«Человек предполагает, а небеса располагают», — говорят простецы, и представители духовного сословия с этим утверждением всецело согласны, ибо неисповедимы пути небесные. Аристократы свято верят в собственную избранность, а многомудрые профессора вещают с кафедр школярам, что человек сам хозяин своей судьбы, но лишь наивные глупцы полагают, будто способны заглянуть за ту непреодолимую грань, которая отделяет настоящее от будущего. Есть только один способ узнать о грядущем — до него дожить.
Вот и я в гордыне своей полагал, будто знаю наперед, как станут разворачиваться события, но все пошло совсем не так. Хуже ли, лучше — не важно. Просто не так.
На улице звенели колокола, раздавались крики толпы, били барабаны, завывали волынки и дудки, играли на самой грани слышимости скрипки. Весь честной народ праздновал очередную годовщину Явления силы, а я в сопровождении двух неразговорчивых и хмурых монахов шагал по коридору старинного особняка, уже многие годы занимаемого Кафедрой благочестивых раздумий.
О да! Один момент из задуманного сбылся со всей возможной точностью — нам без особого труда удалось переправиться на правый берег Рейга, а полученная от кардинала Рогана подорожная избавила от неприятных разбирательств с пограничной стражей, когда лодку перехватила патрульная галера, но вот дальше… Дальше все пошло наперекосяк, и вот уже я подходил к черной двери, сверху донизу изукрашенной серебристыми геометрическими фигурами. В основании большинства из них находились восьмиконечные звезды, и такими же узорами оказался выложен мраморный пол кабинета, куда меня сопроводили монахи.
Низшие обитатели запределья не выносили прямых линий и строгих форм, одержимым в помещении с подобным убранством приходилось несладко. Да мне и самому нисколько не хотелось отходить от мягко затворившейся за спиной двери, пусть и совсем по иной причине. Но пересилил себя и двинулся прямиком к широкому рабочему столу, на стене за которым пластинами тусклого серебра был выложен изрядных размеров святой символ. Частично изображение перекрывалось высокой прямой спинкой кресла, а вот человек в нем, в отличие от обстановки кабинета, отнюдь не выглядел строгим. Невысокий, чуть располневший и с простым незапоминающимся лицом, на котором с нашей последней встречи прибавилось глубоких морщин. Жестким его не заставляла казаться даже выбритая голова, только глаза… Глаза все сразу расставляли по своим местам.
Глаза и должность. Никто и ни за какие заслуги не поставил бы во главе Кафедры благочестивых раздумий человека мягкого и нерешительного; не был таковым и епископ Ренард.
— Здравствуйте, папа, — первым нарушил я затянувшееся молчание и обвел рукой убранство кабинета. — Вот уж не думал, что наша встреча случится в такой обстановке!
— Все течет, все меняется, сынок, — бесстрастно улыбнулся отец. — Кардинал Роган пропал на том берегу, и неизвестно, жив ли он вовсе, а его святейшество болен и не покидает своих покоев. — Тут улыбка стала куда искренней, но одновременно и несравненно более жесткой. — Не всем в Сияющих Чертогах нравится развитие событий, вот и вспомнили обо мне. Знаешь же, как говорят: старый конь борозды не испортит.
Все течет, все меняется? Ну уж нет! Как раз все остается по-прежнему. Понтифик слишком многое поставил не на ту карту, и проигрыша ему не простили. Такое не прощают никому, даже наместнику Сияющих Чертогов.
— Рад, что все налаживается, — сказал я, опустился на жесткий стул для посетителей, и тут отец понял.
Он знакомо прищурился, выложил перед собой натруженные руки с широченными ладонями, которые ожидаешь увидеть скорее у кмета, нежели у епископа, и негромко произнес:
— Мне сказали, ты погиб, Рудольф.
— Рудольф погиб, — ответил я. — Предан анафеме, проклят и забыт. Он мертв, и лучше бы ему таковым и оставаться.
Отец тяжко вздохнул и потребовал:
— Рассказывай! — перехватил мой взгляд и досадливо отмахнулся. — Не дури, Рудольф! Здесь можно говорить свободно!
Я пожал плечами и поведал о последних днях своего брата — Филиппа Олеандра вон Черена, ритуалиста и лиценциата тайных искусств, который в силу юношеского максимализма ставил остроту разума выше врожденных способностей. А еще он влюбился не в ту девушку.
Профессор Костель был моим наставником, не его. Когда я узнал об истинной цели эксперимента, то не пожелал связываться с запредельем и проявил малодушие — не стал отговаривать остальных или доносить магистрам-надзирающим, просто ушел. Напился и выговорился брату, с которым обсуждал отдельные детали ритуала и до того. А Филипп… Филипп пришел в восторг от грандиозности замысла профессора, да еще та девушка… Как же, дайте небеса памяти, ее звали? Не помню, да это и не важно. Главное, что мы подрались, и в итоге я лишился сознания и перстня. А когда очнулся и поспешил за братом, было уже поздно, лишь сам подставился под удар Осиного короля.
