Общее недомогание, усугубленное расстройством желудка, привело к тому, что Страйк провел сочельник в постели, довольствуясь заказанной на дом пиццей, но и та не лезла в горло. Да и шоколад – такое случилось с детективом впервые в жизни – вызывал одно только отвращение: шоколадные трюфели, которые отправились в его желудок вслед за лежалой курицей, первыми вылетели во время продолжительной рвоты. Вечер скрашивал просмотр концертного DVD Тома Уэйтса под названием «Никаких гостей после полуночи» – рождественского подарка от Робин, распаковать который Страйк удосужился только под Новый год. В ответ на его благодарственное сообщение от нее пришло лишь скупое «не за что».

К тому моменту, когда Страйк достаточно оправился для поездки в Корнуолл с запоздалыми рождественскими подарками, он заметно потерял в весе, что сразу бросилось в глаза встревоженной Джоан, как только он переступил порог ее дома в Сент-Мозе, на ходу извиняясь за свое отсутствие на рождественском семейном сборе.

Отложи он поездку к Джоан и Теду еще на один день, визит мог бы сорваться из-за погодных катаклизмов, обрушившихся на южные области Британии одновременно с его приездом.

На всем корнуолльском побережье бушевал шторм, движение поездов было приостановлено, волны унесли с пляжей тонны песка, а затопленные дороги прибрежных городов превратились в замерзшие каналы. На какое-то время стихия отрезала полуостров Корнуолл от остальной Англии; и хотя ситуация в Сент-Мозе оказалась не столь бедственной, как в прибрежных городках Мегависси и Фауи, входные двери многих строений, выходящих фасадами на набережную, были забаррикадированы мешками с песком.

О серо-зеленый волнолом гавани разбивались штормовые валы. Туристы, как и здешние нерпы, будто растворились, а закутанные в клеенчатые накидки местные жители, сталкиваясь друг с другом в дверях магазинчиков, ограничивались приветственными кивками. В мгновение ока улетучилась вся цветастая прелесть курортного Сент-Моза, который, подобно актеру, смывшему театральный грим, обнажил свой природный вид: каменный лик и несгибаемый остов.

Истерзанный ветрами, исхлестанный ливнями дом Теда и Джоан стоял, по счастью, на холме. Оказавшись там в заточении, Страйк вспомнил слова Люси о том, что в кризисной ситуации он действует куда лучше, чем при выполнении рутинных обязанностей; этот упрек, как теперь стало ясно, был недалек от истины. В условиях резкой смены обстоятельств он чувствовал себя как рыба в воде: сохранял хладнокровие, быстро соображал и стремительно принимал решения, но, как оказалось, медленное угасание Джоан требовало от него проявления других качеств, мобилизовать которые было не так-то просто.

Страйк маялся в отсутствие глобальной цели, способной вывести его из меланхолии, скучал по тому ощущению, которое в годы армейской службы всегда поддерживало его на плаву, требуя во имя долга отбросить переживания и боль. Но на кухне у Джоан, среди пестрых кастрюль и старых прихваток, не работала ни одна из проверенных стратегий преодоления себя. Да и добрые соседушки, желавшие видеть его скорбную физиономию, окрестили бы Страйка бесчувственным чурбаном за черный юмор и стоическое самообладание. В условиях, когда напрашивался отвлекающий маневр, он был вынужден вести пустые разговоры с оглядкой на благовоспитанность и внимание к ближним.

Джоан исподволь радовалась: проведенные наедине с племянником часы и дни с лихвой окупали его отсутствие за рождественским столом. Покорившись обстоятельствам, Страйк дал ей желаемое: неторопливые беседы с глазу на глаз. Из-за общего упадка сил курс химиотерапии пришлось прервать; поверх редких истончившихся волос Джоан повязывала косынку, а когда неловко тыкала вилкой в еду на своей тарелке, неминуемо вызывала усиленное беспокойство мужа и племянника, которые находились в постоянной готовности подставить ей плечо, чтобы помочь перейти в другую комнату. Теперь каждый из них без труда мог поднять ее на руки.

А через несколько дней Страйк заметил в своей тетушке и другую перемену, ставшую для него полной неожиданностью. Подобно тому как ее родной городок, истерзанный штормами, обнажил свой истинный облик, так и Джоан стала проявлять себя с иной стороны: вместо того чтобы любым своим вопросом только подтверждать собственное мнение или завуалированно просить об успокоительной лжи, она принялась задавать вопросы в лоб.

– Отчего ты не женишься, Корморан?

В субботний полдень они вдвоем сидели в гостиной: Джоан с комфортом расположилась в самом уютном кресле, а Страйк – на диване.

Плотная дождевая пелена за окном вынудила их зажечь стоявший возле нее торшер, при свете которого ее кожа стала полупрозрачной, как папиросная бумага.

Страйк, поднаторевший в искусстве отделываться стандартными фразами, сейчас совершенно растерялся. Ответ начистоту, подобный тому, который получил от него Дейв Полворт, в данном случае казался немыслимым. Скажи Страйк, что женитьба ему противопоказана, тетушка того и гляди занялась бы самобичеванием: мол, что-то она, видно, упустила, раз не сумела донести до племянника, что залог личного счастья – это любовь.

– Трудно сказать, – ответил он, но на языке уже вертелась очередная заготовка. – Наверное, еще не встретил подходящую женщину.

– Если ты ждешь совершенства, – продолжала обновленная Джоан, – то знай: это иллюзия.

– Уж не печалишься ли ты, что я не женился на Шарлотте? – спросил Страйк, хотя прекрасно знал, что и Джоан, и Люси на дух не переносят Шарлотту, считая ее чуть ли не исчадьем ада.

– Разумеется, нет! – фыркнула Джоан с искрой прежней враждебности, и оба они заулыбались.

В дверь просунулась голова Теда.

– Керенца уже здесь, дорогая, – доложил он. – Только что припарковалась.

С медсестрой из Макмиллановского благотворительного фонда помощи онкобольным Страйк познакомился в день своего приезда, но даже представить себе не мог, какой отдушиной станут ее визиты. Стройная веснушчатая женщина его лет, она не воспринималась как предвестница смерти, а наоборот, одним лишь своим видом убеждала, что течение жизни сохранится – надо только проявлять побольше заботы и поддержки. Продолжительный опыт общения с медиками приучил Страйка к особой разновидности бодряческого, конвейерного оптимизма; однако Керенца не причисляла Теда и Джоан к несмышленым детям, а видела в них совершенно конкретных людей; краем уха детектив уловил состоявшийся на кухне, пока она снимала свой дождевик, разговор с Тедом, бывшим спасателем, о каких-то дуралеях, которые пытались сделать селфи, развернувшись спиной к штормовым волнам.

– Вот и я говорю. О море никакого представления, правда? «Уважай или удирай», как говорил мой отец… Доброе утро, Джоан, – сказала она, входя в комнату. – Привет, Корморан.

– Доброе утро, Керенца. – Страйк поднялся с дивана. – Не буду мешать.

– Радость моя, как мы себя сегодня чувствуем? – обратилась медсестра к Джоан.

– Да неплохо, – ответила Джоан. – Разве что слегка…

Она не стала договаривать, пока племянник не вышел за пределы слышимости. Как только Страйк оставил женщин за закрытыми дверями, с улицы донесся хруст чьих-то шагов по гравийной дорожке. Тед, сидевший с газетой за столом, поднял голову:

– Кого там нелегкая принесла?

Спустя мгновение за стеклянной вставкой задней двери выплыл торс Дейва Полворта, груженного здоровенным рюкзаком. Промокший до нитки, он вошел, скаля зубы:

– Здорово, Диди. – Они со Страйком, как у них повелось в зрелые годы, сперва обменялись рукопожатиями, а потом обнялись. – Доброе утро, Тед.

– С чем пожаловал? – спросил его Тед.

Полворт снял рюкзак и, расстегнув его, выгреб на стол упаковки каких-то заморозок.

– Пенни вам рагу соорудила. А я за хавчиком иду, зашел узнать, может, надо чего.

Эту энергию чистой, действенной доброты, которую излучал Дейв Полворт, Страйк толком разглядел, пожалуй, впервые, за исключением того случая в начальной школе, когда щуплый Полворт сразу взял новичка Страйка под свою защиту.

– Хороший ты парень. – Тед чуть не пустил слезу. – Передай Пенни наши благодарности, ладно?

– Лады, от нее, кстати, приветы и все такое, – небрежно пробубнил Полворт.

– Пойдем покурим? – спросил его Страйк.

– Ну пошли, – согласился Полворт.

– В сарай идите, – указал им Тед.

Укрывая головы от непогоды, Страйк и Полворт добежали через затопленный сад до сарая. Запалив сигаретку, Страйк наконец расслабился.

– Ты где так отощал? – Полворт окинул взглядом Страйка с головы до ног.

– С гриппом слег, да еще траванулся чем-то.

– Точняк, Люси же говорила, что ты весь в соплях. – Полворт мотнул головой в сторону окна Джоан. – Как там дела?

– Фигово, – ответил Страйк.

– Ты к нам надолго?

– Посмотрим, как погода. Слушай, кроме шуток, я реально перед тобой в долгу за все, что ты сделал…

– Рот закрой, ты, краснобай.

– …но можно еще кое о чем попросить?

– Выкладывай.

– Уболтай Теда в обед сходить с тобой выпить по пинте пива. Пусть хоть ненадолго выберется из этих стен. Он согласится, если я с ней посижу, а иначе его пинками не вытолкать.

– Заметано, – с готовностью отозвался Полворт.

– Ты реально…

– …украшение рода человеческого, ага, оно самое, ясен пень. Слыхал, «Арсенал» в плей-офф вышел?

– Ага, – ответил Страйк. – Теперь с «Баварией» будем рубиться.

Из-за Жука, за которым детектив таскался по всему Вест-Энду, он пропустил трансляцию последнего тура группового этапа, сыгранного его любимой командой перед Рождеством. Но даже у Лиги чемпионов, имевшей все шансы не только завладеть вниманием Страйка, но и по-настоящему его порадовать, не получилось удержать его на месте – впрочем, как обычно.

– В Лондоне-то все дела на Робин повесил?

– Ага, – сказал Страйк.

От нее уже пришло сообщение с просьбой обсудить кое-что по делу Бамборо. Он обещал перезвонить, как только выдастся свободная минута. У него тоже имелись новые сведения, но Марго Бамборо исчезла без малого сорок лет назад, поэтому в настоящее время у Страйка, как и у Керенцы, во главе угла стоял интерес к ныне здравствующим.

Докурив, Страйк вместе с Полвортом вернулся в дом; Тед и Керенца разговаривали на кухне.

– Нынче ей охота беседовать не со мной, а только с вами, – с улыбкой обратилась Керенца к Страйку и стала застегивать плащ. – Буду завтра утром, Тед.

Когда она направилась к дверям черного хода, Полворт предложил Теду выбраться в паб.

– Ой нет, спасибо, дружок, – отнекивался Тед. – Сейчас не могу отлучиться.

Ухватившись было за дверную ручку, Керенца задержалась.

– А что, хорошая мысль. Вам, Тед, глоток свежего воздуха не помешает, а заодно и свежей водички, – добавила она под стук дождевых струй по крыше. – Ну, счастливо, пока.

И она ушла. После непродолжительных уговоров Тед все же согласился составить Полворту компанию за сэндвичем в «Виктори». Стоило им уйти, как Страйк, прихватив со стола местную газету, направился в гостиную.

Вместе с Джоан они обсудили наводнение, но фотографии волн, атакующих Мегависси, больше не занимали ее так, как могли бы пару месяцев назад. Страйк догадывался, что интерес Джоан целиком и полностью переключился с общего на частное.

– Что там в моем гороскопе сказано? – спросила она, когда он перевернул газетную страницу.

– Никогда бы не подумал, что ты веришь в эти штуки, Джоан.

– Не знаю, верю или нет, – ответила Джоан, – но на всякий случай всегда просматриваю.

– Ты ведь у нас… – Страйк пытался вспомнить, когда у нее день рождения. Знал только, что где-то летом.

– Рак, – подсказала она и усмехнулась. – Как ни крути…

На лице Страйка не промелькнуло ни тени улыбки.

– «Подходящее время для того, чтобы нарушить привычный ход вещей, – пробежавшись по строчкам гороскопа, он зачитал только те, которые не нагоняли тоску, – поэтому не стоит сразу отвергать новые предложения. Ретроградный Юпитер способствует духовному росту».

– Понятно, – вздохнула Джоан и после недолгой паузы добавила: – Сдается мне, я не доживу до следующего дня рождения, Корм.

Эти слова как будто нанесли ему удар под дых.

– Брось, пожалуйста.

– Если не с тобой, с кем же мне тогда об этом поговорить?

Всегда нежно-голубые, как незабудки, глаза Джоан теперь выцвели. Раньше тетушка никогда не говорила со Страйком на равных. Наоборот, она всячески стремилась занять такое положение, с высоты которого этот солдафон под два метра ростом все еще виделся ее маленьким мальчиком.

– Не с Тедом же и не с Люси, правда? – продолжала она. – Ты ведь их знаешь.

– Это да, – с трудом выговорил он.

– Когда все закончится… ты уж Теда не бросай, ладно? Навещай непременно. Он тебя так любит.

Черт, черт.

На протяжении долгих лет она требовала от всех близких некоторой фальши, взгляда на мир сквозь розовые очки, а теперь склонялась к честной простоте и откровенности, тогда как Страйк предпочел бы машинально кивать, выслушивая сплетни о каком-нибудь скандале местного масштаба. Почему же он так редко их навещал?

– Непременно, – подтвердил он.

– Хочу, чтобы отпевание прошло в здешней церкви, – чуть слышно выговорила она, – где меня крестили. А вот в землю ложиться не хочу – ближайшее кладбище у нас в Труро. Не хватало еще, чтобы Тед мотался туда-обратно, лишь бы принести мне цветочки. Уж я его знаю. Мы с ним, конечно, всегда хотели рядом покоиться, но никаких распоряжений не делали, а теперь он и вовсе говорить об этом отказывается. В общем, я все обдумала, Корм, и хочу, чтобы меня кремировали. Ты уж проследи за исполнением моей последней воли, ладно? Потому как Тед только слезы льет, когда я об этом разговоры завожу, а Люси ничего слышать не желает.

Страйк кивнул и попытался изобразить улыбку.

– И еще: чтобы никто из домашних на кремации не присутствовал. Терпеть не могу эти ритуалы, драпировки, уезжающие гробы. Проститесь со мной в церкви, потом отвезешь Теда в паб, а с крематорием пускай похоронная контора договаривается, ладно? В назначенный срок заберешь мой прах, возьмешь у Теда лодку и развеешь меня над морем. А когда настанет черед Теда, сделаешь для него то же самое, и мы воссоединимся. А иначе за нашими могилками ухаживать вы с Люси из Лондона не наездитесь. Ну что, договорились?

В этих четких планах сквозила натура той самой, прежней Джоан, заботливой, практичной и предусмотрительной, но последний штрих – отсутствие надгробья с аккуратно высеченными датами, а вместо него уплывающий по водам прах, слияние с океанской стихией, подчинявшей себе всю их с Тедом жизнь в этом прибрежном городке, с одним лишь странным промежутком длиной в несколько лет, когда вопреки отцовской воле Тед пошел служить в военную полицию, – стал потрясением даже для детектива.

– Договорились, – с трудом выдавил он.

Джоан с облегчением откинулась на спинку кресла и улыбнулась:

– Это просто чудо, что ты здесь.

За последние дни он уже привык, что в речи Джоан то и дело возникают какие-то фантазии или нестыковки, а потому не слишком удивился, когда через минуту она вдруг произнесла:

– Жаль только, что с твоей Робин я так и не свиделась.

Страйк, все еще мысленно провожавший в закат прах Джоан, взял себя в руки.

– Она бы тебе понравилась, – выговорил он. – А ты – ей, не сомневаюсь.

– Люси говорит, она симпатичная.

– Так и есть.

– Бедная девочка, – пробормотала Джоан.

Страйк не сразу понял, откуда у тетушки такие мысли, но потом сообразил: когда Робин давала показания по делу Шеклуэллского Потрошителя, в газетах писали о ее ранении.

– Кстати, любопытно, что ты заговорила о гороскопах. – Страйк хотел отвлечь Джоан от рассуждений насчет Робин, а также насчет кончины и похорон. – Сейчас мы расследуем одно давнее исчезновение. Так вот, полицейский, который вел это дело…

Его рассказ так увлек Джоан, что Страйк даже удивился, почему никогда не посвящал ее в подробности своей работы.

– А ведь я ее помню, эту медичку! – В таком оживлении Страйк давно не видел свою тетушку. – Марго Бамборо, точно! У нее еще ребеночек остался…

– Вот этот ребеночек и заказал нам расследование, – объяснил Страйк. – Зовут Анна. Она со своей подругой жизни наездами бывает в Фалмуте, у них там загородный дом.

– Несчастное семейство, – сокрушалась Джоан. – Так и не узнать судьбу… и что же: следователь решил, что на все вопросы ответят звезды?

– Вот-вот, – сказал Страйк. – Ему втемяшилось, что убийца – Козерог.

– У нас Козерог – Тед.

– Спасибо за наводку. – (Серьезная мина Страйка рассмешила Джоан.) – Еще чайку?

Пока закипал чайник, Страйк просматривал новые сообщения. В одном – от Барклая – было что-то про девицу Повторного, а самое свежее пришло с неизвестного номера, поэтому детектив открыл его первым.

Привет, Корморан, это твоя единокровная сестра Пруденс Донливи. Твой номер дал мне Ал. Надеюсь, ты не поймешь меня превратно. Сразу скажу: я хорошо понимаю и даже отчасти разделяю твои причины игнорировать юбилейные торжества Deadbeats. Не знаю, в курсе ты или нет: мне самой было непросто наладить отношения с папой, но в итоге общение с ним – и, конечно, прощение – обогатило мою жизнь. Мы все очень надеемся, что ты передумаешь…

– Ну, что стряслось? – раздался голос Джоан.

Шаркая и слегка сутулясь, она пошла за ним в кухню.

– Ты зачем вскочила? Я все принесу, только скажи…

– Хотела показать тебе свой тайник с шоколадным печеньем. Если Тед разнюхает, то слопает все в один присест, хотя доктор ему талдычит про давление. А что там тебе пишут-то? Ой, знаю этот взгляд. Ты злишься.

Страйк до конца не понимал, готова ли обновленная Джоан к честному разговору о его отце, но среди взбунтовавшейся стихии на дом спустилась атмосфера исповедальни. И племянник пересказал ей сообщение.

– Ах вот что, – вздохнула Джоан и указала на пластиковый контейнер, стоявший на верхней полке. – Печенье вот там.

Они вернулись в гостиную, а печенье по настоянию Джоан Страйк переложил в вазочку. Хоть что-то в этом мире остается неизменным.

– Вы с Пруденс никогда не встречались, так ведь? – спросила Джоан, когда племянник помог ей расположиться в кресле.

– Ни с ней, ни со старшей Мейми, ни с младшей Эд, – буркнул Страйк, стараясь не выдать себя голосом.

Не больше минуты Джоан хранила молчание, а затем, набрав своей сухонькой грудью побольше воздуха, сказала:

– Я считаю, ты должен поехать на чествование отца, Корм.

– Что? – возмутился Страйк. Этот односложный ответ звенел у него в ушах праведным подростковым гневом.

Но Джоан, к его удивлению, только улыбнулась.

– Я все понимаю, – продолжала она. – Он поступал по-скотски, причем не раз, но этот человек по-прежнему твой отец.

– Вот ни разу, – отрезал Страйк. – Мой отец – Тед.

Раньше ничего подобного он вслух не произносил. Джоан не смогла сдержать слез.

– Как ему было бы приятно услышать от тебя эти слова, – тихо сказала она. – Смешно вспоминать, но лет так… ой, много-много лет назад, я – совсем девчонка – пошла к самой настоящей цыганке-гадалке. В прежние времена цыгане вставали табором прямо тут, у дороги. Я думала, гадалка наговорит мне всякого хорошего. За этим мы к гадалкам и ходим, верно? Недаром же соглашаемся им ручку позолотить. И знаешь, что она сказала?

Страйк покачал головой.

– «У тебя никогда не будет детей». Вот так запросто. Как обухом по голове.

– Но ведь предсказание не сбылось, правда? – спросил Страйк.

Поблекшие глаза Джоан снова наполнились слезами. Что ж я раньше-то молчал как рыба? – корил себя Страйк. Вот, оказывается, как легко было сделать ей приятное, но вместо этого он вцепился в свое положение между двух огней, злился, что приходится выбирать, навешивать ярлыки и тем самым предавать. Он потянулся к ее руке, и Джоан на удивление крепко сжала его ладонь.

– Надо тебе посетить это мероприятие, Корм. Я считаю, к твоему отцу сходятся многие… многие нити… Мне будет спокойней, – добавила она после короткой паузы, – если найдется человек, который о тебе позаботится.

– Нынче все стало по-другому, Джоан. Мужик должен сам о себе позаботиться… как ни крути, – с улыбкой добавил он.

– Делаешь вид, что ни в чем и ни в ком не нуждаешься… неразумно это, – тихо сказала она. – А что говорит твой гороскоп?

Взяв газету, он прокашлялся.

– «Стрелец: в период ретроградного движения планеты-управителя вы можете обнаружить, что утратили свойственную вам беспечность…»

В три часа пополудни Робин, сидя в своем «лендровере» вблизи неприметного стоук-ньюингтонского дома, за которым Страйк наблюдал перед Рождеством, так и не заметила ничего интересного, хотя проторчала там с девяти утра. На ветровом стекле оседала изморось, и Робин даже пожалела, что не курит, – было бы какое-никакое занятие.

Покопавшись в интернете, она заранее навела справки о светловолосой хозяйке. Имя – Элинор Дин; в разводе; проживает одна. Сейчас женщина определенно находилась дома, поскольку два часа назад Робин видела ее в окне, – скверная погода, очевидно, удерживала хозяйку в четырех стенах. В течение дня в дом никто не заходил, а уж БЖ – тем более. Может, они и вправду не более чем родственники? Тогда своим посещением он лишь поставил галочку в списке предпраздничной рутины: нанести визиты вежливости, вручить подарки, проведать родных и близких. Ну а погладить на прощание по голове – наверное, так у них повелось. Этот жест уж точно не предполагал ничего сексуального, криминального или девиантного, а что еще, по сути, нужно детективам?

У Робин зазвонил мобильный.

– Алло?

– Говорить можешь? – Это был Страйк.

Спускаясь по крутой улочке, где стоял дом Теда и Джоан, он опирался на привезенную с собой складную трость – знал, что дороги сейчас мокрые, а то и скользкие. Они с Тедом – тот оставался дома – только что помогли Джоан подняться наверх, чтобы она могла немного вздремнуть, после чего Страйк с острым желанием покурить, но только не в сарае, вышел под проливной дождь ради короткой прогулки.

– Могу, – ответила Робин. – Как Джоан?

– Без изменений, – сказал Страйк; развивать эту тему он не собирался. – Ты вроде хотела поговорить о Бамборо?

– Да, – подтвердила Робин. – Есть хорошие новости, просто новости и плохие новости.

– Начинай с плохих, – распорядился Страйк.

Море все еще бушевало, подбрасывая брызги высоко над стеной причала. Свернув направо, Страйк взял путь к центру города.

– Минюст не санкционировал твой допрос Крида. Сегодня утром пришел ответ.

– Так-так, – протянул Страйк; дождевые капли пронзали и рассеивали голубоватое облачко выпущенного им сигаретного дыма. – Ну, не сказать чтобы сюрприз. И что там понаписали?

– Письмо я оставила в офисе, – продолжала Робин, – но суть такова: психиатры сходятся во мнении, что на данном этапе он не контактен и перемен ждать не приходится.

– Ладно, – сказал Страйк. – Собственно, запрос мы направляли только для очистки совести.

Но Робин уловила в его голосе нотки разочарования и невольно посочувствовала. Вот уже пять месяцев они возятся с этим делом, но по-настоящему серьезных зацепок как не было, так и нет, а теперь, когда отпала возможность допросить Крида, у Робин возникло такое ощущение, будто они со Страйком бессмысленно копошатся на мелководье, тогда как в нескольких шагах от них большая белая акула, вечно неуязвимая, ускользает в темные глубины.

– А еще я повторно связалась с Амандой Уайт, которая теперь Аманда Лоуз, – ну та, что якобы видела Марго в окне типографии. Еще деньги у нас клянчила, помнишь? Я предложила, что мы возместим ей расходы, если она согласится приехать к нам в офис. Живет эта мадам в Лондоне, так что от нас не убудет; она обещала подумать.

– Сама доброта, – буркнул Страйк. – А хорошие новости?

– Анна уломала свою мачеху, Синтию, с нами поговорить.

– Неужели?

– Да, но только с глазу на глаз. Рой до сих пор не знает о нашем с тобой существовании, – пояснила Робин. – Синтия встретится с нами без его ведома.

– Ну, Синтия – это уже кое-что, – сказал Страйк. – И даже более того, – добавил он после недолгого раздумья.

Ноги сами несли его в паб, а промокшая штанина обдавала холодом единственную лодыжку.

– Где мы с ней встретимся?

– У них дома нельзя, поскольку Рой не в курсе. Синтия предлагает Хэмптон-Корт, где работает гидом на полставки.

– Гидом, надо же… Кстати, напомнило: есть подвижки по Открыточнице?

– Сегодня в музее дежурит Барклай, – доложила Робин. – Попробует сфоткать эту особу.

– А Моррис и Хатчинс где задействованы? – Страйк осторожно поднимался по широким скользким ступеням, ведущим в паб.

– Моррис следит за подружкой Повторного, которая за все время ничем себя не запятнала – на сей раз этот хлыщ поставил не на ту лошадку; а Хатчинс пасет Балеруна. Кстати, в следующую пятницу – срок заключительного отчета по его делу. Я поговорю с клиентом вместо тебя, не против?

– Двумя руками «за», спасибо, – откликнулся Страйк, с облегчением переступая порог «Виктори». Он снял пальто, с которого ручьями стекала дождевая вода. – Даже не представляю, когда смогу вернуться. Ты, наверное, слышала: тут все поезда отменили.

– Насчет агентства не беспокойся. У нас все под контролем. Но я на самом деле еще про Бамборо не договорила… ой, погоди… – запнулась Робин.

– Тебе пора?

– Да нет, нормально все, – ответила Робин.

Она заметила, как отворилась входная дверь в доме Элинор Дин. На пороге возникла пухленькая блондинка, одетая в пальто с капюшоном, который ограничивал ей обзор, что было только на руку Робин. Она выскользнула из «лендровера», бесшумно придавила дверцу и направилась следом, не прекращая телефонного разговора.

– Наша белокурая птичка вылетела из гнезда, – прошептала она.

– Ты говорила, что по Бамборо есть и другие хорошие новости? – напомнил Страйк.

Он подошел к стойке бара, жестом заказал себе пинту пива и, расплатившись, направился к угловому столику, где во время своего летнего приезда выпивал вместе с Полвортом.

– Есть, – ответила Робин, сворачивая за угол в конце улицы; блондинка спокойно шла впереди. – Не могу похвастаться успехами в поиске Даутвейта или Сетчуэлла, но разыскать персону, которая последней видела Марго живьем, уже неплохо, согласись?

– Ты нашла Глорию Конти? – встрепенулся Страйк.

– Рано радуешься. – Робин все еще плелась под дождем за Элинор: та, похоже, шла за покупками – впереди виднелся супермаркет «Теско». – Переговорить с ней лично у меня пока не получилось, но я почти не сомневаюсь, что это именно она. Ее семейство я нашла по переписи шестьдесят первого года: мать, отец, старший сын и дочь Глория, среднее имя Мэри. По моим данным, Глория вышла замуж за француза и сейчас проживает во Франции, а конкретно в Ниме. От имени Глория отказалась, теперь ее зовут Мари Жобер. У нее есть страничка в «Фейсбуке», но профиль закрытый. Я раскопала ее данные через генеалогический сайт. Одна из ее английских кузин пытается восстановить родословную семьи. А там и дата ее рождения совпадает, и все остальное.

– Нифига ты копнула! – похвалил ее Страйк. – Знаешь, я бы не сказал, что она менее ценный объект, чем Сетчуэлл или Даутвейт. Последняя видела Марго живой. Тесно с ней общалась. К тому же единственная свидетельница прихода Тео.

Воодушевление Страйка во многом развеяло подозрения Робин в том, что он, не доверяя ее профессионализму, втихую дублирует некоторые задания.

– Я кинула ей запрос в «Фейсбук» на добавление в друзья, – продолжала Робин, – но реакции пока никакой. А на тот случай, если она не ответит, я разузнала, где работает ее муж, – можно будет написать ему на почту, чтобы передал ей наш запрос. Но этичнее было бы, наверно, попробовать связаться с ней напрямую.

– Согласен, – сказал Страйк и сделал глоток «Думбара». До чего же хорошо ему было сидеть в теплом, уютном пабе и разговаривать с Робин.

– И еще… – продолжала Робин. – Кажется, есть надежда выяснить, что за фургон видели на Кларкенуэлл-Грин в день исчезновения Марго.

– Что? Как это? – Страйк не поверил своим ушам.

– Буквально под Рождество меня вдруг осенило: а что, если на кузове был нарисован не цветок, а солнце? – пояснила она. – Ну ты понимаешь. Планета.

– По классификации небесных тел это звез…

– Умолкни, сама знаю, что это звезда.

Как и ожидалось, блондинка в капюшоне направлялась в «Теско». При входе в магазин Робин с радостью подставила лицо потоку теплого воздуха, зато дальше пришлось шлепать по скользкому, грязному полу.

– В семьдесят четвертом году в Кларкенуэлле работал магазинчик экологически чистых продуктов с логотипом в виде солнца. В фонде периодики Британской библиотеки я нашла номер газеты с рекламным объявлением, обратилась в Регистрационную палату и уже переговорила с владельцем, который еще жив. Да-да, я знаю, что переговорить с неживым было бы затруднительно, – добавила она, опережая очередной укол педантичности со стороны делового партнера.

– Обалдеть, Робин, – сказал Страйк под стук дождевых струй в окно у него за спиной. Детектив определенно повеселел: хорошие новости и «Думбар» делали свое дело. – Отличная работа.

– Спасибо, – пробормотала Робин. – А еще в середине семьдесят пятого, если ему не изменяет память, он уволил парня, который развозил заказы, потому что за рулем служебного фургона его поймали на превышении скорости. Старик даже имя его вспомнил – Дейв Андервуд, но я еще не успела…

Двигаясь вперед вдоль стеллажей с консервами, Элинор резко развернулась и пошла прямо на Робин, которая притворилась, что выбирает сорт риса. Дождавшись, чтобы объект отошел подальше, она договорила:

– …не успела навести о нем справки.

– Ну, ты меня посрамила, – признал Страйк, протирая уставшие глаза. Хотя в доме ему теперь выделили отдельную спальню, старый матрас мало чем отличался от бугристого дивана: деформированные пружины впивались в спину и визгливо скрипели всякий раз, когда он поворачивался на другой бок. – Разыскал дочь Руби Эллиот – вот и все мои успехи.

– Руби, которая видела «Драку двух женщин у таксофонных будок»? – отбарабанила Робин, не сводя глаз со своей белокурой цели: та сверилась со списком покупок и скрылась в соседнем отделе.

– Она самая. Ее дочь написала мне по мейлу, что готова переговорить, но о времени мы пока не условились. Еще я позвонил Дженис, – продолжал Страйк, – главным образом потому, что видеть не могу эту Айрин… хотел проверить, не сможет ли Дженис вспомнить настоящую фамилию так называемого Эпплторпа, но встретиться с ней не удалось: она уехала на полтора месяца в Дубай, к сыну. Слово в слово повторяю тебе запись с ее автоответчика: «Здравствуйте, я уехала на полтора месяца в Дубай, к Кевину». Надо бы черкануть ей: мол, не слишком дальновидно сообщать всем звонящим, что твой дом стоит без присмотра.

– Но Айрин ты все равно звонить не стал? – спросила Робин.

Теперь Элинор разглядывала баночки с детским питанием.

– Пока нет, – ответил Страйк. – Но я…

В этот миг на второй линии раздался сигнал входящего звонка: кто-то пытался до него дозвониться.

– Робин, может, это как раз он. Позже созвонимся.

Страйк переключился на другой звонок:

– Корморан Страйк.

– Да, здравствуйте, – сказал Грегори Тэлбот. – Это Грег Тэлбот. Вы просили перезвонить.

Грегори явно нервничал, но Страйк отнесся к этому с пониманием. Тот, очевидно, решил, что, передав детективу бобину со старой пленкой, разом отделался от всех проблем.

– Да, Грегори, спасибо, что перезвонили. У меня возникло еще несколько вопросов, если вы не против.

– Слушаю.

– Я пролистал записи вашего отца и хотел спросить: возможно, он знал или хотя бы упоминал некоего Никколо Риччи? По прозвищу Мутный?

– Мутный Риччи? – переспросил Грегори. – Нет, отец не был с ним знаком лично, но упоминать – да, упоминал, это я помню. Большой авторитет в мире интимных услуг в Сохо, если я ничего не путаю.

Судя по интонации, разговор о гангстере вызывал у Грегори приятное волнение. Страйк не раз сталкивался с подобной реакцией, причем не только среди восхищенной публики. Ни полицейские, ни юристы не застрахованы от трепета при соприкосновении с миром криминала, где сосредоточены деньги и власть, сопоставимые с государственными. Страйк знавал офицеров высшего звена, с придыханием отзывавшихся об организованной преступности, которой они призваны были противодействовать, а также судебных адвокатов, охотно соглашавшихся выпить с крутым клиентом, но отнюдь не для того, чтобы потом забавлять байками своих гостей. Для Грегори Тэлбота, как предполагал Страйк, имя Мутного Риччи прочно ассоциировалось с беззаботным детством: эта романтизированная фигура напоминала об утраченной эпохе, когда его отец был здравомыслящим полицейским и добрым семьянином.

– Да, это он, – отозвался Страйк. – И похоже, этот Мутный Риччи захаживал в амбулаторию к Марго Бамборо, а ваш отец, судя по всему, был в курсе.

– Серьезно?

– Вполне, – подтвердил Страйк, – поэтому довольно странно, что в официальных протоколах эта информация не зафиксирована ни разу.

– Как вы не понимаете: отец был нездоров, – с вызовом сказал Грегори. – Вы же видели его записи. В половине случаев он сам не понимал, что там фиксировал.

– Разумеется, я это учитываю, – отозвался Страйк. – Ну а после выздоровления как он расценивал улики, собранные им в ходе следствия?

– В каком смысле?

Настороженность Грегори выдавала его опасения, что Страйк направит разговор в какое-нибудь нежелательное русло.

– Возможно, он счел, что улики яйца выеденного не стоят, или же…

– Он отсеивал подозреваемых на основании их знаков зодиака, – негромко сказал Грегори. – А в гостевой спальне ему мерещился демон. Как, по-вашему, отец мог это расценивать? Да он готов был сквозь землю провалиться. Никакой вины за ним не было, но он потом всю жизнь мучился. Хотел вернуться и все исправить, да только к расследованию его не допустили, а потом и вовсе уволили. Дело Бамборо его не отпускало, а главное – омрачало воспоминания о службе. Там ведь все его приятели остались, но он их больше видеть не желал.

– Значит, после того, как с ним обошлись, он затаил обиду, верно?

– Я бы так не сказал… То есть, с моей точки зрения, у него были все основания думать, что с ним поступили несправедливо, – отвечал Грегори.

– Когда-нибудь впоследствии ваш отец возвращался к своим записям, дабы убедиться, что перенес все необходимые сведения в официальные документы?

– Понятия не имею. – В Грегори просыпалось раздражение. – По-моему, он так считал: раз они, дескать, от меня избавились, раз я для них такая обуза, то пусть Лоусон сам разбирается с этим делом.

– Какие отношения были у вашего отца с Лоусоном?

– Послушайте, что все это значит? – Не дожидаясь ответа Страйка, Грегори продолжил: – Лоусон ясно дал понять моему отцу, что его время ушло. На пушечный выстрел не подпускал его к материалам дела. И приложил все усилия, чтобы полностью дискредитировать моего отца, причем не только из-за болезни. Дискредитировать и как человека, и как офицера, каким он был до болезни. Лоусон запретил своим подчиненным, задействованным в расследовании, общаться с моим отцом, даже в нерабочее время. Иными словами, если в протоколах и отсутствует какая-либо информация, то спрос должен быть не с моего отца, а с Лоусона. Не исключено, что папа предпринимал какие-то попытки, но получил отказ.

– Хорошо его понимаю, – заверил Страйк. – Он оказался в крайне сложном положении.

– Вот именно. – Слова детектива, как и было задумано, несколько успокоили Грегори.

– Вернемся к Мутному Риччи, – предложил Страйк. – Вы полагаете, что ваш отец никогда с ним лично не пересекался?

– Полагаю, что нет, – ответил Грегори, – в отличие от своего близкого друга. Его фамилия Браунинг; он служил в отделе по борьбе с проституцией. Однажды они устроили облаву в каком-то из клубов Мутного. Я это помню по папиным рассказам.

– А где сейчас Браунинг? С ним можно поговорить?

– Он скончался, – сказал Грегори. – А на какой предмет…

– Я хотел узнать, откуда взялась пленка, которую вы мне передали, Грегори.

– Понятия не имею, – ответил Грегори. – По словам мамы, однажды отец просто принес ее домой.

– Не помните, когда это было? – Страйк надеялся, что ему не придется подбирать слова для вопроса о вменяемости Билла Тэлбота в ту пору.

– Кажется, это было во время его работы над делом Бамборо. А что?

Страйк собрался с духом:

– К сожалению, нам пришлось передать пленку в полицию.

В то утро, когда Страйк отбывал в Корнуолл, Хатчинс предложил взять это на себя. Отставной полицейский, сохранивший прочные связи в управлении, он точно знал, кому отдать пленку, чтобы она попала в нужные руки. При этом Страйк попросил Хатчинса не заговаривать об этой пленке с Робин и уж тем более не рассказывать, куда он ее переправил. На тот момент Робин ничего не знала о содержании записи.

– Как же так? – Грегори пришел в ужас. – Зачем?

– Это не порнофильм. – Страйк понизил голос из уважения к немолодой паре, которая только что вошла в «Виктори» и остановилась в двух шагах от его столика; перепуганные буйством непогоды, старички хлопали ресницами и орошали пол стекающими с них струями дождевой воды. – Это запись реально совершенного убийства. Групповое изнасилование женщины с нанесением ей множественных ножевых ранений.

На другом конце воцарилось молчание. Страйк следил за пожилой парой: супруги шаркали к стойке, при этом женщина на ходу снимала свой полиэтиленовый капор.

– Вы хотите сказать, ее реально убили? – переспросил Грегори, повышая голос. – То есть… это точно не инсценировка?

– Точно, – ответил Страйк.

Ему не хотелось вдаваться в подробности. На своем веку он повидал и смерть, и предсмертные муки – они не выдерживали никакого сравнения с киношными ужасами, а эта съемка, даже без звукового сопровождения, еще долго не шла у него из головы: обнаженная женщина с мешком на голове агонизировала на полу какого-то склада, а истязатели наблюдали за ее смертью.

– И вы, конечно, рассказали, как она к вам попала? – В голосе Грегори звучала скорее паника, чем ярость.

– К сожалению, мне пришлось это сделать, – ответил Страйк. – Ведь если кто-то из этих людей еще жив, им можно предъявить обвинения. Я не вправе замалчивать подобные факты.

– Поймите, я все эти годы ничего намеренно не скрывал и даже не знал…

– Да у меня и в мыслях не было, что вы знали и хотели утаить, – сказал Страйк.

– А если там заподозрят… у нас ведь на попечении приемные дети, Страйк…

– В полиции я заявил, что вы передали мне запись добровольно, не подозревая о ее содержании. Если дойдет до суда, я буду свидетельствовать в вашу пользу: скажу, что, с моей точки зрения, вы пребывали в полном неведении о том, что хранилось у вас на чердаке. Что у вас и ваших близких было сорок с лишним лет, чтобы уничтожить эту пленку, но вы этого не сделали. Никто вас не осудит, – уверял его Страйк, хотя прекрасно понимал, что таблоиды непременно выдвинут свои версии происшедшего.

– Так я и думал: добром это не кончится. – Грегори вконец разволновался. – После нашей встречи за чашкой кофе я места себе не находил. Снова ворошить прошлое…

– Вы тогда обмолвились, что ваш отец дорого бы дал, чтобы увидеть, как будет раскрыто это дело.

Снова наступило молчание, а потом Грегори сказал:

– Да. Но только не за счет душевного покоя моей матушки и не за счет лишения нас с женой права опеки над приемными детьми.

У Страйка возникло сразу несколько возражений, в том числе и весьма резких. Ему не впервой было сталкиваться с уверенностью, будто мертвые желали бы именно того, что выгодно живым.

– Просмотрев эту пленку, я не мог не передать ее в полицию. И повторяю: если возникнет такой вопрос, я готов объяснить, что вы ничего не пытались скрыть и предоставили мне запись абсолютно добровольно.

К этому нечего было добавить. Грегори, явно не сменивший гнев на милость, бросил трубку, а Страйк повторно набрал Робин.

По-прежнему находясь в супермаркете, она уже расплачивалась за пакетик со смесью жареных орехов и изюма, жевательную резинку и шампунь, а через две кассы блондинка, помимо обычного набора продуктов, укладывала в пакеты баночки детского питания, присыпку и соски-пустышки.

– Привет, – сказала Робин в трубку, отворачиваясь к витрине, чтобы блондинка прошла у нее за спиной.

– Привет, – отозвался Страйк. – Звонил Грегори Тэлбот.

– И что ему?… А кстати, – с внезапным интересом начала Робин и устремилась к выходу вслед за объектом слежки, – что было на той пленке? Я ведь так и не спросила. Тебе удалось заполучить работающий проектор?

– Удалось, – коротко ответил Страйк. – При встрече расскажу. Слушай, я вот еще что хотел сказать. Мутным Риччи я сам займусь, хорошо? Подтяну Штыря, пусть прощупает почву. А ты под Риччи больше не копай и справок не наводи.

– Почему, собственно, я не…

– Ты меня услышала?

– Ладно, успокойся! – Робин удивилась. – Ему же, наверное, за девяносто?…

– У него сынки есть, – объяснил Страйк. – Их даже Штырь опасается.

– Вот как. – Робин оценила уровень угрозы.

– Да, именно так. Значит, мы поняли друг друга?

– Поняли, поняли, – заверила его Робин.

Закончив разговор со Страйком, она снова вышла под дождь и последовала за Элинор к ее скромному дому. Когда входная дверь затворилась, Робин села в свой «лендровер» и, надорвав пакетик с орехами и сухофруктами, продолжила наблюдение.

В магазине у нее родилась версия, что Элинор, судя по характеру покупок, видимо, нянчит чужих детей, но сейчас, когда день уже клонился к вечеру, родители не спешили привозить к ней своих отпрысков и тихая улочка не оглашалась младенческими воплями.

Поскольку дело Жука осложнилось новым фигурантом – блондинкой из Стоук-Ньюингтона, его разработка потребовала участия еще двух-трех человек. Наблюдение приходилось вести и за домом Элинор Дин, и за передвижениями БЖ, да и за самим Жуком, который продолжал заниматься своими делами, получая, по мнению остальных, незаслуженно жирный оклад, но ничем не выдавая, какую именно власть держит над боссом. Тем временем Повторный с завидным упорством финансировал слежку за своей подругой – скорее в отчаянии, нежели в надежде, а Открыточник и вовсе затихарился, что было подозрительно. Единственная подходящая на эту роль кандидатура – женщина в больших круглых очках, сотрудница Национальной портретной галереи, – перестала появляться на рабочем месте.

– Надеюсь, она простудилась, а не покончила с собой, – сказала Робин Барклаю, когда в пятницу днем они пересеклись в офисе.

Поскольку Страйк по-прежнему не мог выбраться из Корнуолла, Робин только что самостоятельно закрыла дело Балеруна и распрощалась с клиентом. Тот неохотно оплатил внушительный итоговый счет: полученные им сведения о безвестном танцовщике из Вест-Энда, предмете страстной любви его сумасбродной дочери, ограничивались тем, что этот вполне добропорядочный молодой человек – однолюб и по всем признакам гетеросексуал. Барклай, который заехал в контору перед ночной вахтой лишь для того, чтобы передать Пат свои платежки за неделю, явно удивился.

– С какого перепугу ей себя убивать?

– Откуда я знаю? – ответила Робин. – В ее последней цидульке сквозит какая-то паника. Вдруг она решила, что я завалюсь к ней на работу и устрою скандал, потрясая ее же открытками?

– Ты сначала отоспись, – посоветовал Барклай.

Робин подошла к чайнику.

– На меня не рассчитывай, – предупредил Барклай, – мне через тридцать минут надо Энди сменить. Снова в Пимлико, пасти подруженцию Повторного, которая и бровью не ведет на всяких упырей.

Пат отсчитывала десятифунтовые купюры Барклаю, к которому относилась терпимо, но без теплоты. Благоволила она, не считая Робин, только к Моррису, которого Робин после Нового года видела всего три раза: дважды, когда они менялись в процессе слежки, плюс один раз в офисе, когда он сдавал свой недельный отчет. При этом Моррис фактически перестал смотреть ей в глаза, а в разговоре касался сугубо рабочих вопросов – всегда бы так, думала Робин.

– Кто там следующий на очереди, Пат? – спросила она, заваривая кофе.

– Силенок у нас не хватит для нового дела, – вмешался Барклай, убирая наличные в карман. – А Страйк-то чего-как?

– Вернется в воскресенье – если поезда опять не отменят, – ответила Робин и поставила перед Пат чашку кофе.

А на понедельник они со Страйком запланировали встречу с Синтией Фиппс во дворце Хэмптон-Корт.

– В конце месяца мне надо будет домой смотаться на выходные, – обратился Барклай к Пат, которая в отсутствие Страйка отвечала за распределение обязанностей. Когда она у себя в компьютере открыла график, Барклай добавил: – Нужно пользоваться, покамест паспорт не требуют.

– В каком смысле?

Плохо соображая от усталости, Робин с чашкой кофе присела на диван. Формально ее дежурство завершилось, но она до того обессилела, что никак не могла заставить себя пойти домой.

– В смысле независимости Шотландии, Робин, – назидательно изрек Барклай, глядя из-под густых бровей. – Вы, англичане, я смотрю, вообще не чешетесь, но союз наш дышит на ладан.

– Ты сейчас пошутил? – спросила Робин.

– На референдуме в сентябре каждая собака проголосует «за». А школьный кореш в последний мой приезд окрестил меня дядей Тэмом[11]. Ну, я ему мозги-то вправил, чтоб неповадно было, – проворчал Барклай.

После его ухода Пат спросила Робин:

– Как самочувствие тетушки?

Речь шла о родственнице Страйка: Робин знала, что Пат избегает без крайней необходимости упоминать имя своего босса.

– Очень слаба, – ответила Робин. – Даже курс химии нельзя продолжить.

Зажав в зубах электронную сигарету, Пат продолжила стучать по клавишам, а затем процедила:

– Рождество у себя на чердаке встречал, в гордом одиночестве.

– Знаю, – вздохнула Робин. – Кстати, он оценил вашу заботу. Вы же ему суп принесли. Он был очень благодарен.

Пат фыркнула. Робин потягивала кофе, надеясь хоть немного зарядиться энергией, чтобы оторвать себя от дивана и дойти до метро. Она снова услышала голос Пат:

– Мне всегда казалось, что кому-кому, а уж ему-то есть куда податься, кроме этого скворечника.

– Он с тяжелым гриппом лежал, – напомнила Робин. – Опасался других заразить.

Она вымыла кружку, надела пальто и, попрощавшись с Пат, пошла вниз по лестнице, но не сразу отметила, что все еще прокручивает в голове этот короткий разговор. Робин уже не раз отмечала необъяснимую, на ее взгляд, враждебность Пат по отношению к Страйку. Если судить по ее тону, Пат воображала, что он застрахован от одиночества и слабостей; Робин никак не могла взять в толк, откуда это пошло, ведь Страйк никогда не делал секрета ни из того, где живет, ни из того, что спит там в одиночку.

Перед входом в вестибюль станции «Тотнэм-Корт-роуд» у Робин зазвонил мобильный. На экране высветился незнакомый номер – в последний раз такое было перед разговором с Томом Тэрви, поэтому она слегка встревожилась и решила задержаться, чтобы ответить неведомо кому.

– Это Робин Эллакотт? – В голосе распознавался манчестерский выговор.

– Да, – отозвалась Робин.

– Здрасьте. – Ее собеседница немного волновалась. – Вы хотели поговорить с Дейвом Андервудом. Я – дочь его.

– Ой да, – сказала Робин. – Спасибо, что перезвонили.

Когда пропала Марго Бамборо, Дейв Андервуд работал в магазине экопродуктов водителем фургона. Робин нашла его адрес в интернете и написала письмо, но не ожидала, что уже через три дня с ней выйдут на связь. Как правило, ее сообщения с упоминанием Марго Бамборо оставались без ответа.

– Ваше письмо как обухом по голове нас ударило, – продолжала женщина. – Дело в том, что папа с вами напрямую переговорить не сможет. Ему три недели назад трахеотомию сделали.

– Ох, какая беда. – Робин зажала пальцем свободное от телефона ухо, чтобы отгородиться от уличного шума.

– И не говорите, – сказала женщина. – Но сейчас он здесь, рядом со мной, и просит вам передать… слушайте… а ему ничего за это не будет?

– Конечно нет, – заверила Робин. – В письме я указала, что мы лишь хотим исключить это транспортное средство из нашего расследования.

– Тогда ладно, – сказала дочь Дейва. – В общем, да, это был он. Уму непостижимо, как это вы додумались, ведь все свидетели божились, что видели на кузове цветок, правильно я понимаю? В ту пору отец был этому только рад – вышел сухим из воды, но все последующие годы сильно терзался. В тот день он просто перепутал адрес доставки, вот и гнал через Кларкенуэлл-Грин с превышением скорости, лишь бы только не опоздать. Хозяину ничего не сказал – в то утро отцу и так досталось по первое число за вечные нарушения графика доставки. Тем более что в газетах стали писать: мол, за рулем того фургона сидел не кто иной, как Деннис Крид, и отцу просто… ну сами понимаете. Кому охота себя подставлять? И чем дольше отец помалкивал, тем больше себя убеждал, что время против него работает – надо было сразу явиться…

– Понимаю, – сказала Робин. – Да, могу представить, каково ему пришлось. Но в любом случае эта информация нам очень пригодится. Значит, после того, как он доставил заказ…

– Да-да, он вернулся в магазин, но там ему опять устроили разнос: открыли фургон – и увидели, что он перепутал заказы. Пришлось ему снова разъезжать по адресам.

Стало быть, Марго Бамборо в грузовом фургоне не было.

– Я очень благодарна за ваш звонок, – сказала Робин, – и передайте, пожалуйста, вашему отцу искреннюю признательность нашего агентства за честный рассказ. Для нас это будет серьезным подспорьем.

– Не стоит благодарности, – ответила женщина и быстро, прежде чем Робин успела повесить трубку, добавила: – Простите, а не вы ли будете та самая девушка, которую порезал Шеклуэллский Потрошитель?

Первой мыслью Робин было как-нибудь откреститься, но она вовремя вспомнила, что под письмом Дейву Андервуду стоит ее настоящее имя.

– Да.

Этот ответ прозвучал куда холоднее, чем слова благодарности за информацию о фургоне. Робин покоробило это описание: «девушка, которую порезал Шеклуэллский Потрошитель».

– Умереть не встать, – поразилась женщина, – я сразу папе сказала, что это вы. Ну, по крайней мере, Крид до вас не доберется, правда же?

Это было сказано почти задорно. Робин ничего не оставалось, кроме как согласиться, еще раз поблагодарить женщину за помощь и, повесив трубку, спуститься по лестнице в метро.

По крайней мере, Крид до вас не доберется, правда же?

На протяжении всего спуска в подземку Робин преследовал этот беззаботно-игривый тон, которым завершился телефонный разговор. Такое легкомысленное отношение свойственно только тем, кто никогда не испытывал слепого ужаса, не сталкивался с грубой силой и стальным клинком, не слышал у себя над ухом кабаньего хрипа, не видел бегающего взгляда в прорезях шапки-балаклавы, не чувствовал, как рассекается их живая плоть, – почти без боли, ибо смерть подкралась так близко, что ноздри уже втягивали ее дыхание.

На эскалаторе Робин резко обернулась через плечо – стоявший позади нее рассеянный тип то и дело тыкал ей в ягодицы своим портфелем. Порой случайные мужские прикосновения повергали ее в бешенство. Сойдя с эскалатора, она быстрым шагом пошла вперед, чтобы не оказаться зажатой в толпе рядом с тем субъектом. По крайней мере, Крид до вас не доберется, правда же? Как будто «добраться» – это все равно что запятнать при игре в салочки.

А может, для той невидимой собеседницы считанный с газетной полосы образ Робин представлялся далеким от человеческого? Заняв место между двумя женщинами, Робин вернулась мыслями к Пат, которая удивилась, что Страйку некуда деваться от болезни и негде найти человека, готового в такие минуты быть рядом. Не в том ли причина ее враждебности? В убеждении, что известность гарантирует неуязвимость?

Через сорок минут Робин, нагруженная пакетом продуктов, поднялась к себе в квартиру, мечтая пораньше лечь спать; ее с неподдельной радостью встретил Вольфганг (больше в доме никого не было), который напомнил заливистым лаем, что у него вот-вот лопнет мочевой пузырь. Робин со вздохом взяла поводок и вывела пса на улицу, чтобы обойти вокруг квартала. Вернувшись совсем без сил, она не стала утруждать себя долгой стряпней, а приготовила на скорую руку яичницу и съела ее с тостами за просмотром теленовостей.

Пока наполнялась ванна, снова зазвонил телефон. Робин стало не по себе, когда она увидела, что это ее брат Джонатан, без пяти минут выпускник Манчестерского университета. Она догадывалась, о чем будет разговор.

– Привет, Джон, – сказала она.

– Здоро`во, Робс. Ты не ответила на мое сообщение.

Как будто она сама этого не знала. Он написал ей утром, когда она вела слежку за подругой мистера Повторного, которая мирно пила кофе за чтением детектива Стига Ларссона. Джон хотел узнать, можно ли ему со своей девушкой переночевать у Робин с четырнадцатого на пятнадцатое февраля.

– Да, извини, – оправдывалась Робин, – вылетело из головы, дел было невпроворот. Но вообще, Джон, пока не могу сказать ничего конкретного. Зависит от того, какие у Макса планы на…

– Какое ему дело, если мы перекантуемся у тебя в комнате? Кортни никогда не бывала в Лондоне. В субботу мы идем на стендап. В театр «Блумсбери».

– Кортни – это твоя девушка? – заулыбалась Робин. В родительском доме Джонатан никогда не афишировал подробности своей личной жизни.

– Моя девушка? – передразнил сестру Джонатан, но Робин показалось, что ее вопрос польстил брату и тот лишь подтвердил ее догадку.

– Я поговорю с Максом, хорошо? А завтра тебе перезвоню, – сказала Робин.

Отделавшись от Джонатана, она выключила воду и пошла к себе в комнату за пижамой, халатом и каким-нибудь чтивом. Поверх аккуратно расставленных на полке романов лежал «Демон Райского парка». Поколебавшись, Робин все же выбрала эту книжицу, вернулась в ванную и попыталась представить, как они с братом и какой-то непонятной девушкой устроятся на ночлег в одной комнате. Что на нее нашло: чопорность, ханжество или преждевременная старческая стыдливость? У Робин не было тяги к шумным тусовкам в чужих квартирах, поскольку студенческая жизнь завершилась для нее раньше времени, а изнасилование в студенческом общежитии напрочь отбило охоту ночевать в условиях, неподвластных ее полному контролю.

При погружении в горячую ванну с пузырьками пены у Робин вырвался глубокий вздох блаженства. Рабочая неделя длилась бесконечно: Робин часами просиживала в машине, а после таскалась под дождем то за Элинор Дин, то за Жуком. Закрыв глаза, она настолько расслабилась, что даже приторный, дешевый запах жасмина казался ей упоительным, но в голову сами собой лезли мысли о дочери Дейва Андервуда.

По крайней мере, Крид до вас не доберется, правда же? Даже если отбросить оскорбительно шутливый тон, в этой фразе была некая странность: женщина, много лет знавшая, что за рулем «солнечного» фургона сидел не Крид, все же не сомневалась в его причастности к похищению Марго.

Ведь Крид, как известно, не всегда пользовался фургоном. Двух женщин он убил еще до того, как устроился в химчистку, и даже когда в его распоряжении появился автомобиль, ему подчас удавалось заманивать жертв прямо к себе в подвал.

Робин открыла глаза, потянулась за «Демоном Райского парка», нашла то место, где остановилась в прошлый раз, и погрузилась в чтение, стараясь держать книгу выше пенистой воды.

Поздним вечером в сентябре 1972 года квартирная хозяйка Денниса Крида впервые заметила, что он привел в подвал женщину. На суде она утверждала, что около полуночи услышала «скрип» калитки, выглянула в окно спальни и увидела, как по ступенькам, ведущим в подвал, спускается Крид с какой-то женщиной: та «вроде была под хмельком, но шла сама».

В ответ на ее вопросы о ночной гостье Крид рассказал малоубедительную историю про одну из постоянных клиенток химчистки. По его словам, с этой женщиной, уже подвыпившей, он столкнулся на улице и она сама напросилась к нему домой, чтобы вызвать такси.

Но в действительности женщина, которую Деннис на глазах у Вайолет завел в подвал, оказалась безработной по имени Гейл Райтмен; в тот вечер она поссорилась со своим женихом. Выпив несколько крепких коктейлей в баре «Кузнечик», расположенном в Шордиче, она покинула заведение в половине одиннадцатого вечера. Прохожие видели, как неподалеку от бара женщина, по описанию похожая на Райтмен, садилась в белый фургон. За исключением Вайолет Купер, которой в потемках удалось разглядеть, что в тот вечер вместе с Кридом в дом зашла брюнетка в светлом плаще, никто больше не видел Гейл Райтмен после ее ухода из «Кузнечика».

К этому времени Крид, с одной стороны, уже выработал сценарий, способный разжалобить таких дам зрелого возраста, как его квартирная хозяйка, а с другой – научился входить в роль весельчака неочевидной сексуальной ориентации, чтобы втираться в доверие к нетрезвым и одиноким. Впоследствии Крид признался, что познакомился с Райтмен в «Кузнечике» и подсыпал ей в стакан нембутал, а после затаился у выхода, дождался ее появления и предложил подбросить до дому, чему она была только рада, поскольку еле держалась на ногах.

Вайолет Купер приняла на веру его рассказ про клиентку химчистки, пожелавшую вызвать такси, «потому как не видела причин в этом сомневаться».

На самом же деле все это время Гейл Райтмен, с кляпом во рту, прикованная к батарее парового отопления, томилась в спальне Крида, что в том же подвале, пока не была задушена им в январе 1973 года. Из всех своих жертв никого больше Крид не держал у себя так долго, что лишний раз доказывает, насколько возросла его самоуверенность, если он считал свой подвал надежным укрытием, где можно насиловать и пытать, не опасаясь разоблачения.

Однако незадолго до Рождества хозяйка спустилась к нему под каким-то незначительным предлогом; потом, уже давая показания в суде, она заявила, что Крид определенно хотел ее поскорее выпроводить «как незваную гостью. В подвале висел тошнотворный запах; впрочем, у соседей нередко бывали проблемы с канализацией. Он сказал, что поболтать сегодня не получится, так как ему должны позвонить».

Купер продолжала: «Совершенно точно, это случилось под Рождество – я еще спросила, почему он никому не отправил поздравительных открыток. Ватагой друзей он похвастаться не мог, но не исключено, что кому-нибудь было бы приятно получить от него весточку; невольно подумалось: как же все это грустно. Из репродуктора как раз звучала песня „Long-Haired Lover from Liverpool“[12], но слишком уж громко, хотя это тоже не вызвало подозрений: Деннис любил музыку».

Своим неожиданным визитом в подвал Купер почти наверняка подписала Райтмен смертный приговор. Позднее Крид признался психиатру, что намеревался оставить себе Райтмен на неопределенный срок «вместо домашней зверюшки», чтобы впоследствии не заниматься рискованными похищениями, но передумал и решил «избавить ее от страданий».

Крид убил Райтмен в ночь на 9 января 1973 года; дата была выбрана не случайно – именно тогда Вай Купер на три дня уехала навестить захворавшую родственницу. Сначала, перетащив тело в ванну, Крид обезглавил Райтмен и отпилил ей руки, а ночью погрузил завернутое в брезент тело в фургон и вывез в Эппинг-Форест, где закопал в неглубокой яме. Вернувшись домой, он произвел с останками Райтмен тот же набор действий, что и с Верой Кенни, и с Норин Стэррок: сварил голову и руки, отделил мягкие ткани, а кости раздробил в труху и переложил в стоявшую у него под кроватью инкрустированную шкатулку черного дерева.

С возвращением на Ливерпуль-роуд Вайолет Купер отметила, что в подвале больше нет «зловония», а значит, соседи привели канализацию в порядок.

Хозяйка и жилец возобновили свои вечерние посиделки с выпивкой и песнями. Вероятно, Крид проверял на Вай действие различных препаратов. Позже она вспоминала, как после ночных пирушек с Деннисом проваливалась в глубокий сон и наутро чувствовала себя совершенно разбитой.

Место захоронения останков Райтмен оставалось непотревоженным без малого четыре месяца, пока гулявший с терьером горожанин не увидел в зубах у своего питомца выкопанную бедренную кость. Разложение трупа, отсутствие головы, рук и какой-либо одежды усложняли типирование тканей и препятствовали идентификации личности погибшей. Причислить убийство Райтмен к списку обвинений против Крида оказалось возможным только после его ареста, когда под половицами одной из комнат были найдены принадлежавшие жертве и опознанные родственниками предметы: нижнее белье, колготки и кольцо с опалом.

Младшая сестра Райтмен до последнего не теряла надежды, что Гейл еще жива. «Я не могла в это поверить, пока своими глазами не увидела ее кольцо. До этого момента я искренне считала, что произошла какая-то ошибка. Без конца твердила маме с папой, что она обязательно вернется. У меня в голове не укладывалось, что в мире существует такое зло и что моя сестра оказалась на его пути.

Это не человек. Во время судебного процесса он в открытую глумился над родственниками погибших. Каждое утро скалился, делал всем нам ручкой. Когда на слушаниях упоминались семьи жертв, он буравил взглядом находившихся в зале чьих-то родителей, братьев и прочих. Даже после вынесения приговора он продолжал подливать масла в огонь, по чуть-чуть вскрывал какие-то подробности, а мы, узнав, что именно говорила ему Гейл и как молила о пощаде, потом годами жили под этим гнетом. Будь моя воля, я бы разорвала такого голыми руками, но измываться, как он измывался над Гейл, – никогда. Ему незнакомы человеческие чувства, вы согласны? От этого…»

Из коридора донесся громкий хлопок; Робин так вздрогнула, что вода выплеснулась через бортик ванны.

– Это я! – крикнул Макс нехарактерно бодрым голосом и сразу поздоровался с Вольфгангом. – Ну здравствуй. Да, мой хороший, здравствуй, здравствуй…

– Привет! – откликнулась Робин. – Мы уже погуляли!

– Спасибо, – сказал Макс, – заходи ко мне, кое-что отпразднуем!

Робин услышала, как Макс поднимается по лестнице. Вытащив заглушку слива, она осталась сидеть в ванне; вода убывала, а пузырьки, потрескивая, цеплялись за кожу, пока Робин дочитывала главу.

«…начинаешь молиться о существовании преисподней».

В 1976 году Крид сказал тюремному психиатру Ричарду Мерридану, что после обнаружения останков Райтмен хотел «залечь на дно». Он признался Мерридану, что испытывал двойственное чувство: желание множить свою славу и страх разоблачения. «Мне нравилось, когда о Мяснике писали в газетах. Потому я закопал ее в Эппинг-Форесте, где и других, чтобы понятнее было: почерк один. Но при неизменности схемы риск возрастает, это я понимал. В итоге, раз Вай засекла, как я спускался к себе с этой, а потом еще приперлась ко мне, пока эта сидела на цепи, я и решил временно переключиться на шлюх, залечь, так сказать, на дно».

Однако уже через пару месяцев именно из-за решения «переключиться на шлюх» Крид чуть не попался.

На этом глава заканчивалась. Робин вылезла из ванны, вытерла пол от выплеснутой воды, надела пижаму, сверху халат и поднялась в гостиную, где радостный Макс смотрел телевизор. Вольфгангу, казалось, передался хозяйский душевный подъем: пес встретил ее восторженно, как после долгой разлуки, а потом принялся слизывать с ее лодыжек масло для ванны, но тут она предельно вежливо попросила его воздержаться от этого занятия.

– Меня утвердили, – объявил Макс, выключив звук телевизора; на кофейном столике красовалась бутылка шампанского с двумя фужерами. – На одну из главных ролей в новом сериале на Би-би-си-один. За это надо выпить.

– Макс, это просто фантастика! – Робин была несказанно рада его удаче.

– Ага. – Он и сам сиял. – Слушай, как ты думаешь, твой Страйк согласится заглянуть к нам на ужин? У меня роль ветерана войны. Хорошо бы переговорить с тем, кто и вправду служил.

– Еще как согласится, – сказала Робин, надеясь, что попала в точку, хотя эти двое даже не были знакомы. Она приняла из рук Макса бокал шампанского и, усевшись, подняла тост. – Ну поздравляю же!

– Спасибо. – (Они звякнули бокалами.) – Если Страйк придет, я сам приготовлю домашнюю еду. Будет вкусно, отвечаю. Мне нужно расширять круг общения. А то превращусь в одного из таких «затворников», о которых потом в новостях рассказывают.

– А я сыграю роль туповатой квартирной соседки, – вставила Робин, все еще думая о Вай Купер, – которая считает тебя душкой и никогда не спрашивает, почему ты частенько стучишь молотком по половицам.

Макс расхохотался:

– При этом на тебя напустятся даже больше, чем на меня, всегда же так. Ох уж, мол, эти женщины, которые ничего не замечали… а кстати, некоторые из них… как там звали того американского психопата, который требовал от жены, чтобы звонила ему по селектору, если хочет зайти в гараж?

– Джерри Брудос. – Робин читала о нем в «Демоне Райского парка»; перед одним из похищений Брудос, как и Крид, переоделся женщиной.

– Пора возвращаться к светской жизни, будь она неладна. – Под воздействием алкоголя и хороших новостей Макс разоткровенничался. – С уходом Мэтью меня такой депресняк накрыл. Все время хотелось продать квартиру и уехать куда глаза глядят.

Робин подумала, и не зря, что не сумела скрыть панический ужас, поскольку Макс сказал:

– Да не волнуйся ты, никуда я не денусь. Но пока длилась эта канитель, я чуть не сдох. Жилище-то купил только из-за него. «Вкладывайся в недвижимость, это беспроигрышный вариант», – говорил Мэтью.

Казалось, он собирался что-то добавить, но передумал.

– Макс, хотела тебя кое о чем спросить, – сказала Робин, – но я нисколько не обижусь, если ты откажешь. Мой младший брат с подружкой на выходные собираются в Лондон, им нужно где-то переночевать с четырнадцатого на пятнадцатого февраля. Но если тебе это…

– Не говори глупостей, – перебил ее Макс. – Пускай спят прямо здесь. – Он похлопал по дивану. – Эта лежанка раскладывается.

– Надо же. – Робин впервые об этом слышала. – Ну и отлично. Спасибо тебе, Макс.

После горячей ванны и шампанского Робин клонило в сон, но они с Максом все же обсудили новый сериал, а затем Робин извинилась и сказала, что валится с ног.

Устроившись под одеялом, Робин не стала начинать новую главу про Крида. Чтобы поскорее заснуть, лучше отгораживаться от некоторых мыслей. Она погасила свет, но ее мозг продолжал работать, и рука сама потянулась за айподом.

Робин взяла за правило никогда не слушать музыку в наушниках, за исключением тех случаев, когда Макс был дома. После определенных событий начинаешь сомневаться, не подведет ли тебя реакция, а потому всегда стараешься получить предупреждение заранее. Поэтому сейчас, когда входная дверь была надежно заперта на два оборота (Робин по привычке перепроверила), а квартирный хозяин и его пес находились буквально в двух шагах, она вставила в уши наушники и включила плеер в режиме случайного проигрывания треков с четырех недавно купленных – вместо очередного банального флакончика парфюма – альбомов Джони Митчелл.

За прослушиванием Митчелл – в последнее время Робин к этому пристрастилась – она порой воображала улыбающееся сквозь музыку лицо Марго Бамборо. Теперь уже навсегда двадцатидевятилетняя, эта женщина отчаянно противостояла натиску самой жизни, которая оказалась куда сложнее, чем представлялось в начале пути, когда Марго задумала выбиться из нищеты за счет своих мозгов и трудолюбия.

Зазвучала незнакомая Робин песня, в которой рассказывалось о разрыве романтических отношений. С незатейливым, более прямолинейным, чем в других песнях Митчелл, посылом, с ограниченным набором метафор и образов. «Last chance lost / The hero cannot make the change / Last chance lost / The shrew will not be tamed»[13].

Робин вспомнила Мэтью, который так и не сумел понять, что у жены могут быть более серьезные устремления, чем безостановочное накопительство, так и не сумел расстаться с любовницей, которая, если честно, куда больше соответствовала его идеалам и амбициям, чем Робин. Разве желание утвердиться в профессии, к выбору которой все, кроме нее самой, относились скептически, – это и есть строптивость?

В темноте, под звуки голоса Митчелл, на поздних альбомах особенно глубокого, с узнаваемой хрипотцой, Робин вдруг осознала, что маячивший в последнее время на периферии ее сознания замысел пробился на передний план. Замысел, не отступавший с тех самых пор, как Робин прочла ответ из Минюста, уведомлявший Страйка об отказе в свидании с серийным убийцей.

С решением министерства Страйк смирился, как, впрочем, и Робин, не желавшая усугублять страдания родственников погибших женщин. Однако же изверг, обрекающий Анну на вечную боль неопределенности, по-прежнему пребывал как минимум в добром здравии. И уж если такая, как Айрин Хиксон, лопалась от желания побеседовать со Страйком, не проявит ли Крид по меньшей мере сходную заинтересованность после десятилетий молчания?

«Шансов нет. / Что может изменить герой?»

Робин резким рывком села, вытащила наушники, снова зажгла лампу и потянулась за ручкой и блокнотом, которые с недавних пор всегда держала на прикроватном столике.

Она же не обязана докладывать Страйку о своих замыслах. Важно только убедиться, что предпринятые ею шаги не поставят под удар агентство. Но если отказаться от этой попытки, то вечно будешь мучиться вопросом: а был ли вообще шанс добраться до Крида?

Железнодорожное сообщение между Корнуоллом и Лондоном наконец-то возобновилось. Страйк засобирался домой, но пообещал своим, что скоро приедет опять. Джоан молча прильнула к нему на прощание. Как ни странно, он предпочел бы одно из тех бурных, заряженных шантажом прощаний, которые прежде вызывали у него только отторжение.

По пути в Лондон Страйк узрел отклик своему настроению в черно-белом зимнем пейзаже, слякоти и дрожащих деревьях, на которые смотрел сквозь потеки грязи на вагонном окне. Медленное угасание Джоан не было похоже на известные Страйку смерти, почти все – насильственные. В бытность свою армейским следователем он, в силу необходимости, приучил себя без истерик воспринимать мгновенное, грубое устранение человеческого существа и смиряться с внезапным возникновением вакуума там, где только что мерцала душа. Медленная капитуляция Джоан перед врагом, разрушающим изнутри ее собственное тело, оказалась для него внове. Какая-то малая часть сознания Страйка, которой он стыдился, хотела, чтобы все уже закончилось и пришла реальная скорбь; в поезде, уносящем его на восток, он рвался к временному убежищу своей пустой квартиры, где мог тосковать без оглядки на других, без необходимости выставлять напоказ соседям свою печаль или создавать для тети витрину фальшивой бодрости.

Он отклонил два приглашения на субботний ужин: одно от Люси, второе от Ника с Илсой, предпочтя заняться бухгалтерией агентства и проверить отчеты Барклая, Хатчинса и Морриса по текущим делам. В порядке подготовки к завтрашней встрече с Робин для обмена последней информацией он в воскресенье повторно переговорил с доктором Гуптой и с парой родственников ныне покойных свидетелей по делу Бамборо.

Но в воскресенье вечером, стоя над кипящими на единственной конфорке спагетти, он получил вторую эсэмэску от своей незнакомой единокровной сестры Пруденс.

Привет, Корморан, не уверена, что ты получил мое первое сообщение. Надеюсь, второе не потеряется. Просто хотела сказать, что я (вероятно) понимаю, почему ты не хочешь с нами сфотографироваться для группового портрета и присутствовать на папином чествовании. Но дело не просто в выпуске нового альбома. Охотно поговорила бы с тобой об этом лично, но наша семья хранит тайну. Надеюсь, ты меня не осудишь, если добавлю, что, как и ты, я появилась на свет в результате одной из мимолетных отцовских связей (!) и долго глушила в себе обиду и злость. Может, выпьем с тобой по чашке кофе и обсудим это более подробно? Я сейчас в Патни. Пожалуйста, не пропадай. Было бы здорово встретиться. Всего самого доброго, П.

Под рокот бурлящих спагетти Страйк прикурил сигарету. У него в голове, позади глазных яблок, нарастало какое-то давление. Он знал, что слишком много курит: у него саднило язык и после рождественского гриппа усиливался кашель. Во время их последней встречи с Барклаем тот превозносил достоинства вейпов. Очевидно, пришло время попробовать эту отраву или по крайней мере уменьшить количество сигарет.

Он перечитал SMS от Пруденс. Что за тайные причины могли быть для торжества, кроме нового отцовского альбома? Неужели Рокби в конце концов получил рыцарское звание или же нагнетает шумиху по поводу пятидесятилетия Deadbeats с целью напомнить тем, кто раздает знаки отличия, что такового до сих пор не получил? Страйк попытался вообразить, как отреагирует Люси, услышав, что он собирается на встречу с целым сонмом новообретенных единокровных братьев и сестер как раз в то время, когда ее собственная немногочисленная родня вот-вот уменьшится на одного. Он силился представить себе Пруденс, о которой совсем ничего не знал, за исключением того, что ее мать была известной актрисой.

Выключив конфорку, он оставил спагетти плавать в воде и с сигаретой в зубах стал набирать ответ.

Спасибо за 2 смс. Я не против нашей встречи, но сейчас неподходящее время. Молодец, что поступаешь, как считаешь правильным, но у меня плохо получается изображать чувства или поддерживать вежливые измышления в угоду публичности. Я не общаюсь с…

Страйк остановился на целую минуту. Он никогда не называл Джонни Рокби «папой» и не хотел именовать его «нашим отцом» – это вроде как установило бы их с Пруденс единение, чреватое для него только неловкостью, поскольку она была совершенно посторонним человеком.

И тем не менее каким-то уголком сознания он ощущал, что она – своя. Нечто притягивало его к ней. Что это было? Простое любопытство? Отзвук мучившей его в детстве тоски по неведомому отцу? Или что-то более примитивное: зов крови, животное чувство родства, от которого невозможно полностью отрешиться, как ни старайся разорвать эти узы?

…Рокби и не хочу изображать интерес к нему и его альбому. Зла я не держу и, как уже говорил, буду рад встрече, когда в моей жизни поубавится…

Страйк опять прервался. Пока он стоял над кастрюлей в клубах пара, мысли его блуждали вокруг умирающей Джоан, вокруг незакрытых дел в работе агентства и почему-то вокруг Робин.

…сложностей. С наилучшими пожеланиями, Корморан.

В тот вечер, умяв спагетти с банкой покупного соуса, Страйк заснул под перестук дождевых струй по шиферной крыше и увидел сон: как будто у них с Рокби разгорелся кулачный бой на палубе какой-то шхуны, но бортовая и килевая качка сбросила обоих в море.

Дождь не прекратился даже наутро, когда Страйк без десяти одиннадцать вышел из станции метро «Эрлз-Корт», где его должна была подхватить Робин, чтобы вместе ехать во дворец Хэмптон-Корт на встречу с Синтией Фиппс. Стоя под кирпичным козырьком у выхода со станции, Страйк с очередной сигаретой в зубах принялся читать с телефона новые мейлы: последние данные по мистеру Повторному от Барклая и по Жуку – от Морриса. Он почти закончил, когда раздался телефонный звонок. Это был Ал, и вместо того, чтобы направить звонок в голосовую почту, Страйк решил прекратить эту канитель раз и навсегда.

– Привет, брат, – сказал Ал. – Как дела?

– Бывало лучше, – ответил Страйк.

Он намеренно не ответил таким же вежливым вопросом.

– Послушай, – продолжил Ал, – мм… Мне только что позвонила Прю. Рассказала про твое сообщение. Дело в том, что у нас на эту субботу заказан фотограф, но если на фото не окажется тебя… вся соль-то в том, чтобы сделать наш общий групповой портрет. Первый раз в жизни.

– Ал, мне это неинтересно. – Страйку надоело изображать вежливость.

Последовало короткое молчание. Затем Ал сказал:

– Видишь ли, папа все время пытается достучаться…

– Так уж? – У Страйка злость вдруг прорвалась сквозь туман усталости, тревоги о Джоан и массы незначащих, по всей видимости, сведений, которые он нарыл по делу Бамборо и пытался удержать в голове, чтобы поделиться с Робин. – Когда же такое было? Когда он натравил на меня своих адвокатов, требуя денег, которые, на минуточку, по закону принадлежали мне?…

– Если ты говоришь о Питере Гиллеспи, папа не знал, как жестко тот тебя прессует, клянусь, не знал. Пит сейчас отошел от дел…

– Мне западло славить этот вшивый альбом, – отрезал Страйк. – Полный вперед, веселитесь без меня.

– Послушай, – не отступался Ал, – я не могу прямо сейчас объяснить… но если мы с тобой сможем пойти куда-нибудь выпить, я расскажу… есть причина, по которой мы хотим сделать это для него именно сейчас – организовать фотосессию и прием…

– Говорю же: нет, Ал.

– Ты до конца жизни собираешься посылать его на фиг, так, что ли?

– Кто посылает его на фиг? Я о нем прилюдно ни одного слова не сказал, в отличие от него самого, – он, йопта, в каждом интервью обо мне трендит…

– Он пытается исправить положение, а ты не можешь уступить ни на дюйм!

– На самом деле он пытается себя обелить, – резко заявил Страйк. – А если хочет заполучить рыцарское звание – пусть налоги заплатит, так и передай. Я ему не козел отпущения.

Он повесил трубку, разозлившись больше, чем ожидал, и сердце его заколотилось под пальто с такой силой, что ему стало не по себе. После того как он щелчком выбросил сигаретный окурок на дорогу, его мысли неотвратимо потянулись к Джоан, которая прячет под косынкой безволосую голову, и к Теду, чьи слезы капают в чашку чая. Почему, думал он в сердцах, не может так быть, чтобы при смерти лежал Рокби, а тетушка, здоровая и счастливая, в полной уверенности, что доживет до следующего дня рождения, гуляла бы по Сент-Мозу, болтала с друзьями, с которыми не расставалась всю жизнь, планировала ужины для Теда, по телефону доставала Страйка, чтобы поскорее приехал?

Когда через пару минут из-за угла появилась Робин на «лендровере», ее поразил вид Страйка. Из телефонных разговоров она знала и о гриппе, и о просроченной курице, но не могла предвидеть, до какой степени он осунулся, да еще и кипит такой яростью, что Робин восприняла это на свой счет и машинально взглянула на часы, заподозрив, что опоздала.

– Все в порядке? – спросила она, когда он открыл дверь с пассажирской стороны.

– Нормально, – коротко бросил он, усевшись на сиденье и хлопнув дверью.

– С Новым годом.

– Разве мы еще этого не говорили?

– Вообще-то, нет, – сказала Робин, несколько уязвленная его мрачностью. – Но ты вовсе не обязан отвечать мне тем же. Не думай, пожалуйста, что я тебя подталкиваю к…

– С Новым годом, Робин, – буркнул Страйк.

Автомобиль с неустанно работающими на ветровом стекле дворниками, едва счищающими наледь, вырулил на проезжую часть; Робин не покидало отчетливое ощущение дежавю. Он пребывал в такой же мрачности, когда она за ним заехала в день его рождения; в ту пору его преследовали неприятности, но ведь она тоже вымоталась и тоже разбиралась с личными проблемами, а потому была бы очень признательна за совсем небольшое усилие.

– Что не так? – спросила она.

– Ничего.

Несколько минут они ехали молча, пока Робин не спросила:

– Ты видел мейл от Барклая?

– О Повторном и его подруге? Да, только что прочел, – ответил Страйк. – Бедняжка брошена и никогда не узнает, что причиной тому стала ее гипертрофированная верность.

– Он просто чокнутый, – сказала Робин, – но кто платит деньги, тот…

– Буквально с языка сняла, – отозвался Страйк, прилагая усилия к тому, чтобы звучать бодрее.

Джоан, Рокби, Пруденс, Ал… но Робин-то была ни при чем. Она удерживала агентство на плаву, пока он занимался своими делами в Корнуолле. Страйк многим был ей обязан.

– Кто из клиентов следующий у нас на очереди? – продолжил он, добавляя в свой тон энтузиазма. – Я позвоню той товарной брокерше, которая считает, что ее муж чпокает няньку, хорошо?

– Понимаешь, – сказала Робин, – дело Жука требует больших кадровых ресурсов. Мы следим за ним, за его боссом и за той женщиной в Стоук-Ньюингтоне. А то вчера вечером босс опять ездил к Элинор Дин. Все как обычно, включая поглаживание по голове.

– Правда? – Страйк нахмурился.

– Угу. Клиенты начинают терять терпение, требуют веских доказательств. Плюс у нас еще нет подвижек по Открыточнику, да и Бамборо отнимает довольно много времени.

Робин не хотела говорить Страйку открытым текстом, что при его постоянных перемещениях между Лондоном и Корнуоллом она вместе с внештатными сотрудниками обеспечивает ведение всех текущих дел агентства, работая на износ, без выходных.

– То есть ты считаешь, мы должны сосредоточиться на Жуке и Открыточнике, правильно?

– Я считаю, мы должны признать, что сейчас дело Жука требует участия трех человек, а потому брать дополнительные заказы было бы преждевременно.

– Ладно, согласен, – пробурчал Страйк. – Есть какие-нибудь новости по гидессе в Национальной портретной? Барклай сказал, ты беспокоилась, как бы она не наложила на себя руки.

– Зачем он тебе это сказал? – спросила Робин. И пожалела, что обнаружила свою тревогу: было в этом что-то мягкотелое, непрофессиональное.

– Без всякого умысла. Она появилась вновь?

– Нет, – ответила Робин.

– Какие-нибудь новые открытки синоптику были?

– Нет.

– Возможно, ты ее спугнула.

Под барабанный стук дождевых струй в лобовое стекло Страйк достал из кармана и открыл блокнот:

– Перед встречей с Синтией Фиппс хочу сообщить несколько новостей по Бамборо. Между прочим, ты здорово сработала, когда исключила продуктовый фургон.

– Спасибо, – сказала Робин.

– Но на сцене появился совершенно новый фургон, – отметил Страйк.

– Что? – резко спросила Робин.

– Я вчера разговаривал с дочерью Руби Эллиот. Помнишь Руби…

– Она видела из своей машины «драку двух женщин».

– Та самая. Кроме того, я поговорил с племянником миссис Флери, которая переходила через Кларкенуэлл-Грин, пытаясь увести домой из-под дождя свою престарелую мать.

Страйк откашлялся и зачитал из блокнота:

– Согласно полученным от Марка Флери данным, его тетка была расстроена тем, что в газетах описана ее «драка» и даже «схватка» с матерью, так как это предполагает жестокое обращение со старушкой. Она заявила, что всего лишь поторапливала мать, не применяя к ней силу, но призналась, что в остальном описание было точным: место, время, шляпка от дождя, плащ и так далее. Но Тэлбот ухватился за двусмысленность фразы «схватки у нас не было» и оказал давление на миссис Флери с целью заставить ее отказаться от своих показаний и признать, что они со старой леди никак не могли быть теми, кого видела Руби Эллиот. Однако миссис Флери на это не пошла. Уж очень точным оказалось описание двух женщин: она была уверена, что они с матерью и есть те самые прохожие. Итак, Тэлбот повторно допросил Руби и попытался заставить ее изменить первоначальные показания. Ты, наверное, помнишь, что в начале Альбемарль-уэй есть еще одна телефонная будка. Тэлбот пытался убедить Руби, что она видела, как двое прохожих боролись именно перед этой будкой. И тут дело принимает чуть более интересный оборот, – указал Страйк, переворачивая страницу блокнота. – По словам дочери, Руби, ее мать была женщиной рассеянной, за рулем нервничала, плохо ориентировалась по карте – в общем, натуральный топографический кретинизм. Вместе с тем дочь утверждает, что у матери была отличная память на мелкие зрительные подробности. Она могла забыть, на какой улице встретила знакомых, но была в состоянии описать их одежду вплоть до цвета шнурков. В молодости занималась оформлением витрин. Учитывая ее общую рассеянность, Тэлбот, видимо, надеялся с легкостью убедить свидетельницу, что она перепутала телефонные будки, но чем больше он на нее давил, тем увереннее она стояла на своем и твердила, что те две женщины не могли находиться в начале Альбемарль-уэй, а почему, собственно? Да потому, что ранее она видела кое-что еще, происходившее возле этой конкретной телефонной будки, о чем даже не вспоминала, пока Тэлбот не упомянул клиновидное здание. Важно помнить, что район Кларкенуэлла был ей совершенно незнаком. Как говорит ее дочь, в тот вечер Руби несколько раз проехала по большому кругу, всякий раз пропуская Хэйуордз-Плейс, где находился новый дом ее дочери. Когда он спросил: «А вы уверены, что не видели этих двух сцепившихся женщин около другого телефона-автомата – у клиновидного здания на углу Альбемарль?», Руби неожиданно вспомнила, что в этом месте дороги ей пришлось затормозить, поскольку перед ней около этого клиновидного здания резко остановился грузовой фургон. В него села чернявая, коренастая женщина, стоявшая под проливным дождем перед этой самой телефонной будкой. Та женщина…

– Постой-ка! – перебила его Робин, на миг перестала смотреть на мокрую от дождя дорогу и покосилась на Страйка. – «Чернявая и коренастая»? Не Тео ли, случайно?

– Руби так и подумала, сравнив свои воспоминания об этой девушке под дождем с портретом последней пациентки Марго, изображенным полицейским художником по описанию Глории. Смуглая, плотного телосложения, черные волосы, прилипшие к лицу под струями дождя… и еще… – Страйк зачитал по блокноту диковинное название: – «Серьги „кучи“».

– Что еще за кучи?

– По словам дочери Руби, это цыганский стиль, что, возможно, объясняет, почему Глория назвала Тео «цыганистой». Руби знала толк в одежде и украшениях. А тут как раз была характерная подробность – из тех, которые она подмечала. Водитель фургона затормозил довольно резко, на время задержав движение, и забрал ту девушку, похожую на Тео. Стоящие за Руби машины сигналили как оголтелые. Когда смуглянка влезла на переднее пассажирское сиденье, фургон направился в сторону Сент-Джонс-роуд, и Руби потеряла его из виду.

– И ничего не сказала Тэлботу?

– Если верить ее дочери, к тому времени, как Руби вспомнила второй эпизод, ее вымотала эта история и окончательно замучил своими окриками Тэлбот, пытавшийся ее убедить, что она ошиблась, когда не признала в двух борющихся женщинах Марго и переодетого в женское платье Крида… в общем, она уже вовсе жалела, что развязала язык. Когда же за дело взялся Лоусон, Руби стала с ужасом думать, как обрушатся на нее полиция и пресса, если она вдруг расскажет, что видела девушку, похожую на Тео. Обоснованно или нет, но Руби рассудила, что сотрудничество с полицией обернется против нее: как будто она, узнав, что ее первоначальный рассказ объявили пустышкой, вознамерилась сделать второй заход и прославиться любыми средствами.

– И ее дочь спокойно тебе все это рассказала?

– А что такого? Руби давно умерла; согласись, ей уже все равно. Ее дочь подчеркнула что все это теперь не имеет никакой ценности, а потому она вполне может говорить без утайки. Но по большому счету, – Страйк перевернул очередную страницу блокнота, – откуда мы можем знать, что там была именно Тео?… Хотя лично я верю. Тео, не приписанная к амбулатории, наверняка плохо знала этот район. Однако тот угол служил заметным ориентиром и был, скорее всего, выбран в качестве места встречи, куда ей следовало подойти после приема у врача. А водителю там удобно прижаться к тротуару.

– Все так, – медленно выговорила Робин, – но если та девушка и Тео – это одно лицо, то ее причастность к исчезновению Марго исключается, правда? Совершенно очевидно, что она вышла от врача одна, дождалась машины и уехала…

– И кто же мог сидеть за рулем?

– Не знаю. Кто угодно. Отец, мать, друг, брат, сестра.

– А почему Тео не откликнулась на многочисленные обращения полиции?

– Может, побоялась. Может, у нее были проблемы со здоровьем, которые она скрывала. И вообще многие предпочитают не связываться с полицией.

– Ага, ты недалека от истины, – признал Страйк. – Тем не менее я все-таки предлагаю держать в уме, что одна из последних, кто видел Марго живой, могла уехать из того района на транспортном средстве, достаточно большом, чтобы вместить еще и спрятанную внутри женщину… И кстати, о последних, кто видел Марго живой, – добавил Страйк. – Есть у нас что-нибудь от Глории Конти?

– Нет, – ответила Робин. – Если не получим ответа до конца следующей недели, я попробую связаться с ней через ее мужа.

Страйк опять перевернул страницу блокнота.

– После беседы с дочерью Руби и с этим субъектом Флери я перезвонил доктору Гупте. Если помнишь, в сводной заметке о знаках зодиака я упомянул Скорпиона, чья смерть, согласно Тэлботу, встревожила Марго.

– Помню, – ответила Робин. – Ты еще предположил, что Скорпионом могла быть покончившая с собой замужняя подруга Стива Даутвейта.

– Хорошая память, – отметил Страйк. – Так вот, Гупта не припоминает, чтобы хоть один пациент умер при невыясненных обстоятельствах или же такой смертью, которая могла встревожить Марго, хотя он подчеркнул: за давностью лет нельзя ручаться, что таких случаев не было. Потом я его спросил, к кому в многоквартирном доме на Скиннер-стрит могли вызвать Джозефа Бреннера в день исчезновения Марго. Гупта сказал, что на Скиннер-стрит у них было несколько пациентов, но ему на ум не приходит ни одна причина, по которой Бреннер решил бы солгать, что ходил туда по вызову. Наконец Гупта вспомнил – хотя толку от этого не много, – что к концу рождественской вечеринки в амбулатории за Глорией заехали двое или трое мужчин. Один из них был намного старше, отчего Гупта принял его за отца Глории. Имя Мутный Риччи для него пустой звук.

На середине Чизикского моста их ослепило солнце, внезапно прорезавшее тучи. Грязная Темза под мостом и мелкие лужи на асфальте засверкали лазерным светом, но через несколько секунд тучи опять сомкнулись, и «лендровер» продолжил путь сквозь январскую хмарь по прямой дороге с разделительной полосой, мимо лоснящихся от сырости кустов и голых деревьев.

– А что на той пленке? – спросила Робин, искоса взглянув на Страйка. – На пленке с чердака Грегори Тэлбота? Ты обещал рассказать при встрече.

– А-а, – протянул Страйк. – Ну да.

Он замялся, глядя на тускло светящуюся под косой пеленой дождя длинную прямую дорогу прямо за дворниками ветрового стекла.

– На ней запись группового изнасилования и последующего убийства какой-то женщины с мешком на голове.

Робин почувствовала легкое покалывание на шее и коже головы.

– И ведь многие от этого торчат, – с отвращением пробормотала она.

По ее тону Страйк понял, что до нее не дошло: она решила, будто он описывает сюжет порнофильма.

– Нет, – сказал он, – это не порно. Кто-то заснял… реальное событие.

От потрясения Робин стала озираться по сторонам, но быстро опомнилась и устремила взгляд на дорогу. У нее побелели костяшки пальцев. В голову лезли омерзительные сцены. Что же такое увидел Страйк, из-за чего теперь замкнулся и сидел с непроницаемым лицом? Неужели фигура женщины с мешком на голове напомнила ему Марго, у которой, по выражению Уны Кеннеди, «ноги росли от ушей»?

– Тебе дурно? – спросил Страйк.

– Все нормально! – почти рявкнула она. – Что… что ты увидел, как…

Она осеклась, но Страйк все же решил ответить на неоконченный вопрос.

– У женщины на грудной клетке был длинный шрам. Ни в газетных репортажах, ни в полицейских протоколах не сказано, что у Марго имелся шрам на ребрах. Сдается мне, это вообще была не она.

Робин промолчала, но ее по-прежнему не отпускало напряжение.

– Мужчин там было четверо, и все… так сказать… поучаствовали, – продолжил Страйк, – все европейского типа, с закрытыми лицами. Был еще пятый – наблюдатель. В кадре мелькнула его рука. Это вполне мог быть Мутный Риччи. На пальце различимо, хотя и нечетко, массивное золотое кольцо.

Он пытался свести пересказ к последовательности сухих фактов. У него напряглись мышцы здоровой ноги – точно так же, как руки Робин, и он приготовился, если потребуется, перехватить руль. У нее при управлении автомобилем однажды уже случилась паническая атака.

– А что говорят в полиции? – спросила Робин. – Там знают, откуда взялась эта пленка?

– Хатчинс по своим каналам навел справки. Бывший сотрудник отдела по борьбе с проституцией предположил, что кассету изъяли в семьдесят пятом году при рейде в одном из ночных клубов Сохо. Клуб принадлежал Риччи. Из подвала выгребли целый воз жесткого порно. К слову: в том отделе служил хороший приятель Тэлбота. Скорее всего, он и дал Тэлботу на просмотр эту запись, а тот ее либо зажал, либо скопировал.

– Но зачем, по какой причине? – с налетом отчаяния спросила Робин.

– Видимо, по причине психического заболевания – думаю, более убедительного ответа мы не получим, – предположил Страйк. – Но отправной точкой, по всей вероятности, был его интерес к Риччи. Он выяснил, что Риччи не только приписан к амбулатории «Сент-Джонс», но еще и приперся на рождественский корпоратив. В его записях Риччи обозначен как…

– …Лев номер три, – подхватила Робин. – Да, я помню.

Икроножная мышца Страйка немного расслабилась. Такой уровень сосредоточенности и припоминания, какой демонстрировала Робин, развеял всякие опасения панической атаки.

– Ты вызубрила наизусть мое сообщение? – спросил он.

Теперь настал черед Робин вспомнить Рождество, когда единственной, но недолгой радостью стало для нее погружение в работу за кухонным столом в родительском доме.

– Просто я всегда читаю внимательно, вот и все.

– Видишь ли, мне до сих пор неясно, почему Тэлбот не взял в разработку этого Риччи; впрочем, такая зацикленность на гороскопах в течение тех шести месяцев, когда он вел это дело, показывает, что его психическое состояние заметно ухудшилось. Надо думать, он выкрал эту коробку с пленкой незадолго до того, как был отстранен от дела, потому-то она и не фигурирует в полицейских протоколах.

– А потом он так ее запрятал, что не оставил бывшим сослуживцам никаких шансов на раскрытие убийства женщины, – сказала Робин; ее сочувствие к Тэлботу не то чтобы сошло на нет, но получило серьезную пробоину. – Какого черта он хранил эту запись дома и не отнес в полицию, когда к нему вернулся рассудок?

– Рискну предположить, что он хотел восстановиться на службе или хотя бы убедиться, что ему назначена пенсия, а кража вещдоков по другому делу вряд ли сыграла бы ему на руку. От него уже взвыли все: и родственники жертв, и пресса, и сослуживцы – всех бесило, что он запорол расследование. И тут появляется ненавистный ему Лоусон, оттирает его в сторону и настоятельно рекомендует не попадаться больше на глаза. По всей видимости, он сам себе внушил, что покойная – всего лишь какая-то проститутка или…

– Как ты можешь? – вспылила Робин.

– Это не мои слова – «всего лишь какая-то проститутка», – поспешил оправдаться Страйк. – Я только пытаюсь восстановить ход мыслей полицейского семидесятых, публично опозоренного за срыв резонансного дела.

Робин умолкла и до конца поездки сидела с каменным лицом, а Страйк, у которого ныли полторы ноги, исподволь поглядывал на ее сжимающие руль руки.

– Раньше здесь бывала? – спросил Страйк, когда Робин парковалась на автомобильной стоянке в Хэмптон-Корте.

После его рассказа о пленке Робин всю дорогу молчала, и теперь он пытался разрядить обстановку.

– Нет.

Они вышли из «лендровера» и под холодным дождем зашагали через стоянку.

– Где конкретно встречаемся с Синтией?

– В кафе «Тайная кухня», – ответила Робин. – Думаю, на кассе можно будет взять поэтажный план.

Она понимала, что Страйк непричастен к той записи. Не он спрятал пленку на чердаке у Тэлбота, не он сорок лет помалкивал, а когда устанавливал ее на проекторе, даже помыслить не мог, что вот-вот увидит последние кошмарно-мучительные мгновения жизни некой женщины. Робин не считала, что он должен был утаить от нее правду об увиденном. Но ее покоробило его сухое, лишенное эмоций описание. Разумно это было или нет, но она ждала от него хоть какого-нибудь знака неприятия, или отвращения, или ужаса.

Но быть может, она слишком многого хотела. Задолго до их знакомства он служил в военной полиции, где научился абстрагироваться, чему Робин иногда завидовала. Сейчас, не выдавая внешне своих чувств, она терзалась душевными муками; ей хотелось знать наверняка, что Страйк, просматривая запись последних минут жизни незнакомой женщины, признавал в ней личность не менее реальную, чем он сам.

«Всего лишь какая-то проститутка».

Их шаги гулко разносились над мокрым асфальтом, а впереди возвышался огромный кирпичный дворец, и Робин, стремясь выбросить из головы ужасающие образы, пыталась вспомнить все, что знала о Генрихе VIII, жестоком венценосном толстяке из династии Тюдоров, который обезглавил двух из шести своих жен; но на ум почему-то приходил только Мэтью.

Когда Робин была зверски изнасилована человеком в маске гориллы, притаившимся под лестницей в ее общежитии, Мэтью проявил доброту, терпение и понимание. Если адвокат Робин могла только гадать о причинах мстительности Мэтью в ходе несложного на первый взгляд бракоразводного процесса, то сама Робин не сомневалась: крушение их брака стало для Мэтью глубоким потрясением, поскольку он считал, что она по гроб жизни должна быть ему благодарна, коль скоро он держался рядом в худший период ее жизни. Мэтью, по мнению Робин, убедил себя, что теперь она у него в неоплатном долгу.

У Робин щипало глаза от слез. Заслонившись от Страйка зонтом, она часто моргала, чтобы избавиться от предательской влаги.

Они молча шли по мощенному камнем двору, пока Робин вдруг не остановилась. Страйк, который из-за протеза терпеть не мог ходьбу по неровным поверхностям, был только рад остановке, но слегка забеспокоился, как бы на него не обрушилась лавина эмоций.

– Ты только посмотри, – сказала Робин, указывая куда-то под ноги.

Страйк пригляделся и, к своему удивлению, различил выгравированный на квадратном кирпичике маленький крест Святого Иоанна.

– Совпадение, – отрезал он.

Они пошли дальше; Робин то и дело оглядывалась по сторонам, заставляя себя фиксировать все детали окружающего пространства. Во втором дворе они застали группу одетых в плащи с капюшонами школьников, которые слушали экскурсовода в костюме средневекового шута.

– Ух ты, – тихо сказала Робин и, оглянувшись через плечо, отступила на пару шагов назад, чтобы получше разглядеть предмет, установленный высоко на стене, над аркой. – Посмотри-ка вон туда!

Страйк так и сделал: его взору предстали гигантские, затейливо украшенные кобальтом и позолотой астрономические часы шестнадцатого века. По периметру располагались знаки зодиака – с ними Страйк ознакомился по долгу службы; каждый знак сопровождался соответствующим изображением. Робин улыбнулась, видя, как на лице Страйка отражается изумление, смешанное с досадой.

– Что? – выпалил он, поймав ее насмешливый взгляд.

– Ты, – она развернулась, чтобы идти дальше, – сердишься на пояс зодиака.

– Доведись тебе убить три недели, продираясь через эту Тэлботову хрень, ты бы тоже не особо радовалась встрече с поясом зодиака, – парировал Страйк.

Он посторонился, пропуская Робин вперед. Сверяясь с картой, которую выдали Страйку, они направились по каменным плитам крытой галереи в сторону кафе «Тайная кухня».

– А мне в астрологии видится своего рода поэзия, – сказала Робин, которая сознательно гнала от себя мысли об оставшейся после Тэлбота старой коробке с пленкой и о своем бывшем муже. – Не хочу сказать, что от нее есть польза, но некая симметрия, стройность…

Через дверь по правую руку виднелся маленький тюдоровский садик. На страже квадратных грядок шестнадцатого века, зеленеющих лекарственными травами, стояли ярко раскрашенные геральдические животные. Внезапное появление среди них пятнистого леопарда, белого благородного оленя и красного дракона как будто приободрило Робин утверждением силы и притягательности символа и мифа.

– В этом есть некий… переносный смысл, – продолжила Робин, когда диковинные животные остались позади, – он сохраняется в веках не без причины.

– Ну правильно, – сказал Страйк. – Люди готовы верить в любую замшелую фигню.

К его некоторому облегчению, Робин улыбнулась. Они вошли в обставленное темной дубовой мебелью кафе с побеленными стенами и небольшими витражными окнами.

– Найди столик потише, а я возьму нам чего-нибудь попить. Ты что будешь, кофе?

Выбрав безлюдный боковой зал, Робин заняла столик под витражным окном и просмотрела полученный вместе с билетами буклет с кратким изложением истории дворца. Она узнала, что когда-то этими землями владели рыцари ордена Святого Иоанна (отсюда крест на мостовой) и что кардинал Вулси подарил дворец Генриху VIII в тщетной попытке оттянуть крах собственного могущества. Однако, когда она прочла, что по Галерее призраков якобы проносится призрак девятнадцатилетней Екатерины Говард, вечно умоляя своего пятидесятилетнего мужа не отрубать ей голову, Робин закрыла буклет, не дочитав до конца. Когда пришел Страйк с кофе, он обнаружил, что она сидит со скрещенными на груди руками, уставившись в пространство.

– Все в порядке?

– Да, – ответила она. – Просто думаю о знаках зодиака.

– До сих пор? – Страйк закатил глаза.

– У Юнга сказано, что гороскоп – первый шаг человечества в сторону психологии, ты это знал?

– Не знал. – Страйк уселся напротив; насколько ему помнилось, Робин училась на факультете психологии, пока не бросила университет. – Но теперь-то, когда у нас есть психология как таковая, астрологию можно сдать в утиль, верно?

– Фольклор и суеверия не исчезли. Они не отомрут никогда. Человечество в них нуждается, – продолжила она, сделав глоток кофе. – Думаю, сугубо научный мир был бы холодным местом. Между прочим, Юнг также писал о коллективном бессознательном. В каждом из нас таятся архетипы.

Но Страйк, мать которого побеспокоилась о том, чтобы он провел изрядную часть своего детства в удушающей атмосфере курений, грязи и мистицизма, отреагировал резко:

– Ну, как сказать. Я, к примеру, рационалист.

– Людям нравится чувствовать связь с чем-то более высоким, – сказала Робин, устремляя взгляд на дождливое небо за окном. – Наверно, это помогает преодолеть одиночество. Астрология соединяет тебя со Вселенной, правда ведь? А также с древними мифами и идеями…

– И как бы между прочим подпитывает твое эго, – перебил ее Страйк. – Позволяет чувствовать себя не столь ничтожным. «Ты посмотри, как хвалит меня Вселенная». По-моему, вера в то, что у меня больше общего с людьми, родившимися двадцать третьего ноября, чем с кем-либо другим, так же нелепа, как предположение, что человек, рожденный в Корнуолле, лучше того, кто родился в Манчестере.

– Я же никогда не говорила…

– Ты – может, и нет, а мой самый старинный друг говорил, – сказал Страйк. – Дейв Полворт.

– Тот, который бесится, когда клубника не помечена флажком Корнуолла?

– Тот самый. Рьяный корнуолльский националист. Если его подначить, он оправдывается: «Я не говорю, что мы лучше всех», но считает, что право на приобретение там недвижимости должны иметь только этнические корнуолльцы. Если дорожишь своими зубами, не напоминай ему, что он родился в Бирмингеме.

Робин улыбнулась.

– На самом деле то же самое, так ведь? – спросил Страйк. – «Я особенный и отличаюсь от других тем, что родился в этих горах». «Я особенный и отличаюсь от других тем, что родился двенадцатого июня…»

– Хотя место рождения все-таки существенно, – заметила Робин. – Культурные нормы и язык формируют характер. Кроме того, есть исследования, которые доказывают, что люди, родившиеся в разное время года, подвержены разным недугам.

– Значит, Рой Фиппс подвержен кровотечениям потому, что родился… Приветствуем вас! – неожиданно прервался Страйк, глядя на дверь.

Робин повернулась и, на мгновение изумившись, увидела стройную женщину в длинном зеленом платье и головном уборе тюдоровской эпохи.

– Простите меня, пожалуйста! – Подходя к столику с нервным смешком, незнакомка жестом указала на свой костюм. – Я думала, что успею переодеться! У меня была школьная группа… мы задержались…

Страйк встал для рукопожатия.

– Корморан Страйк, – представился он и, взглянув на ее жемчужное ожерелье – копию исторического украшения с инициалом «Б» на подвеске, – спросил: – Анна Болейн, я полагаю?

Смех Синтии перемежался нечаянными всхлипами, которые, притом что она была в возрасте, усиливали сходство с нескладной школьницей. Ее движения, несуразно утрированные, не вязались с летящим бархатным платьем.

– Ха-ха-ха, да, это я! Сегодня у меня всего-то второй выход в облике Анны. Только начинаешь думать, что предусмотрела все-все вопросы, какие тебе могут задать дети, так непременно находится выскочка, который спрашивает: «Что вы почувствовали, когда вам отрубали голову?», ха-ха-ха-ха!

Синтия совершенно не соответствовала ожиданиям Робин, чье воображение, как она теперь сказала себе, рисовало молодую блондинку – стереотипный образ няни-иностранки, выписанной из Скандинавии, – но, быть может, все дело в том, что у Сары Шедлок тоже почти белые волосы?

– Кофе? – предложил Синтии Страйк.

– О… кофе, да, будьте добры, великолепно, благодарю вас! – зачастила Синтия с избытком энтузиазма.

Когда Страйк отошел, она изобразила небольшую пантомиму, показывая, что не может решить, на какой стул ей лучше сесть; Робин, улыбаясь, выдвинула стул рядом с собой и тоже протянула ей руку.

– Ах да, здравствуйте! – усаживаясь и пожимая руку Робин, заворковала Синтия.

На ее худощавом, землистом лице застыла беспокойная улыбка. Радужка глаз, вся в крапинках, неопределенного цвета, выглядела то голубой, то серой, то зеленоватой, а зубы оказались неровными.

– Значит, вы водите экскурсии от имени исторического лица? – спросила Робин.

– Вот именно: как будто я – бедняжка Анна, ха-ха-ха, – ответила Синтия с очередным хохотком-всхлипом. – «Я не смогла подарить королю сына! Меня считали ведьмой!» Дети любят такие рассказы, не так-то просто ввернуть сюда политику, ха-ха-ха. Бедняжка Анна. – Ее тощие руки беспокойно подрагивали. – Ой, я же до сих пор… по крайней мере, это я могу снять, ха-ха-ха!

Синтия принялась вытаскивать булавки из своего головного убора. Нетрудно было понять, что она очень нервничает и что ее постоянный смех – это скорее тик, чем подлинное веселье, однако Робин опять вспомнила Сару Шедлок, которая имела привычку много и громко смеяться, особенно в присутствии Мэтью. Умышленно или нет, но своим смехом Синтия как бы ставила собеседника перед выбором: или улыбайся в ответ, или злобствуй. Робин вспомнила документальный фильм про обезьян, который посмотрела как-то вечером, падая с ног от усталости: шимпанзе тоже отвечали друг другу смехом, показывая социальное единство.

Когда Страйк вернулся к столу с кофе для Синтии, та уже встретила его с непокрытой головой. Темные волосы, наполовину седые, были гладко зачесаны назад и стянуты в короткий жидкий пучок.

– Очень любезно с вашей стороны встретиться с нами, миссис Фиппс, – присаживаясь к столу, произнес он.

– Ой, что вы, что вы! – Синтия замахала тощими руками и вновь хохотнула. – Ради того, чтобы помочь Анне с… а вот Рой неважно себя чувствует, его сейчас нельзя беспокоить.

– Печально, что…

– Да, спасибо, нет, у него рак предстательной железы, – сказала Синтия уже без смеха. – Сейчас назначили курс лучевой терапии. Ему не до разговоров. Сегодня с ним побудут Анна и Ким, вот отпустили меня… стараюсь сейчас не оставлять его одного, но спасибо, что девочки помогают, я хотя бы смогла…

Конец фразы потерялся: Синтия отпила кофе. У нее слегка дрожала рука, когда она опускала чашку на блюдце.

– Вероятно, ваша падчерица рассказала… – начал Страйк, но Синтия тут же перебила:

– Дочь. Я никогда не называю Анну падчерицей. Простите, но я отношусь к ней точно так же, как и к Джереми с Элли. Не делаю никакой разницы.

«Так ли это на самом деле?» – усомнилась Робин. С чувством неловкости она сознавала, что будто бы раздвоилась и, сидя за столом, одновременно стоит в стороне и критически наблюдает за Синтией. «Это тебе не Сара Шедлок», – опомнилась Робин.

– Что ж, я уверен, Анна вам рассказала, с какой целью решила воспользоваться нашими услугами и все прочее.

– О да, – ответила Синтия. – Нет, я должна признаться, что некоторое время ожидала чего-то подобного. Надеюсь, она не сделает себе хуже.

– Э-э… да, мы тоже на это надеемся, само собой разумеется, – заметил Страйк, а Синтия посмеялась и сказала:

– О нет, ну конечно, да.

Страйк достал ручку и блокнот, в который было вложено несколько ксерокопий отдельных страниц:

– Давайте, пожалуйста, начнем с показаний, которые вы дали в полиции.

– Они у вас есть? – насторожилась Синтия. – Подлинник?

– Ксерокопия, – ответил Страйк, расправляя листы.

– Как-то… неожиданно. Опять увидеть их через столько лет. Мне было всего восемнадцать. Восемнадцать! А кажется, это история столетней давности, ха-ха-ха!

Робин отметила, что закругленная подпись внизу первой страницы выглядит как-то по-детски. Страйк передал ксерокопии Синтии, которая взяла их едва ли не с испугом.

– К сожалению, у меня жуткая дислексия, – сказала она, – причем диагноз поставили поздно, мне уже было года сорок два, если не больше. Родители думали, что я неисправимая лентяйка… ха-ха-ха… хм… так что…

– Возможно, будет удобней, если я зачитаю вслух? – предложил Страйк.

Синтия тотчас вернула ему листы.

– О, спасибо… именно так я и вызубриваю все материалы экскурсий: слушаю аудиодиски, ха-ха-ха…

Страйк разгладил фотокопии на столе.

– Пожалуйста, не стесняйтесь меня перебивать, если захотите что-нибудь добавить или уточнить, – сказал он Синтии, которая кивнула в знак согласия.

– «Имя: Синтия Джейн Фиппс… дата рождения: двадцатое июля тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года… адрес: Черч-роуд, Брум-Хаус, флигель… это ведь адрес Марго…

– У меня были изолированные комнаты над двойным гаражом, – пояснила Синтия.

Робин показалось, что она ненавязчиво подчеркнула слово «изолированные».

– «Я работаю няней малолетней дочери доктора Фиппса и доктора Бамборо и проживаю у них в доме…»

– В обособленной студии, – вставила Синтия, – с отдельным входом.

– «Мое рабочее время…» Нет, это, скорее всего, не понадобится, – пробормотал Страйк, – ага, вот. «Утром одиннадцатого октября я приступила к работе в семь часов утра. Я видела доктора Бамборо до ее ухода на работу. Ничего особенного не заметила, все как всегда. Она мне напомнила, что будет дома поздно, так как встречается с подругой, мисс Уной Кеннеди, чтобы посидеть с ней в пабе неподалеку от работы. Поскольку доктор Фиппс был прикован к постели из-за недавнего несчастного случая…»

– Анна вас предупредила, что у Роя болезнь фон Виллебранда? – забеспокоилась Синтия.

– Э-э… не уверен, что мы знаем это именно от нее, но в протоколе все отмечено.

– Неужели не предупредила? – Синтия, похоже, огорчилась. – Знайте: у него третий тип. Это серьезно, заболевание тяжелое, как и гемофилия. Колено распухло и страшно болело, он еле-еле передвигался, – добавила Синтия.

– Да-да, – сказал Страйк, – все это есть в полицейском…

– Нет, потому что седьмого числа с ним приключился несчастный случай, – с решительным видом сообщила Синтия. – В тот день была слякоть, лил дождь, можете это проверить. Он сворачивал за угол больницы, направляясь к автомобильной стоянке, и на него налетел амбулаторный больной на велосипеде. У Роя нога застряла между спицами переднего колеса, он поскользнулся, упал и повредил колено, началось обильное кровотечение. В последние годы ему делают профилактические уколы, так что кровотечения случаются реже, но в ту пору любая травма могла приковать его к постели на целый месяц.

– Так-так, – сказал Страйк и из соображений такта аккуратно записал эти подробности, хотя не раз читал их в собственноручных показаниях Роя и в протоколах допросов.

– Нет, Анна знает, что в тот день ее папа был болен. Всегда знала, – добавила Синтия.

Страйк продолжил чтение вслух. Это был пересказ фактов, уже известных Страйку и Робин. Синтия занималась дома с малышкой Анной. Днем к ним наведалась мать Роя. Вильма Бейлисс три часа делала уборку, потом ушла. Синтия время от времени относила чашки чая больному и его матери. В восемнадцать часов Ивлин Фиппс уехала у себе домой играть с друзьями в бридж, оставив сыну поднос с ужином.

– «В двадцать часов я смотрела телевизор внизу, в гостиной, и услышала, как в коридоре зазвонил телефон. Обычно я не отвечаю на телефонные звонки, если дома нет ни доктора Фиппса, ни доктора Бамборо. А поскольку доктор Фиппс был дома и мог сам ответить с параллельного телефона, стоящего у кровати, я не подошла. Минут через пять я услышала сигнал гонга, установленного в спальне матерью доктора Фиппса на крайний случай. Я прошла наверх. Доктор Фиппс лежал в постели. Он мне сказал, что звонила мисс Кеннеди. Доктор Бамборо не пришла в паб. Доктор Фиппс подумал, что она, видимо, задерживается на работе или забыла. Он попросил меня сказать доктору Бамборо, чтобы она, как придет, поднялась к нему в спальню. Я вернулась вниз. Примерно через час я опять услышала звонок, поднялась наверх и обнаружила, что теперь доктор Фиппс уже сильно беспокоится о жене. Он спросил, не приходила ли она домой. Я сказала, что нет. Он попросил меня остаться, пока он будет звонить на домашний номер мисс Кеннеди. Мисс Кеннеди по-прежнему не видела доктора Бамборо и не получала от нее известий. Доктор Фиппс повесил трубку и спросил меня, что было у доктора Бамборо с собой, когда она утром выходила из дому. Я сказала: только сумочка и врачебный саквояж. Он спросил, не говорила ли доктор Бамборо что-нибудь о посещении своих родителей. Я сказала, что нет. Он попросил меня остаться, пока будет звонить матери доктора Бамборо… Миссис Бамборо тоже не видела свою дочь и не имела от нее известий. Теперь доктор Фиппс совсем встревожился и попросил меня спуститься в гостиную и проверить выдвижной ящичек в основании часов на каминной полке. Я проверила. Там было пусто. Я вернулась наверх и сказала доктору Фиппсу, что в ящичке ничего нет. Доктор Фиппс объяснил, что в этом месте они с женой иногда оставляют друг другу записки личного характера. Раньше я об этом не знала. Он попросил меня с ним задержаться, пока он позвонит матери, поскольку могли возникнуть еще какие-нибудь поручения. Он поговорил с матерью и попросил ее совета. Разговор был коротким. Повесив трубку, доктор Фиппс спросил моего мнения: не заявить ли ему в полицию. Я сказала, что, по-моему, обязательно. Он сказал, что так и сделает. Он приказал мне ожидать полицейских внизу, впустить их в дом и провести к нему в спальню. Полицейские прибыли через полчаса или около того, и я проводила их к доктору Фиппсу… В поведении доктора Бамборо, когда она утром выходила из дому, я не заметила ничего необычного… По-моему, доктор Фиппс и доктор Бамборо были совершенно счастливы вместе. Я очень удивлена исчезновением его жены. Она очень привязана к дочке, и я даже представить не могу, чтобы она бросила ребенка или ушла, не сказав мужу или мне, куда идет… Подписано и датировано Синтией Фиппс, двенадцатого октября тысяча девятьсот семьдесят четвертого года».

– Да, нет, это… Мне нечего добавить, – сказала Синтия. – До чего же странно слышать это вновь! – И еще раз всхлипнула от смеха, но Робин почудилось, что в глазах у нее промелькнул испуг.

– Это, очевидно… э-э… дело щепетильное, но не могли бы мы вернуться к вашим показаниям о том, что отношения между Роем и Марго…

– Да, простите, нет, я отказываюсь обсуждать их брак, – заявила Синтия; ее землистого цвета щеки залил багровый румянец. – У всех случаются ссоры, у всех бывают легкие и тяжелые времена, но не мне судачить об их браке.

– Как мы понимаем, ваш муж не мог… – начала Робин.

– Муж Марго, – поправила ее Синтия. – Нет, видите ли, это два совершенно разных человека. У меня в голове.

Удобно, прокомментировал внутренний голос Робин.

– Просто мы изучаем возможность ее ухода, – сказал Страйк. – Быть может, у нее возникла потребность обдумать…

– Нет, Марго ни за что не ушла бы просто так, ничего не сказав. Это было не в ее характере.

– Анна сказала нам, что ее бабушка… – продолжила Робин.

– У Ивлин была ранняя стадия болезни Альцгеймера, а потому ее слова нельзя принимать всерьез. – У Синтии срывался голос. – Я всегда говорила Анне, что… я всегда ей говорила, что Марго никогда бы ее не бросила. Я всегда ей говорила, – повторила она.

За исключением того времени, не унимался внутренний голос у Робин в голове, когда ты прикидывалась ее родной матерью и скрывала от нее существование Марго.

– Далее, – вступил Страйк, – в день рождения Анны – ей тогда исполнилось два года – вам поступил телефонный звонок от женщины, выдававшей себя за Марго, это так?

– Хм… да, нет, это так, – задергалась Синтия и судорожно отхлебнула кофе. – Я как раз украшала глазурью именинный торт, а значит, перепутать день невозможно, ха-ха-ха. Я сняла трубку и услышала женский голос: «Это ты, Синтия?» – «Да», – говорю, а она мне: «Это Марго. Поздравь крошку Анни с днем рождения от ее мамы. И смотри не оставляй ее своим вниманием». И сразу отбой. Я так и приросла к месту. – Она изобразила, как держит невидимый кондитерский инструмент, и опять попыталась рассмеяться, но не издала ни звука. – С кулинарной лопаточкой в руке. Я прямо растерялась. Анна играла в гостиной. У меня… Решила я позвонить Рою на работу. Он велел сообщить в полицию, я так и сделала.

– Вы поверили, что это Марго? – спросил Страйк.

– Нет. Это не… на самом деле голос звучал похоже, но кажется мне, это была не она.

– По-вашему, кто-то пытался ею прикинуться?

– Да, именно. Говорок… Ну да, кокни, но… не было, знаете, такого ощущения, когда ты точно знаешь, кто говорит…

– А вы уверены, что это была женщина? – спросил Страйк. – Не мог ли вам звонить мужчина, изображавший женщину?

– Навряд ли, – ответила Синтия.

– Марго когда-нибудь называла Анну «крошкой Анни»? – спросила Робин.

– Как только она ее не называла. – Синтия помрачнела. – Анни Фанданго, Аннабелла, Ангелочек… Могли ведь и наугад сказать, кто-нибудь мог догадаться, или, может, просто неправильно имя расслышали… Но время-то как подгадали… тогда как раз нашли последнюю жертву Крида. Ту, которую он сбросил с мыса Бичи-Хед…

– Андреа Хутон, – подсказала Робин.

Похоже, Синтия была несколько ошарашена тем, что ей с ходу назвали полное имя.

– Точно: дамским парикмахером работала.

– Нет, – сказала Робин. – Парикмахером работала Сьюзен Майер. Андреа была аспиранткой.

– Ой да, – согласилась Синтия. – Конечно… никакой памяти на имена нету… Так вот, значит: Рой только-только прошел через всю эту процедуру опознания… хм… понимаете… фрагментов тела, которые приливом вынесло на берег, так что мы надеялись… то есть нет, ни на что мы не надеялись! – Синтия явно струхнула, когда у нее вырвалось это слово. – Я не то хотела сказать! Нет, у нас, конечно, гора с плеч свалилась, что это оказалась не Марго, но всегда думается, понимаете, что, может, будет хоть какой-нибудь ответ.

Страйк вновь подумал о своем грешном желании, чтобы медленное и длительное угасание Джоан поскорее закончилось. Мертвое тело, как это ни прискорбно, предполагает и получает возвышение за счет цветов, речей и ритуального действа, за счет утешения, которое исходит от Господа, от близких и от спиртного; за счет апофеоза, когда сделан первый шаг к восприятию того жуткого факта, что жизнь угасла и жизнь продолжается.

– А ведь мы до этого уже прошли через такое же испытание, когда было найдено то, предыдущее тело в озере Александра, – сказала Синтия.

– Сьюзен Майер, – пробормотала Робин.

– Оба раза Роя заставляли рассматривать фотографии… А потом этот телефонный звонок – сразу после того, как ему пришлось… вторично… было настолько…

Синтия внезапно расплакалась, но не как Уна Кеннеди, с высоко поднятой головой и сверкающими на щеках слезами, а сгорбившись над столом и подпирая лоб трясущимися руками.

– Простите, пожалуйста, – всхлипнула она. – Я предвидела, какой это будет ужас… мы ведь с тех пор о ней больше не заговариваем… никогда… извините…

Она рыдала еще несколько секунд, а потом с усилием подняла взгляд, влажно блестя большими покрасневшими глазами.

– Рою хотелось верить, что звонила Марго. Он все время повторял: «Ты уверена, уверена, что это была не она?» Когда полиция отслеживала звонок, Рой сидел как на иголках… Вы со мною так обходительны, – выдавила она, и на этот раз в ее хохотке появились истерические ноты, – но я же понимаю, что вам нужно вызнать, и Анна к тому же стремится, хотя слышала мой ответ не раз и не два… До исчезновения Марго между мной и Роем ничего не было, да и после целых четыре года ничего не… Она вам говорила, что мы с Роем состоим в родстве?

Она это выговорила будто бы через силу, хотя на самом-то деле троюродный брат – это не самый близкий родственник. Но Робин, вспомнив о нарушении гемостаза у Роя, подумала, что Фиппсам, подобно Романовым, стоило бы воздерживаться от родственных браков.

– Да, говорила, – подтвердил Страйк.

– Пока я не пришла к ним работать, меня тошнило от одного его имени. Со всех сторон только и слышалось: «Бери пример с кузена Роя: при таких проблемах со здоровьем поступил на медицинский факультет в Лондонский королевский колледж, и ты, Синтия, если бы только не ленилась…» Мне даже думать о нем было противно, ха-ха-ха!

Робин вспомнила газетное фото молодого Роя: нежное лицо, взъерошенная шевелюра, глаза поэта. Многие женщины находили, что увечья и болезни только добавляют мужчине романтичности. Да что там женщины: даже Мэтью в своих жесточайших приступах ревности к Страйку припоминал его ампутированную ногу – боевое увечье, которому он, такой здоровый и гладкий телом, не мог противопоставить ровным счетом ничего.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но для меня, семнадцатилетней, величайшим достоинством Роя была Марго! Нет, она виделась мне бесподобной, такой… такой модной и… понимаете… столь обширные знания, глубокие мнения… Узнав, что я завалила все экзамены, она пригласила меня на ужин. Она, полубогиня… я не верила своему счастью. Излила ей душу, сказала, что думать не могу о повторных экзаменах, что просто хочу окунуться в реальный мир и зарабатывать себе на жизнь. И она сказала: «Послушай, ты отлично управляешься с детьми; не согласишься ли переехать к нам, чтобы заниматься моим ребенком, когда я выйду на работу? А я попрошу Роя сделать ремонт в комнатах над гаражом». Мои родители пришли в ярость! – Синтия еще раз мужественно, но безуспешно попыталась рассмеяться. – Они на нее страшно разозлились, и на Роя тоже, хотя в действительности он был против моего переезда: ему хотелось, чтобы Марго сидела дома и сама растила Анну. Мама с папой твердили, что ей просто нужна дешевая рабочая сила. Нынче-то я их уже могу понять. Надумай кто-нибудь уломать одну из моих девочек бросить школу и переехать в чужой дом, чтобы нянчить чужого ребенка, я была бы далеко не в восторге. Но нет, я любила Марго. Я была в предвкушении.

Синтия на миг умолкла, в ее отсутствующем взгляде застыла печаль, и Робин задалась вопросом: осмыслила ли эта женщина непоправимые и всеобъемлющие последствия своего решения? Она согласилась занять место няни, которое не стало трамплином для самостоятельной жизни, а только привязало ее к дому, из которого нет выхода, принудило ее растить ребенка Марго как своего собственного, спать с мужем Марго, постоянно оставаясь в тени женщины-врача, которую, по ее словам, она так любила. Каково это – жить в полной безысходности?

– После исчезновения Марго родители требовали, чтобы я оттуда ушла. Им не нравилось, что я остаюсь в доме наедине с Роем, потому что это вызывало кривотолки. Даже в прессе намекали, но я вам клянусь жизнью своих детей, – сказала Синтия с каким-то тупым равнодушием, – между мной и Роем до исчезновения Марго не было ничего и еще долго после – тоже. Я оставалась ради Анны, потому что не могла ее бросить… она стала мне дочерью!

Не стала, отрезал беспощадный голос в голове у Робин. И тебе следовало ей это сказать.

– Когда исчезла Марго, Рой долго ни с кем не встречался. Потом возникла какая-то особа с работы, – худощавое лицо Синтии опять вспыхнуло, – но лишь на пару месяцев. Анна ее не любила. У меня тоже появился друг, с которым мы то сходились, то разбегались, но он меня бросил. Сказал, что такая девушка, как я, – это все равно что замужняя тетка с ребенком, а ведь для меня Анна и Рой всегда были на первом месте, всегда… А потом, мне кажется… – Синтия судорожно сжимала в кулак руку, схватившись за нее другой рукой, – со временем… я осознала, что влюбилась в Роя. Я и мечтать не могла, чтобы он захотел со мной… Марго была такой умной, такой… крупной личностью, и он был настолько старше меня, настолько умнее и тоньше… Однажды вечером я уложила Анну спать и уже хотела вернуться в свои комнаты, а он спросил меня, что случилось с Уиллом, моим парнем, и я ответила, что все закончилось, а он спросил, что случилось, и мы разговорились, и он сказал… он сказал: «Ты – особенная и заслуживаешь гораздо лучшего, чем он». А потом… потом мы выпили… Это было через четыре года после того, как она исчезла, – повторила Синтия. – Мне было восемнадцать, когда она пропала, и двадцать два года, когда мы с Роем… признались в чувствах друг к другу. Мы, конечно же, держали это в тайне. До того как Рой смог получить свидетельство о смерти Марго, прошло еще три года.

– Должно быть, это было очень нелегко, – сказал Страйк.

Синтия на секунду взглянула на него без улыбки. Казалось, она постарела с того времени, как подошла к столу.

– Меня почти сорок лет преследовали кошмары, что Марго возвращается и вышвыривает меня из дому. – Она попробовала засмеяться. – Я никогда не сознавалась в этом Рою. Я также не хочу знать, снится ли она ему. Мы не говорим о ней. Это единственный способ справиться. Мы сказали полиции, друг другу и остальной семье все, что у нас было сказать. Столько часов перетирали все это… «Пора закрыть дверь, – так сказал Рой. – Мы достаточно долго держали ее открытой. Марго не вернется»… В прессе перетрясли все ее нижнее белье, понимаете, когда мы поженились. «Муж пропавшей женщины-врача женится на молодой няньке». Это во все времена звучит мерзко, так ведь? Рой велел ни на кого не обращать внимания. Родители мои были в полном смятении от этого брака. И опомнились только после рождения Джереми… Мы никогда не думали вводить Анну в заблуждение. Мы ждали… ну, не знаю… пытались выбрать подходящий момент, чтобы объяснить… но как вы прикажете это сделать? Она называла меня мамочкой, – прошептала Синтия, – она б-была счастли… совершенно счастливым ребенком, а потом дети в школе рассказали ей о Марго, и рухнуло все…

Где-то совсем близко послышалась громкая синтезаторная версия «Зеленых рукавов». Все трое оцепенели, но тут Синтия сказала со своим фыркающим смешком:

– Это мой телефон! – Вытащив мобильник из глубокого кармана платья, она ответила на звонок. – Рой?

Со своего места Робин хорошо слышала, как гневно звучит голос Роя. На лице Синтии отразилась внезапная тревога. При попытке встать она наступила на подол своего платья, запуталась и рухнула обратно на стул. Пытаясь выпутаться, она сказала:

– Нет, я… ох, она же не… О господи… Рой, я не хотела тебе говорить, потому что… нет… да… они еще здесь!

Когда Синтии наконец удалось освободиться от матерчатых пут, она встала из-за стола и шаткой походкой вышла из зала. Головной убор, который был на ней при встрече, вяло соскользнул с ее стула. Робин наклонилась, чтобы его поднять, и положила обратно на стул Синтии, а подняв глаза, увидела, что Страйк за ней наблюдает.

– Что? – спросила Робин.

Он приготовился ответить, но тут вновь появилась Синтия. У нее был ошеломленный вид.

– Рой знает… Анна ему сказала. Он приглашает вас в Брум-Хаус.

Синтия поспешила переодеться из своего костюма Анны Болейн и минут через десять появилась опять, но уже в вытянутых джинсах, сером свитере и кроссовках. Пока они втроем шли через дворец, с ее лица не сходило выражение крайней обеспокоенности. Синтия задала такой быстрый шаг, что Страйку было тяжело за ней поспевать, ступая по булыжникам, все еще скользким от ненадолго прекратившегося дождя, но тяжелые серые тучи, хотя и с позолотой по кайме, предвещали скорое возвращение ливня. Когда они проходили через сторожевую будку внутреннего двора, Робин посмотрела вверх, и ей бросились в глаза блестящие золотые знаки на астрономических часах: она отметила, что солнце находится в Водолее, знаке Марго.

– Увидимся там, – запыхавшись, сказала Синтия, когда они подходили к парковке, и, не ожидая ответа, почти побежала к стоявшей в некотором отдалении «мазде-3».

– Похоже, скучать не придется, – заметила Робин.

– Это точно, – согласился Страйк.

– Доставай карту, – сказала Робин, когда оба сели в машину.

В старом «лендровере» не было даже исправного радио, не говоря уж о спутниковой навигации.

– Будешь штурманом.

– Как она тебе показалась? – спросил Страйк, высматривая Черч-роуд в Хэме.

– Вроде нормальная.

Робин почувствовала, что Страйк на нее смотрит точно так же, как в кафе, только с легким лукавством.

– В чем дело? – спросила она опять.

– У меня было такое впечатление, что она не слишком тебе понравилась.

– Ну почему же, – сказала Робин с оттенком воинственности, – женщина как женщина.

Сдавая со стоянки задним ходом, она вспоминала хлюпающий смех Синтии и ее привычку сваливать в одну кучу утверждения и отрицания.

– Ну и…

– Я так и подумал, – самодовольно отметил Страйк.

– Учитывая все, что могло приключиться с Марго, я бы не начинала разговора бодрыми шутками об отсечении головы.

– Синтия тащит этот груз уже сорок лет, – сказал Страйк. – Люди, живущие под таким неимоверным гнетом, обычно перестают его замечать. Это фон их жизни. А всем остальным бросается в глаза сразу.

Когда они выезжали с парковки, опять зарядил дождь: ветровое стекло быстро покрывалось тонкой пеленой.

– Допустим, у меня есть предубеждение, – призналась Робин, включая дворники. – В данный момент я с легким подозрением отношусь ко вторым женам.

Некоторое время она вела машину молча, но потом почувствовала, что Страйк опять смотрит на нее в упор.

– Что? – в который раз спросила она.

– Чем тебе насолили вторые жены?

– Да тем, что… разве я тебе не говорила? А, это я Моррису сказала. – С того времени она пыталась не вспоминать о своем пьяном втором дне Рождества, проведенном в обмене эсэмэсками, и о том, какое мизерное получила от этого утешение и какой огромный груз неловкости. – Мэтью и Сара Шедлок теперь официально вместе. Она ушла к нему от своего жениха.

– Черт, – сказал Страйк, все еще держа в поле зрения ее профиль. – Нет, ты мне не говорила.

Но мысленно отметил тот факт, что она сказала Моррису, а это не вписывалось в его представления о взаимоотношениях между Робин и Моррисом. Исходя из сказанного Барклаем о том, что Моррис подвергает сомнению полномочия Робин, и из обычно весьма прохладных отзывов Робин о недавно нанятом им сотруднике, Страйк предположил, что несомненный интерес Морриса к Робин сошел на нет за отсутствием взаимности. И тем не менее именно с Моррисом она поделилась весьма болезненной информацией, а ему ничего не сказала.

Пока они молча ехали к Чёрч-роуд, он думал о том, что происходило в Лондоне, когда он был в Корнуолле. Моррис – красавец-мужчина, находящийся, как и Робин, в процессе развода. Страйк сам не понимал, почему раньше не задумывался над подоплекой этой явной симметрии. Обмен мнениями об адвокатах, о трудностях в отношениях с бывшими, о механике разделения двух жизней – у них была масса тем для обсуждения, масса оснований для взаимной симпатии.

– Здесь прямо, – сказал он, когда они ехали между высокими красными стенами через район Ройял-Пэддокс.

– Хорошая улица, – прокомментировала Робин через двадцать минут после выезда с парковки у дворца Хэмптон-Корт.

«Лендровер» свернул на дорогу, которая больше смахивала на пригородную. Слева тянулся густой лесной массив, справа – редкие большие дома за высокими живыми изгородями, отодвинутые от проезжей части вглубь.

– Нам сюда, – указал Страйк на особенно внушительное здание со множеством остроконечных фронтонов.

Двустворчатые ворота были распахнуты, как и парадная дверь. «Лендровер» свернул на подъездную дорожку и припарковался за синей «маздой-3».

Как только Робин выключила двигатель, они услышали доносящийся из дома крик: мужской голос, раздраженный и пронзительный. Супруга Анны Фиппс, Ким, высокая, в неизменных джинсах и рубашке, размашистым шагом приближалась к ним с каменным, напряженным лицом.

– Тут у нас такие сцены, – сказала она, когда Страйк с Робин вышли из машины в дымку мороси.

– Может быть, нам подождать?… – начала Робин.

– Нет, – отрезала Ким, – он твердо решил с вами встретиться. Пойдемте.

Они пересекли покрытую гравием площадку и вошли в Брум-Хаус. Где-то внутри по-прежнему орали два голоса – мужской и женский.

Каждый дом хранит свой собственный въевшийся запах, а этот благоухал сандаловым деревом и в то же время чем-то прелым, но не лишенным приятности. Ким провела их по длинному, с большими окнами коридору, как будто законсервированному в середине двадцатого века. На стенах чугунные светильники чередовались с акварелями, а на отполированных половицах лежал старый ковер. С внезапным нервным трепетом Робин подумала, что когда-то вот по этому самому полу ходила Марго и металлический аромат ее духов с нотками розы смешивался с запахами мастики и старого ковра.

На подходе к гостиной они уже смогли разобрать бушевавший за дверью спор.

– …и если речь пойдет обо мне, – кричал мужчина, – я хотел бы сам за себя отвечать, а то родня за моей спиной оплачивает сыщиков, как мило, очень мило, вот спасибо…

– Боже мой, за тобой же никто не шпионит! – услышали они Анну. – Билл Тэлбот был некомпетентен…

– Неужто? Откуда такая уверенность? Ты с ним беседовала?

– Пап, не обязательно с ним беседовать, чтобы…

Ким открыла дверь. Страйк и Робин прошли за ней следом.

Представшее перед ними зрелище напоминало живую картину. При их появлении все трое присутствующих замерли. Худые пальцы Синтии были прижаты к губам. Анна стояла лицом к отцу по другую сторону от антикварного столика.

Поэта с романтичной внешностью из 1974 года больше не существовало. Оставшиеся у Роя Фиппса волосы, короткие и седые, росли только венчиком от уха до уха. В своем вязаном жилете, с куполообразной блестящей лысиной и дикими, слегка запавшими на раскрасневшемся лице глазами, он мог бы с успехом исполнить роль безумного ученого.

Рой Фиппс горел такой яростью, что, обрати он свой гнев против вновь прибывших, Робин бы не удивилась. Но поведение гематолога изменилось, когда он поймал на себе взгляд Страйка. То ли он оценил внушительную фигуру детектива, то ли ауру серьезности и спокойствия, которая исходила от него даже в самых взрывоопасных ситуациях. Робин не могла поручиться, но заподозрила, что Рой принимает решение сбавить обороты. После мимолетного колебания доктор пожал протянутую ему руку, и Робин отметила, насколько остро мужчины осознают расстановку сил, особенно когда за ними наблюдают женщины.

– Доктор Фиппс, – приветствовал его Страйк.

Судя по всему, Рою было нелегко переключиться с безудержного гнева на вежливое приветствие, и его мгновенная реакция оказалась слегка непоследовательной.

– Стало быть, вы – тот самый детектив? – спросил он. На его бледных щеках багровели пятна.

– Корморан Страйк… а это Робин Эллакотт, мой партнер.

Робин сделала шаг вперед.

– Здравствуйте, – чопорно сказал Рой, пожимая ей руку. Его ладонь была горячей и сухой.

– Приготовить кофе? – полушепотом предложила Синтия.

– Да… нет… пожалуй, – ответил Рой, чья вспыльчивость явно наталкивалась на возрастающую нервозность: уж очень внушителен был неподвижный Страйк, не сводивший с него глаз. – Присаживайтесь, присаживайтесь. – Он указал Страйку на второй диван, стоявший под прямым углом к первому.

Синтия торопливо вышла, чтобы сварить кофе, а Страйк и Робин сели там, где им было предложено.

– Пойду помогу маме Син, – пробормотала Анна и выскочила из комнаты, а Ким после краткого раздумья последовала за ней, оставив Страйка и Робин наедине с Роем.

Доктор уселся в бархатное кресло с высокой спинкой и сердито покрутил головой. Выглядел он скверно. Гневный румянец поблек, оставив после себя бледность. Носки сбились вокруг костлявых лодыжек.

Наступило едва ли не самое неловкое молчание из всех, выпадавших на долю Робин. В основном для того, чтобы не смотреть на Роя, она принялась разглядывать просторную комнату, почти такую же старомодную, как и коридор. В углу стоял рояль. Высокие окна выходили на огромный сад, где прямо за мощеной площадкой тянулся прямоугольный водоем с карпами, упиравшийся в крытое, похожее на храм каменное строение, где можно было сидеть, наблюдая за рыбами, или любоваться необъятным газоном с вековыми деревьями и ухоженными клумбами.

Фолианты в кожаных переплетах и антикварная бронза в изобилии заполняли книжные шкафы и витрины. Между диванами были оставлены пяльцы с начатой изящной вышивкой шелком. Узор в японском стиле изображал двух плывущих в противоположные стороны рыбок. Робин прикидывала, не стоит ли вежливо похвалить работу и узнать, не Синтия ли занимается рукоделием, но ее опередил Страйк, заговоривший с хозяином дома.

– Кто у вас в семье любил древности?

– Что? – переспросил Рой. – Ах, вы об этом. Мой отец. – Безумными глазами он скользил по разнообразным бронзовым и мраморным фигуркам. – Получил в Кембридже диплом бакалавра по истории Античности.

– Надо же, – сказал Страйк, и в комнате опять воцарилась ледяная тишина.

Порыв ветра плеснул на оконное стекло очередную порцию дождя. Робин с облегчением прислушивалась к звяканью чайных ложек и шагам троицы возвращающихся женщин.

Синтия, которая вошла первой, поставила чайный поднос на антикварный столик между диванами. Он слегка качнулся под этой тяжестью. Анна принесла большой торт на подставке.

Анна и Ким сели бок о бок на свободный диван, а Синтия, подвинув приставные столики на высоких ножках, чтобы можно было ставить чай и отрезать куски торта для желающих, с испуганным видом примостилась возле супруги своей падчерицы.

– Что ж… – сказал наконец Рой, обращаясь к Страйку. – Интересно знать: как вы расцениваете свои шансы выяснить то, что лондонская полиция не смогла обнаружить за четыре десятилетия?

Робин не сомневалась, что Рой спланировал это агрессивное вступление во время длинной и мучительной паузы.

– Шансы невелики, – как ни в чем не бывало ответил Страйк, принявшись за большой кусок торта, который подала ему Синтия, – хотя у нас появились новые сведения о том, что вашу первую жену якобы видели после исчезновения, и я хотел бы это с вами обсудить.

У Роя вытянулось лицо.

– Якобы видели, – подчеркнул Страйк, нащупывая в кармане пиджака свой блокнот. – Но вероятно… Превосходный торт, миссис Фиппс, – обратился он к Синтии.

– О, спасибо, – сказала она слабым голосом. – Кофейный с грецкими орехами, Анна в детстве его обожала… правда, детка? – спросила она, но ответом ей была только напряженная улыбка.

– Мы услышали об этом от одной из бывших коллег вашей жены – от Дженис Битти.

Рой покачал головой и нетерпеливо пожал плечами, давая понять, что имен не помнит.

– Она была процедурной медсестрой в амбулатории «Сент-Джонс», – уточнил Страйк.

– Ах да, – вспомнил Рой. – Вроде она как-то раз приезжала к нам на барбекю. Весьма приличная с виду женщина… тот день обернулся катастрофой. Полной катастрофой. Дети вели себя безобразно… помнишь? – обратился он к Синтии.

– Да, – быстро ответила Синтия, – нет, был только один мальчик, который действительно…

– Подмешал кое-что в пунш! – рявкнул Рой. – Водку. Одну гостью вытошнило.

– Глорию, – подсказала Синтия.

– Имен не помню, – нетерпеливо отмахнулся Рой. – Заблевала всю ванную комнату на нижнем этаже. Такая мерзость.

– Не иначе как мальчика звали Карл Оукден? – спросил Страйк, незаметно доставая из кармана блокнот.

– Именно так, – сказал Рой. – Впоследствии мы нашли спрятанную в сарае пустую бутылку из-под водки. Мальчишка пробрался в дом и выкрал ее из нашего бара.

– Да-да, – подтвердила Синтия, – а потом еще разбил…

– Хрустальную чашу моей мамы и с полдюжины бокалов. Запустил крикетный мяч прямо через площадку для барбекю. Медсестра потом все это убрала, избавила меня от… очень достойно с ее стороны. Она знала, что мне нельзя… битое стекло, – пояснил Рой с досадливым жестом.

– Если говорить о плюсах, – в голосе Синтии послышался еле заметный смешок, – в хрустальной чаше был пунш, так что больше никого не стошнило.

– Вещь в стиле ар-деко, – без улыбки сказал Рой. – Полная катастрофа. Я сказал Марго… – после упоминания этого имени наступила едва заметная пауза, и Робин на миг задалась вопросом: когда Рой в последний раз произносил его вслух? – «Не знаю, чего ты хочешь этим добиться». Потому что он не пришел – тот, кого она собиралась задобрить… врач, с которым они не ладили, как его?…

– Джозеф Бреннер, – подсказала Робин.

– Точно, Бреннер. Этот отказался от приглашения, тогда к чему было затеваться? Но нет, нам пришлось убить субботний день на какую-то разношерстную компанию, а в благодарность у нас сперли алкоголь и вдребезги разбили фамильный хрусталь.

Кулаки Роя лежали на подлокотниках кресла. Он на миг выпрямил пальцы, как разгибает ножки рак-отшельник, затем опять их сжал.

– Тот хулиган, Оукден, потом написал книгу о Марго, – продолжил он. – Использовал фотографию с того злосчастного барбекю, чтобы показать их с мамашей полную осведомленность о нашей частной жизни. Так что да, – холодно добавил Рой, – не лучшая из идей Марго.

– Ну, она старалась создать в амбулатории благоприятный климат, правда же? – вступила Анна. – Тебе-то на работе не приходилось разбираться с кем попало…

– Что я слышу: ты и о моей работе все знаешь, Анна?

– Согласись: ты все-таки не врач общей практики, – возразила Анна. – Ты читал лекции, проводил исследования и не обязан был руководить уборщицами, регистраторами и прочими далекими от медицины людьми.

– Эти гости – они и в самом деле гнусно себя вели, Анна, – преданно поддержала мужа Синтия. – Нет, правда. Я помалкивала… не хотела неприятностей… но одна из женщин прокралась наверх в спальню твоих мамы с папой.

– Что? – рявкнул Рой.

– Уж поверь, – нервно сказала Синтия. – Нет, я пошла наверх поменять Анне подгузник – и слышу какое-то шевеление. Вхожу – а эта нахалка открыла шкаф и рассматривает одежду Марго.

– Кто это была? – спросил Страйк.

– Блондинка. Из регистратуры, но не Глория.

– Айрин, – сказал Страйк. – Она знала, что вы ее заметили?

– Конечно. Я вошла с Анной на руках.

– И как она себя повела, когда вас увидела? – спросила Робин.

– Ну, слегка смутилась, – ответила Синтия. – Оно и понятно, правда же? Посмеялась и говорит: «Вот, решила полюбопытствовать», а сама бочком мимо меня протискивается.

– Господи… – Рой покачал головой. – Кто брал на работу такое отребье?

– Она и в самом деле только смотрела? – спросила Робин Синтию. – Или, по-вашему, она пробралась туда, чтобы…

– Ой, вряд ли она что-то взяла, – ответила Синтия. – И потом, никогда… Марго ведь ничего не хватилась?… – спросила она Роя.

– Нет, но ты все равно должна была сразу мне сказать, – строго заметил Рой.

– Я не хотела неприятностей. Ты был уже… ну, день был напряженный, так ведь?

– О том, что ее якобы видели после исчезновения, – повторил Страйк и пересказал родственникам полученную из третьих рук информацию о Чарли Рэмидже, который заявлял, будто видел на кладбище в Лемингтон-Спа бродившую среди могил Марго. – А сейчас Робин переговорила с вдовой Рэмиджа, которая в общих чертах подтвердила эту историю, хотя и не могла поклясться, что он видел Марго, а не другую пропавшую женщину. Судя по всему, полиция ничего об этом не слышала, так что хочу спросить: Марго что-нибудь связывало с Лемингтон-Спа?

– Ничего, – ответил Рой, и Синтия тоже помотала головой.

Страйк сделал запись.

– Благодарю вас. Коль скоро мы говорим о таких наблюдениях, не могли бы мы пробежаться по остальному списку?

Робин догадывалась, к чему клонит Страйк. Мысль о том, что Марго до сих пор жива, была неудобна для всех присутствующих, но Страйк не хотел начинать разговор с версии убийства.

– Женщина на автосервисе в Бирмингеме, мамочка в Брайтоне, дама с собачкой в Истборне, – перебил его Рой. – С чего бы ей появляться то тут, то там, разъезжать на машинах и выгуливать собак? Если она исчезла по своей воле, то, совершенно очевидно, хотела затаиться. То же самое касается прогулок по кладбищам.

– Все правильно, – сказал Страйк. – Но один раз ее видели…

– В Уорике, – подхватил Рой. – Да.

Муж с женой переглянулись. Страйк выжидал. Поставив чашку с блюдцем на столик, Рой поднял взгляд на дочь.

– Ты уверена, что хочешь продолжения, Анна? – спросил он, сверля глазами свою молчаливую дочь. – Целиком и полностью уверена?

– О чем ты? – Она повысила голос. – Для чего, как ты думаешь, я наняла детективов? Забавы ради?

– Тогда ладно, – сказал Рой, – ладно, будь по-твоему. Тот случай привлек… привлек мое внимание, потому что бывший ухажер моей жены, этот Пол Сетчуэлл, был родом из Уорика. И с этим типом она… воссоединилась перед своим исчезновением.

– Ой, я тебя умоляю! – воскликнула Анна с коротким натянутым смешком. – Ты и вправду думал, что я не знаю про Пола Сетчуэлла? Конечно знаю! – (Ким положила руку на колено своей супруги, то ли успокаивая, то ли предостерегая Анну.) – Ты когда-нибудь слышал об интернете, папа, или об архивах прессы? Я видела нелепую фотографию Сетчуэлла – с волосатой грудью, с медальонами на шее – и знаю, что за три недели до маминого исчезновения они вместе пропустили по стаканчику! Всего один раз…

– Ах вот как? – злобно прошипел Рой. – Спасибо, утешила, Анна. Спасибо за твое экспертное мнение. Все-то ты знаешь…

– Рой… – прошептала Синтия.

– Не хочешь ли ты сказать, что этим они не ограничились? – Анна не верила своим ушам. – Быть такого не может, зачем говорить гадости? Уна сказала…

– Ясное дело! – вскричал Рой; его впалые щеки побагровели, а руки вцепились в подлокотники кресла. – Уна сказала, подумать только! Теперь все понятно!

– Что тебе понятно? – жестко спросила Анна.

– Да вот это! – завопил он, указывая на Страйка и Робин трясущейся рукой с узловатыми венами и опухшими суставами. – За этим всем стоит Уна Кеннеди, так? Как я сразу не допер! Знал же, что она не успокоится!

– Бога ради, Рой, – громко сказала Ким, – это абсурд…

– Уна Кеннеди добивалась моего ареста!

– Папа, это сущая ложь! – воскликнула Анна, с силой оттолкнув сдерживающую руку Ким. – Ты зациклился на Уне…

– Приставала ко мне, чтобы я написал жалобу на Тэлбота…

– Так какого же черта ты этого не сделал? – выкрикнула Анна. – Мужик совсем спятил!

– Рой! – опять заскулила Синтия, когда Рой подался вперед над маленьким столиком, на котором в неустойчивом равновесии возвышался торт, и, бешено жестикулируя, вскричал:

– Полицейские заполонили весь дом, копались в вещах твоей матери, с собаками прочесывали сад… искали любую зацепку, чтобы меня арестовать, а я – подавай официальную жалобу на их главного? Как бы это выглядело?!

– Он был некомпетентен!

– А вы там были, мисс Всезнайка? Вы его знали?

– А иначе с какой стати его заменили? Почему во всех материалах по этому делу сказано, что он был некомпетентен? А правда в том, – Анна указательным пальцем рассекла воздух между собой и отцом, – что вас с мамой Син вполне устраивал Билл Тэлбот: он же с самого начала считал, что ты невиновен, и…

– Считал, что я невиновен? – взревел Рой. – Ну спасибо, рад слышать, что с тринадцати лет ты ничуть не изменилась…

– Рой! – одновременно воскликнули Синтия и Ким.

– …и по-прежнему думаешь, что я устроил рыбный садок над тем местом, где ее закопал!

Анна разрыдалась и выбежала из комнаты, по пути едва не споткнувшись о ногу Страйка. Подозревая, что сейчас начнется массовый исход, Страйк подтянул ноги к себе.

– Когда наконец, – холодно спросила Ким своего тестя, – Анна будет прощена за слова, сказанные в детстве, в самый жуткий период ее жизни?

– А мой ужасный период, конечно, ничего не значит? Ничего! – прокричал Рой и, подтвердив ожидания Страйка, тоже бросился прочь из комнаты, то есть поковылял к дверям со всей скоростью, на какую только был способен.

– Господи боже мой, – пробормотала Ким, широким шагом устремляясь за Роем и Анной; она едва не смела с пути Синтию, которая вскочила с места, чтобы последовать за Роем.

Дверь захлопнулась. В саду дождь прошивал поверхность пруда. Страйк выдохнул, надув щеки, обменялся взглядом с Робин и, взяв со стола свою тарелку, продолжил есть торт.

– Умираю с голодухи, – сказал он в ответ на выражение лица Робин, с трудом ворочая языком. – Пообедать не успели. А торт качественный.

Вдали раздавались крики, где-то хлопнула дверь.

– Думаешь, беседа окончена? – шепнула Робин.

– Ничего подобного, – с набитым ртом ответил Страйк. – Они сейчас вернутся.

– Напомни мне, как ее увидели в Уорике, – попросила Робин.

Она только просмотрела присланный Страйком по электронной почте список таких случаев. Ей показалось, что там нет ничего интересного.

– В пабе какая-то женщина попросила разменять деньги, и хозяйке показалось, что это Марго. Через два дня заявила о себе некая студентка зрелого возраста, но хозяйка паба усомнилась, что видела именно ее. Хотя полицейские ничуть не сомневались. – Прежде чем продолжить, Страйк отправил в рот еще один изрядный кусок торта. – Не думаю, что в этом есть нечто существенное. Хотя… – он сглотнул и многозначительно посмотрел на дверь, – теперь кое-что добавилось.

Страйк уминал торт, а Робин обводила взглядом комнату, пока ее взгляд не остановился на исключительно безобразных каминных часах из золоченой бронзы. Покосившись на дверь, она встала, чтобы их осмотреть. Поверх аляповато украшенного тяжеловесного корпуса восседала богиня в шлеме.

– Афина Паллада, – сказал Страйк, указывая вилкой на этот раритет.

В основании часов был выдвижной ящичек с маленькой латунной ручкой. Вспомнив рассказ Синтии о том, что Рой и Марго оставляли здесь друг другу записки, она выдвинула ящичек. Обитая красным фетром внутренность была пуста.

– Как по-твоему, это ценная вещь? – спросила Робин, задвинув ящичек.

– Понятия не имею. А что?

– Зачем держать такие часы на видном месте? Это же тихий ужас.

Здесь просматриваются два отчетливо выраженных вкуса, и между ними нет гармонии, думала Робин, оглядываясь и не теряя бдительности. Тома Овидия и Плиния в кожаных переплетах, викторианские копии классических статуй, включая пару львов эпохи Медичи, репродукция живописного изображения Непорочной Девы и фигурка Гермеса, привставшего на цыпочки поверх массивного бронзового основания, олицетворяли, по всей видимости, вкус отца Роя, тогда как материнский выбор представляли безликие акварели с пейзажными и ботаническими мотивами, изящная антикварная мебель и занавеси из плотного ситца.

Почему, удивлялась Робин, хозяин дома не сделал здесь ремонт и не обновил интерьер? Из пиетета перед родителями? От недостатка воображения? А может, болезненный мальчик, наверняка прикованный к дому бо`льшую часть своего детства, так привязался к этим предметам, что не мог с ними расстаться? Похоже, ни он, ни Синтия практически не оставили в этой комнате своего отпечатка – ну разве что добавили несколько семейных фотографий к выцветшим черно-белым снимкам, запечатлевшим родителей Роя и его самого в детском возрасте. Единственное, что заинтересовало Робин, – это групповой семейный портрет, сделанный, по-видимому, в начале девяностых, когда у Роя еще не было лысины, а Синтия могла похвалиться густыми вьющимися волосами. Двое их общих детей, мальчик и девочка, были похожи на Анну. Никто бы не догадался, что у нее была другая мать.

Робин отошла к окну. Снаружи поверхность длинного симметричного пруда для живописных карпов-кои была теперь так густо испещрена дождевыми оспинами, что в движущейся ярко-красной с белым и черным живности с трудом распознавались рыбы. Среди них выделялась размерами одна особь, жемчужно-бело-черная, на вид более двух футов в длину. При ясной погоде миниатюрный каменный павильон отражался бы в зеркальной водной глади, но сегодня всего лишь добавлял еще одно размытое серое пятно в дальнем конце пруда. И лишь на полу выделялся удивительно знакомый орнамент.

– Корморан, – сказала Робин в тот самый миг, когда Страйк произнес:

– Посмотри-ка сюда.

Детективы синхронно обернулись. Страйк, который доел торт, остановился перед одной из бронзовых статуэток во вкусе отца Роя – почему-то Робин ее не заметила. Около фута в высоту, она изображала обнаженного мужчину с драпировкой вокруг плеч и со змеей в руке. От растерянности Робин не сразу поняла, почему эта вещь привлекла внимание Страйка.

– Ого… змееподобный знак, придуманный Тэлботом для Роя?

– Именно. Это Асклепий, – объяснил Страйк. – Древнегреческий бог врачевания. А ты что обнаружила?

– Полюбуйся на пол этого бельведера. Мозаичный.

Страйк подошел и остановился рядом с ней у окна.

– Ага, – понял он. – Начальный этап его строительства просматривается на одной из фотографий с барбекю Марго. Павильон тогда только закладывался.

На полу был выложен более темным гранитом крест Святого Иоанна.

– Любопытный выбор орнамента, – заметил Страйк.

– Знаешь, – сказала Робин, отвернувшись от окна, – люди маниакального склада часто думают, что получают сверхъестественные послания. Там, где люди здравомыслящие усматривают простые совпадения.

– Вот и я подумал точно так же, – согласился Страйк, оборачиваясь, чтобы рассмотреть фигурку Афины Паллады поверх безобразных каминных часов. – Человеку в том состоянии помешательства, в каком пребывал Тэлбот, – это только моя догадка – показалось бы, что здесь полно астрологических…

Из коридора за дверью послышался голос Роя:

– Тогда не предъявляй мне обвинений…

Дверь открылась, и семья гуськом прошла обратно в комнату.

– …если она услышала то, что ей не нравится!

Рой закончил фразу, обращенную к Синтии, которая испуганно семенила за ним по пятам. Лицо Роя опять приобрело нездоровый лиловатый оттенок, и только кожа вокруг глаз оставалась желтушной.

Похоже, его ошарашило зрелище Страйка и Робин, стоявших у окна.

– Любуемся вашим садом, – объяснил Страйк, когда они с Робин опять уселись на диван.

Рой что-то буркнул и занял свое место, тяжело дыша.

– Извините, – сказал он через пару секунд. – Вы застали нашу семью не в лучшем состоянии.

– Значительный стресс для всех, – сказал Страйк, когда Анна и Ким вновь вошли в комнату, заняли свои места на диване и взялись за руки; рядом с ними примостилась Синтия, с тревогой глядя на Роя.

– Хочу кое-что сказать, – обратился Рой к Страйку. – Для полной ясности…

– Боже, да я всего раз в жизни с ней общалась, и то по телефону! – перебила его Анна.

– Я буду очень признателен, Анна, – у Роя тяжело вздымалась грудь, – если ты позволишь мне закончить. – Обращаясь к Страйку, он сказал: – Уна Кеннеди возненавидела меня в самом начале нашего с Марго знакомства, и еще так совпало, что она порвала с Церковью и невзлюбила всех, кто не поступил так же. Более того…

– Доктор Фиппс, – перебил его Страйк, который уже предвидел, что вся вторая половина дня может вылиться в затяжной скандал по поводу Уны Кеннеди, – полагаю, вы должны знать, что в беседе с нами Уна совершенно четко обозначила человека, на котором мы должны, по ее мнению, сосредоточиться: это Пол Сетчуэлл.

Секунду-другую Рой явно не мог полностью осознать услышанное.

– Вот видишь? – вспылила Анна. – Ты только что предположил, что между моей матерью и Сетчуэллом было нечто большее, чем одна встреча в пабе. Что ты имел в виду? Или, – продолжила она, и Робин услышала скрытую надежду, – просто разозлился и выплеснул свое раздражение?

– Если будешь ворошить осиное гнездо, – предупредил Рой, – не сетуй, когда тебя покусают.

– Ну так давай, – сказала Анна, – выпускай своих ос.

– Анна! – шепнула Синтия, но ее падчерица и бровью не повела.

– Ладно, – сказал Рой. – Ладно, будь по-твоему. – Он повернулся спиной к Страйку и Робин. – На раннем этапе наших отношений я увидел записку от Сетчуэлла, которую хранила Марго. Начиналась она так: «Дорогая Брунгильда» – это было его ласковое обращение. Вы понимаете – валькирия. Марго была высокой. Светловолосой… – Рой запнулся и судорожно сглотнул. – Где-то за три недели до исчезновения она пришла домой и сказала, что столкнулась на улице с Сетчуэллом и они отправились… «чисто по-дружески» посидеть в пабе.

Он откашлялся. Синтия налила ему еще кофе.

– Когда… когда она исчезла, мне пришлось поехать в амбулаторию «Сент-Джонс» за ее вещами. Среди них я нашел маленькую… – он развел пальцы примерно на три дюйма, – деревянную фигурку стилизованного викинга, которого она держала у себя на рабочем столе. На постаменте этой фигурки чернилами было написано слово «Брунгильда» и нарисовано маленькое сердечко. – Рой сделал глоток кофе. – До той поры я никогда ее не видел. Конечно, теоретически возможно, что Сетчуэлл годами всюду таскал с собой безделушку на тот случай, если однажды на улице столкнется с Марго. Однако я пришел к заключению, что они встречались повторно и что он ей вручил эту… этот сувенир в одну из последующих встреч. Могу поручиться, что до прихода в ее кабинет за вещами я никогда не видел этой фигурки.

Робин видела, что у Анны есть наготове другая версия, но в рассуждениях Роя было очень трудно найти изъяны.

– Вы поделились своими подозрениями со следственной бригадой? – спросил Страйк.

– Поделился, – ответил Фиппс, – и думаю, что Сэтчуэлл заявил, будто второй встречи не было, а эту фигурку он подарил Марго давным-давно, в самом начале их романа. Конечно, полицейские не смогли доказать ни первого утверждения, ни второго. Но я лично никогда прежде этой фигурки не видел.

Робин не смогла бы с уверенностью сказать, какое открытие больнее: что супруга много лет хранила вещицу, подаренную другим мужчиной, и только сейчас приохотилась выставлять ее напоказ или же что этот сувенир появился совсем недавно.

– Скажите, – продолжил тем временем Страйк, – Марго вам когда-нибудь говорила про «подушечную фантазию»?

– Как-как? – переспросил Рой.

– Про рассказ Сетчуэлла о подушке?

– Не понимаю, о чем вы, – с подозрением сказал Рой.

– А не упоминал ли, случайно, инспектор Тэлбот, что, по его мнению, Сетчуэлл лгал о месте своего нахождения одиннадцатого октября?

– Нет. – Теперь Рой явно удивился. – Я так понял, что полиция сочла его алиби совершенно удовлетворительным.

– Мы обнаружили, – Страйк обратился к Анне, – что Тэлбот вел свои собственные записи по этому делу, то есть независимо от официальных полицейских досье. Вроде как, исключив Тельца, он потом вернулся к нему и начал рыть на него дополнительные улики.

– Тельца? – Анна пришла в замешательство.

– Простите. – Страйк досадовал на себя за переход к астрологическому арго. – Срыв Тэлбота проявился в том, что он пытался распутать дело оккультными средствами. Он начал использовать карты Таро, изучать гороскопы. Все, кто был связан с этим делом, проходили у него под своими знаками зодиака. Сетчуэлл родился под знаком Тельца – так и обозначает его Тэлбот в своих частных записях.

Наступило короткое молчание.

– О господи…

– Астрология? – Рой был явно поставлен в тупик.

– Вот видишь, папа? – Анна постукала кулаком по коленке. – Если бы дело своевременно передали Лоусону…

– Лоусон глупец! – бросил Рой, хотя вконец растерялся. – Идиот! Ему было важнее доказать Тэлботову неадекватность, чем выяснить, что случилось с Марго. Он настоял на том, чтобы начать с нуля абсолютно все. Хотел лично опросить всех докторов, которые лечили кровотечение из моего колена, хотя у следствия имелись подписанные ими показания. Он опять пошел в банк проверить мои счета, а то вдруг я кому-то заплатил, чтобы твою мать убили. Он давил…

Умолкнув, он раскашлялся и постукал себя кулаком по груди. Синтия начала подниматься с дивана, но Рой злобным жестом велел ей оставаться на месте.

– …давил на Синтию, чтобы меня оговорила: будто бы я в тот день вставал с постели… но он так и не нашел ни одного обрывка новой информации о том, что случилось с твоей матерью. Он был крючкотвором, агрессивным крючкотвором без воображения, который ее и не искал, а только старался доказать, что Тэлбот напортачил. Возможно, Билл Тэлбот и был… на самом деле был, – добавил Рой, бросив на Страйка гневный взгляд, – не в себе, но он копал под Крида, а лучшего объяснения так никто и не нашел, верно?

При упоминании Крида у всех трех женщин вытянулись лица. Казалось, от звучания самого его имени в комнате непостижимым образом возникла черная дыра, в которой безвозвратно исчезали живые женщины; проявление почти сверхъестественного зла. В одном его упоминании была некая бесповоротность: чудовище, на всю жизнь посаженное теперь под замок, неприкосновенное, недоступное, как и женщины, запертые и замученные в его подвале. И мысли Робин виновато обратились к электронному сообщению, которое она написала и отправила, не сказав Страйку, поскольку боялась, что тот может не одобрить.

– Кто-нибудь из вас слышал, – внезапно спросил Рой, – о Каре Вулфсон и Луизе Такер?

– Да, – сказала Робин, прежде чем успел ответить Страйк. – Первая – девочка-подросток, сбежавшая из дому, а вторая работала в ночном клубе. Крида подозревали в убийстве обеих, но доказательств не было.

– Точно так, – сказал Рой, бросив на нее взгляд, которым он мог бы одарить студента-медика, поставившего правильный диагноз. – Так вот, в семьдесят восьмом году я встречался с братом Кары и отцом Луизы.

– Я ничего не знала! – потрясенно выдохнула Анна.

– Естественно. Тебе было пять лет! – рявкнул Рой и опять повернулся к Страйку и Робин. – Отец Луизы самостоятельно раскапывал биографию Крида. Он объездил все места, где когда-либо жил и работал Крид, и повсюду расспрашивал людей, которые признались, что были с ним знакомы. Написал прошение Мерлину-Рису, тогдашнему министру внутренних дел, чтобы ему позволили провести широкомасштабные раскопки… Бедняга совсем ополоумел, – сказал Рой. – Вот что делает с человеком навязчивая идея. Эта одержимость забрала всю его жизнь. Он хотел сносить здания, крушить стены, вскрывать фундаменты. Разрывать поля, по которым однажды прошел Крид. Тралить дно ручьев, в которых якобы рыбачил Крид, если верить его школьному приятелю. Такер трясся, когда уговаривал нас с Вулфсоном, водителем грузовика, затеять вместе с ним телевизионную кампанию. Мы должны были цепью приковать себя к перилам на Даунинг-стрит, чтобы попасть в новости… Брак Такера распался. Похоже, он рассорился с остальными детьми. Крид стал всей его жизнью.

– И ты ничем не помог? – спросила Анна.

– Если бы, – тихо сказал Рой, – у него были фактические доказательства… хоть какая-нибудь веская улика, которая связывала бы Марго с Кридом…

– Я читала, что, по твоему мнению, одно из шейных украшений в подвале могло принадлежать…

– Ты все еще веришь книжонкам дешевого щелкопера…

– Потому что мне всегда было так просто разговаривать с тобой о моей матери, – съязвила Анна. – Разве нет?

– Анна! – опять прошептала Синтия.

– Найденный в подвале Крида медальон не принадлежал Марго, уж я-то распознал бы свой подарок, – выдавил Фиппс и стиснул дрожащие губы.

– Еще пара вопросов, если не возражаете, – сказал Страйк, прежде чем Анна смогла произнести что-нибудь еще; он твердо решил по возможности предотвратить дальнейший конфликт. – Не могли бы мы немного поговорить о Вильме, уборщице, которая работала в амбулатории, а также вела хозяйство у вас в доме?

– Нанять ее – это была идея Марго, но женщина оказалась не очень-то умелой, – объяснил Рой. – У нее были какие-то трудности в личной жизни, и Марго подумала, что их можно решить за счет дополнительного заработка. После исчезновения Марго домработница ушла. И больше не появлялась. Невелика потеря. Я потом слышал, что ее уволили из амбулатории. Говорили – за мелкую кражу.

– В полиции Вильма заявила…

– …что в день исчезновения Марго ковер наверху был закапан кровью, – перебил его Рой.

По изумленному выражению лиц Анны и Ким Робин поняла, что они впервые об этом слышат.

– Это так, – подтвердил Страйк.

– Так вот, это была менструальная кровь, – холодно пояснил Рой. – Ночью у Марго начались месячные. Моя мать сказала, что в ванной остались упаковки от прокладок. Вильма дочиста оттерла ковер. Он лежал в комнате для гостей. В ту пору мы с Марго спали в разных комнатах из-за… – он замялся, – из-за моей травмы.

– Вильма также сказала, что вроде бы видела…

– Как я иду через сад, – подхватил Рой. – Это ложь. Если она кого и видела, то одного из каменщиков. Мы в это время достраивали бельведер, – указал он на каменный павильон в конце рыбного пруда.

Страйк сделал пометку и перевернул страницу блокнота.

– Возможно, кто-нибудь из вас вспомнит, не упоминала ли Марго имя Никколо Риччи? Он был приписал к амбулатории «Сент-Джонс».

И Рой, и Синтия помотали головой.

– А имя другого пациента: Стивен Даутвейт?

– Нет, – ответил Рой, – но впоследствии мы узнали о нем из прессы.

– Кто-то на барбекю обмолвился, что некий пациент прислал Марго шоколад, – вспомнила Синтия. – Это был он, верно?

– Не исключено. Значит, она никогда не говорила о Даутвейте? Не упоминала, что он проявляет к ней неподобающий интерес, не рассказывала, что он гей?

– Нет, – повторил Рой. – Видите ли, существует такая вещь, как врачебная тайна.

– Вопрос может показаться странным, – сказал Страйк, – но не было ли у Марго каких-нибудь шрамов? Конкретно на грудной клетке?

– Нет, не было. – Рой начал проявлять беспокойство. – Почему вы об этом спрашиваете?

– Чтобы исключить одну версию, – пояснил Страйк и, во избежание дальнейших расспросов, произнес: – Не говорила ли когда-нибудь Марго, что получает записки с угрозами?

– Говорила, – ответил Рой. – Только не во множественном числе… Одну записку.

– В самом деле? – Страйк поднял взгляд.

– Да, в ней ее обвиняли в том, что она подталкивает молодых женщин к беспорядочным половым связям и греховным отношениям.

– В тексте записки содержались угрозы?

– Не знаю, – ответил Рой. – Я ее не видел.

– Марго не принесла записку домой?

– Нет, – отрезал Рой, задумался, а потом добавил: – По этому поводу у нас вышел скандал.

– Правда?

– Чистая правда. Когда способствуешь тому, что противно природе… возможны серьезные последствия, – Рой покраснел, – социальные последствия…

– Тебя тревожит ее фраза, сказанная какой-то девушке на предмет того, что однополые отношения – это нормально? – спросила Анна.

И в очередной раз Синтия прошептала:

– Анна!

– Я веду речь, – к лицу Роя прилила кровь, – об опрометчивом совете, который может привести к развалу брака. Я веду речь о поощрении беспорядочных половых отношений за спиной у родителей. Записку прислал какой-то доведенный до крайности мужчина, а моя жена, судя по всему, даже не задумалась… не задумалась…

Рой скривился. Казалось, он сейчас закричит, но потом, совершенно неожиданно, его тело содрогнулось от громких рыданий.

Его жена, дочь и невестка, потрясенные, сидели в ряд на диване; никто к нему не подошел, даже Синтия. Рой стал судорожно всхлипывать, а по его впалым щекам ручьями потекли слезы; он так и не смог взять себя в руки, но через некоторое время заговорил сквозь всхлипы:

– Она… похоже… так и не… вспомнила… что я не способен… ее защитить… не смогу… ничего сделать… если кто-нибудь попытается… ее обидеть… потому что я… бесполезный… жалкий… гемофилик.

– Что ты, папа! – в ужасе прошептала его дочь, соскользнула с дивана и на коленях подползла к отцу. Она попыталась обнять его за ноги, но он, не переставая плакать, оттолкнул ее ладони:

– Нет… нет… я этого не заслужил… ты не все знаешь… ты не знаешь…

– Чего же я не знаю? – испуганно спросила Анна. – Папа, я знаю больше, чем ты думаешь. Мне известно про аборт…

– Аборта никогда… никогда… никогда не было! – выдавил Рой, глотая слезы и всхлипывая. – Это было единственное… единственное, что мы с Уной Кеннеди… оба знали… она бы никогда-никогда… а тем более после тебя! Она мне сказала… Марго мне сказала… что после твоего рождения… полностью изменила свои взгляды. Полностью!

– Тогда чего же я не знаю? – прошептала Анна.

– Я был… я был к ней ж-жесток! – простонал Рой. – Да, это правда! Сделал ее жизнь невыносимой! Не интересовался ее работой! Она с-собиралась от меня у-уйти… Я знаю, что произошло. Всегда знал. Накануне… своего ухода… она оставила записку… в ящичке часов… глупость, конечно… там, г-где мы обычно… и в записке было сказано: «Прошу… поговори со мной»…

Рой захлебнулся рыданиями. Синтия поднялась и опустилась на колени по другую сторону от Роя, тогда как Анна потянулась к отцу, и на этот раз он позволил ей взять его за руку. Прильнув к дочери, он сказал:

– Я ждал… извинений. За то, что она пошла в паб… с Сетчуэллом. Но из-за того… что в записке извинений… не было… я с ней не р-разговаривал. А на другой день… Я знаю, что случилось. Она любила гулять. Если бывала расстроена… гуляла подолгу. Она забыла про встречу с Уной… пошла пройтись… пыталась решить, что делать… уйти от меня… потому что со мной ей было так… тоскливо. Она… забылась… и Крид… и Крид… видимо…

Все еще держа его за руку, Анна обняла свободной рукой содрогающиеся плечи отца и притянула его к себе. Припав к дочери, он безутешно рыдал. Страйк и Робин сосредоточенно рассматривали цветочный орнамент ковра.

– Рой… – наконец тихо заговорила Ким. – Каждый человек хоть раз сказал или сделал нечто такое, о чем впоследствии пожалел. Иначе не бывает.

Страйк, который получил от Роя Фиппса гораздо больше, чем ожидал, решил, что пора заканчивать беседу. Фиппс впал в такое отчаяние, что было бы бесчеловечно и дальше на него давить. Когда рыдания Роя слегка утихли, Страйк сказал официальным тоном:

– Спасибо за беседу и за кофе. Мы оставим вас в покое.

Они с Робин поднялись на ноги. Рой остался сидеть в объятиях жены и дочери. Ким встала, чтобы проводить детективов.

– Ну что ж, – тихо сказала она у порога, – должна признать, это было… почти чудо. Он никогда так не говорил о Марго, никогда. Даже если вы не продвинетесь дальше… спасибо. Это было… целительно.

Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Над лесом напротив дома изогнулась двойная радуга. Страйк и Робин вышли на чистый, свежий воздух.

– У меня к вам еще один, последний вопрос. – Страйк обернулся к застывшей на пороге Ким. – Можно?

– Да, конечно.

– Насчет каменной беседки за прудом с рыбами. Мне непонятно, почему там на полу выложен крест Святого Иоанна, – сказал Страйк.

– О, рисунок выбирала Марго, – отозвалась Ким. – Да, Синтия мне уже очень давно рассказала. Марго только что получила работу в амбулатории «Сент-Джонс»… любопытное совпадение – в том районе, который тоже был связан с рыцарями ордена госпитальеров…

– Да, – подтвердила Робин, – я прочла об этом в Хэмптон-Корте.

– Так вот, она подумала, что это была бы замечательная двойная аллюзия… вы же понимаете, раз уж об этом зашла речь. Удивлена, что никто не поменял этот рисунок. Все остальные следы Марго из дома удалены.

– Дорого, наверное, – заметил Страйк, – разворотить такие глыбы гранита.

– Да, – сказала Ким, и улыбка ее при этом слегка потускнела. – Видимо, так.

Затяжные дожди плавно перетекли в февраль. Пятого числа на южные области обрушился самый жестокий шторм, какой только помнили в этих краях. В тысячах домов отключили электричество, обвалилась часть береговой стены, поддерживающей железнодорожную линию между Лондоном и юго-западом, множество сельскохозяйственных угодий исчезло под струями воды, дороги стали реками, и в вечерних новостях каждый день показывали превратившиеся в моря серой воды поля и до половины облепленные грязью дома. Премьер-министр сулил финансовую помощь, аварийные службы пробирались на помощь жителям пострадавших районов, а высоко на холме, отрезанная от подтопленного Сент-Моза, Джоан лишилась обещанного посещения Страйка и Люси, которые не могли до нее добраться ни по шоссе, ни по железной дороге.

Изнуряя себя недосыпом и долгими часами работы, Страйк подавлял угрызения совести за то, что не съездил в Корнуолл до нынешнего разгула стихии. С мазохистским упорством он решил отрабатывать по нескольку смен кряду, чтобы Барклай и Хатчинс могли взять часть отгулов, накопившихся за время его предыдущих поездок к Джоан. Вследствие этого в среду вечером именно Страйк, а не Хатчинс сидел в своем «БМВ» под бесконечным дождем близ жилища Элинор Дин в Стоук-Ньюингтоне, и именно Страйк увидел, как в дверь постучал и был впущен в дом человек в спортивном костюме.

Всю ночь Страйк дожидался его появления. Наконец в шесть утра, прикрывая рукой нижнюю часть лица, тот вышел на неосвещенную улицу. Следивший за ним через очки ночного видения Страйк мельком углядел, как Элинор Дин в уютном стеганом халате на прощанье машет рукой гостю. Мужчина в спортивном костюме поспешил к своему «ситроену», все еще прикрывая подбородок правой рукой, и отбыл в южном направлении.

Страйк следовал за «ситроеном» вплоть до Райзингхилл-стрит в Пентонвиле, где объект припарковался и, засунув руки в карманы, что позволило детективу убедиться в отсутствии у объекта каких-либо травм лица, вошел в многоквартирный кирпичный дом современной постройки. Дождавшись, пока мужчина, целый и невредимый, не исчез в подъезде, Страйк зафиксировал, в каком окне через пять минут зажегся свет, и только потом отъехал, чтобы вскоре припарковаться на Уайт-Лайон-стрит.

В столь ранний час многие уже шли на работу, наклоняя зонты для защиты от непрерывного косого ливня. Страйк опустил стекло машины, потому что даже его, заядлого курильщика, душил запах, висевший в салоне после ночного бдения. Хотя язык саднило от непрерывного курения, он тут же зажег очередную сигарету и набрал Сола Морриса.

– Да, босс?

Страйк, которому не слишком нравилось обращение «босс», до сих пор не придумал, как бы отучить Морриса от этой привычки, не выставив себя занудой, и только сказал:

– Хочу поменяться объектами. На сегодня забудь о Жуке; я только что отследил нового кренделя, который провел ночь у Элинор Дин. – Он назвал Моррису адрес. – Третий этаж, квартира – крайняя слева, если стоять лицом к дому. Лет около сорока, седеющие волосы, намечается брюхо. Разузнай о нем все, что можно: разговори соседей, установи место работы, пошарься в интернете – может, выяснишь его пристрастия. Чуйка подсказывает, что он и БЖ таскаются к этой тетке с одной и той же целью.

– Вот что значит птица высокого полета. Поработал одну ночь – и готово дело.

Страйку также хотелось отучить Морриса от подхалимажа. Повесив трубку, он некоторое время сидел и курил, подставив лицо злому ветру и колючим ледяным струям дождя. Затем, проверив время, он понял, что его дядя, «жаворонок», уже не спит, и позвонил Теду.

– Все хорошо, сынок? – сказал его дядя сквозь треск на линии.

– Нормально. Как у тебя?

– А что мне сделается? – ответил Тед. – Вот сижу завтракаю. Джоанни еще спит.

– Как там она?

– Без изменений. Держится.

– Как с продуктами: вы там не голодаете?

– Продуктами обеспечены, не волнуйся, – сказал Тед. – Вчера малыш Дейв Полворт столько притащил, что нам за неделю не съесть.

– Как, черт возьми, он до вас добрался? – спросил Страйк, зная, что Теда и Джоан нынче отделяет от дома Полворта водная преграда в несколько футов глубиной.

– Часть пути на веслах прошел. – Теда, похоже, это повеселило. – А послушать его – так в соревнованиях «Железный человек» поучаствовал. Явился такой в непромокаемом костюме. Рюкзак битком набит. Добрая душа этот Полворт.

– Это точно, – согласился Страйк, на секунду закрыв глаза.

Не Полворт должен опекать его родственников. А он сам. С учетом прогноза погоды ему следовало проведать их раньше, но вот уже несколько месяцев он жонглировал своей виной перед тетей и дядей, с одной стороны, и виной перед внештатными сотрудниками, загруженными сверх меры, – с другой, а более всего – перед Робин.

– Тед, я приеду, как только пустят поезда.

– Конечно, я знаю, приятель, – сказал Тед. – За нас не тревожься. Позвать ее не предлагаю – не хочу будить, но передам, что ты звонил. Она будет довольна.

Измотанный, голодный и еще не придумавший, где бы позавтракать, Страйк с сигаретой в зубах написал SMS Дейву Полворту, называя его прозвищем, которое придумал давным-давно, когда Дейва в восемнадцать лет укусила акула.

Тед только что рассказал про твое вчерашнее появление. Я перед тобой в неоплатном долгу, Живец. Спасибо.

Он щелчком выкинул окурок, поднял стекло и только успел завести двигатель, как зажужжал мобильный. Предвидя, что это ответ от Полворта, который наверняка интересуется, когда это он стал таким голубком или бабой (язык Полворта всегда был максимально далек от политкорректного), Страйк с улыбкой опустил глаза на экран и прочел:

Папа хочет тебе позвонить. Когда удобно?

Только после второго прочтения до Страйка дошло, что ему пишет Ал. Сначала он тупо удивился. Потом тошнотой подступили злость и глубокое презрение.

– Пошел ты, – вслух сказал он телефону.

Страйк вывернул из переулка и поехал дальше, стиснув челюсти и размышляя, почему именно сейчас, когда все его мысли были о родных, бескорыстно заботившихся о нем долгие годы, ему вдруг стал навязываться Рокби. Все сроки прошли; причиненный вред был непоправим, кровь так и осталась, сука, жидкой водицей. Он думал только о хрупкой Джоан, заточенной в доме на пригорке среди половодья: с нею Страйка не связывало ни одно общее звено ДНК, однако у него внутри в корчах сплетались злость и вина.

Через пару минут он осознал, что едет по Кларкенуэллу. Заметив открытое кафе на Сент-Джонс-стрит, он припарковался и под дождем поспешил в тепло и уют, где заказал себе сэндвич с яйцом и помидором. Выбрав столик у окна, он сел лицом к тротуару и увидел отражение своей небритой каменной физиономии на фоне дождевых капель. Если не считать похмелья, у Страйка редко бывали головные боли, но сейчас в левой стороне черепа нарастало нечто похожее. Он сжевал сэндвич, внушая себе, что от еды ему полегчает. Потом заказал вторую кружку чая, вытащил мобильный и взялся набирать ответ Алу, рассчитывая убить двух зайцев: раз и навсегда заткнуть Рокби и скрыть от единокровного брата и отца, насколько бередит ему душу их настырность.

Я не заинтересован. Слишком поздно. Не хочу с вами ссориться, но примите это «нет» как окончательное.

Отправив сообщение, он тут же огляделся вокруг, чтобы хоть чем-нибудь занять свой опустошенный ум. Через дорогу светились красным и розовым нарядные витрины: четырнадцатое февраля было уже на носу. Ему пришло в голову, что он давно не получал известий от Шарлотты – с тех самых пор, как проигнорировал ее SMS на Рождество. Неужели она пришлет поздравление с Днем святого Валентина? Видимо, ее желание общаться стимулировали годовщины и праздники.

Машинально, не задумываясь о целях, но все с тем же стремлением к теплу, которое подтолкнуло его к этому кафе, Страйк опять вытащил из кармана телефон и позвонил Робин, однако у нее было занято. Опустив телефон в карман, но так и не приглушив напряжение, тревогу и жажду действий, он сказал себе, что не худо было бы извлечь пользу из нахождения в Кларкенуэлле.

Кафе находилось в шаговой доступности от амбулатории «Сент-Джонс». Интересно, думал Страйк, многие ли из этих прохожих обитали здесь сорок лет назад? Сгорбленная старуха в плаще и с клетчатой сумкой на колесиках? Седоусый мужчина, пытающийся взмахом руки остановить такси? Быть может, вот тот сикх в чалме, на ходу набирающий сообщение? Обращался ли хоть кто-нибудь из них к доктору Марго Бамборо? Мог ли хоть кто-нибудь из них вспомнить немытого, заросшего мужчину по фамилии Эпплторп или как-то так, бродившего по этим самым улицам и уверявшего встречных, что своими руками убил докторшу?

Отсутствующий взгляд Страйка упал на мужчину, бредущего странной, разболтанной походкой по другой стороне улицы. Его мокрые от дождя редкие, бесцветные волосы липли к голове. Без плаща, без зонта, он шел в фуфайке с изображением Ежа Соника на груди. Отсутствие верхней одежды, неуклюжая походка, безмятежно-детский взгляд, приоткрытый рот, стоическое равнодушие к сырости – все это наводило на мысль о психическом расстройстве. В тот миг, когда он исчез из поля зрения, у Страйка задребезжал мобильник.

– Привет. Ты звонил? – спросила Робин, и Страйка слегка отпустило напряжение; он решил, что чай все же благотворно действует при головной боли.

– Звонил, да. Просто с последними данными.

Он рассказал ей о мужчине в спортивном костюме, который оставался на ночь у Элинор Дин.

– И, уходя, прикрывал рот рукой? Это странно.

– Вот-вот. В этом доме определенно творится что-то не то. Я поручил Моррису по возможности что-нибудь нарыть на этого нового персонажа.

– Пентонвиль совсем рядом с Кларкенуэллом, – заметила Робин.

– Где я сейчас и нахожусь. В кафе на Сент-Джонс-стрит. Д… думаю, – на Страйка напала зевота, – извини… думаю, раз уж я в этом районе, могу здесь поспрошать насчет покойного Эпплторпа. Попробую кого-нибудь найти, кто помнит эту семью или знает, что с ними могло приключиться.

– Каким же образом?

– Погуляю по району, – в этот миг Страйк содрогнулся от боли в колене, – загляну в торговые точки, с виду не новые. Я… – он опять зевнул, – я знаю, шансов мало, но у нас и нет больше никого, кто взял бы на себя убийство Марго.

– Да ты ведь, наверное, без сил?

– Бывало хуже. Ты сейчас где?

– В офисе, – ответила Робин, – и у меня есть кое-что новое по Бамборо, если уделишь пару минут.

– Давай, – сказал Страйк, довольный, что может оттянуть момент выхода под дождь.

– Ну, во-первых, я получила мейл от мужа Глории Конти. Помнишь, она работала в регистратуре и последней видела Марго? Сообщение короткое. «Уважаемый мистер Эллакотт…»

– Мистер?

– Имя Робин часто сбивает людей с толку. «Пишу по просьбе моей жены, которая сильно удручена Вашими обращениями. У нее нет никаких доказательств, равно как и сведений, в отношении Марго Бамборо, и Вы причиняете нам неудобства, используя мой служебный адрес. Наша семья ведет замкнутый образ жизни и не собирается его нарушать. Хотелось бы получить от Вас заверения, что Вы никогда более не потревожите мою жену. С уважением, Юго Жобер».

– Любопытно, – согласился Страйк, почесывая свой небритый подбородок. – Почему Глория сама не отвечает по мейлу? Так сильно удручена?

– Интересно, отчего же она так удруч… то есть расстроена? Не потому ли, – Робин начала отвечать на свой собственный вопрос, – что мы обратились к ней через офис ее мужа? Но я писала ей в «Фейсбуке» – она не откликнулась.

– Ты знаешь, я думаю, имело бы смысл попросить Анну выйти с ней на связь. Дочь Марго получше нас сможет затронуть ее душевные струны. Набросай, пожалуйста, еще один запрос и скинь его Анне – узнай, разрешит ли она тебе воспользоваться ее именем?

– А что, хорошая мысль, – сказала Робин, и Страйк понял, что она делает себе пометку. – Теперь новость получше: когда ты мне сейчас звонил, я разговаривала со второй по старшинству дочерью Вильмы Бейлисс – Майей. Кажется, она директор школы. Думаю, мне удастся подбить ее на новую встречу. Она побаивается старшей сестры, но надежда есть.

– Отлично, – похвалил Страйк. – Я бы и сам хотел побольше услышать о Вильме.

– И еще одно… – продолжила Робин. – Только ты, наверное, скажешь, что это дохлый номер.

– Я-то? Который только что поведал тебе о своих планах пройтись по району и поспрошать насчет одного покойника – психа по фамилии Эпплторп-но-не-совсем? – заметил Страйк, и Робин рассмеялась.

– Так, хорошо, вчера вечером я опять сидела в интернете в поисках Даутвейта и нашла этот старый сайт, «Воспоминания о „Батлинсе“», на котором общаются аниматоры, вспоминают старые встречи, организуют новые и так далее – ну ты понимаешь, всякие такие штуки. Так вот, я не смогла там найти ни одного упоминания о Даутвейте, или Джексе, как он себя называл в Клэктоне-он-Си, но при этом наткнулась… – она осеклась, – возможно, это не имеет никакого отношения к делу, и не уверена, помнишь ли ты, но в «Что же случилось с Марго Бамборо?» цитируется девушка по имени Джули Уилкс. Она говорила, что поражена скрытностью Стиви Джекса, который не сказал друзьям, что был фигурантом дела о пропавшей женщине.

– Да, помню, – сказал Страйк.

– В общем… девушка эта утонула, – продолжила Робин. – Утонула в летнем лагере в конце отпускного сезона восемьдесят пятого года. Однажды утром ее тело нашли в плавательном бассейне. Их группа обсуждала ее смерть на своем сайте. Предполагается, что девушка напилась, поскользнулась, ударилась головой и сползла в бассейн. Вероятно, это было роковое невезение, – добавила Робин, – но не слишком ли часто рядом с Даутвейтом умирают женщины? Его замужняя подруга совершает самоубийство, его участковый врач бесследно исчезает, а потом эта утопленница… куда бы он ни поехал, случается смерть от невыясненных причин… это как-то подозрительно.

– В самом деле подозрительно, – согласился Страйк, хмуро созерцая дождь.

Он хотел обсудить, где может прятаться Даутвейт, но Робин от волнения его опередила.

– Послушай, у меня к тебе есть одна просьба, но ничуть не обижусь, если ты скажешь «нет». Макс, который сдает мне комнату… помнишь – актер? Он прошел кастинг в какой-то телепостановке на роль бывшего солдата и не знает, с кем бы проконсультироваться. Короче, он спрашивает, не согласишься ли ты прийти на ужин, чтобы он смог задать тебе несколько вопросов.

– Ого… – Страйк был удивлен, но не без приятности. – Да, хорошо. Когда?

– Я понимаю, в последнюю минуту сложно, но что, если прямо завтра? У него сроки поджимают.

– Да, наверное, получится, – сказал Страйк.

Он был готов выехать в Сент-Моз при первой же возможности, но вряд ли дамбу отремонтируют к завтрашнему дню.

Когда Робин повесила трубку, Страйк заказал третью кружку чая. Он сознательно тянул время. Если он всерьез собирался побродить по Кларкенуэллу в поисках кого-нибудь из знакомых ныне покойного человека, взявшего на себя убийство Марго, не мешало бы уточнить его фамилию, а поскольку Дженис Битти все еще отдыхала в Дубае, обратиться за помощью оставалось только к Айрин Хиксон.

Дождь усиливался. Минуту за минутой Страйк откладывал телефонный звонок, наблюдая, как сквозь струящуюся пелену дождя движется транспорт, как пешеходы выбирают себе дорогу на тротуаре, испещренном лужами, а сам размышлял о давней смерти молодой аниматорши, которая ударилась головой и утонула в плавательном бассейне.

Вода везде, написал Билл Тэлбот в своей астрологической тетради. Страйк приложил немало усилий, чтобы расшифровать эту конкретную запись. Он пришел к заключению, что Тэлбот имел в виду группу водных знаков, связанных, очевидно, со смертью некоего Скорпиона. Почему, задал себе вопрос Страйк, прихлебывая чай из третьей кружки, Скорпион – это водный знак? Скорпионы живут на суше, в жарких странах; да и умеют ли они плавать? Ему вспомнился большой знак рыбы, который Тэлбот в своих записях использовал вместо имени Айрин и на определенном этапе называл звездным Китом. Взяв мобильник, Страйк набрал в «Гугле» это словосочетание.

Созвездие Кита, прочел он, получило свое название в честь морского чудовища, убитого Персеем при спасении Андромеды от Посейдона, бога морей. Оно принадлежало к области неба, известной как «Море», куда входили и многие другие связанные с водой созвездия, включая Рыб, Водолея, Водоноса и Козерога – козла с рыбьим хвостом.

Да уж, вода везде.

Астрологические записки стали накручиваться на его мыслительные процессы, как старая сеть наматывается на винт судна. Эти убийственные сочетания смыслов и бессмыслиц отражали, по мнению Страйка, популярность астрологии как таковой, которая не чурается лести и раздает заверения, что твои мелкие заботы небезразличны огромной Вселенной, а звезды или мир духов указывают тебе путь туда, куда не способны привести ни усердный труд, ни рассудок.

Хватит, решительно сказал он сам себе. Набрал номер Айрин и, слушая гудки, представил себе ее мобильный около вазы с ароматической смесью высушенных лепестков в перегруженной украшениями прихожей с розовыми в цветочек обоями и толстым розовым ковром. В тот самый момент, когда он со смесью облегчения и сожаления понадеялся, что ее нет дома, она ответила.

– Четыре-четыре-пять-девять, – трелью вывела она, как в музыкальной заставке.

Джоан точно так же отвечала по домашнему телефону – называя звонящему набранный номер.

– Это миссис Хиксон?

– Слушаю вас.

– Это Корморан Страйк…

– О, кого я слышу! – В ее возгласе звучало изумление.

– Я тут подумал: быть может, вы сумеете мне помочь, – начал Страйк, доставая и открывая свой блокнот. – Во время нашей предыдущей встречи вы упомянули пациента амбулатории «Сент-Джонс» по фамилии Эптон или Эпплторп…

– Да, и что дальше?

– …который заявлял, что он…

– …убил Марго, да, – перебила она. – Средь бела дня остановил Дороти…

– Да-да…

– …но она подумала, что все это полная чушь. Тогда я ей сказала: «А вдруг он и впрямь убийца, Дороти?…»

– У меня не получается найти ни единого человека с такой фамилией, жившего в этом районе в семьдесят четвертом году, – перекрикивал Страйк, – вот я и подумал: вдруг вы перепутали его фами…

– Вполне возможно, – согласилась Айрин. – Да и то сказать: времени-то сколько прошло. Вы справочник не полистали? Не справочник, а интернет-страницы, – тут же поправилась она. – Онлайн-документы и все такое.

– Затруднительно искать по ошибочной фамилии. – Страйк едва сдерживал ожесточение и сарказм. – В данный момент я нахожусь поблизости от Кларкенуэлл-роуд. Помнится, вы говорили, что он проживал где-то здесь?

– Ну, болтался тут постоянно, вот я так и подумала.

– Он был приписан к вашей амбулатории, верно? Имени его вы, случайно, не запом…

– Хм… надо подумать… Вроде как Гилберт или… нет, боюсь, не припомню. Эпплторп? Эпплтон? Эптон? Местные узнавали его по виду – он так странно выглядел: длинная борода, сам немытый и так далее и тому подобное. Иногда с ним еще мальчонка ходил, – Айрин оттаивала, – забавный такой, право слово…

– Да, вы говорили…

– …лопоухий. А ведь он, сынок-то, вполне возможно, жив еще, но не иначе как… ну, вы же понимаете…

Страйк выжидал, но ему, очевидно, предлагалось самому додумать конец фразы.

– Не иначе как?… – подсказал он.

– Ой, да вы сами понимаете. Живет в богадельне.

– Где-где?

– В приюте каком-нибудь или в дурке! – раздраженно объяснила она, как будто Страйк тупил. – Как тут вырастешь нормальным, если у тебя отец-наркот и мать чокнутая… Мне дела нет, что скажет Джен. Джен – особая статья… Ну, она не виновата… ее семья… у них другие мерки. И ей нравится пускать пыль в глаза посторонним… да все мы таковы… но в конце-то концов: вам правда нужна или что?

Страйк заметил, как среди бессвязных фраз поблескивает направленная на ее подругу тонкая игла злобы.

– Вы нашли Дакворта? – спросила Айрин, перескакивая на другую тему.

– Даутвейта?

– Ох, я же вечно такая: хихоньки да хахоньки. – Сейчас она потеплела; услышав голос детектива, она была далеко не в восторге, но, по крайней мере, с ним можно было поговорить. – Я бы так хотела узнать, что с ним сталось, честное слово. Он ведь был непрост, доложу я вам. В разговоре с вами Джен это замяла, но на самом деле расстроилась, понимаете, когда он оказался голубым. У нее была к нему слабость. Когда мы с ней познакомились, она жила очень уединенно. Мы пытались ее пристроить, мы с Эдди…

– Да, вы говорили…

– …но никто не хотел брать ее с ребенком, а Джен была слегка… ну вы понимаете… когда женщина долго одна, у нее проявляется не то чтобы отчаяние, а прилипчивость какая-то… но Ларри не возражал, и хотя Ларри был не совсем…

– Еще кое о чем хотел вас спросить…

– …но жениться на ней тоже наотрез отказывался. Он пережил тягостный развод…

– Это касается Лемингтон-Спа…

– Вы наверняка уже навели справки в Богнор-Реджисе?

– Простите? – не понял Страйк.

– О Даутвейте. Он ведь в кемпинге обосновался, в Богнор-Реджис переехал, разве не так?

– В Клэктоне-он-Си, – сказал Страйк. – Или он обосновался и в Богнор-Реджисе тоже?

– Как это «тоже»?

В бога душу мать.

– Почему вы думаете, что Даутвейта когда-нибудь заносило в Богнор-Реджис? – потирая лоб, с расстановкой выговорил Страйк.

– Я подумала… а что, разве его туда не заносило?

– Насколько мне известно – нет, но мы знаем, что в середине восьмидесятых он устроился на работу в Клэктон-он-Си.

– Ой, кто-то ведь мне рассказывал, а эти старомодные приморские… они все как две капли… ну вы понимаете…

Страйк вспомнил, что вроде как спрашивал и Айрин, и Дженис, есть ли у них хоть малейшее представление, куда мог уехать Даутвейт, бежав из Кларкенуэлла, и обе сказали, что не знают.

– Как вы узнали, что местом его работы стал Клэктон-он-Си? – спросил Страйк.

– Мне Джен сказала, – после мимолетной паузы ответила Айрин. – Да, наверняка мне Джен сказала. Она ведь была его соседкой, вы же понимаете, а потому неплохо его знала. Да, мне кажется, она пыталась разузнать, куда он отправился, когда съехал с Персиваль-стрит: беспокоилась о нем.

– Но это произошло через одиннадцать лет, – возразил Страйк.

– Произошло что?

– Он отправился в Клэктон-он-Си только через одиннадцать лет после того, как съехал с Персиваль-стрит, – повторил Страйк. – Когда я вас обеих спрашивал, знаете ли вы, куда он уехал…

– Но вы же имели в виду сейчас, правда? – спросила Айрин. – Где он сейчас? Не имею представления. Вы, кстати, не поинтересовались этой историей с Лемингтон-Спа? – Тут она рассмеялась и сказала: – Ох уж эти приморские городишки! Нет, погодите… Лемингтон-Спа – он ведь не на побережье? Ну, вы же понимаете, я хочу сказать, не у воды, а я страсть как люблю воду, вода – это… Гринвич, Эдди, как увидел этот дом, сразу понял, что мне тут понравится… так приключилось там что-нибудь, в этом Лемингтон-Спа, или Джен все выдумала?

– Миссис Битти ничего не выдумала, – ответил Страйк. – Мистер Рэмидж определенно видел пропавшую…

– Ой, я не то хотела сказать, я не имею в виду, что Джен это выдумала, нет. – Айрин мгновенно начала сама себе противоречить. – Я просто имею в виду, вы же понимаете, что Марго, как ни странно, оказалась в этом городке, в Лемингтоне… вы обнаружили какую-нибудь связь, – вскользь спросила она, – или?…

– Пока нет, – ответил Страйк. – А вы-то, случаем, не вспомнили что-нибудь о Марго и Лемингтон-Спа, нет?

– Я? Господи, конечно нет, откуда мне знать, как ее туда занесло?

– Ну, иногда люди что-нибудь припоминают после разговора с нами…

– А вы после этого не беседовали с Джен?

– Нет, – отрезал Страйк. – Не знаете, когда она вернется из Дубая?

– Не знаю, – ответила Айрин. – Везет же некоторым, правда? Я бы не прочь прихватить чуток солнышка, а то у нас зима такая… но для Джен это – не в коня корм, солнечные ванны она не принимает, а я, в отличие от нее, не готова летать на такие расстояния экономклассом… Удивляюсь, как она там не свихнулась: полтора месяца, да еще с невесткой! Не важно, какие у тебя с ней отношения, но так долго…

– Ну, пожалуй, лучше я вас отпущу, миссис Хиксон.

– Вот и славно, – зачастила она. – Вот и хорошо. Желаю вам всяческих успехов.

– Спасибо, – сказал Страйк и повесил трубку.

Дождь барабанил в оконное стекло. С тяжелым вздохом Страйк направился в туалет, еле-еле дотерпев до этого момента.

Расплачиваясь по счету, он краем глаза увидел, как мимо окна проходит мужчина в фуфайке с Ежом Соником, причем по той же стороне улицы, где находилось кафе. Теперь он шел в обратную сторону и тащил в руках два объемистых пакета с продуктами из супермаркета «Теско», двигаясь все той же странной расхлябанной походкой; волосы его все так же липли к черепу, а рот был слегка приоткрыт. Страйк проводил его взглядом: дождевые капли падали с пакетов и с мочек его невероятно больших ушей.

Не веря своей удаче, Страйк бросил на стол чаевые и поспешил на улицу, под проливной дождь, на ходу надевая плащ.

Если душевнобольной прохожий в намокшей фуфайке с Ежом Соником на груди действительно был в свое время лопоухим мальчишкой, которого таскал за собой по этим улицам эксцентричный родитель, значит он прожил сорок лет именно в этом закоулке Кларкенуэлла. Что ж, такое бывает, размышлял Страйк, особенно с теми, для кого здесь есть какая-никакая поддержка и весь мир ограничен парой знакомых улиц. Прохожий еще оставался в пределах видимости: он невозмутимо двигался под дождевыми струями в направлении Кларкенуэлл-роуд, не ускоряя шага и не пытаясь укрыться от ливня. Страйк поднял воротник плаща и двинулся следом.

Пройдя небольшое расстояние по Сент-Джонс-стрит, объект свернул направо возле угловой скобяной лавки и оказался на Альбемарль-уэй, короткой улочке со старой, красного цвета телефонной будкой в противоположном конце и со сплошными рядами домов по обеим сторонам. У Страйка вспыхнул профессиональный азарт.

Тем временем лопоухий, миновав скобяную лавку, опустил пакеты с покупками на мокрый тротуар и вытащил из кармана дверной ключ. Страйк продолжал путь – спрятаться было негде, но взял на заметку номер входной двери. Неужели покойный Эпплторп проживал именно в этой квартире? Разве не говорил себе Страйк, что Альбемарль-уэй вполне подходит для засады на жертву? Пусть не столь идеально, как Сквозной проход или Иерусалимский проезд, но куда лучше, чем оживленная Кларкенуэлл-Грин, где, по убеждению Тэлбота, Марго отбивалась от переодетого Денниса Крида.

Страйк услышал, как за лопоухим прохожим захлопнулась входная дверь, и повернул назад. Темно-синяя, давно не обновлявшаяся краска облупилась. Рядом с дверью была маленькая кнопка звонка, под которой приклеили табличку с написанной печатными буквами фамилией: «Эторн». Не эту ли фамилию силилась вспомнить Айрин: Эпплторп, Эпплтон, Эптон? И тут Страйк заметил, что в замочной скважине остался ключ.

Упрекая себя за недооценку причуд вселенной, Страйк вынул ключ и надавил кнопку; внутри пронзительно заверещал звонок. Пару мгновений ничего не происходило, потом дверь вновь распахнулась: на пороге стоял все тот же человек в насквозь промокшей фуфайке с Ежом Соником.

– У вас ключ торчал в замочной скважине. – Страйк протянул ему ключ.

Незнакомец смотрел не в глаза посетителю, а на третью пуговицу его плаща.

– Со мной такое уже случалось, и Клер сказала: смотри, чтобы этого больше не было, – пробормотал он, взял протянутый ему ключ и стал затворять дверь.

– Меня зовут Корморан Страйк. Можно я зайду и мы с тобой побеседуем про твоего папу? – спросил Страйк; он еще не выставил вперед ступню, но уже приготовился это сделать, если возникнет такая необходимость.

На фоне темной прихожей лопоухое лицо выделялось своей бледностью.

– Мой-папа-Гильерм умер.

– Да, – сказал Страйк, – я знаю.

– Он меня на плечах носил.

– Серьезно?

– Ага. Мне мама рассказывала.

– Ты один живешь?

– Я живу с мамой.

– Маму зовут Клер?

– Нет. Дебора.

– Я детектив, – сообщил Страйк, доставая из кармана визитку. – Меня зовут Корморан Страйк, и я бы очень хотел, если можно, побеседовать с твоей мамой.

Жилец дома не притронулся к визитке и только бросил на нее косой взгляд. Страйк заподозрил, что бедняга не умеет читать.

– Как думаешь: можно? – спросил его Страйк, переминаясь под холодным дождем.

– А чего, давай. Заходи, – ответил тот, все еще обращаясь к пуговице плаща, и настежь распахнул дверь, впуская детектива в дом.

Даже не оглянувшись посмотреть, следует ли за ним незваный посетитель, он направился к темной лестнице.

Страйку сделалось неловко оттого, что он воспользовался состоянием такого человека, как Эторн, но слишком уж заманчивой была перспектива оглядеться в квартире, где в семьдесят четвертом году проживал самопровозглашенный убийца Марго Бамборо. Тщательно вытерев ноги о коврик, Страйк затворил за собой дверь и увидел на полу несколько писем, по которым как ни в чем не бывало шагал его провожатый – на одном конверте даже отпечатался мокрый след. Страйк поднял с пола корреспонденцию и стал подниматься по деревянным ступеням, над которыми свисала голая перегоревшая лампочка. При подъеме Страйк позволил себе пофантазировать на тему квартиры, куда в течение четырех десятилетий не входил никто, кроме жильцов: запертые шкафы и комнаты, а возможно – такие случаи были ему известны, – даже скелет, лежащий прямо на виду. Когда Страйк ступил на лестничную площадку, надежды всколыхнулись с новой силой: плита в тесной кухоньке явно была родом из семидесятых, равно как и коричневая облицовка стен, но, к сожалению – с точки зрения сыщика, – в квартире царил порядок и веяло свежестью. На старом ковре, оранжевом с коричневыми завитками, виднелись полосы от недавней чистки пылесосом. Нераспакованные пакеты из супермаркета «Теско» оставались на полу, но обшарпанный линолеум сверкал чистотой.

По правую руку от Страйка стояла нараспашку дверь в небольшую гостиную. Там находился человек, впустивший Страйка в дом: он застыл перед пожилой женщиной, которая вязала крючком, сидя в кресле у окна. Как и следовало ожидать, при виде постороннего, да еще такой комплекции, она впала в ступор.

– Он хочет с тобой побеседовать, – объявил впустивший Страйка человек.

– Только если вы не против, миссис Эторн, – сказал Страйк с лестничной площадки, сожалея, что с ним нет Робин: она положительно влияла на нервных дам; а эта женщина, по словам Дженис, страдала агорафобией. – Меня зовут Корморан Страйк, я хотел задать вам несколько вопросов о вашем муже. Но если вам это неприятно, я немедленно уйду.

– Холодно мне, – громко сказал Эторн-младший.

– Так иди переоденься, – посоветовала ему мать. – Промок до нитки. Почему пальто не носишь?

– Жмет, – ответил сын, – глупая ты женщина.

Он развернулся и вышел из гостиной; Страйку пришлось посторониться, чтобы его пропустить. Сын Гильерма исчез за дверью напротив, с надписью «Самайн»[14], сложенной из крашеных деревянных букв.

Мать Самайна, как и ее сын, избегала зрительного контакта. Заговорила она не сразу, обращаясь при этом к коленям Страйка:

– Ладно. Входи, раз пришел.

– Большое вам спасибо.

В углу гостиной щебетали в клетке две канарейки, голубая и зеленая. Мать Самайна вязала лоскутное одеяло. На широком подоконнике лежала стопка готовых квадратов, а у ног хозяйки дома стояла корзина с клубками шерсти. К дивану была придвинута служившая столиком громоздкая оттоманка, на которой лежал не до конца собранный огромный пазл с единорогами, на специальной подложке. В плане аккуратности гостиная могла дать сто очков вперед комнате в доме Грегори Тэлбота.

– Тут для вас письма, – сообщил Страйк и поднял перед собой намокшие конверты.

– Ну так распечатай, – приказала женщина.

– Наверно, я не…

– Распечатай, – повторила она.

У нее были такие же, как у Самайна, оттопыренные уши и такой же слегка неправильный прикус. Невзирая на эти недостатки, ее мягкое кареглазое лицо было не лишено привлекательности. Длинные, аккуратно заплетенные косы поседели до белизны. Ей было лет шестьдесят, но такой гладкой коже могла бы позавидовать и женщина помоложе. Сидя со сновавшим в пальцах вязальным крючком у залитого дождем окна, отгороженная от внешнего мира, она являла собой какое-то потустороннее зрелище. Страйк не мог бы поручиться, что она владеет грамотой. Он решил, что ничем не рискует, если действительно вскроет конверты, особенно рекламную продукцию.

– Вам прислали какой-то каталог, – он показал ей брошюру, – а это – письмо из мебельного магазина.

– Мне они без надобности, – ответила ему женщина от окна, по-прежнему обращаясь к его ногам, и добавила: – Присаживайся, не стой.

Он осторожно протиснулся между диваном и мягкой оттоманкой, которая, как и сам Страйк, была слишком велика для этого помещения. Не нарушив, к счастью, обширный пазл, он уселся на почтительном расстоянии от вязальщицы.

– А вот это, – сказал Страйк, держа в руках последнее письмо, – адресовано Клер Спенсер. Знаете такую?

Марки на конверте не было. Судя по обратному адресу, письмо прислал хозяин скобяной лавки.

– Клер – наш социальный работник, – сообщила она. – Можешь распечатать.

– Мне кажется, так не положено, – сказал Страйк. – Надо оставить его для Клер. А вы – Дебора, правильно?

– Правильно, – буркнула она.

На пороге опять возник Самайн. Он стоял босиком, но в сухих джинсах и свежей толстовке с изображением Человека-паука.

– Уберу покупки в холодильник, – объявил он и вновь исчез.

– Нынче у нас Самайн за продуктами ходит, – сообщила Дебора, глядя на ботинки Страйка. При всей своей робости она была не прочь с ним поболтать.

– Дебора, я пришел, чтобы расспросить вас о Гильерме, – объяснил Страйк.

– Его нету.

– Да, я…

– Помер он.

– Знаю, – сказал Страйк. – Мои соболезнования. Вообще говоря, я к вам по поводу одного доктора из амбулатории…

– Доктор Бреннер, – тут же предположила она.

– Вы помните доктора Бреннера? – удивился Страйк.

– Никогда его не любила, – проворчала она.

– На самом деле меня интересует не он, а другой док…

Возникший на пороге Самайн громогласно обратился к матери:

– Тебе горячий шоколад нести или нет?

– Давай, – согласилась она.

– А тебе горячий шоколад нести или нет? – требовательно спросил он у Страйка.

– Да, буду признателен, – ответил Страйк, зная, что в подобных ситуациях нужно принимать любой дружеский жест.

Самайн исчез. Дебора опустила вязанье и ткнула пальцем куда-то перед собой:

– Гильерм-то с нами остался, вон там.

Страйк осмотрелся. На стене за стареньким телевизором виднелся египетский иероглиф анх – символ вечной жизни. Стены были выкрашены в бледно-желтый цвет, и только под анхом сохранилось пятно грязно-зеленого. Перед этим символом, на телевизоре с плоским верхом, стоял какой-то черный сосуд, который Страйк поначалу принял за вазу. Потом он различил на нем стилизованную голубку, понял, что перед ним урна для праха, и только тогда осознал услышанное.

– Ага, – сказал Страйк. – Там хранится прах Гильерма, да?

– Я велела Тюдору купить именно такую, с птичкой, – люблю птиц.

Одна канарейка вдруг заметалась по клетке ярким зелено-желтым комочком.

– Кто это нарисовал? – спросил Страйк, указывая на анх.

– Гильерм, – ответила Дебора, и у нее в руке вновь засновал вязальный крючок.

В гостиную вернулся Самайн с жестяным подносом.

– Только не на мой пазл, – предупредила его мать, но других свободных поверхностей в комнате не оказалось.

– Давай я?… – предложил Страйк, указывая в сторону пазла, но свободного места для подноса действительно не было, разве что на полу.

– Накрой хотя бы, – укоризненно велела ему Дебора, и Страйк увидел, что у коврика есть боковые клапаны, которые можно поднять для защиты пазла.

Так он и сделал, чтобы Самайн мог поставить поднос сверху. Дебора, бережно воткнув крючок в клубок шерсти, приняла у сына кружку растворимого горячего шоколада и ломтик печенья в шоколаде «Пингвин». Кружку с Бэтменом Самайн взял себе. Страйк пригубил напиток и через силу похвалил:

– Очень вкусно.

– Я спец по горячему шоколаду, скажи, Дебора? – Самайн развернул свой ломтик печенья.

– Ну, – подтвердила Дебора и подула на горячую жижу.

– Понимаю, это дело прошлое, – сделал вторую попытку Страйк, – но в той же амбулатории, где принимал доктор Бреннер, была еще…

– Джо Бреннер – грязный старикашка, – прокудахтал Самайн.

Страйк удивленно поднял на него взгляд. Самайн уткнулся глазами в сложенный коврик для пазла.

– С чего ты взял, что он грязный старикашка? – спросил детектив.

– Дядя Тюдор сказал, – ответил Самайн. – Грязный старикашка. Ха-ха-ха. Это мне? – Он взял конверт, адресованный Клер Спенсер.

– Нет, – ответила ему мать. – Это для Клер.

– С чего ты взяла?

– Думаю, – сказал Страйк, – это от вашего соседа снизу.

– Паразит он, – буркнул Самайн, опуская письмо. – Заставил нас выбросить чуть не все имущество, скажи, Дебора?

– Мне так даже больше нравится, – мягко ответила Дебора. – Так лучше стало.

Немного выждав на тот случай, если Самайн добавит что-нибудь еще, Страйк спросил:

– Почему же дядя Тюдор назвал Джо Бреннера грязным старикашкой?

– Тюдор знал все обо всех, – благодушно вставила Дебора.

– А кто такой Тюдор? – поинтересовался Страйк.

– Брат Гильерма, – сообщила Дебора. – Всегда нос по ветру держал.

– Он по-прежнему вас навещает? – спросил Страйк, уже предвидя ответ.

– Отошел-в-мир-иной, – ответила Дебора, как будто это было одно длинное слово. – За продуктами для нас ходил. Водил Самми на футбол и на плаванье.

– Теперь я сам должен за продуктами ходить, – посетовал Самайн. – Бывает неохота, но, если не пойти, будет голодно, а Дебора скажет: «Сам виноват, что в доме кушать нечего». Приходится идти.

– Ай да молодец, – похвалил Страйк.

Все трое отпили горячего шоколада.

– Грязный старикашка Джо Бреннер, – раздухарился Самайн. – Дядя Тюдор мне всякие истории рассказывал. Про старуху Бетти и неплательщика, ха-ха-ха-ха. Грязный старик Джо Бреннер.

– Не нравился он мне, – спокойно сказала Дебора. – Заставлял меня панталоны снимать.

– Правда? – спросил Страйк.

Ему стало не по себе, хотя речь, очевидно, шла о медицинском осмотре.

– Да, поглазеть хотел. Я таких глупостей не разрешала. Когда Гильерм просил, я разрешала, но чужим – ни-ни.

– И это правильно, вас можно понять, – сказал Страйк. – Вы тогда приболели?

– Гильерм говорил: так надо, – только и ответила она.

В Особом бюро расследований для этой беседы ему бы выделили напарницу – женщину из числа офицерского состава. Страйк мог только гадать, каков ай-кью этой особы.

– Вам знакомо имя доктора Бамборо? – спросил он.

– Это была… – запнулась Дебора, – врачиха. До нее мне никогда врачихи не попадались, – сказала она с видимым сожалением.

– А вы не подскажете, Гильерм знал доктора Бамборо?

– Померла она, – ответила Дебора.

– Возможно. – Страйк был удивлен. – Все думают, что она умерла, но никто наверняка не зна…

Одна из канареек потеребила маленький колокольчик, подвешенный к верху клетки. Дебора и Самайн расцвели улыбками и стали смотреть на клетку.

– Которая птичка звонила? – спросила Дебора сына.

– Вояка, – ответил Самайн. – Умный кенар, поумней, чем Билли-Боб.

Страйк подождал, чтобы они утратили интерес, которого хватило минуты на две. Когда внимание Эторнов переключилось на горячий шоколад, Страйк сказал:

– Доктор Бамборо исчезла, и я пытаюсь выяснить, что с ней приключилось. По слухам, Гильерм что-то говорил о докторе Бамборо после ее исчезновения.

Дебора не откликнулась. Трудно было понять, слушает она или намеренно пропускает его слова мимо ушей.

– Я слыхал, – начал Страйк (умалчивать не имело смысла, ведь именно этот вопрос и привел его сюда), – Гильерм рассказывал, что сам ее и убил.

Покосившись на левое ухо Страйка, Дебора перевела взгляд на свою чашку с шоколадом.

– Ты прямо как Тюдор, – изрекла она. – Все-то ты знаешь. Убил так убил, всяко бывает, – добавила она благостно.

– Как по-вашему, – осторожно начал Страйк, – это были всего лишь фантазии?

Она не ответила.

– Или он действительно ее убил?

– Мой-папа-Гильерм ее заколдовал? – спросил Самайн у матери. – Мой-папа-Гильерм ту докторшу не убивал. Дядя Тюдор мне рассказал, как все было.

– И что же рассказал тебе дядя? – спросил Страйк, поворачиваясь от матери к сыну, но Самайн набил рот печеньем, так что Дебора продолжила за него.

– Однажды разбудил он меня, – начала она, – затемно. И говорит: «Я женщину по ошибке убил». Тебе, говорю, страшный сон приснился. А он такой: «Нет-нет, я ее убил, но нечаянно».

– Специально вас разбудил, чтобы это сообщить, да?

– Разбудил меня, весь в расстроенных чувствах.

– Но вы решили, что ему приснился страшный сон?

– Во-во, – подтвердила Дебора, но, немного помолчав, добавила: – А может, и впрямь убил… колдовать-то он умел.

– Понимаю, – солгал Страйк и повернулся к Самайну. – А как объяснил тебе дядя Тюдор: куда подевалась та докторша?

– А вот не скажу. – Самайн вдруг заулыбался. – Дядя Тюдор не велел. Сказал: никогда и никому. – А потом с плутовской ухмылкой: – Это моего-папы-Гильерма работа. – Он указал пальцем на анх, изображенный на стене.

– Да-да, – подтвердил Страйк, – твоя мама мне объяснила.

– Не нравится он мне, – спокойно сказала Дебора, глядя на анх. – Лучше, когда все стены одинаковые.

– А мне нравится, – сказал Самайн, – потому как отличка от других стен есть… глупая ты женщина, – рассеянно заключил он.

– А дядя Тюдор… – не отступался Страйк, но Самайн, дожевав печенье, уже вскочил и побежал к дверям, остановившись только на пороге, чтобы объявить:

– Клер говорит: молодец, что сохранил кой-какие вещицы на память о Гильерме!

Он шмыгнул к себе в комнату и плотно прикрыл за собой дверь. С таким чувством, будто у него на глазах золотой соверен провалился в решетку люка, Страйк вновь повернулся к Деборе:

– А вам-то известно, что рассказал Тюдор об исчезновении доктора?

С полным равнодушием она помотала головой. Страйк с надеждой обернулся в сторону двери Самайна. Дверь оставалась закрытой.

– Не могли бы вы припомнить, как, по словам Гильерма, он убил доктора? – спросил сыщик Дебору.

– Сказал, что ее убила его магия, а потом он ее увез.

– Увез, вот как?

Дверь комнаты Самайна вдруг открылась, и он засеменил обратно в гостиную, держа в руке какую-то книгу без обложки.

– Дебора, это колдовская книжка моего-папы-Гильерма, скажи?

– Ну, – ответила Дебора.

Она допила шоколад и, опустив на поднос пустую кружку, снова взялась за рукоделие. Самайн молча протянул книгу Страйку. Хотя обложка на ней отсутствовала, титульный лист остался в неприкосновенности: это был «Маг» Фрэнсиса Барретта[15]. Страйк почувствовал, что к нему проявляют особое расположение, и с глубоко заинтересованным видом пролистал несколько страниц, чтобы потрафить Самайну и удержать его рядом для дальнейших расспросов.

На одной из страниц, ближе к началу, обнаружилось бурое пятно. Здесь Страйк остановился и придержал каскад страниц, чтобы рассмотреть пятно повнимательнее. Он заподозрил, что это запекшаяся кровь, которую пытались стереть и размазали на пару строк шрифта.

Скажу больше, а именно: те, кто ходит во сне, управляются не иным управителем, как духом крови, то есть внешним человеком, ходят туда-сюда, исполняют работу, взбираются по стенам и делают такое, что для них невозможно, когда они в бодрствовании[16].

– По этой книжке можно колдовать, – сказал Самайн. – Но книжка – моя, потому что раньше она была моего-папы-Гильерма, а теперь, получается, моя. – И он протянул за ней руку, внезапно приревновав Страйка к этой ценности и лишив его возможности полистать другие главы.

Отданную Страйком книгу он прижал одной рукой к груди и наклонился за третьим ломтиком шоколадного печенья.

– Больше не бери, Самми, – одернула его Дебора.

– Я под дождем за ним ходил, – громогласно заявил Самайн. – Сколько захочу, столько и возьму. Глупая ты женщина. Глупая женщина.

Он пнул оттоманку и больно ушиб босую ногу, отчего еще больше разозлился – внезапно, по-детски. Раскрасневшийся и взвинченный, он обвел глазами комнату, высматривая, по мнению Страйка, что бы такое расшвырять, а то и сломать. Выбор его пал на канареек.

– Сейчас клетку открою! – тыча пальцем в сторону птиц, грозно бросил он матери.

«Маг» упал на диван: Самайн выронил книгу, залезая на диванное сиденье, и навис над Страйком.

– Нет, нельзя. – Дебора мгновенно сникла. – Нельзя этого делать, Самми!

– И окно тоже открою, – пригрозил Самайн, попытался шагать по диванным подушкам, но наткнулся на преграду в виде Страйка. – Ха-ха-ха. Глупая ты женщина.

– Нет… Самайн, не надо! – в испуге взмолилась Дебора.

– Да ты и сам не хочешь открывать дверцу. – Страйк поднялся с дивана и загородил собой клетку. – Ты же не хочешь, чтобы твои канареечки улетели. Они ведь к тебе не вернутся.

– Без тебя знаю, что не вернутся, – сказал Самайн. – До них тут другие жили – не вернулись.

Его злость, встретив разумный отпор, утихла так же внезапно, как и вспыхнула. По-прежнему стоя на диване, он проворчал:

– Я под дождем за ним ходил. Я его сам купил.

– У вас есть номер телефона Клер? – спросил Дебору Страйк.

– На кухне, – ответила та, даже не узнав, для каких целей он понадобился Страйку.

– Покажешь мне, где у вас кухня? – обратился Страйк к Самайну, хотя и без него знал: вся квартирка была размером с гостиную Айрин Хиксон.

Самайн нахмурился, вперившись взглядом в пояс Страйка, но вскоре ответил:

– Айда, покажу.

Пройдя по всему дивану, он спрыгнул с таким грохотом, что затрясся книжный шкаф, а потом нырнул за печеньем.

– Ха-ха-ха. – Набрав полные пригоршни печенья, он начал кривляться перед матерью. – Я сам купил. Глупая ты женщина. Дура баба.

И вышел из комнаты.

Протискиваясь между диваном и оттоманкой, Страйк наклонился за книгой, которую обронил Самайн, и сунул ее под плащ. Углубившаяся в рукоделие Дебора Эторн ничего не заметила.

К кухонной стене портновской булавкой крепился небольшой список имен и телефонных номеров. Страйк с удовлетворением отметил, что есть несколько человек, которым небезразлично благополучие Деборы и Самайна.

– Кто эти люди? – спросил он, но Самайн только пожал плечами, и Страйк утвердился в своем подозрении, что тот неграмотен, хотя и гордится книгой «Маг». Он сфотографировал этот список на телефон и повернулся к Самайну. – Ты мне очень поможешь, если сумеешь вспомнить, что, по мнению дяди Тюдора, случилось с той женщиной-врачом.

– Ха-ха-ха, – ответил Самайн, разворачивая очередное шоколадное печенье. – Не скажу.

– Дядя Тюдор, наверно, по-взрослому тебе доверял, если поделился не с кем-нибудь, а с тобой.

Самайн в молчании пожевал, проглотил и сказал, заносчиво вздернув подбородок:

– Ага.

– Хорошо, когда рядом есть человек, которому можно доверить важную информацию.

Самайн остался доволен этим утверждением. Доев печенье, он впервые посмотрел Страйку в глаза. У детектива было такое ощущение, что Эторн рад мужскому присутствию в доме.

– Это я сам сделал, – неожиданно сказал он и, подойдя к раковине, взял в руки небольшой глиняный горшочек для щетки и губки. – По вторникам у меня кружок. С нами занимается Ранджит.

– Отличная работа. – Страйк взял у него из рук поделку и рассмотрел со всех сторон. – А где находились вы с дядей, когда он тебе рассказал, что приключилось с доктором Бамборо?

– На футболе, – ответил Самайн. – Я еще вот что сделал, – сообщил он и отделил от холодильника деревянную рамку для фотографии, крепившуюся на магните.

В рамку было вставлено недавнее фото Деборы и Самайна – каждый с канарейкой на пальце.

– Прекрасно, – засмотрелся Страйк.

– Ага, – подтвердил Самайн, забрал у Страйка фото и шлепком вернул на холодильник. – Ранджит сказал, у меня лучшая работа. Мы на футбол пришли, и я слыхал, как дядя Тюдор своему другу рассказывал.

– Понятно, – отозвался Страйк.

– А потом мне и говорит: «Помалкивай, никому ни слова».

– И правильно, – кивнул Страйк. – Но если ты расскажешь мне, я, возможно, смогу помочь родным доктора. Они очень горюют. Скучают по ней.

Самайн снова бросил беглый взгляд на лицо Страйка:

– Она ведь к ним не вернется. Кто умер, тот больше не оживет.

– Ты прав, – сказал Страйк. – Но родным легче, когда они знают, что с человеком случилось и куда он подевался.

– Мой-папа-Гильерм умер под мостом.

– Это так.

– Мой дядя Тюдор умер в больнице.

– Вот видишь, – указал Страйк. – Хорошо, что ты все это знаешь, правда?

– Ага, – подтвердил Самайн. – Я знаю что да как.

– Вот именно.

– Дядя Тюдор мне сказал, что это сделал Нико со своими ребятами.

У него это прозвучало почти равнодушно.

– И это верно. – Ум Страйка работал стремительно. – А Тюдор знал, каким способом Нико с ребятами это сделал?

– Не-а. Просто знал, что это они.

Самайн взял еще одно печенье. Судя по всему, больше ему нечего было сказать.

– Э-э… можно мне в сортир?

– На горшок, что ли? – переспросил Самайн с полным ртом печенья.

– Да-да. На горшок, – согласился Страйк.

Сантехника, как и все остальное в этой квартире, оказалась старой, но безупречно чистой. Стены были оклеены зелеными обоями с розовыми фламинго – определенно в стиле семидесятых годов, который сейчас выглядел модным китчем. Страйк открыл стенной шкафчик, нашел упаковку бритвенных лезвий, извлек одно и, точным, плавным движением вырезав из книги «Маг» страницу с кровавым пятном, сложил ее и опустил в карман.

На площадке он вручил книгу Самайну:

– Ты ее на полу оставил.

– Ой! – спохватился Самайн. – Спасибки.

– Когда я уйду, ты ведь не причинишь вреда канарейкам?

Самайн с легкой ухмылкой воздел глаза к потолку.

– Не обидишь их? – упорствовал Страйк.

– Не обижу, – вздохнул наконец Самайн.

Страйк остановился на пороге гостиной.

– Мне пора, миссис Эторн, – сказал он. – Большое вам спасибо, что согласились со мной побеседовать.

– Бывай, – не глядя в его сторону, ответила Дебора.

Страйк спустился по лестнице и вышел на тротуар. На миг всерьез задумавшись, он помедлил под дождем. Его охватило непривычное оцепенение; проходившая мимо женщина даже оглянулась.

Приняв решение, Страйк повернул налево и вошел в скобяную лавку, которая располагалась прямо под квартирой Эторнов.

Из-за прилавка в него сразу вперился взглядом угрюмый седеющий человек в фартуке. Один глаз у него был больше другого, что придавало его лицу странно-злонамеренное выражение.

– Утро доброе, – быстро заговорил Страйк. – Я сейчас иду от Эторнов, ваших соседей сверху. Как я понимаю, у вас есть дело к Клер Спенсер?

– А вы кто такой? – спросил хозяин с воинственным удивлением.

– Друг семьи, – ответил Страйк. – Позвольте спросить: почему вы опускаете в прорезь их входной двери письма, предназначенные для социального работника?

– Да потому, что в чертовом отделе социальной защиты никто трубку не берет! – рявкнул торговец скобяными товарами. – А с этими, – он ткнул пальцем вверх, – разговаривать без толку, вы еще не поняли?

– Если у них возникла проблема, я могу чем-нибудь помочь?

– Навряд ли, – отрезал хозяин. – Вы небось только рады, что все так обернулось, коли вы друг семьи? Никто не запускает лапу им в карман, только я, так, что ли? По-быстрому все обстряпали, а платить кто будет, как по-вашему?

– Что именно они обстряпали? – не понял Страйк.

У лавочника, видимо, наболело. Верхняя квартира, объяснил он Страйку, давно стала источником заразы: там устроили свалку всякого барахла, где завелись грызуны и насекомые; если рассудить по справедливости, с какой стати он должен нести расходы, связанные с соседством пары вонючих дебилов…

– Речь идет о моих друзьях, – предостерег его Страйк.

– Вот и держите за них ответ, – прорычал хозяин. – Вот и платите, коли есть лишние деньги, за истребление крыс. У меня потолок проседает от веса ихней помойки…

– Я как раз иду из верхней квартиры: там безупречная…

– Да потому, что в прошлом месяце я пригрозил их засудить, если не будет расчищен этот свинарник! – взвился лавочник. – Понаехала какая-то родня из Лидса, а я уже комиссию вызвал… до той поры всем пофигу на них было… возвращаюсь я в понедельник утром, а у них все вылизано! Гады хитрожопые!

– А разве вы не этого добивались – не генеральной уборки в квартире?

– Я требую компенсации! За нарушение несущей конструкции здания, за услуги по дезинсекции и дератизации… этой парочке непозволительно жить без присмотра, они оба недееспособны, их место – в дурке! Я их через суд упеку, вот увидите!

– Позвольте дружеский совет, – с улыбкой сказал детектив. – Следите, чтобы ваши действия не представляли ни малейшей угрозы для Эторнов, а иначе их друзья через суд упекут куда-нибудь вас. Всего наилучшего, – добавил он, затворяя за собой дверь.

Помощь заботливых родственников в генеральной уборке привела Страйка к выводу об отсутствии останков Марго Бамборо в этой квартире. Но в то же время он разжился кровавым пятном и слухами, что намного превосходило его ожидания часовой давности. По-прежнему не веря во вмешательство сверхъестественных сил, он все же признал, что решение позавтракать на Сент-Джонс-стрит было по меньшей мере подарком судьбы.

В пятницу утром будильник у Робин прозвенел в половине седьмого посреди сна о Мэтью: он будто бы пришел к ней в квартиру на Эрлз-Корт и умолял вернуться, говоря, что был дураком, обещая, что никогда больше не будет противиться ее работе, и упрашивая признаться, что ей не хватает их прежних отношений. Он вызнавал, на самом ли деле ей нравится жить в арендованной квартире без уверенности в завтрашнем дне, без чувства локтя, которое дается супружеством, и во сне Робин ощутила некую силу, тянущую ее обратно к старым привязанностям, еще не осложненным ее работой у Страйка. Этот Мэтью из сна оказался моложе, гораздо добрее, а Сара Шедлок была отброшена как ошибка, сиюминутная блажь, незначащая оплошность. На заднем плане кружила некая личность, соседствующая с Робин в съемном жилье, но не отстраненный и вежливый Макс, а бледная ухмыляющаяся девица, которая повторяла за Мэтью его увещевания, хихикала, когда он на нее смотрел, и уговаривала Робин дать ему желаемое. Только после того, как ей удалось заткнуть будильник и развеять туман сонливости, Робин, лежа ничком на подушке, осознала, до какой степени ее соседка из сновидения напоминала Синтию Фиппс.

Силясь понять, зачем было просыпаться ни свет ни заря, она села в кровати, посмотрела на кремового цвета стены своей спальни, на голубовато-лилово-розовый рассвет и только тогда вспомнила, что Страйк запланировал летучку, первую за два месяца, а ее попросил приехать на час раньше остальных, чтобы спокойно обсудить дело Бамборо.

Страшно уставшая, как всегда в последние дни, Робин приняла душ и оделась; завозившись с пуговицами, забыла, куда положила телефон, и на полпути наверх, в кухню, заметила пятно на свитере, ощутив при этом общее недовольство жизнью и ранними подъемами. Дойдя до верхнего этажа, она обнаружила, что Макс в халате сидит за обеденным столом, внимательно изучая поваренную книгу. Телевизор был включен: ведущий утренних программ спрашивал, что означает для зрителей День святого Валентина – воплощение коммерческого цинизма или возможность привнести в жизнь пары столь необходимую романтику.

– У Корморана есть какие-нибудь особые требования к еде? – спросил ее Макс и, встретив непонимающий взгляд Робин, напомнил: – В рассуждении сегодняшнего вечера. Точнее, ужина.

– Ох, – встрепенулась она, – нет, он что угодно съест, только давай.

Потягивая из кружки черный кофе, Робин проверила на телефоне электронную почту. С уколом страха обнаружила сообщение от своего адвоката, с темой «Медиация». Открыв его, она увидела, что для досудебного урегулирования предлагается конкретная дата: среда, девятнадцатое марта, – ждать больше месяца. Она представила, как Мэтью разговаривает со своим адвокатом, сверяясь с ежедневником и, как всегда, демонстрируя собственное превосходство. Весь следующий месяц у меня расписан.

Потом она представила, как они сидят за столом в переговорной комнате, каждый со своим адвокатом, и поддалась панике, смешанной со злостью.

– Тебе надо позавтракать, – сказал Макс, не отрываясь от поваренной книги.

– Позже что-нибудь перехвачу. – Робин закрыла электронную почту.

Она взяла пальто, брошенное на подлокотник дивана, и напомнила:

– Макс, ты не забыл, что на выходные приедут мой брат с подругой? Надеюсь, они не будут здесь отсвечивать. Им только переночевать.

– Нет-нет, все хорошо, – невнятно ответил углубившийся в рецепты Макс.

Робин вышла в холодное и сырое раннее утро, прошагала всю дорогу до метро и обнаружила, что забыла кошелек.

– Черт!

Аккуратная, деловитая и организованная, Робин редко допускала такие промахи. С развевающимися волосами она понеслась обратно, то спрашивая себя, куда, к дьяволу, засунула этот проклятый кошелек, то поражаясь своей халатности, то паникуя оттого, что кошелек мог выпасть у нее из сумки на тротуар или стать добычей карманника.

Тем временем на Денмарк-стрит Страйк, с опухшими спросонья глазами и такой же вымотанный, как Робин, прыгал на одной ноге в душ. Его настигли отсроченные последствия истекшей недели, когда он вынужден был подхватить смены Барклая и Хатчинса; теперь он слегка досадовал, что попросил Робин приехать в такую рань.

Стоило ему натянуть брюки, как у него зазвонил мобильный, и с внезапным страхом он увидел номер Теда и Джоан.

– Тед?

– Привет, Корм. Для паники нет причин, – успокоил его Тед. – Я просто хотел поделиться новостями.

– Давай, – сказал Страйк, стоя без рубашки и коченея в холодном сером воздухе, проникающем сквозь чересчур тонкие шторы его мансарды.

– Она не очень разумно себя ведет. Керенца уговаривала ее лечь в больницу, но куда там… Джоанни сейчас в постели, вчера вовсе не вставала… – У Теда дрогнул голос. – Не смогла.

– Черт, – пробормотал Страйк, опускаясь на кровать. – Так, Тед, я выезжаю.

– Не получится, – сказал его дядя. – У нас паводок. Это опасно. Полиция требует, чтобы все сидели по домам и никуда не ездили. Керенца может… она говорит, что сможет купировать ей боль в домашних условиях. Она имеет право вводить наркотики… поскольку Джоанни сейчас почти ничего не ест. Керенца думает, что это еще не… ты понимаешь… она думает, это случится… – Он расплакался. – Не прямо сейчас, но… по ее словам… скоро.

– Я еду, – твердо повторил Страйк. – Люси знает, что Джоан совсем плоха?

– Первым делом я позвонил тебе, – сказал Тед.

– Об этом не волнуйся, я сам ей скажу. Когда мы с ней состыкуем планы, я тебе перезвоню, лады?

Страйк повесил трубку и позвонил Люси.

– О господи, только не это, – выдохнула его сестра, когда он сжато, без эмоций изложил ей то, что узнал от Теда. – Вот зараза, не могу я сейчас уехать – Грег застрял в Уэльсе!

– За каким чертом Грега понесло в Уэльс?

– Это по работе… Господи, что ж нам делать?

– Когда вернется Грег?

– Завтра вечером.

– Тогда выдвигаемся в воскресенье утром.

– Каким образом? Поезда не ходят, дороги по утрам залиты водой…

– Я возьму напрокат джип или что-нибудь такое. Если потребуется, Полворт встретит нас на лодке. Перезвоню тебе, когда разберусь с делами.

Страйк оделся, приготовил себе чай и тост, отнес их вниз на партнерский стол в рабочем кабинете и позвонил Теду – доложить, что, невзирая на его возражения, они с Люси приедут в воскресенье, хочет он того или нет. Страйк буквально слышал его тоску по родным, которые сейчас нужны ему как никогда, чтобы разделить груз страха и горя. Потом Страйк позвонил Дейву Полворту, который целиком и полностью одобрил его план и обещал подготовить лодку и буксирные тросы, да хоть акваланги.

– Больше-то все равно заняться нечем. Место работы – и то под воду ушло.

Обзвонив несколько контор по прокату автомобилей, Страйк в конце концов нашел ту, где имелся джип. Когда он диктовал данные своей кредитки, ему пришло SMS от Робин.

Бога ради прости, не могла найти кошелек, сейчас уже еду.

У Страйка совершенно вылетело из головы, что перед летучкой им предстояло обменяться последними сведениями по делу Бамборо. Оформив аренду джипа, он начал отбирать в уме те пункты, которые требовали обсуждения в первую очередь: страница с кровавым пятном, вырезанная им из книги «Маг» и сохраненная в прозрачном пластиковом «уголке», а также вчерашняя компьютерная находка, которую он вывел на монитор, чтобы сразу ей показать.

Потом Страйк открыл журнал распределения поручений, чтобы проверить, кто сможет его подменить на время отъезда, и увидел назначенный на этот вечер «ужин с Максом».

М-мать, ругнулся он, понимая, что теперь ему не отвертеться, коль скоро вчера он дал согласие, но сейчас этот пункт резал его без ножа.

В тот самый миг, когда Робин бежала через две ступеньки вверх по эскалатору на станции «Тотнэм-Корт-роуд», у нее в сумке зазвонил телефон.

– Да? – еле выдохнула она, спеша к выходу в толпе суетливых пассажиров.

– Привет, Робс, – сказал ее младший брат.

– Привет, – ответила она, предъявляя у заграждения свою транспортную карту «Ойстер». – Все в порядке?

– Да, все супер, – сказал Джонатан, хотя бодрости в его голосе поубавилось. – Послушай, ничего, если со мной приедет еще кое-кто и у тебя перекантуется?

– Что? – переспросила Робин, видя перед собой только порывы ветра с дождем и управляемый хаос на пересечении Тотнэм-Корт-роуд и Черинг-Кросс-роуд, где вот уже три с половиной года шли ремонтные работы. Она надеялась, что неправильно расслышала слова брата.

– Еще кое-кого привезу, – повторил он. – Нормально будет? Он готов спать где угодно.

– Я тебя умоляю, Джон, – простонала Робин, которая теперь почти бежала по Черинг-Кросс-роуд, – у нас только одно спальное место – диван-кровать.

– Он на полу ляжет, ему пофиг, – сказал Джонатан. – Ничего страшного, правда? Если еще один человек?

– Ну что ж поделаешь, – вздохнула Робин. – А вы по-прежнему планируете быть здесь в десять вечера?

– Трудно сказать. Можно успеть и на более ранний поезд, если промотать лекции.

– Да, но дело в том, – засомневалась Робин, – что к ужину придет Корморан – им с Максом необходимо поговорить…

– О, классно! – В голосе Джонатана окреп энтузиазм. – Кортни спит и видит, как бы с ним познакомиться, она повернута на криминале!

– Нет… Джон, я что хочу сказать: Максу дали роль, насчет которой он должен проконсультироваться с Кормораном. У нас просто не хватит еды еще на троих…

– Не парься: мы всегда сможем заказать себе доставку.

Что она должна была ему сказать: «Только, пожалуйста, не приезжайте к ужину»? Когда он повесил трубку, Робин перешла на бег трусцой, надеясь, что Джонатан, в силу своей безалаберности, опоздает на энное количество поездов южного направления и его приезд отложится сам собой.

Бегом поворачивая на Денмарк-стрит, она увидела впереди Сола Морриса, идущего по направлению к агентству, и у нее упало сердце: в руке он держал маленький букет розовых гербер в нарядной упаковке.

«Только бы не для меня».

– Привет, Робс, – сказал он, поворачиваясь, когда она подбежала сзади и почти поравнялась с ним. – Вот так раз, – с ухмылкой добавил он, – кое-кто сегодня проспал. Следы от подушки.

Он провел ладонью по своей щеке в том месте, где, по разумению Робин, у нее на лице отпечаталась небольшая складка от подушки, так как накануне она рухнула на кровать ничком и спала до утра как убитая.

– Для Пат, – объяснил он, демонстрируя вместе с герберами свои ровные белые зубы. – Говорит, муж никогда не делает ей подарков на Валентинов день.

«Господи, ну и подхалим», – думала Робин, отпирая ключом дверь. Она отметила, что он опять фамильярно называет ее Робс – еще один знак, что за истекшие после Рождества полтора месяца его неловкость перед ней полностью испарилась. Робин пожалела, что сама не может так же легко стряхнуть затянувшееся, но не ослабевающее чувство стыда за то, что однажды поневоле увидела на своем телефоне его стояк.

В агентстве издерганный Страйк посмотрел на часы, и тут у него зазвонил мобильник. Для звонка от его старинного друга Ника Герберта было непривычно рано, и Страйк ответил, мучась дурными предчувствиями.

– Все путем, Огги? – Ник заговорил хрипло, как будто сорвал голос.

– Я в порядке. – Страйку почудились голоса и шаги на металлической лестнице. – Как сам?

– Ни шатко ни валко, – ответил Ник. – Подумал: не вдарить ли сегодня вечером по пиву? Нам с тобой вдвоем?

– Не могу, – с сожалением отказался Страйк. – Прости, тут кое-что уже намечено.

– А, – сказал Ник. – Ладно тогда. А что, если нам в обед пересечься, у тебя будет время?

– Почему бы и нет, – слегка поколебавшись, ответил Страйк.

Бог свидетель, ему необходимо было взбодриться на расстоянии от работы, от родни, от кучи проблем.

Через открытую дверь он увидел, как в приемную заходит Робин в сопровождении Сола Морриса, несущего букет цветов. Он закрыл от них дверь, и тут его усталый мозг сопоставил цветы и дату.

– Погоди. Тебя разве не грузят этой Валентиновой фигней? – спросил он Ника.

– В этом году – нет, – ответил Ник.

Наступило короткое молчание. Страйк всегда считал Ника и Илсу, соответственно гастроэнтеролога и адвоката, самой счастливой из всех известных ему супружеских пар. Их дом на Октавия-стрит часто служил для него прибежищем.

– За пивом объясню, – сказал Ник. – Сил моих нет. Я подъеду, куда скажешь.

Наметив паб и время встречи, они закончили разговор. Страйк еще раз посмотрел на часы: на обсуждение новостей по Бамборо у них с Робин оставалось всего пятнадцать минут от целого часа, на который он возлагал немалые надежды. Распахнув дверь, Страйк сказал:

– Готова? У нас мало времени.

– Извини. – Робин торопливо прошла в кабинет. – Ты получил мою эсэмэску? Насчет кошелька?

– Да, – сказал Страйк, прикрывая дверь от Морриса и указывая на страницу из «Мага», которую он положил на стол перед креслом Робин. – Это страница, которую я вырезал из книги у Эторнов.

О посещении Эторнов он сообщил ей по телефону, как только вышел из скобяной лавки, и Робин ответила восхищенными поздравлениями. Сейчас ее огорчила его раздражительность. По всей видимости, причиной было ее опоздание, но разве она не заслужила чуть-чуть человеческого снисхождения после всех сверхурочных часов, отработанных ею за себя и за Страйка, после заморочек с внештатниками, после всех ее стараний не подвергать его дополнительному стрессу во время смертельной болезни Джоан? Однако, заслышав, как в приемную входят Барклай и Хатчинс, она вспомнила, что совсем недавно сама была временным работником, в котором Страйк разглядел задатки будущего партнера. А ведь бок о бок с ней работали трое мужчин, каждый из которых, несомненно, видел на этом месте себя. Так что Робин молча села за стол, взяла страницу и прочла абзац под кровавым пятном.

– В тексте тоже фигурирует кровь.

– Знаю.

– Насколько свежей должна быть кровь, чтобы отправить ее на анализ?

– Я слышал, что самому старому образцу, который удалось исследовать, было двадцать с чем-то лет, – сказал Страйк. – Если здесь кровь, она относится ко времени, когда еще был жив Гильерм Эторн, а это на десяток лет больше. Но образец хранился в книге – защищенный от света и влаги, так что шансы несколько повышаются. В любом случае я буду звонить Рою Фиппсу, чтобы узнать группу крови Марго, а затем попытаюсь найти спеца, готового исследовать наш образец. Нельзя ли обратиться к тому парню-криминалисту, с которым встречалась твоя подруга Ванесса, как там его?…

– Оливер, – ответила Робин, – он теперь ее жених.

– Ну вот, да, к нему. И еще одна интересная подробность, которую я извлек из разговора с Самайном. Он рассказал, что, по мнению дяди Тюдора, Марго Бамборо убил «Нико со своими ребятами».

– Нико… по-твоему, это…

– Никколо «Мутный» Риччи? С хорошей вероятностью, – кивнул Страйк. – Он жил неподалеку и, видимо, был известен в округе, хотя, похоже, в амбулатории никто не понял, кого занесло к ним на рождественскую вечеринку. Я оставил сообщение для социального работника Эторнов – хочу понять, насколько можно доверять памяти Деборы и Самайна. Штырь, в принципе, должен нарыть что-нибудь по Риччи, но еще не нарыл. Надо бы дать ему волшебный пендель.

Он протянул руку, и Робин вернула ему измазанную кровью страницу.

– Так или иначе, мы продвинулись еще на шаг: я нашел К. Б. Оукдена, – сказал Страйк.

– Неужели? Каким образом?

– Вчера вечером, – объяснил Страйк, – я задумался о фамилиях. Айрин их путает: ей что Даутвейт, что Дакворт, а Эторн – все равно что Эпплторп. Потом я вспомнил, что при смене имени и фамилии люди зачастую не слишком далеко отходят от изначального варианта.

Он развернул к ней монитор, и Робин увидела фотографию мужчины среднего возраста. Немного веснушек, близко посаженные глаза, редкие, но пока еще позволяющие прикрыть узкий лоб волосы. В этом человеке безошибочно узнавался мальчик, скрививший физиономию перед объективом фотокамеры на барбекю у Марго Бамборо.

В приведенном под фотографией материале говорилось:

СЕРИЙНЫЙ МОШЕННИК ПРИГОВОРЕН К ТЮРЕМНОМУ ЗАКЛЮЧЕНИЮ

«Вероломное злоупотребление доверием»

Серийный аферист, за два года выманивший у пожилых вдов более 75 000 фунтов стерлингов, приговорен к четырем годам и девяти месяцам тюремного заключения.

Брайс Ноукс, 49 лет, проживающий на Форчун-стрит, Кларкенуэлл, при рождении нареченный Карлом Оукеном, уговорил в общей сложности девять «ранимых и доверчивых» женщин расстаться с ювелирными изделиями и финансами, составившими в одном из случаев 30 000 фунтов личных сбережений.

Лорд-судья Маккрифф охарактеризовал Ноукса как «человека хитрого и безнравственного, который бесстыдно наживался на своих беззащитных жертвах».

Элегантно одетый и красноречивый, Ноукс делал ставку на одиноко проживающих женщин, обычно предлагая оценить их ювелирные изделия. Ноукс убеждал женщин доверить ему ценные вещи, якобы для оформления экспертного заключения.

В ряде случаев он выдавал себя за представителя муниципалитета, заявляя, что владелица дома имеет задолженность по муниципальному налогу и будет привлечена к ответственности.

«Используя правдоподобные, но фальшивые документы, вы давлением или угрозами заставляли беззащитных женщин переводить деньги на открытые вами банковские счета», – сказал лорд-судья Маккрифф перед оглашением приговора.

«Некоторые из пострадавших стеснялись сообщить своим родным, что пустили этого человека к себе в дом, – сообщил старший инспектор Грант. – Мы полагаем, что жертв могло быть больше, просто многим тяжело признать, что они позволили какому-то проходимцу себя обмануть, однако мы настоятельно просим их обратиться к нам с заявлением, если они опознают Ноукса по фотографии».

– Настоящая фамилия у них с опечаткой, – заметила Робин. – Он не Оукен, а Оукден.

– Потому-то элементарный поиск по «Гуглу» не дал результатов, – сказал Страйк.

Чувствуя легкий укол в свой адрес, ведь именно ей было поручено искать Оукдена, Робин взглянула на дату этого репортажа – пятилетней, как оказалось, давности.

– Он сейчас должен выйти на свободу.

– Уже вышел, – сообщил Страйк, развернул монитор к себе, напечатал еще пару слов и снова развернул экран к Робин. – Я стал искать какие-нибудь другие вариации его имени – и вот пожалуйста…

Робин увидела амазоновскую страницу, где перечислялись книги некоего Карла О. Брайса. На фотографии был все тот же человек, слегка постаревший, слегка полысевший, с морщинами вокруг глаз. Большие пальцы его рук были заложены в карманы джинсов, а на черной футболке выделялся белый логотип: сжатый кулак внутри символа Марса.

Карл О. Брайс

Карл О. Брайс, инструктор по личностному росту, предприниматель, лауреат ряда литературных премий, посвятивший себя мужской тематике, включая маскулинность, права отцов, гиноцентризм, психическое здоровье мужчин, женские привилегии и токсичный феминизм. Пережитый Карлом личностный опыт гиноцентричной семьи, столкновения с судебной системой, мужененавистничеством и эксплуатацией мужчин сформировал у него инструментарий и профессиональные навыки, дающие ему возможность направлять мужчин из всех слоев общества на путь более здоровой и счастливой жизни. В своей отмеченной наградами серии книг Карл исследует катастрофические последствия современного феминизма для свободы слова, распределения рабочих мест, прав мужчин и создания полноценной семьи.

Внизу страницы, под сведениями об авторе, Робин увидела дешевые, непрофессионально выполненные обложки. На всех были изображены женщины в различных, но слегка отдающих порнографией костюмах и позах. Обложку книги «От куртуазной любви до куртуазности в семье: история гиноцентризма» украшала сидящая полуголая блондинка в короне, тогда как брюнетка в резиновом костюме штурмовика тыкала пальцем в объектив на обложке произведения, озаглавленного «Позор: современная война против маскулинности».

– У него есть собственный сайт, – подчеркнул Страйк, вновь поворачивая монитор к себе. – Книжки он печатает за свой счет, поучает мужчин, как им реализовать право на общение с детьми, а из-под полы приторговывает энергетическими коктейлями и витаминами. Думаю, такой субъект не упустит случая с нами побеседовать. Видимо, он из тех, кто спешит на запах скандальной славы или денег. К слову сказать, – вспомнил он, – как у нас продвигаются дела с женщиной, которая считает, что видела Марго за окном… как там ее…

– Аманда Лоуз, – подсказала Робин. – Я обратилась к ней повторно и предложила оплатить ей все транспортные расходы, если она приедет в офис, но ответа пока нет.

– Не давай ей продыху, – потребовал Страйк. – Ты понимаешь, что мы уже на полгода…

– Представь себе, понимаю, – не сдержалась Робин. – Меня в школе учили считать.

Страйк слегка вздернул брови.

– Прости, – пробормотала она. – Усталость накатывает.

– На меня тоже, но при этом я держу в уме тот факт, что мы пока еще не вышли на след некоторых довольно важных фигурантов. Например, Сетчуэлла.

– Я над этим работаю, – сказала Робин, глядя на часы и поднимаясь с кресла. – По-моему, все нас ждут.

– Зачем Моррис притащил этот веник? – спросил Страйк.

– Для Пат. В честь Дня святого Валентина.

– Какого черта?…

Остановившись у двери, Робин оглянулась на Страйка:

– Разве это не очевидно?

Она вышла из кабинета, оставив Страйка хмуриться ей вслед и размышлять, что же здесь столь очевидно. Ему приходили в голову только два повода преподнести женщине цветы: чтобы с ней переспать или чтобы избежать выволочки за отсутствие букета в тот день, когда его ждут. Ни тот ни другой вариант к данному случаю явно не подходил.

В приемной плотным кружком сидела команда: Хатчинс с Барклаем – на диване, обитом искусственной кожей, Моррис – на одном из пластмассовых стульев, купленных в связи с увеличением штата, а Пат – в своем рабочем кресле на колесиках; при таком раскладе для партнеров как раз оставалось два неудобных пластмассовых стула. От внимания Робин не укрылось, что все трое мужчин прикусили языки, как только из кабинета вышел Страйк: когда летучку вела она, ей приходилось ждать, чтобы Хатчинс и Моррис прекратили перемывать кости знакомому полицейскому, который был пойман на получении взятки.

Похожие на маргаритки ярко-розовые герберы теперь стояли в вазочке на рабочем столе Пат. Страйк задержал на них взгляд, а потом сказал:

– Итак, начнем с Жука. Моррис, у тебя есть что сказать насчет того парня в спортивном костюме?

– Да, есть, – ответил Моррис, сверяясь со своими записями. – Зовут его Барри Фишер. Разведен, имеет одного ребенка, работает управляющим в спортзале, который посещает Жук.

Страйк, Барклай и Хатчинс пробурчали что-то нечленораздельное в знак интереса и похвалы. Робин довольствовалась тем, что слегка подняла брови. По опыту она знала, что малейшее одобрение с ее стороны будет истолковано Моррисом как приглашение к флирту.

– Поэтому я записался на пробное занятие с одним из тамошних тренеров, – сказал Моррис.

«Спорим, что тренер – женщина», – подумала Робин.

– И пока с ней договаривался, наблюдал, как он расхаживает по залу и болтает с девушками. Вне сомнения, ориентация у него гетеросексуальная, судя по тому, как он глазел на одну из женщин на кроссфите. В понедельник собираюсь на тренировку, если прикажете, конечно, босс. Попытаюсь разузнать о нем все, что можно.

– Отлично, – сказал Страйк. – Похоже, это надежная зацепка: связующее звено между Жуком и домашними секретами Элинор Дин.

Робин, которая провела позапрошлую ночь в своем «лендровере» у дома Элинор, добавила:

– Возможно, это не имеет отношения к делу, но вчера утром Элинор получила доставку с «Амазона». Две объемистые коробки. С виду довольно легкие, но…

– Пора делать ставки, – обратился к Страйку Моррис, перебивая Робин. – Ставлю двадцатку на доминаторшу.

– Никогда не понимал тех, кто подставляет себя под хлыст: какой в этом кайф? – задумчиво произнес Барклай. – Если мне хочется острых ощущений, я просто забываю вынести мусор.

– Но она же вся из себя мамашка? – удивился Хатчинс. – Будь у меня такие деньжищи, как у БЖ, я бы выбрал нечто более…

Он очертил в воздухе соблазнительные формы. Моррис заржал.

– Ах, бросьте, о вкусах не спорят, – сказал Барклай. – Мой армейский приятель даже не смотрел на тех, в ком меньше сотни кило. У него кликуха была – Свинопас.

Мужчины рассмеялись. Робин улыбнулась – в основном потому, что на нее смотрел Барклай, а Барклай ей нравился, но от усталости она была совершенно деморализована и не склонна к веселью. Пат сидела с обреченно-скучающим видом, словно говоря: «Мальчишки – что с них взять?»

– К сожалению, мне надо в воскресенье вернуться в Корнуолл, – заявил Страйк, – что, как я понимаю…

– Угробишься на хрен: как туда добираться? – спросил Барклай.

Конторские окна дрожали под напором ветра.

– На джипе, – ответил Страйк. – У меня тетка умирает. Похоже, остались считаные дни.

Робин, потрясенная, смотрела на Страйка.

– Я понимаю, это создает определенный напряг, но ничего не могу поделать. Думаю, имеет смысл последить за самим БЖ. Моррис копнет этого парня из спортзала, а остальные распределят между собой смены и понаблюдают за Элинор Дин. Если других предложений нет… – Страйк выдержал паузу для возможных замечаний.

Мужчины помотали головами, а Робин, у которой уже не было сил напоминать о коробках с «Амазона», просто застыла.

– Тогда посмотрим, что у нас с Открыточницей.

– Есть новости, – лаконично заявил Барклай. – Она вышла на работу. Разговорился с ней. С твоей подопечной, – уточнил он, обращаясь к Робин. – Смотрю – росточку небольшого. В больших круглых очках. Кобелиной походочкой подвалил, начал вопросы задавать.

– Стесняюсь спросить: о чем же? – ухмыляясь, полюбопытствовал Моррис.

– О световых эффектах в пейзажной живописи Джеймса Даффилда Хардинга, – отчеканил Барклай. – А что, по-твоему, я должен был спросить: кого бы она хотела видеть в Лиге чемпионов?

Страйк рассмеялся, и в этот раз вместе с ним засмеялась Робин, радуясь, что Морриса поставили на место.

– Да, фамилию прочел под его портретом, зашел за угол и погуглил в телефоне, – объяснил Барклай. – А как иначе переключиться на прогноз погоды? Короче, – продолжил шотландец, – через две минуты обсуждения световых эффектов, свинцовых небес и прочей фигни она сама завела разговор про нашего друга-синоптика. Аж зарделась вся. На той неделе, грит, объявил какой-то пейзаж «совершенно тёрнеровским». Она, зуб даю, она самая. – Барклай обращался к Робин. – Прям смаковала его имя. Она и есть – Открыточница.

– Ловко обставился, чертяка, – похвалил его Страйк.

– Это заслуга Робин, – сказал Барклай. – Она дала голевой пас, а мне оставалось только забить.

– Спасибо, Сэм, – выговорила Робин, намеренно не глядя на Страйка, который отметил для себя как ее тон, так и выражение лица.

– Принимается, – одобрил Страйк, – вы оба отлично поработали.

Памятуя о своей недавней резкости, Страйк постарался искупить вину и спросил у Робин совета: кого из клиентов, ожидающих своей очереди, целесообразно вызвать именно сейчас, когда дело Открыточницы можно считать закрытым, и Робин указала на товарную брокершу, которая подозревала, что муж изменяет ей с нянькой их детей.

– Резонно, – согласился Страйк. – Пат, я попрошу вас с ней связаться и сказать, что мы готовы, если она не передумала, взяться за ее дело. Если ни у кого больше ничего нет…

– У меня есть, – сказал Хатчинс, обычно самый неразговорчивый из всех сотрудников агентства. – Насчет бобины с пленкой, которую ты просил передать в столичную полицию.

– Неужели? – встрепенулся Страйк. – Есть подвижки?

– Мне позвонили только вчера вечером. От этой пленки никакого проку не будет. И привлечь к суду никого не удастся.

– Это почему же? – спросила Робин.

В ее голосе прозвучало больше злости, чем ей хотелось. Все трое мужчин повернулись в ее сторону.

– Лица всех злодеев скрыты, – объяснил Хатчинс. – А рука появляется буквально на секунду, изображение кольца нечеткое, обвинение на нем не выстроить.

– Мне казалось, твой контакт говорил, что бобину изъяли при полицейской облаве в одном из борделей Мутного Риччи, так? – спросила Робин.

– Он думает, что это так, – поправил ее Хатчинс. – Но жестянка сто лет валялась в сарае да на чердаке, и лапали ее все кому не лень: на ДНК-анализ там отправлять нечего. Жаль, конечно, но без шансов, – равнодушно сказал он. – Такие дела.

В этот миг Страйк услышал звонок своего мобильного, оставленного на рабочем столе. Забеспокоившись, что это может быть Тед, он извинился перед собравшимися и скрылся в кабинете, затворив за собой дверь.

Номер, с которого прошел звонок, не определился.

– Корморан Страйк слушает.

– Привет, Корморан, – отозвался незнакомый голос с хрипотцой. – Это Джонни.

Последовала короткая пауза.

– Твой отец, – пояснил Рокби.

Страйк, чей усталый рассудок был занят мыслями о Джоан, и тремя незакрытыми делами агентства, и угрызениями совести за обиду, нанесенную партнеру, и поручениями, которыми из-за предстоящего отъезда пришлось загрузить сотрудников, даже не ответил.

Молчание нарушил Рокби.

– Просто захотелось потрепаться, – начал он. – Есть минутка?

Страйк вдруг почувствовал себя бестелесным; совершенно обособленным от всего: от конторы, от своей усталости, от забот, которые несколько секунд назад были крайне важными. Как будто, кроме него самого и отцовского голоса, не существовало более ничего по-настоящему реального, кроме разве что бьющегося в крови адреналина и желания оставить след, который Рокби забудет не скоро.

– Слушаю, – сказал он.

Опять молчание.

– Знаешь, – заговорил Рокби с оттенком смущения, – по телефону не клеится разговор. Надо бы увидеться. Черт-те сколько лет прошло. Сколько воды утекло. Давай встретимся, а? Мне хотелось… так не может продолжаться. Эта… голимая вражда… или как там ее назвать…

Страйк не отвечал.

– Приезжай ко мне домой, – продолжил Рокби. – Поговорим хотя бы, в конце-то концов… ты уже не ребенок. У любой истории есть две стороны. Ничто не бывает сплошь черным или сплошь белым.

Он сделал паузу. Страйк по-прежнему не произносил ни слова.

– Я тобой горжусь, понимаешь? – сказал Рокби. – Честное слово, я чертовски тобой горжусь. Твоими достижениями и…

Окончание фразы повисло в воздухе. Страйк неподвижно вперился в голую стену напротив. За разделяющей офис перегородкой Пат смеялась какой-то шутке Морриса.

– Послушай… – В голосе Рокби появился едва уловимый намек на раздражение: как-никак этот человек привык добиваться своего. – Я все понимаю, но что, блин, я могу поделать? Мне не дано путешествовать во времени. Ал передал мне твои слова, но есть до хера такого, чего ты не знаешь про свою мать и ее кобелей… подъезжай ко мне – сядем, выпьем и все проясним. А кроме того, – тихо и вкрадчиво добавил Рокби, – я смог бы тебя чем-нибудь выручить: исполнить какое-нибудь твое желание, принести искупительную жертву. Я открыт для предложений.

В приемной Хатчинс и Барклай уже собрались уходить – каждого ждала своя работа. Робин думала только о том, чтобы поскорее вернуться домой. В свой законный выходной день ей хотелось отдохнуть, но рядом крутился Моррис, и она опасалась, что он увяжется за ней до метро. Делая вид, что ей необходимо поработать с документами, она рылась в конторском шкафу, пока Моррис и Пат болтали, и дожидалась, когда же он уйдет. Робин как раз открыла старую папку с делом о гулявшем направо и налево неверном муже, когда из кабинета в приемную ворвался голос Страйка. Она, Пат и Моррис как по команде повернули головы. Несколько страниц из папки, которую Робин удерживала в равновесии поверх выдвижного ящика, соскользнули на пол.

– …ДА ИДИ ТЫ В ЖОПУ, МАТЬ ТВОЮ!

Прежде чем Робин успела переглянуться с Моррисом или Пат, дверь из кабинета в приемную распахнулась. Одним своим видом Страйк, бледный, задыхающийся от ярости, внушал ужас. Ринувшись через приемную, он схватил пальто и с лязгом затопал по металлической лестнице.

Робин подняла упавшие страницы.

– Тьфу ты черт, – ухмыльнулся Моррис. – Не хотел бы я оказаться на другом конце провода.

– Кошмарный тип, – с необъяснимым удовольствием изрекла Пат. – Раскусила его с первого взгляда.

Робин не нашла вежливого способа отшить Морриса, чтобы избежать совместной прогулки до метро; так что ей пришлось выслушать два сальных анекдота и соврать о своих планах на Валентинов день – просто потому, что она хорошо представляла, как отреагирует Моррис на сообщение о предстоящем домашнем ужине со Страйком. Прикинувшись не то глухой, не то рассеянной, она пропустила мимо ушей предложение Морриса пересечься как-нибудь вечерком, чтобы обменяться мнениями об адвокатах, и с облегчением пошла своей дорогой, как только ступила с эскалатора на платформу. Когда поезд метро стремительно уносил ее к станции «Эрлз-Корт», она, усталая и слегка подавленная, возвращалась мыслями к Моррису. Неужели он, в силу своей несомненной внешней привлекательности, настолько избалован женским вниманием, что всегда ждет только согласия? А может, она сама виновата: из вежливости и ради сплоченности команды, да еще в такую горячую пору, не стала устраивать разборки, но продолжала улыбаться шуткам ниже пояса, хотя нужно было сказать громко и внятно: «Ты мне не нравишься. Мы никогда не будем встречаться».

В квартире ее встретили восхитительные запахи томящейся на медленном огне говядины и красного вина. Как оказалось, Макс вышел, оставив жаркое в духовке, а Вольфганг, чудом избегая ожога, залег почти вплотную к горячей дверце, чем напомнил Робин фанатов, которые ночуют в палатках, надеясь хоть одним глазком увидеть своего кумира.

Вместо того чтобы до ужина вздремнуть, Робин, уязвленная напоминаниями Страйка о ее недоработках – не додавила Аманду Лоуз, не нашла Пола Сетчуэлла, – сделала себе кофе, открыла ноутбук и устроилась за небольшим обеденным столом. Отправив еще одно электронное сообщение Аманде Лоуз, она загрузила «Гугл». Все буквы из логотипа одна за другой превратились в нежных цветов конфеты в форме сердечек со слоганом на каждой: «УДАЧНАЯ ПАРТИЯ», «ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА», «СВИДАНИЕ ВСЛЕПУЮ», – и по непонятной причине мысли ее устремились к Шарлотте Кэмпбелл. Замужней женщине, конечно, было бы затруднительно в такой вечер пойти на свидание к любовнику. Тогда кого же, подумала Робин, Страйк по телефону послал куда подальше?

Робин занялась Сетчуэллом, решив превзойти успех Страйка в поиске К. Б. Оукдена. Она потасовала имена Сетчуэлла, меняя местами «Пол» и «Леонард», попробовала ограничиться инициалами, исказила написание, но результаты поиска заводили в тупик.

Быть может, художник с волосатой грудью и в обтягивающих джинсах, которого некогда любила Марго, за четыре десятилетия превратился в коллекционера классических авто Лео Сетчуэлла, пухлого дядьку с эспаньолкой и в тонированных очках? Вряд ли, решила Робин, потратив на Лео десять минут: судя по фотографиям в «Фейсбуке», на которых он стоял рядом с единомышленниками, росточку в нем было едва ли пять футов. В Ньюпорте нашелся Брайан Сетчуэлл, но на пять лет моложе, чем надо, да еще с синдромом ленивого глаза, а в Истборне – Колин Сетчуэлл, преуспевающий антиквар. Пытаясь найти фото этого Колина, Робин услышала, как открылась входная дверь. Через пару минут в кухню вошел Макс, несущий пакет с покупками.

– Как там жаркое поживает? – спросил он.

– Отлично, – ответила Робин, хотя даже не удосужилась заглянуть в духовку.

– Катись отсюда, Вольфганг, пока шкуру не опалил, – приказал Макс, открывая дверцу духовки.

К облегчению Робин, жаркое было в полном порядке.

Она закрыла ноутбук. После совместной жизни с мужем, которого возмущало, что она в нерабочее время занимается делами агентства, у нее сохранилось стойкое ощущение, что невежливо сидеть и стучать по клавишам, пока рядом кто-то готовит еду.

– Макс, мне, честное слово, очень неловко, но сегодня вечером с моим братом приедет еще один гость.

– Ничего страшного, – ответил Макс, выкладывая покупки.

– И нагрянуть могут рано. Они не претендуют на ужин…

– Да на здоровье. Этого жаркого хватит человек на восемь. Я собирался остатки заморозить, но можно и прямо сегодня слопать, мне не жалко.

– Спасибо, конечно, за такое гостеприимство, – сказала Робин, – но я же знаю, ты хочешь переговорить с Кормораном наедине, так что могу их увести…

– Не надо: чем больше народу, тем веселее. – Казалось, Макс даже обрадовался перспективе большой компании. – Я же тебе говорил: хватит с меня этого затворничества.

– Что ж… – проговорила Робин. – Тогда хорошо.

У нее были некоторые опасения по поводу этой разношерстной компании, но, сказав себе, что такой пессимизм объясняется только ее усталостью, она перешла в свою комнату, где и промучилась до сумерек в поисках фото Колина Сетчуэлла. Наконец в шесть часов вечера, после переходов по бесконечным перекрестным ссылкам она обнаружила снимок на сайте какой-то сельской церкви, где он, судя по всему, был старостой. Дородный, с низкой линией волос, он ничем не напоминал художника, которого она искала.

Сообразив, что ей пора переодеться и присоединиться к Максу, она уже собиралась закрыть ноутбук, когда заметила, что на электронную почту пришло новое сообщение. Тема была обозначена одним словом: «Крид», и Робин с волнением и тревогой открыла «Входящие».

Привет, Робин.

Краткий отчет: Я передала запрос по Криду двум людям, которых упоминала. Мой контакт в Министерстве юстиции, как я и думала, обнадеживает больше. Конфиденциальная информация: еще одно семейство ходатайствует о повторном допросе Крида. Их дочь так и не нашли, но они всегда предполагали, что обнаруженный в доме Крида кулон принадлежал ей. Мой контакт считает, что совместными усилиями супругов Бамборо и Такер можно будет чего-то добиться. Хотя не знаю, доверят ли проведение такого допроса Корморану. Решение будет приниматься администрацией Бродмура, Министерством юстиции и Министерством внутренних дел, и мой контакт в Минюсте считает, что, вероятнее всего, для допроса откомандируют кадрового сотрудника полиции. Как только будут подвижки, сообщу.

С наилучшими,

Прочитав это сообщение до конца, Робин увидела проблеск осторожного оптимизма, хотя и не намеревалась пока сообщать Страйку о своих замыслах. Если повезет, им позволят переговорить с выбранным для этой миссии сотрудником правоохранительных органов до его (или ее) командировки в Бродмур. Она отправила ответ с благодарностями и стала готовиться к ужину.

Даже отражение в зеркале – усталый вид, серые тени под воспаленными глазами, немытая голова – не смогло испортить ей настроения. Для быстроты воспользовавшись сухим шампунем, Робин стянула волосы на затылке, переоделась в чистые джинсы и любимый топ, замазала серые тени тональным кремом и уже на пороге услышала звонок мобильного.

Испугавшись, что это звонит Страйк, чтобы отменить встречу, она испытала откровенное облегчение при виде имени Илсы.

– Привет, Илса!

– Привет, Робин. Корм где-нибудь поблизости?

– Нет, – ответила Робин, вернулась в комнату и села на кровать. – У тебя все в порядке?

Голос Илсы, слабый и бесчувственный, звучал непривычно.

– А ты не в курсе, где Корм?

– Нет, но через десять минут должен быть здесь. Что ему передать?

– Ничего. Я… ты не знаешь, он сегодня встречался с Ником?

– Не знаю. – Робин забеспокоилась не на шутку. – Что происходит, Илса? У тебя ужасный голос.

Потом она вспомнила, что сегодня День святого Валентина, и про себя отметила, что в такой день рядом с Илсой нет мужа. Беспокойство сменилось страхом. Ник и Илса были самой счастливой парой из всех, кого она знала. Месяц с лишним, что Робин прожила у них в доме после ухода от Мэтью, отчасти восстановил ее пошатнувшуюся веру в супружество. Неужели они расстались? Нет, кто угодно, только не Илса и Ник.

– Да так… – сказала Илса.

– Говори, – настаивала Робин. – Что…

В трубке послышались душераздирающие рыдания.

– Илса, что стряслось?

– У меня… у меня случился выкидыш.

– О господи! – потрясенно выговорила Робин. – Господи, как же так… Илса, не могу передать, как я тебе сочувствую.

Она знала, что Ник с Илсой уже несколько лет пытались завести ребенка. Ник об этом никогда не заговаривал, а Илса – лишь изредка. Робин даже не догадывалась, что та беременна. Внезапно она вспомнила, что в свой день рождения Илса не пила.

– Это произошло… в супермаркете.

– Не могу поверить, – прошептала Робин. – О господи…

– Кровотечение началось… в суде… в разгар… важного дела… не могла уйти… – сказала Илса. – А потом… потом… на пути домой…

Речь ее стала бессвязной. У Робин выступили слезы; сидя на кровати, она прижимала к уху телефон.

– …поняла… дело плохо… выхожу из такси… супермаркет… нашла туалет… чувствую… чувствую… а потом… такой… комочек… крохотное… те… тельце.

Робин закрыла лицо рукой.

– И… не знала… что делать… но… там женщина… в туалете… и она… с ней… тоже было… такая добрая…

Дальше было неразборчиво. После потока всхлипов, спазмов, икоты Робин стала наконец понимать обрывки фраз.

– А Ник сказал… сама виновата. Кругом виновата… работаю… слишком много… не проявила… заботы… не ставила… дитя на первое место.

– Как же так? – пробормотала Робин.

Ей нравился Ник. Она не могла поверить, что он мог сказать такое своей жене.

В дверь позвонили.

– Илса, мне надо открыть дверь – возможно, это Корморан…

– Да-да, иди… нормально… все нормально.

Прежде чем Робин успела попросить ее не вешать трубку, Илса прервала разговор. Не помня себя, Робин побежала вниз и распахнула дверь.

Но естественно, это был не Страйк. Если дело не касалось работы, он никогда не приходил вовремя, куда бы она его ни звала, будь то паб, или новоселье, или даже ее собственная свадьба. Вместо него она увидела перед собой Джонатана – брата, который больше других был похож на нее: рослый, стройный, голубоглазый, с рыжеватыми волосами. Сейчас это сходство усиливалось из-за усталости обоих. Под глазами у Джонатана пролегли такие же тени, лицо приобрело пепельный оттенок.

– Привет, Робс.

– Привет, – сказала Робин, позволяя Джонатану себя обнять и пытаясь изобразить радость встречи, – заходите.

– Это Кортни, – представил Джонатан, – а это Кайл.

– Приветик, – хихикнула Кортни, державшая банку пива.

Эта восхитительно миловидная, большеглазая девчушка с длинными черными волосами была как будто слегка навеселе. Кайл, который при входе своим большим рюкзаком нечаянно саданул Робин, оказался на пару дюймов ее выше – худощавый молодой человек с высоким начесом и выбритыми висками, воспаленными глазами и аккуратно подстриженной бородкой.

– Привет, – сказал он с улыбкой, протягивая руку Робин. Со стороны его жест выглядел так, будто он приглашает ее зайти в свою квартиру, а не наоборот. – А ты Робин, да?

– Да, – натянуто улыбнулась она. – Рада познакомиться. Проходите наверх, ужинать будем там.

Поглощенная мыслями об Илсе, Робин шла по лестнице следом за гостями. Кортни с Кайлом хихикали и перешептывались, а Кортни при этом слегка пошатывалась. В гостиной Робин представила всех троих Максу, после чего Кайл бросил свой грязноватый рюкзак на кремового цвета диван хозяина.

– Спасибо огромное, что разрешили у вас остановиться, – сказал Джонатан Максу, который успел накрыть стол на шестерых. – Пахнет очень вкусно.

– Я – веганка, – заявила Кортни, – но могу обойтись чем-нибудь вроде пасты.

– Пасту я приготовлю, это не проблема, – поспешно заверила Макса Робин, которая незаметно для всех сняла грязный рюкзак с кремовой обивки.

Кортни мгновенно встала коленями на диван – как была в мокрых кроссовках – и спросила Робин:

– Это диван-кровать?

Робин кивнула.

– Надо решить, кто где спит, – предложила Кортни, взглянув на Кайла.

Робин показалось, что на этих словах ее брат как-то поник.

– Давайте-ка сначала отнесем все вещи ко мне в комнату, – предложила Робин, когда сумка Джонатана тоже полетела на чистую обивку. – И освободим диван, чтобы после ужина было где посидеть, хорошо?

Ни Кортни, ни Кайл и бровью не повели на просьбу Робин, которая вдвоем с Джонатаном перетаскала их барахло к себе. Брат вытащил из рюкзака коробку шоколадных конфет и вручил ей.

– Спасибо, Джон, чудесно. Ты, случайно, не приболел? Какой-то бледненький.

– Вчера вечером накурился до чертей. Слушай, Робс… не упоминай, что Кортни, ну… что она типа моя девушка.

– Я и не собиралась.

– Вот и хорошо, потому что…

– Вы больше не пара? – сочувственно предположила Робин.

– Мы никогда и не были… так, перепихнулись пару раз, – забормотал Джонатан, – но мне кажется, она положила глаз на Кайла.

Сверху доносился смех Кортни. Улыбнувшись одними уголками рта, Джонатан ушел к своим друзьям.

Робин снова набрала Илсу, но у той было занято. «Хотелось бы надеяться, это значит, что Ник нашелся», – подумала Робин и кинула ей эсэмэску:

Не смогла дозвониться. Пожалуйста, дай знать, что происходит. Я волнуюсь. Робин xxx

Она вернулась наверх и принялась варить равиоли с тыквой для Кортни. Вольфганг, явно учуяв, что жаркое скоро покинет духовку, крутился под ногами у Макса и Робин. Взглянув на часы, она отметила, что Страйк опаздывает уже на пятнадцать минут. Его рекорд составлял полтора часа. Она пыталась держать себя в руках, но не слишком успешно. Памятуя, как он утром отреагировал на ее опоздание…

Когда Робин сливала равиоли, внизу наконец-то раздался звонок.

– Открыть?… – обратился к Робин Макс, разливавший напитки Джонатану, Кортни и Кайлу.

– Нет, я сама, – резко ответила Робин.

Отворив дверь, она сразу поняла, что Страйк, оглядывающий ее сверху вниз блуждающим взглядом, в стельку пьян.

– Извиняюсь, опоздал. – Он еле ворочал языком. – Где тут можно отлить?

Робин сделала шаг назад, уступая ему проход. От него разило «Думбаром» и табаком. Робин, хоть и была на нервах, все же заметила, что Страйк не догадался принести к ужину чего-нибудь выпить, хотя сам явно полдня проторчал в пабе.

– Туалет там, – указала она в нужную сторону.

Страйк исчез за дверью уборной. Робин ждала его на лестничной площадке. Казалось, он никогда оттуда не выйдет.

– Ужинаем наверху, – объявила она при его появлении.

– Еще ступеньки? – пробормотал Страйк.

Когда они добрались до гостиной, он вроде как сделал над собой усилие. По очереди обменялся рукопожатиями с Максом и Джонатаном, вполне внятно выговорил, что рад познакомиться. Кортни на время отлипла от Кайла и бросилась навстречу знаменитому детективу, а тот оценил ее внешность и определенно заинтересовался. Внезапно осознав свой линялый вид и опухшие глаза, Робин вернулась в кухонный отсек, чтобы переложить в пиалу равиоли для Кортни, и краем уха услышала ее голос:

– А это Кайл.

– Ах да, вы тот самый детектив? – с видом полного безразличия сказал Кайл.

Джонатан, Кортни, Кайл и Макс уже что-то пили; Робин налила себе щедрую порцию джина с тоником. Пока она накладывала в свой бокал лед, на кухню в приподнятом настроении зашел Макс – прихватить для Страйка пиво и достать из духовки жаркое под жалобные стоны Вольфганга: объект его вожделения покидал доступные псу пределы.

Пока Макс раскладывал по тарелкам жаркое, Робин поставила перед Кортни равиоли.

– Ой нет, подождите! – вскинулась Кортни. – Это веганское? Где упаковка?

– В мусорке, – ответила Робин.

– Пфф, – скривилась Кортни, встала из-за стола и пошла на кухню.

Из всех сидящих за столом только Макс и Робин машинально не проводили ее глазами. Робин выпила половину своего джина, прежде чем взяться за нож и вилку.

– Слава богу, все в порядке! – прокричала Кортни, стоя у мусорного ведра. – Они веганские.

– Какое счастье, – сказала Робин.

Сидящий по левую руку от нее Макс теперь вытягивал из Страйка экспертное мнение насчет различных сторон жизни и личности своего телегероя. Вернувшаяся к столу Кортни жадно заглатывала равиоли, обильно запивая их вином и рассказывая Джонатану и Кайлу о планах устроить студенческую акцию протеста. Робин молча поглощала еду, одним глазом поглядывая на свой мобильник, лежавший рядом с тарелкой на случай звонка или сообщения от Илсы.

– …фигня полная, – говорил Страйк. – Во-первых, такого в армию никогда не возьмут: он же отсидел за хранение с целью сбыта. Бред сивой кобылы.

– Серьезно? Сценаристы подробно изучали…

– Тут мозгов много не надо – это и ежу понятно.

– …типа да, надеваем только нижнее белье и короткие юбки, ну и аксессуары всякие, – объясняла Кортни, а когда Кайл и Джон рассмеялись, она добавила: – Вот только не надо, все серьезно…

– …нет, это очень важная информация. – Макс делал пометки в блокноте. – Значит, если до начала службы он сидел в тюрьме…

– Если тебя упекли минимум на два с половиной года, в армию дорога закрыта.

– …нет, Кайл, я не буду надевать пояс с подвязками… во всяком случае, Миранда против…

– Понятия не имею, сколько отсидел мой персонаж, – сказал Макс. – Надо проверить. А как в армии обстоят дела с наркотиками – много употребляют?…

– …и она говорит: «Ты что, Кортни, вообще не втыкаешь, насколько оскорбительно называть девушку шлюхой?» А я такая: «Э-э… а сама-то как думаешь…»

– А по-твоему, «Парад шлюх» – он типа ради чего затевается? – распекал Кортни Кайл. Его глубокий грудной голос и весь вид выдавали в нем позера, привыкшего говорить на публику.

У Робин засветился экран мобильного. Пришел ответ от Илсы.

– Прошу меня извинить, – пробормотала Робин, хотя никто не обращал на нее внимания, и направилась в кухню, чтобы прочесть сообщение.

Не хотела тебя волновать. Ник дома. Пришел на бровях, был в пабе с Кормом. Беседуем. Говорит, я неправильно его поняла. А как еще-то? х

Робин, которая была полностью на стороне Илсы, написала:

Вот козел. Но я уверена, что он по-настоящему тебя любит. хxx

Пока Робин наливала себе вторую порцию двойного джина с тоником, Макс крикнул ей, чтобы она достала из холодильника еще пива для Страйка. Когда Робин поставила перед Страйком откупоренную бутылку, он даже не сказал ей спасибо, а только сделал долгий глоток и продолжил громогласно вещать, с трудом перекрикивая Кайла и Кортни, которые теперь обсуждали некую Миранду и ее взгляды на порнографию.

– …я типа понимаю, Миран, что женщина сама решает, что делать со своим телом… Ой, черт, извини…

Неосторожным движением Кортни опрокинула свой бокал с вином. Робин вскочила за бумажными полотенцами. А когда вернулась с рулоном, Кайл уже восполнил потери Кортни. Громкость двух параллельных разговоров неумолимо росла, а Робин тем временем вытерла вино, выбросила в мусорное ведро использованные полотенца и снова села за стол с одним желанием: поскорее оказаться в кровати.

– …нездоровое окружение, это, блин, оригинально, и учти: многие идут в армию именно потому, что хотят служить, а не бежать от…

– Чистая шлюхофобия! – перешел на крик Кайл. – Твоя Миранда, видимо, думает, что официантки на своей работе пищат от восторга, так, что ли?

– …а раз вы с ним ровесники, как он мог служить в Первом стрелковом батальоне? Батальон был сформирован только…

– …и там и там ты продаешься, в чем, сука, разница?

– …только в конце две тыщи седьмого вроде…

– …тем более девчонки тоже любят смотреть порнушку! – Слова Кортни, сказанные в полный голос, пришлись как раз на временное затишье.

Все повернулись в ее сторону; девушка, покраснев, зашлась смехом и прикрыла рот рукой.

– Все в порядке, это мы тут за феминизм базарим, – ухмыльнулся Кайл. – Кортни вовсе не предлагает… как бы помягче выразиться… немного поразвлечься.

– Кайл! – ахнула Кортни, хлопнув его по плечу и снова захихикав.

– Кто будет десерт? – Робин встала, чтобы собрать пустые тарелки; Макс тоже встал.

– Извини, что он так нажрался, – тихо обратилась она к Максу, выбрасывая в мусорное ведро недоеденные равиоли.

– Ты шутишь? – с легкой улыбкой сказал Макс. – Это же кладезь. Мой герой – алкоголик.

Он понес к столу домашний чизкейк – Робин даже не успела сказать, что Страйк обычно так много не пьет; и вообще таким пьяным она видела его только один раз. Правда, тогда он был грустным и мягким, а сегодня в нем чувствовалась скрытая агрессия. Робин вспомнила, как днем он прокричал кому-то: «Иди в жопу, мать твою!», и опять задумалась: с кем же разговаривал Страйк?

Держа в одной руке лимонный торт для гостей, а в другой – третий большой джин-тоник для себя, Робин вслед за Максом вернулась к столу, где Кайл излагал собравшимся свои взгляды на порнографию. Робин не понравилось, с каким выражением лица Страйк смотрит на молодежь. Он часто проявлял инстинктивную антипатию к юношам, которых трудно представить в военной форме; Робин могла только надеяться, что сегодня он будет держать свои чувства при себе.

– …одна из форм досуга, не более… – Кайл сопровождал свои слова экспансивными жестами.

Опасаясь новых эксцессов, Робин улучила момент и отодвинула почти пустую бутылку, чтобы ее ненароком не опрокинули.

– Если смотреть на нее объективно, отрешившись от всякого пуританского дерьма…

– Ага, точно, – согласилась Кортни. – Женская агентивность по отношению к собственным…

– …кинематограф, гейминг – все это стимулирует центры наслаждения у нас в мозгу. – Кайл указал на свою безупречную прическу. – Кто-то может возразить, что кинематограф – это эмоциональная порнография. А морализаторское, инспирированное негодование по поводу порн…

– Если в составе есть молочные продукты, я к этому не прикоснусь, – прошептала Кортни, склонившись к Робин, но та сделала вид, будто ничего не слышала.

– …женщины хотят зарабатывать своим телом – это наглядная иллюстрация расширения возможностей женской самореализации, и правомерно утверждать, что в этом больше социальной пользы, чем…

– Когда я служил в Косове… – неожиданно заговорил Страйк, и к нему повернулись изумленные лица всех трех студентов; он молча обшарил карманы в поисках сигарет.

– Корморан, – начала Робин, – здесь нельзя ку…

– Без проблем, – вставая, возразил ей Макс. – Сейчас пепельницу принесу.

С третьей попытки Страйку удалось высечь из зажигалки язычок пламени; остальные в молчании наблюдали за его действиями. Не повышая голоса, он оказался в центре внимания.

– Кому чизкейк? – в тишину предложила Робин с ненатуральным оживлением.

– Я такое не ем, – сказала Кортни, надув губки. – Вот лимонный торт я бы…

– Когда я служил в Косове, – повторил Страйк, – выпуская дым навстречу Максу, который вернулся, поставил перед ним пепельницу и сел на свое прежнее место, – ваше здоровье… мне довелось расследовать дело о порнографии… точнее, о торговле живым товаром. Двое военнослужащих оплатили секс с несовершеннолетними девочками. Это было снято на скрытую камеру, после чего видео выложили на «Порн-хаб». Началось международное гражданское расследование. Оказалось, в порноиндустрии там было задействовано множество мальчиков и девочек, не достигших половой зрелости. Самому младшему едва стукнуло семь. – Глубоко затянувшись сигаретой, Страйк с прищуром посмотрел сквозь дым на Кайла. – И какая же в этом, позволь спросить, была социальная польза?

Наступила краткая зловещая пауза; студенты не сводили глаз с детектива.

– Ну, само собой разумеется, – с тонкой полуусмешкой сказал Кайл, – это… это… совершенно другая история. О детях речи нет… это не… это противозаконно, так ведь? Я о другом говорю…

– В порноиндустрии процветает торговля живым товаром, – перебил Страйк, все так же рассматривая Кайла сквозь дым. – В основном этим товаром становятся женщины и дети из стран с низким уровнем жизни. В том деле, которое расследовал я, фигурировало видео маленькой девочки с полиэтиленовым пакетом на голове: ее насиловали через задний проход.

Краем глаза Робин заметила, как Кайл и Кортни быстро переглянулись, и, ощутив себя как в падающем лифте, поняла, что брат, скорее всего, поделился с друзьями ее личной историей. Единственным из всей компании, кто чувствовал себя совершенно непринужденно, оказался Макс. Он наблюдал за Страйком с бесстрастным вниманием химика, контролирующего ход эксперимента.

– Видео этой маленькой девочки набрало более ста тысяч просмотров, – сказал Страйк и, не вынимая изо рта сигареты, отрезал себе чуть ли не треть чизкейка, чем практически разрушил весь десерт до основания. – Немало простимулировано центров наслаждения, скажи? – продолжил он, подняв взгляд на Кайла.

– Нет, ну слушайте, это же совсем другое. – Кортни бросилась на защиту Кайла. – Разговор был о женщинах, которые… это право женщины, взрослой женщины – решать, как распорядиться своим те…

– Сам сварганил? – с набитым ртом спросил Макса Страйк, держа сигарету в левой руке.

– Сам, – ответил Макс.

– Обжиралово! – похвалил Страйк и опять повернулся к Кайлу. – Сколько тебе известно официанток, которых втянули в это занятие?

– Естественно, ни одной, но… я что хочу сказать: вам же по долгу службы приходилось смотреть такие гадости, раз вы служили в военной полиции…

– А если не приходится на это смотреть, то все хорошо, ага?

– Ну, если у вас такие взгляды… – начал Кайл, залившись краской, – если это вас возмущает, вы, должно быть, никогда… на досуге не смотрели порно, вы не?…

– Если никто не хочет добавки десерта, – громко заговорила Робин, вставая и указывая в сторону дивана, – давайте пересядем вот туда и будем пить кофе?

Не дожидаясь ответа, она направилась в кухонный отсек. У нее за спиной заскребла по полу пара отодвигаемых стульев. Робин поставила чайник, спустилась в туалет и там, сделав свои дела, закрыла лицо руками и посидела еще минут пять на унитазе.

Почему Страйк пришел в чужой дом в таком состоянии? Зачем они за столом затеяли дискуссию об изнасилованиях и порнухе? Тот, кто на нее напал, был сам не свой до жесткого порно, особенно с элементами удушения, однако судья счел, что история его интернет-поисков – это недопустимое доказательство. Робин не желала знать, смотрит Страйк на досуге порно или нет; она не хотела задумываться о развратных действиях – а тем более на камеру – в отношении попавших в сексуальное рабство малолетних и точно так же не хотела вспоминать ни фотографию Моррисовой эрекции у себя в телефоне, ни сексуальный эпизод со смертью женщины на пленке, которую выкрал Тэлбот. Усталая и опустошенная, она спрашивала себя: почему Страйк не может оставить в покое этих студентов – хотя бы из уважения к хозяину дома, не говоря уже об уважении к ней, своей напарнице?

Робин поплелась наверх. На полпути в гостиную она услышала разгоряченный голос Кайла и поняла, что конфликт нарастает. С лестничной площадки она увидела, что все пятеро сидят за кофейным столиком, на котором стоят кофеварка, бутылка и шоколадные конфеты, привезенные Джонатаном. Страйк с Максом сидели над стаканами бренди, а Кортни, которая уже изрядно напилась, хотя, конечно, не так, как Страйк, кивала каждому высказыванию Кайла и еле удерживала в руках чашку кофе. Робин в одиночестве уселась за обеденный стол, подальше от остальных, достала из сотейника кусок говядины и скормила трогательно благодарному Вольфгангу.

– Смысл в том, чтобы реабилитировать и пересмотреть оскорбительные выражения в адрес женщин, – внушал Кайл Страйку. – Вот в чем смысл.

– И для достижения этих целей приличные девушки из благополучных семей должны прогуляться по улице в нижнем белье, так? – спрашивал Страйк хриплым от алкоголя голосом.

– Ну не обязательно уж прямо так, в ниж… – начала Кортни.

– Главное – покончить с обвинениями жертвы, – в полный голос доказывал Кайл. – Неужели вы?…

– И каким же образом это прекратит обвинения жертвы?

– Ну, сам…чевидно, – так же громко сказала Кортни, – защёт изменения подпут… подспудных оценок…

– То есть, по-твоему, насильники увидят, как вы толпой маршируете по улице, и подумают: «Харе, больше не будем насильничать», так?

Кортни и Кайл принялись орать на Страйка. Джонатан в тревоге посмотрел на сестру, у которой опять что-то екнуло в животе.

– Главное – это дестигматизация…

– Что вы, что вы, не поймите превратно, множеству мужиков будет в кайф глазеть, как вы прошествуете мимо в лифчиках, – перебил Страйк, неопрятно прихлебывая виски. – А уж как вы будете смотреться в «Инстагра…»

– Да при чем тут «Инстаграм»?! – Кортни была уже на грани истерики. – У нас серьезный разговор насчет…

– …мужиков, которые называют женщин шлюхами, ты уже сказала. – Страйк без труда ее перекричал. – Ох, как же они устыдятся при виде ваших игрищ в мини-юбчонках.

– Да при чем тут «устыдятся»? – взвилась Кортни. – Вы упускаете самую…

– Ничего я не упускаю, не бзди, – высказался Страйк. – Я просто говорю, что в реальном мире такой Парад долбаных Шлюх…

– «Парад Бэ»! – в один голос выкрикнули Кайл и Кортни.

– …никого не гребет. Те мужики, которые называют женщин «бэ», посмотрят на ваш цирк и скажут: «Глядите, бэ идут!» Дес…дестиг…матируйте хоть до усера, но в реальном мире отше…отношение не изменится, если вы объявите, что «бэ» – это не обс… не оскорбительно.

Вольфганг, который терся у ног Робин в надежде выклянчить еще мясца, громко завыл, и на этот вой обернулся Страйк. Взгляд его упал на Робин, бледную и бесстрастную.

– А ты что на этот счет думаешь? – громогласно спросил ее Страйк, который взмахнул стаканом в сторону молодняка и выплеснул бренди на ковер.

– Я на этот счет думаю, что хорошо бы сменить тему, – ответила Робин, у которой защемило сердце.

– А ты бы лично вышла на сраный марш?…

– Не знаю; возможно, – ответила она.

У нее в ушах стучала кровь; ей хотелось одного: чтобы этот разговор наконец прекратился. Ее несостоявшийся убийца во время нападения без остановки хрипел «шлюха, шлюха», и если бы он сжал ей горло еще на полминуты, других слов она бы в этой жизни уже не услышала.

– Деликатничает, – сказал Страйк, оборачиваясь к студентам.

– Вы теперь от лица женщин выступаете? – насмешливо спросил Кайл.

– От лица реальной жертвы насильника! – воскликнула Кортни.

Гостиная искривилась. Повисло липкое молчание. Боковым зрением Робин заметила, что на нее смотрит Макс.

Хотя и не с первой попытки, Страйк встал. Робин догадывалась, что он ей что-то говорит, но фразы сливались в сплошной гул: ей заложило уши. Страйк качнулся в сторону двери: он собрался уходить. У порога он чуть не снес дверную коробку – и скрылся из виду.

Все глазели на Робин.

– Боже, прошу прощения, если наговорила лишнего, – зашелестела Кортни через прижатые к губам пальцы. В глазах у нее блестели слезы.

Внизу грохнула дверь.

Робин поднялась из-за стола.

– Ничего страшного, – выдавил где-то далеко голос, похожий на ее собственный. – Я сейчас.

Она вышла вслед за Страйком.

Незнакомая темная улица озадачила пьяного Страйка. Пока он, раскачиваясь, стоял на месте, не в состоянии решить, в какой стороне находится метро, его хлестали порывы ветра и дождевые струи. Обычно он полагался на внутренний компас, который сейчас указывал вправо; туда он и побрел, спотыкаясь, на ходу ощупывая карманы в поисках сигарет и смакуя кайф от выплеска напряжения и злости. Ужин вспоминался ему в виде разрозненных фрагментов. Возмущенная багровая физиономия Кайла. «Мудила. Долбаные студентики». Охотно смеющийся Макс. Изобилие жратвы. Еще большее изобилие бухла.

Дождь искрился в свете уличных фонарей и размывал поле зрения Страйка. Предметы вокруг него то сжимались, то увеличивались, особенно припаркованная машина, которая внезапно оказалась у него на пути, когда он решил пройти по проезжей части. Его толстые пальцы безрезультатно шарили в карманах. Он не мог найти сигареты.

Тот последний стакан бренди – это был перебор. На языке до сих пор оставался мерзкий вкус. Он терпеть не мог бренди, а тут еще они с Ником сперва накачались «Думбаром».

Движение против ураганного ветра требовало изрядных усилий. Благодушное состояние постепенно испарялось, но дурнота не подступала, даже после горы жаркого из говядины и здоровенного куска чизкейка, хотя на самом деле о них лучше было сейчас не вспоминать, равно как и о двух пачках сигарет, выкуренных за последние сутки, и о бренди, вкус которого по-прежнему обволакивал рот.

У него вдруг скрутило желудок. Пошатываясь, Страйк добрел до промежутка между двумя машинами, согнулся пополам, и его стошнило так же обильно, как на Рождество, потом снова и снова, и под конец рвота сменилась сухими спазмами. С мокрым от испарины лицом Страйк выпрямился, утирая рот тыльной стороной ладони; в голове словно бил молот. Он не сразу заметил, что за ним наблюдает стоящая поодаль фигура с неистово развевающимися по ветру светлыми волосами.

– Чт?… А, – выдавил он, когда зрение сфокусировалось на Робин, – это ты.

Он подумал, что она принесла забытые им сигареты, и с надеждой посмотрел на ее руки, но в них ничего не было. Страйк отошел от водостока с блевотной лужей и прислонился к другой припаркованной машине.

– С обеда до вечера просидел с Ником в пабе, – сказал он, с трудом ворочая языком и возомнив, что Робин о нем тревожится.

Ему в зад упиралось что-то твердое. Значит, сигареты были при нем, и он обрадовался: лучше ощущать во рту вкус табака, а не блевотины. Вытащив пачку из заднего кармана, он после нескольких фальстартов ухитрился закурить.

Наконец до его сознания дошло, что Робин ведет себя странно. Вглядевшись в ее лицо, он отметил бледность и непонятную изнуренность.

– Что?

– Что? – повторила она. – Ты, мать твою, еще спрашиваешь «что?».

Робин сквернословила гораздо реже, чем Страйк. Влажный ночной воздух, обдававший холодом потное лицо Страйка, подействовал отрезвляюще. Видимо, Робин была страшно зла: такой он ее раньше не видел. Но спиртное замедляло все его реакции, и он, не найдя ничего лучше, повторил:

– Что?

– Ты ввалился с опозданием, – бросила она, – потому что, конечно, тебе так удобно, ты же ни разу в жизни, е-мое, не проявил ко мне элементарной вежливости и не пришел к назначенному времени…

– Что?… – в очередной раз произнес Страйк, но не потому, что добивался ответа, а скорее от недоумения. В его жизни она была уникальной женщиной, которая никогда не пыталась его переделать. Но сейчас перед ним стояла не та Робин, которую он знал.

– Ты приперся пьяный в хлам, потому что, конечно же, так тебе удобно, ведь я же – пустое место, правда? Робин – о нее можно ноги вытирать, кто она вообще такая? Да насрать на нее, и на ее соседа, и на ее родню…

– Да им было пофигу, – сумел выдавить Страйк.

Он не слишком отчетливо помнил этот вечер, но был уверен, что уж Максу точно было по барабану, если он перебрал. Макс весь вечер сам подливал ему бухло… Макс поржал над его шуткой, которую сейчас было уже не припомнить. Макс – нормальный мужик.

– …а потом ты обрушился на моего брата и его друзей. И затем, – не унималась Робин, – горланил о моей тайне, которую я не доверяю никому…

У нее навернулись слезы, сжались кулаки, оцепенело туловище.

– …никому, перед чужими людьми, чисто довода ради. Тебе хоть раз приходило в голову…

– Постой, – прервал ее Страйк, – я никогда…

– …хоть раз приходило в голову, что мне не хочется обсуждать тему изнасилования – в присутствии совершенно посторонних людей?

– Я никогда…

– Зачем ты стал меня спрашивать, как я отношусь к «маршам Бэ»?

– Ясн… дело, потому…

– Обязательно было поднимать за столом тему детского порно?

– Да я токо… для поддержа…

– А потом ты просто взял да отвалил – и гори все…

– Судя по всему, – перебил Страйк, – чем быстрее я уйду, тем луч…

– Лучше для тебя, – наседая на него, показала зубы Робин; никогда раньше он ее такой не видел, – потому что тебе было удобно сбросить всю свою агрессию в моем доме, а потом, как обычно, шмыгнуть в кусты и оставить меня разгребать дерьмо!

– Как обычно? – повторил Страйк, приподняв брови. – Погоди…

– Сейчас я должна туда вернуться, всех успокоить, всех привести в чувство…

– Никому ты ничего не должна, – возразил Страйк. – Проспись, йопта, если ты…

– Это. Всегда. Достается. МНЕ! – Робин перешла на крик и с каждым словом била себя в грудь; Страйк, заткнувшись от обалдения, уставился на нее. – Это я говорю за тебя «спасибо» и «пожалуйста» нашей секретарше, когда тебе до фонаря! Это я выгораживаю тебя перед другими, когда ты выплескиваешь свое плохое настроение! Это я хлебаю предназначенное тебе говно…

– Так, значит? – произнес Страйк, оттолкнувшись от стоящей машины и глядя на Робин с высоты своего роста. – Откуда что взялось?

– …а ты, при всем, что я для тебя делаю, не можешь прийти трезвым на один-единственный ужин…

– Если хочешь знать, – сказал Страйк, в котором закипала злость, возрождаясь из пепла недавней эйфории, – я был в пабе с Ником, у которого…

– …жена только что потеряла ребенка! Без тебя знаю… А что, интересно, он, мать его, делал с тобой в пабе, бросив ее?…

– Она сама его выставила! – рявкнул Страйк. – Что там она тебе наговорила во время ваших великих сестринских роптаний? Не рассчитывай, что буду перед тобой извиняться за то, что чуть расслабился после тяжелой недели…

– Ну конечно, мне ведь расслабляться не положено, так? Я, конечно, не лишилась половины очередного отпуска…

– Это я-то тебя не благодарил за отработанные часы, когда приезжал из Кор…

– …так что же ты утром на меня окрысился, когда я опоздала, блин, впервые в жизни…

– Я спал три с половиной часа…

– Зато ты, черт тебя дери, живешь прямо над офисом!

– Все, хорош. – Страйк бросил на землю окурок.

Теперь он сориентировался и зашагал к метро, прочь от Робин, перебирая в уме все, что мог бы ей сказать: и о том, что только вина за непомерную нагрузку, взваленную на ее плечи, удерживает его в Лондоне, когда он должен быть в Сент-Мозе, у теткиного смертного одра; о Джонни Рокби и его утреннем звонке; о слезах Ника и о том, какое это облегчение – выпивать со старым приятелем и сочувствовать его бедам вместо того, чтобы зацикливаться на своих…

– И не трудись, – прокричала Робин ему вслед, – дарить мне цветочки!

– Да ни в жизнь! – гаркнул через плечо Страйк, удаляясь от нее в темноту.

Когда Страйк проснулся в субботу утром с пульсирующей головной болью и мерзким привкусом во рту, ему потребовалось некоторое время, чтобы сложить воедино события минувшего вечера. Помимо воспоминаний о приступе рвоты, какие за последнее время почему-то участились, в памяти всплывали только багровое лицо Кайла и изможденно-бледное – Робин.

Но потом он мало-помалу восстановил упреки Робин: пришел с опозданием, не вполне трезвый, нагрубил ее братцу и внес раздор в званый ужин, открыв студентишкам горькую правду о реальном мире. Ему также показалось, что было какое-то нарекание по поводу его недостаточной чувствительности в отношении персонала агентства.

Осторожно выбравшись из постели и хватаясь за мебель, Страйк попрыгал в уборную, а затем под душ.

Пока он мылся, в нем боролись два независимых друг от друга внутренних голоса. Один подталкивал его к самооправданию, похлопывал по спине и присуждал победу за те обрывки спора со студентами, которые удалось припомнить. Другой, подчиняясь врожденной честности Страйка, заставлял признать, что мгновенно вспыхнувшая в нем неприязнь к гостям Робин объяснялась их сходством с теми людьми, к которым неудержимо влекло его мать.

Вся жизнь Леды Страйк была битвой против разного рода ограничений: возможность выйти на марш протеста в одном нижнем белье показалась бы ей мощнейшим ударом по запретам. Помня душевную щедрость Леды, ее неистребимую любовь к слабым, Страйк все же не заблуждался насчет акций гражданского неповиновения, которые в большинстве случаев принимали форму восторженного эксгибиционизма. Леда не озабочивалась целенаправленной агитацией населения по месту жительства, трудными компромиссами, работой до седьмого пота, какой требует структурное переустройство общества. Она никогда не владела навыками критического мышления и легко попадалась на удочку тех, кого Страйк про себя называл интеллектуальными шарлатанами. Ее жизненная философия, если такое выражение применимо к мешанине причуд и глубоко въевшихся стереотипов, которые она называла убеждениями, сводилась к тому, что все презираемые буржуазным обществом идеи по определению правильны и справедливы. Естественно, она вместе с Кайлом и Кортни встала бы на защиту порно и «маршей Бэ», а все возражения сына приписала бы влиянию своей зануды-невестки.

Когда Страйк вытерся и надел протез, двигаясь осторожно, с учетом пульсирующей головной боли, он решил позвонить Робин, но тут же отверг эту мысль. У него давно устоялась привычка после скандала с женщиной дожидаться, чтобы она сама сделала шаг навстречу, – этого, по его мнению, требовал здравый смысл. Повинится – значит все хорошо, все просто отлично; захочет разобраться в происшедшем – есть шанс, что успеет к тому моменту подуспокоиться; но если так и не прекратит злиться, то лишь мазохист станет требовать выяснения отношений.

В принципе, Страйк мог и сам извиниться, но лишь в том случае, когда понимал, что накосячил; однако на деле его извинения обычно запаздывали или пускались в ход там, где, как ни крути, иными средствами узел было не разрубить.

Этим modus operandi[17] он был во многом обязан своим отношениям с Шарлоттой. Все попытки помириться с Шарлоттой, пока не иссякла последняя унция ее ярости, были равносильны ремонту дома во время землетрясения. Порой, когда он отказывался уступить очередному требованию – обычно демобилизоваться из армии, но иногда прекратить общение с какой-нибудь знакомой или пустить на ветер крупную сумму, которой у него попросту не было, – Шарлотта расценивала это как доказательство его бесчувственности и уходила, чтобы вернуться для выяснения отношений к тому сроку, когда Страйк уже успевал с кем-нибудь познакомиться, а то и переспать. Их ссоры нередко затягивались на неделю и более. Иногда Страйк возвращался к месту службы за границей, так и не уладив конфликта.

Как бы то ни было, пока он уминал вожделенный сэндвич с беконом и подливал себе кофе, чтобы запить пару таблеток нурофена; пока звонил Теду узнать о состоянии Джоан и подтвердить, что они с Люси завтра приедут, а попутно вскрывал почту и рвал в мелкие клочки большой, с золоченой каймой пригласительный билет на майское мероприятие в честь пятидесятилетнего юбилея Deadbeats; пока в дождь с ветром таскался за продуктами – не голодать же в поездке, грозившей растянуться на долгие часы; пока собирал вещи и за переговорами с Люси проверял прогноз погоды, – мысли его постоянно возвращались к Робин.

Постепенно до него дошла простая истина: больше всего он дергается из-за того, что привык видеть Робин на своей стороне, а потому под любым предлогом названивает ей в минуты растерянности или подавленности. С годами у них сложились в высшей степени ровные, приятные товарищеские отношения, и Страйк даже представить не мог, что они будут разрушены, как он теперь выражался, какой-то перебранкой на званом ужине. Когда в четыре часа дня раздался звонок, он, к собственному удивлению, ринулся к телефону в надежде услышать своего делового партнера, но увидел, как частенько бывало, незнакомый номер. Гадая, не заговорит ли с ним сейчас Рокби или какой-нибудь еще кровный родственник, он ответил:

– Страйк.

– Что? – переспросил резкий голос, принадлежащий, вероятно, женщине с образованием.

– Корморан Страйк слушает. Кто говорит?

– Клер Спенсер, социальный работник Эторнов. Вы оставили для меня сообщение.

– Да-да, верно. – Страйк выдвинул стул и сел. – Спасибо, что перезвонили, миссис… э-э… мисс Спенсер.

– Миссис, – уточнила она, как будто ее слегка позабавило такое замешательство. – Позвольте спросить: вы тот самый Корморан Страйк?

– Других, думаю, не много, – ответил Страйк.

Он потянулся за сигаретами, но передумал: надо себя ограничивать.

– Понимаю, – сказала Клер Спенсер. – Если честно, я немало удивилась, получив от вас сообщение. Откуда вы знаете Эторнов?

– Их фамилия всплыла, – сказал Страйк, поймав себя на вопиющей неточности этого выражения, – в ходе одного расследования.

– Это вы зашли в магазин на первом этаже их дома и угрожали владельцу?

– Я ему не угрожал, – возразил Страйк. – Но на мой взгляд, он проявил агрессию, и я позволил себе заметить, что у Эторнов есть друзья, которые могут неправильно истолковать его нападки.

– Ха. – Голос Клер заметно потеплел. – Этот лавочник – просто ужас какой-то. Он много лет пытается выселить Эторнов из квартиры. Хочет выкупить все здание. Сам снес опорную стену, а когда у него стал провисать потолок, решил свалить вину на Дебору и Самайна. Он причиняет им массу переживаний.

– По его словам, у них в квартире недавно… – Страйк чуть не сказал «расчистили свинарник», однако вовремя спохватился, – сделали генеральную уборку, это так?

– Да. Не отрицаю, квартира была сильно запущена, но мы с этим справились; что же касается конструктивных повреждений, у нас есть техник-смотритель, который обошел весь дом и убедился в отсутствии конструктивных нарушений. В любом случае хорошо, что вы припугнули лавочника. Он думает, ему все сойдет с рук, если у соседей не так уж много близких родственников. Итак, что же за дело вы расследуете?

Страйк вкратце рассказал ей про Марго Бамборо, исчезнувшую в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, и обозначил информацию, которая привела его к дверям Эторнов.

– Потому-то, – заключил он, – я и хотел поговорить со специалистом, который мог бы мне объяснить, в какой степени можно доверять их словам.

Наступило короткое молчание.

– Ясно. – Клер стала более сдержанной. – К сожалению, я, как их социальный работник, связана обязательством конфиденциальности, так что…

– Может быть, я начну задавать вопросы? И если вы будете не вправе ответить, я, само собой разумеется, это приму.

– Хорошо, – согласилась она.

У него создалось впечатление, что, приструнив лавочника, он склонил Клер на свою сторону.

– Они определенно в состоянии жить самостоятельно? – начал Страйк.

– С поддержкой – да, – сказала Клер. – На самом деле они вполне удовлетворительно справляются с бытовыми задачами. У них прочная взаимная привязанность. Вероятно, она и позволила им обойтись без помещения в стационар.

– А что конкретно… – Страйк задумался, как бы поделикатнее сформулировать вопрос.

Клер пришла ему на помощь.

– Синдром ломкой Х-хромосомы, – сказала она. – Дебора функционирует относительно неплохо; притом что у нее затруднения в социализации, она умеет читать, и не только. Самайну легче дается социальное взаимодействие, но когнитивные нарушения у него более выражены, чем у матери.

– А его отец Гильерм?…

Клер рассмеялась:

– Гильерма я в глаза не видела. Эту семью я курирую всего лишь пару лет.

– А вы могли бы мне сказать, насколько он был вменяем?

Наступила более длинная пауза.

– Ну… – сказала она, – я полагаю… все знают, что у него были большие странности. Я знаю о нем понаслышке, от родственников. Он, вероятно, считал, что может наводить на людей порчу. При помощи черной магии, вы же понимаете.

– Дебора поведала мне одну историю, которая… меня несколько насторожила. В ней фигурировал некий врач, доктор Бреннер, – он работал вместе с доктором Бамборо в амбулатории «Сент-Джонс». Возможно, Дебора говорила о медицинском осмотре, но…

Страйку показалось, что он недослышал какую-то реплику.

– Извините?

– Нет, ничего. Что именно она вам сказала?

– Ну… – замялся Страйк, – она упомянула, что ей велели снять штаны, а она этого не хотела, но, по ее словам, Гильерм объяснил, что так надо. Я предположил…

– Это распоряжение отдал ей врач?

– Да, – ответил Страйк.

Наступила еще одна, более длинная пауза.

– На самом деле я даже не знаю, что сказать, – наконец выдавила Клер. – Возможно, это и был врачебный осмотр, но… видите ли… многие мужчины посещали эту квартиру.

Страйку оставалось только гадать, услышал ли он то, что до него хотели донести.

– У Гильерма была зависимость от наркотиков и спиртного, – продолжила Клер. – Судя по тому, что слышали от Деборы социальные работники, ее муж… ну, если не стесняться в выражениях, он подкладывал ее под клиентов.

– Господи, – с отвращением пробормотал Страйк.

– Да, вот так, – сказала Клер. – По тем обрывочным сведениям, которые доходили до наших сотрудников, Гильерм обычно уводил Самайна из дому, когда у жены был клиент. Ситуация вопиющая. Дебора такая ранимая. По зрелом размышлении я бы не сказала, что сокрушаюсь о безвременной кончине Гильерма. Но пожалуйста, не упоминайте об этом родственникам Деборы, если будете с ними общаться. Я не имею представления, насколько те осведомлены, а она нынче довольна жизнью и хорошо устроена. Зачем кого-то расстраивать?

– Нет, конечно нет, – заверил ее Страйк и вспомнил слова Самайна: «Джо Бреннер – грязный старикашка». – А в какой степени, по-вашему, надежна память Самайна?

– А почему вы спрашиваете? Он вам что-то рассказал?

– Пару деталей, услышанных от дяди Тюдора.

– На самом деле у людей с ломкой Х-хромосомой обычно бывает довольно хорошая долгосрочная память, – осторожно начала Клер. – Я бы сказала, что пересказ историй дяди Тюдора заслуживает большего доверия, чем многое другое.

– По всей видимости, у дяди Тюдора была своя теория о том, что случилось с Марго Бамборо. Речь шла о «Нико и его ребятах».

– А, – сказала Клер, – да. Вы знаете, кто они такие?

– Продолжайте.

– Когда-то в Кларкенуэлле жил один старый гангстер, – объяснила Клер, – которого звали Никколо Риччи. Самайн любит порассуждать о «Нико и его ребятах». Как будто они – герои народных сказаний или что-то в этом духе.

Они поговорили еще пару минут, но у Клер больше не осталось интересующих его сведений.

– Что ж, большое спасибо за ваш звонок, – сказал Страйк. – Я вижу, социальные работники заняты даже по субботам, как и детективы.

– По выходным люди не перестают нуждаться в помощи, – сухо заметила она. – Удачи. Надеюсь, вы установите, что случилось с этой бедной женщиной-врачом.

Но по ее тону, хотя и дружелюбному, он понял, что она бы на его месте на успех особо не надеялась. Головная боль у Страйка теперь перешла в тупой гул, который нарастал при резком наклоне или вставании.

Он возобновил свою методичную подготовку к завтрашнему отъезду в Корнуолл: освобождал холодильник от скоропортящихся продуктов, делал бутерброды в дорогу; слушал новости, из которых узнал, что в результате разгула стихии сегодня погибли три человека; упаковывал рюкзак, а напоследок проверил электронную почту и стер лишнее, установил сообщение о своем отсутствии в офисе, перенаправляя потенциальных клиентов к Пат, и проверил график дежурств – убедился, что в нем учтено его отсутствие. Все это время он прислушивался к мобильнику на тот случай, если от Робин придет сообщение, но сигналов не было.

Наконец в восемь вечера, когда он, борясь с похмельем, выгреб все, что еще оставалось в холодильнике и уже заканчивал готовить жарешку, которую, по собственному мнению, заслужил после тяжелого трудового дня, у него звякнул мобильник. Через стол он увидел, что одно за другим пришли три длинных сообщения. Не иначе как Робин, зная о его предстоящем отъезде на неопределенный срок, начала процесс примирения, что женщины склонны делать, перечисляя свои разнообразные претензии.

Готовый великодушно принять практически любые условия мирного договора, Страйк не вдруг осознал, что сообщения пришли с неизвестного номера.

Мне показалось сегодня День святого Валентина но сейчас я поняла что уже пятнадцатое. Меня держат на таком количестве лекарств что я свое имя с трудом вспоминаю. Телефон не мой. Здесь рядом еще одна женщина у которой его не изъяли и она дала мне позвонить. Твой номер единственный который я помню наизусть. Почему ты его никогда не менял? Из-за меня – или это мое тщеславие? Я напичкана таблетками и ничего не чувствую но знаю что люблю тебя. Интересно сколько еще лекарств им придется в меня впихнуть чтобы и это тоже прошло. Видимо доствточно чтобы меня убить.

В следующем сообщении, поступившем с того же номера, говорилось:

Как ты провел Валентинов день. У тебя был секс? Я здесь отчасти из-за того что не хочу секса. Мне противно когда он до меня дотрагивается а я знаю он хочет еще детей. Скорее сдохну чем рожу еще. На самом деле я скорее сдохну чем сделаю и многие другие вещи. Но ты это про меня знаешь. Я когда-нибудь еще тебя увижу? Можешь проведать меня пока я здесь. Сегодня я вообразила как ты входишь – как я в тот раз, когда твоя нога… Я представила себе как ты распоряжаешься чтобы меня отпустили потому что любишь и будешь за мной ухаживать. Я заплакала и

В третьем сообщении было продолжение:

психиатр был доволен когда увидел что я плачу потому что им нравятся эмоции. Я не знаю полного адреса но называется Симондс-Хаус. Я тебя люблю не забывай меня что бы со мной ни слчилось. Люблю тебя.

Четвертое и последнее сообщение гласило:

Это Шарлотта если вдруг неочевидно.

Страйк два раза прочел сообщения с начала до конца. Потом закрыл глаза и, как миллионы живущих в этом мире, подивился, отчего беда не приходит одна, а непременно лавинообразно, так что с каждым настигающим тебя ударом земля все больше уходит из-под ног.

К облегчению Робин, трое гостей ушли из дома спозаранку, чтобы провести этот день в Лондоне. Все были подавлены после вчерашнего ужина, который Робин про себя называла «Фатальная вечеря». С трудом бодрясь, она проводила их на прогулку и подсказала, где подешевле перекусить и что посмотреть. Поскольку ей предстояла ночная слежка за Элинор Дин, она отдала Джонатану запасной ключ и нисколько не расстроилась оттого, что, по-видимому, не сумеет вырваться из Стоук-Ньюингтона и попрощаться с этой троицей, намеренной отбыть в Манчестер утренним воскресным поездом.

Не имея желания оставаться наедине с Максом – тот, чего доброго, надумал бы препарировать вчерашнее сборище, – Робин предпочла добровольное заточение у себя в комнате, где работала за компьютером и пыталась заблокировать волны злости на Страйка, а заодно и назойливую слезливость. Как ни старалась она вычислить тех, кто проживал в Иерусалимском проезде сорок лет назад, когда исчезла Марго, мысли упорно возвращали ее к деловому партнеру.

Нисколько не удивленная его молчанием, Робин говорила себе, что сама лучше сдохнет, чем сделает первый шаг. Посмотрев, как он блюет в кювет, она не взяла бы назад ни одного из тех слов, которые бросила ему в лицо; ей надоело, что Страйк во многих отношениях считает ее пустым местом.

Но день близился к вечеру, за окном по-прежнему лил дождь, и у нее, если и напившейся вчера вечером, то совсем не так, как Страйк, усиливалась тупая головная боль, которая смешивалась со злостью и с обидой при любом воспоминании о вчерашнем ужине и о скандале, устроенном ею Страйку посреди улицы. Ей почти хотелось заплакать, но этому мешало какое-то стеснение в груди. Всякий раз при воспоминании о том, как Страйк наседал на ее гостей, у нее в груди закипал гнев, но потом она невольно прокрутила в голове доводы Кортни и Кайла. Безусловно, ни одному из студентов не доводилось сталкиваться с такой мерзостью, как ей, – не только в тот раз, под темной лестницей общежития, но и за время совместной работы со Страйком: она видела избитых женщин, изнасилованных девушек, мертвые тела. Эти ребята не хотели слушать рассказы Страйка: зачем? Ведь куда удобнее верить, что стоит только изменить язык – и мир изменится сам. Но от этого Робин не потеплела к своему деловому партнеру: наоборот, ей уже было противно, что она хоть в чем-то с ним соглашалась. Он искал, с кем бы сцепиться, а расплачиваться пришлось ей.

Усилием воли она заставляла себя продолжать работу, потому что работа оставалась единственной константой и надеждой на спасение. К восьми часам вечера Робин удостоверилась, насколько позволяли интернет-ресурсы, что никто из обитателей Иерусалимского проезда не завис там на сорок лет. К этому времени у нее уже подвело живот от голода, но она опасалась, что, поднявшись в кухню, неизбежно столкнется с Максом и примет на себя его укоры в адрес Страйка.

Разумеется, перед телевизором сидел Макс с Вольфгангом на коленях. Увидев ее, он сразу отключил звук новостей, и у Робин упало сердце.

– Добрый вечер.

– Привет, – сказала Робин. – Хочу перекусить. На тебя готовить?

– Там, если хочешь, немного жаркого осталось.

– Неужели Страйк не прикончил?

Она упомянула его первой, чтобы поскорее завершить эту тему. Макс всем своим видом показывал: ему есть что сказать.

– Нет, – ответил Макс, переложил сонного Вольфганга на диван, встал и перешел на кухню. – Сейчас разогрею, поешь.

– Не стоит, я сама…

Но Макс уже все сделал, и когда Робин уселась за обеденный стол, он взял пиво и устроился рядом. Это было в высшей степени неожиданно, и Робин вдруг разнервничалась. Ее подготавливают к какому-нибудь неприятному известию? Неужели Макс все-таки решил продать квартиру?

– Никогда тебе не рассказывал, как мне досталось такое шикарное жилье? – спросил он.

– Нет, – осторожно ответила Робин.

– Пять лет назад я получил большую выплату. Врачебная халатность.

– Ох, – выдохнула Робин.

Наступила пауза. Макс улыбнулся:

– Обычно говорят: «Черт, что стряслось-то?» Но ты никогда не уточняешь, правда? Я это заметил. Ты не задаешь лишних вопросов.

– Ну, этим я волей-неволей занимаюсь по работе, – сказала Робин.

Но не поэтому она никогда не расспрашивала Макса о его финансах, не поэтому сейчас не стала любопытствовать насчет его организма и лечения. У нее самой в прошлом было слишком много такого, что она не хотела бесконечно мусолить и взваливать на посторонних.

– У меня семь лет назад выявили нарушение сердечного ритма, – начал Макс, рассматривая этикетку на пиве. – Аритмия. Направили к кардиологу, и он сделал мне операцию: вскрыл грудную клетку и намудрил с синусовым узлом. Ты, наверное, о таком и не слыхала. – Он поднял глаза на Робин, и она помотала головой. – Я тоже не слыхал, покуда мой не расхерачили. Короче, теперь мое сердце не может биться самостоятельно – живу с кардиостимулятором.

– О господи, – вырвалось у Робин, и кусочек говядины на ее вилке замер в воздухе.

– Но самый-то фарс в том, – продолжил Макс, – что в этом не было никакой необходимости. С моим синусовым узлом с самого начала все было в порядке. Выяснилось, что я не страдал предсердной тахикардией. У меня был элементарный страх сцены.

– Я… Макс, как я тебе сочувствую.

– Да, хорошего мало, – сказал Макс, отхлебнув пива. – Две никому не нужные операции на открытом сердце, бесконечные осложнения. Я терял роль за ролью, четыре года был безработным и до сих пор сижу на антидепрессантах. Мэтью сказал, что я непременно должен подать в суд на врачей. Если бы не его настырность, я бы, наверное, не решился. Гонорары адвокатам. Жуткий стресс. Но в итоге я выиграл, получил солидную сумму, и Мэтью уговорил меня вложиться в какую-нибудь приличную недвижимость. Он судебный адвокат, зашибает уйму денег. Короче, мы с ним купили на паях эту квартиру.

Откинув со лба густые светлые волосы, Макс посмотрел вниз на Вольфганга, который шустро подбежал к столу, чтобы еще хоть раз насладиться запахом жаркого.

– Через неделю после того, как мы сюда въехали, он меня посадил перед собой и объявил, что уходит. На договоре ипотечного кредита чернила еще не успели высохнуть. Он объяснил, что долго не мог на это решиться в силу своей привязанности и в силу моего бедственного положения, но не может дальше бороться со своими чувствами. Сказал, – Макс отрешенно улыбнулся, – что жалость и любовь – это не одно и то же. Не возражал, чтобы я оставил квартиру себе, не требовал, чтобы я выкупал его половину – можно подумать, это было мне по карману, – и в конце концов переписал на меня свою долю. А сам ушел к Тьяго – это его новый парень. Владелец ресторана.

– Кромешный ад, – тихо сказала Робин.

– Да, такие дела… Вообще-то, мне давно пора завязывать с просмотром их «Инстаграма». – С тяжелым вздохом он рассеянно потер сквозь рубашку место над шрамами у себя на груди. – Само собой, квартиру я сразу решил продать, но мы, считай, вместе здесь не жили, поэтому и воспоминаний с ней связано не так уж много. Искать другое жилье, заморачиваться с переездом у меня просто не было сил, вот я и остался здесь, теперь выплачиваю кое-как ежемесячный ипотечный взнос.

Робин показалось, что она знает, почему Макс ей все это выложил, и ее догадка подтвердилась, когда он сказал, глядя на нее в упор:

– Короче, я к чему веду: мне очень горько, что с тобой такое приключилось. Я же понятия не имел, Илса только говорила, что тебя держали под дулом пистолета…

– Но изнасиловали-то меня не в тот раз, – уточнила Робин и, к вящему изумлению Макса, рассмеялась.

Несомненно, сказывалась ее усталость, но она испытала облегчение, узрев черную комедию в перечислении жестокостей, которые творят люди по отношению друг к другу, хотя ни в одном отдельно взятом эпизоде ничего смешного не было: Максово изувеченное сердце, преследующая ее в ночных кошмарах маска гориллы.

– Нет, изнасилование было десять лет назад. Из-за этого я университет бросила.

– Черт, – сказал Макс.

– Вот-вот, – откликнулась Робин и повторила вслед за Максом: – Хорошего мало.

– А когда тебя порезали? – спросил Макс, глядя на предплечье Робин, и она снова начала смеяться; ничего другого ей не оставалось.

– Пару лет назад.

– Уже работала у Страйка?

– Да, – сказала Робин и только теперь прекратила смех. – Послушай, насчет вчерашнего вечера…

– Вчерашний вечер – это подарок судьбы, – перебил ее Макс.

– Шутишь? – усомнилась Робин.

– На полном серьезе. Это же просто находка для выстраивания моей роли. В нем есть неоспоримый авторитет, жесткая энергетика, правда?

– Ты хочешь сказать, он ведет себя как отморозок?

Макс хохотнул и пожал плечами.

– А по трезвости он сильно отличается от вчерашнего?

– Конечно, – ответила Робин, – ну то есть… не знаю. Может, и отморозок, но не такой. – И прежде чем Макс успел задать еще какой-нибудь вопрос о совладельце агентства, она затараторила: – Кстати, он все правильно сказал насчет твоих кулинарных способностей. Вкуснота была невероятная. Большое спасибо, я по таким деликатесам истосковалась.

Убрав со стола, Робин вернулась к себе, приняла душ и переоделась для ночного наблюдения. Поскольку сменить Хатчинса ей полагалось только через час, она присела на кровать и стала наугад гуглить всевозможные варианты имени Пола Сетчуэлла. Пол Л. Сетчуэлл. Л. П. Сетчуэлл. Пол Леонард Сетчуэлл. Лео Пол Сетчуэлл.

Зазвонил ее мобильник. Она посмотрела вниз. Это был Страйк. Через одну-две секунды она молча подняла трубку.

– Робин?

– Да.

– Говорить можешь?

– Да, – повторила она с учащенно бьющимся сердцем и хмуро воздела глаза к потолку.

– Звоню извиниться.

Робин была так ошарашена, что на несколько секунд оцепенела. Затем она прочистила горло и спросила:

– Ты хоть помнишь, за что извиняешься?

– Э-э… ага, пожалуй, – ответил Страйк. – Я… не имел в виду вытаскивать это на свет. Должен был предвидеть, куда заведет такой разговор. Не подумал.

У Робин в конце концов потекли слезы.

– Ладно, – проговорила она, с трудом изображая непринужденность.

– И еще: прости, что нагрубил твоему брату и его друзьям.

– Спасибо за эти слова.

Наступило молчание. За окном все еще лил дождь. Страйк спросил:

– От Илсы есть вести?

– Нет, – сказала Робин. – А от Ника?

– Тоже нет, – ответил Страйк.

Опять молчание.

– Можно считать, что вопрос закрыт? – спросил Страйк.

– Да, – ответила Робин без всякой уверенности.

– Если я тебя недостаточно ценил, – продолжил Страйк, – ты уж прости. Ты – лучшее, что у меня есть.

– Ох, чтоб тебе повылазило, Страйк. – Робин отбросила свое напускное бодрячество и громко всхлипнула, сглотнув слезы.

– Что-что?

– Да то… ты меня реально бесишь.

– Чем же?

– Тем, что завел этот разговор. Именно сейчас, ни раньше, ни позже.

– Я ведь говорю это не впервые.

– На самом деле впервые.

– Может, не тебе, но другим рассказывал.

– Ну знаешь ли, – Робин, одновременно плача и смеясь, потянулась за салфетками, – это не одно и то же.

– Да, наверное, – согласился Страйк. – Теперь я и сам вижу.

Он курил, сидя у своего пластмассового кухонного столика, а за окном мансарды по-прежнему лил вечный дождь. Непостижимым образом сообщения от Шарлотты заставили его взяться за телефон, чтобы немедленно позвонить Робин и до отъезда в Корнуолл к Джоан исправить свой косяк. Сейчас звук ее голоса, ее смех подействовали на него как всегда, отчего все происходящее стало чуть более терпимым.

– Когда уезжаешь? – спросила Робин, вытирая глаза.

– Завтра в восемь утра. Встречаемся с Люси в пункте проката автомобилей. Мы джип взяли.

– Только лихачить не надо, – сказала Робин: в тот день она услышала в новостях о гибели трех людей, пустившихся в путь сквозь ливни и паводки.

– Ясное дело. Не скрою, я бы предпочел, чтобы машину вела ты. Люси за рулем – это что-то с чем-то.

– Не подлизывайся. Я тебя уже простила.

– Нет, кроме шуток, – сказал Страйк, глядя на безжалостный дождь. – Зря, что ли, ты ходила на курсы экстремального вождения? Только когда за рулем сидишь ты, я могу не психовать до усрачки.

– Думаешь, туда можно проехать?

– Наверное, не до конечного пункта. Но Полворт начеку – готов к спасательной операции. Раздобудет резиновую лодку. Нам непременно надо добраться до места. Джоан… ей, похоже, остались считаные дни.

– Буду о вас думать, – сказала Робин, – держа крестиком все, что только можно.

– Счастливо, Робин. Остаемся на связи.

Когда Страйк повесил трубку, Робин некоторое время сидела без движения, наслаждаясь внезапно снизошедшей на нее легкостью. