывается в постели на смятых черных простынях. Жара в Новом Орлеане беспощадна даже по ночам. Люк окутывает ее своим прохладным телом, прикусывает плечо и шепчет:

«Сдайся…»

Адди сглатывает комок в горле, изгоняя воспоминания.

– Лет тридцать назад, – говорит она, словно не считала дни. Словно не приближается их годовщина.

Она бросает взгляд на кучу одежды на полу ванной: на кармане шорт отчетливо проступают очертания деревянного кольца.

– Мы поругались, – говорит Адди.

Это лишь отдаленно похоже на правду.

Генри заинтересованно смотрит на нее, но не спрашивает, что именно произошло, и Адди ему благодарна.

Время для этой истории еще не наступило. Позже она все расскажет.

А пока Адди, протянув руку, включает душ. Тот льется сверху на них дождем, успокаивающим и мерным. И это идеальное молчание. Легкое и ни к чему не обязывающее. Они сидят друг напротив друга под холодным потоком, Адди закрывает глаза и запрокидывает голову, прислушиваясь к звукам импровизированной бури.

XV

31 декабря 1899

Котсуолд, Англия

Идет снег. Не какой-то там налет инея или несколько заблудившихся пушинок, а настоящая белая пелена.

Адди свернулась клубком на окне небольшого коттеджа. Позади горит камин, на коленях – распахнутая книга; она наблюдает, как небо обрушивается на землю.

Ей по-разному доводилось провожать год.

На лондонской крыше с бутылкой шампанского, с факелом в руке на мощеных дорогах Эдинбурга. Она танцевала в парижских залах и смотрела, как светлеет небо от фейерверков в Амстердаме. Целовала незнакомцев, распевала о друзьях, которых никогда не встретит. Отмечала с помпой и незаметно.

Но сегодня Адди с удовольствием наблюдает, как за окном мир становится белым и все его очертания скрывает снег.

Конечно же, дом ей не принадлежит – не в прямом смысле.

Она обнаружила старый коттедж – заброшенный или просто позабытый. Мебель совсем дряхлая, шкафы почти пусты. Несколько месяцев Адди его обживала. Собирала дрова в рощице на другом конце поля, ухаживала за диким садом и воровала то, что не вырастила сама.

Ей так хотелось дать отдых усталым костям.

Снаружи унялась буря.

Снег безмолвно лежит на земле, гладкий и чистый, словно неисписанный лист бумаги. Может быть, именно поэтому она вскакивает на ноги, кутается в плащ и выбегает на улицу. Ботинки тут же проваливаются в снег. Он легкий, как взбитая сахарная пенка, а на вкус как сама зима.

В детстве, когда Адди было пять или шесть, в Вийоне тоже шел снег. Редкое зрелище – белый покров толщиной в несколько дюймов, который спрятал все. За считанные часы его уничтожили телеги, лошади и люди, бродившие туда-сюда, но Адди все же удалось найти клочок нетронутого белого полотна. Она бросилась на него, оставляя следы ботинок. Хлопала голыми ладошками по морозной простыне, любуясь отпечатками пальцев. Запятнала каждый дюйм холста. А после оглядела поле, сплошь покрытое следами, и расстроилась, что все закончилось. Назавтра заморозки ушли, остатки льда растаяли, и это был последний раз, когда Адди играла в снегу.

До нынешнего дня.

Ее ботинки похрустывают, оставляя на снежном полотне следы, которые тут же сглаживаются. Она касается пальцами мягких холмов, и те принимают прежний первозданный вид.

Адди играет на поле, не оставляя следа. Мир по-прежнему безупречен, и на сей раз она благодарна проклятию.

Адди кружится, танцует по снегу в одиночку, смеется, очарованная удивительным и вместе с тем простым мигом волшебства, а потом вдруг оступается – прогалина оказывается глубже, чем она думала.

Потеряв равновесие, Адди летит в груду белого и вскрикивает от обжигающего холода: снег попал ей в капюшон и за ворот. Адди поднимает взгляд вверх. Снова начинается снег, пока слабый, снежинки падают словно звезды. В мире становится тихо, будто его закутали в хлопок. Если бы не ледяная влага, промочившая одежду, можно было бы остаться здесь навсегда.

И тогда Адди решает задержаться хотя бы ненадолго.

Она тонет в снегу, а тот скрадывает обзор, остается лишь небо над головой и ночь – холодная, ясная, полная звезд. В десять лет она ложилась среди высокой травы позади мастерской отца и воображала себя где угодно, только не дома.

Как причудливо сбываются мечты.

Но сегодня, глядя в бесконечную тьму, Адди думает не о свободе, а о Люке.

И, конечно, он появляется. Возвышается над ней в ореоле тьмы, и Адди кажется, что она снова сходит с ума. И не впервые.

– Двести лет, – говорит Люк, опускаясь рядом с ней на колени, – а ты все еще ведешь себя как ребенок.

– Что ты здесь делаешь?

– Я мог бы спросить тебя о том же.

Он подает ей руку, и Адди ее принимает, позволяя вытянуть себя из сугроба, а потом они направляются к хижине, и на снегу остаются лишь его следы.

Камин в доме погас. Тихонько простонав, Адди тянется за фонарем, надеясь, что огонь удастся разжечь вновь, но Люк бросает лишь один взгляд на дымящиеся угли и рассеянно щелкает пальцами. В очаге тут же вспыхивает пламя, расцветая теплом и отбрасывая тени.

«Как легко он шагает по миру», – думает Адди.

Каким сложным сделал ее путь.

Люк разглядывает маленький коттедж, жизнь, взятую взаймы.

– Моя Аделин все еще мечтает вырасти и стать Эстель…

– Я не твоя, – отвечает Адди, хотя слова давно утратили яд.

– У твоих ног весь мир, а ты тратишь время, притворяясь деревенской ведьмой, старухой, которая взывает к древним богам.

– Я не взывала к тебе, а ты все равно пришел.

Она рассматривает его – шерстяное пальто, кашемировый шарф, высокий воротник – и понимает, что впервые видит Люка зимой. Он выглядит превосходно, как и летом. Светлая кожа лица стала белоснежно-мраморной, а черные кудри приобрели оттенок безлунного неба. Зеленые глаза холодны и сияют ярко, как звезды. Он стоит у огня, и Аделин жалеет, что не может его нарисовать. После всех этих лет пальцы соскучились по кусочку угля.

Люк проводит рукой по каминной полке.

– В Париже я видел слона.

Много лет назад эти же слова она сказала ему. Странный ответ, полный недосказанности.

Я видел слона и думал о тебе. Я был в Париже, а ты – нет.

– И вспомнил обо мне?..

Люк и не думает отвечать на вопрос. Он оглядывает комнату и говорит:

– Какой жалкий способ проводить год! Мы можем отпраздновать и получше. Пойдем со мной.

Адди любопытно, куда – всегда любопытно, – но сегодня она лишь качает головой.

– Нет.

Гордый подбородок приподнимается, темные брови сходятся в одну линию.

– Почему?

Адди пожимает плечами.

– Здесь я счастлива. Сомневаюсь, что ты позаботишься вернуть меня обратно.

Его улыбка неуловима, как отблески пламени. Должно быть, на этом все и закончится. Она повернется и увидит, что он исчез, снова растаял во тьме.

Но Люк, призрачный Люк, по-прежнему остается в ее взятом напрокат доме.

Он опускается во второе кресло, создает из ничего чаши с вином. Адди и Люк сидят у камина, словно друзья или враги во время перемирия. Он рассказывает ей о том, как выглядит в конце столетия – на рубеже веков – Париж. О писателях, чье творчество процветает, об искусстве, музыке и красоте. Люк всегда знал, как ее соблазнить. Говорит, на дворе золотой век, время рассвета.

– Тебе обязательно понравится, – вздыхает он.

– Не сомневаюсь.

Весной Адди поедет туда, увидит Всемирную выставку, Эйфелеву башню, железный шпиль, вздымающийся в небеса. Прогуляется по стеклянным зданиям, временным сооружениям, и все будут говорить о старом веке и новом, словно грань между прошлым и настоящим начертана на песке. Как будто они не спаяны воедино.

История становится понятна, лишь когда бросаешь взгляд в прошлое.

А пока Адди слушает Люка, и этого ей довольно.

Как заснула, она не помнит, но когда просыпается ранним утром, дом пуст, от огня остались лишь угли. На ее плечи наброшено одеяло, а мир за окном снова стал белым.

И Адди гадает – приходил ли он вообще?