— Нас сроду никто не различал, кроме вас, отец. С перстнем выдать себя за Филиппа не составило труда, — подытожил я. — Да и мое эфирное тело оказалось изуродовано настолько, что магистры Вселенской комиссии не сумели отличить истинного от ритуалиста.
— И ты запечатал его ангельской звездой, лишил себя способностей и влез в долги к Канцелярии высшего провидения.
— Долг я вернул с лихвой.
Отец кивнул и потребовал:
— А теперь расскажи то, о чем умолчал.
Он всегда видел нас насквозь, поэтому я не стал юлить и вкратце поведал о своих попытках облегчить участь несчастного братца, вырвав его душу у Осиного короля.
— Ты поставил на кон собственную душу, и ради чего?
— Филипп — мой брат!
Отец поманил меня к себе двумя пальцами, а стоило только повиноваться, ударил так быстро, что я даже дернуться не успел. От крепкой затрещины из глаз посыпались искры, да еще крепкие пальцы ухватили за ухо и потянули через стол.
— Филипп знал, что профессор намеревается обратиться к запределью? Знал! Но все равно принял участие в ритуале. Добровольно!
— И что с того?
— Ему закрыта дорога на небеса, глупец! Его душа обречена на вечные мучения в запределье, так скажи — какая разница, демоны станут его терзать, падшие ангелы или тот, кого ты именуешь Осиным королем? Чувство вины затмило твой разум!
Толчок бросил меня обратно на стул, я прикоснулся к припухшему уху и зашипел вроде бы от боли, но на самом деле — от стыда за собственную глупость. Папа оказался кругом прав, не в моих силах было помочь брату, я действовал, руководствуясь эмоциями, а не разумом. Всегда полагал, будто подвел Филиппа, и только сейчас накатило отрезвление и понимание того простого факта, что это он втравил меня в неприятности, а никак не наоборот. Не я украл его жизнь, но он взял без спроса мою. Взял и сломал, как случалось в детстве с игрушками. Папа открыл глаза, снял камень с души и наподдал пинка, наставляя на путь истинный. Вот только было одно «но»…
— Теперь я ничем не лучше Филиппа, и для меня точно так же все кончено. Я и сам обращался к запределью!
Отец покачал головой, не стал говорить, что мной двигали благие намерения, только невесело усмехнулся.
— Все кончено и неизменно только для мертвых, Рудольф. Живые способны изменить свою судьбу. Запереть бы тебя на покаяние в монастыре, но нельзя, никак нельзя. О твоем возвращении на этот берег известно слишком многим. — Он с укором посмотрел на меня и покачал головой. — И, скажи на милость, зачем понадобилось тащить с собой выжженного ритуалиста и девицу, при одном только взгляде на которую руки сами тянутся обвязать веревкой камень? Как есть ведьма!
— Это мои друзья, — спокойно ответил я и добавил после недолгой заминки: — Те, кто выжил.
Впрочем, погибшие были ничуть не лучше. Пара предателей-ландскнехтов и малолетняя воровка-сарцианка. Так и не принявший истинную веру Хорхе Кован да горький пропойца и задира маэстро Салазар, в последние мгновения своей жизни достигший просветления, а то и святости.
Ха! Мало кто может похвастаться дружбой со святым!
— Не вижу поводов для веселья, — нахмурился отец, заметив скользнувшую по моим губам ухмылку. — Оставаться на этом берегу тебе слишком опасно. Ситуация в Сияющих Чертогах далека от стабильности, и, как водится, слишком многие постараются обернуть это обстоятельство в свою пользу.
Я кивнул:
— А какие известия приходят с той стороны? Я собирался в Кальворт.
— На севере Виттена пока спокойно. Вдовствуюшая императрица оставила столицу и отступила с верными людьми в Легенбург, с ней дочери и младший сын.
— Кто ее поддерживает?
— Маркграф Риера и большинство владетелей Хомверга и Айверга, а по слухам — и Северного Весланда. Гроссмейстер ордена Северной звезды занял выжидательную позицию, думаю, именно его слово и станет решающим. Герцог Лоранийский провозгласил себя императором, но, помимо собственных владений, под его рукой пока лишь Тольм, Западная Чезия да центральная часть Виттена. Также объявил о притязаниях на трон князь Сверин, он женат на старшей дочери Фердинанда. Скорее всего, за ним пойдет дворянство Эйнхофена и Лонского союза. Южному Весланду не до того, оттуда приходят донесения о вторжении армии Майнрихта.
— Лавара?
— Как водится, сначала вырежут имперский гарнизон, а затем передерутся, выясняя, кому быть королем. В итоге к ним пожалует армия нового императора и все вернется на круги своя. Так что отправляйся в Кальворт, сын, и не ввязывайся в неприятности.
Я поднялся и неожиданно даже для себя самого спросил:
— Нет никаких признаков, что я одержим?
Отец обошел стол, зажал жесткими ладонями мои виски, вгляделся в глаза. Чужая воля толкнулась в голову, пробежалась холодком по затылку, растеклась по эфирному телу, ввернулась в самое нутро. Потом меня отпустили, и пришел черед следить за кончиком пальца, рука пошла в одну сторону, затем в другую, опустилась, поднялась, и отец спросил:
— Откуда взялась мысль об одержимости?
Я поднял левую руку и покрутил обожженной ладонью:
— У меня сохранились способности к магии. Не чета прежним, и все же сохранились. Удар князя запределья рассек эфирное тело надвое, из-за этого и понадобилась ангельская печать, но один понимающий человек сказал, что душа не червяк, она едина. Якобы после клеймения я должен был полностью лишиться дара.
— Что мы вообще знаем о душе, сынок? Не забивай себе этим голову. Как по мне, ты в полном порядке.
— Мне мерещатся осы. Всякий раз, когда обращаюсь к незримой стихии, они жалят меня. И это… пугает.
Отец вздохнул:
— Нет ни эманации запределья в твоей душе, ни других признаков одержимости. Полагаю, из-за повреждений эфирного тела ты просто не в состоянии нормально управлять энергией, часть силы выходит из-под контроля, и подсознание непроизвольно воспроизводит травмирующие облики, столь напугавшие тебя в прошлом.
Я негромко рассмеялся, и папа кивнул:
— Все верно, это идеальный вариант. Есть и другой, не столь… вдохновляющий.
— Моя сила берет начало в запределье!
— Вздор! Запределье меняет людей, а ты далеко не святой. С прошлой осени произошли бы не только ментальные, но и телесные изменения. А их нет.
— Тогда что?
— Рассечение эфирного тела оборвало энергетические потоки, это делает невозможным нормальное управление внутренней энергией. Ты сравнялся по способностям с ритуалистами, но ты не ритуалист и хватаешь больше, чем можешь удержать. Куда уходят излишки? Не подпитывают ли они Осиного короля? Вдруг тот оказался связан с тобой после столкновения в подвале?
Во рту враз стало сухо, словно в пустыне, и отец ободряюще похлопал меня по плечу:
— Но не думаю, что это действительно так. Князья запределья обладают невероятным могуществом — к чему бы одному из них эти крохи, скажи? И потом — осы. Не ментальное давление, не попытка сломать волю, а призрачные осы, которые больше походят на порождения хтонических глубин запределья.
Я кивнул, признавая резонность этого высказывания, тогда последовало продолжение:
— Полгода в монастырской келье на хлебе и воде в медитациях, молитвах и благочестивых раздумьях помогли бы достичь просветления, но у тебя нет этих шести месяцев. Не на этом берегу реки. Отправляйся в Кальворт и попробуй разобраться в себе, Рудольф.
— Рудольф мертв, папа. Меня зовут Филипп. И благодарю за совет, непременно так и поступлю, — сказал я, обнял отца на прощанье и направился к двери, а только потянулся к ручке, меня нагнал короткий смешок.
— Хорошо, что девчонка истинная. Не испортит породу.
— И в самом деле, — усмехнулся я и в сопровождении все той же парочки неразговорчивых монахов вернулся в выделенную нам комнату.
Уве лежал на кровати и перекатывал по ладони Око святого Рихора; целебные отвары нагоняли на школяра сонливость, но при моем появлении он встрепенулся и спросил:
— Ну как?
— Следующую седмицу встретим в Кальворте.
Школяр улыбнулся, зажал изумруд в кулаке и закрыл глаза. Жизни его уже ничего не угрожало, да и дар выгорел не до конца, а медитации вкупе с воздействием святой реликвии на удивление быстро возвращали эфирному телу прежнюю стабильность, но Уве был еще слишком слаб. Отлежится день-два, тогда и отправимся в путь, благо путешествие по реке не столь уж и утомительно.
Я ушел в соседнюю комнату, достал из ящичка с соломой бутылку рома, купленную в Риере, срезал сургуч, выдернул пробку и уселся на подоконник, приложился к горлышку. Окончательно еще не стемнело, но на чистом небе уже явственно виднелся серебристый силуэт полной луны, и меня передернуло.
— Все хорошо?
Марта подошла сзади, прижалась к спине грудью, обхватила худыми руками за плечи.
— Все хорошо, — подтвердил я, но оборачиваться не стал. Просто не хотел лишний раз смотреть на свою блеклую и едва различимую тень, слишком уж смазанную, словно вокруг меня реяло сонмище призрачных ос.
Воображение! Видят небеса, просто разыгралось воображение.
И я хлебнул рома. Сегодня все точно будет хорошо. А завтра… Завтра будет новый день, и Филипп Олеандр вон Черен предпримет все усилия, дабы он не стал для него последним. А в остальном… в остальном все в руках небес.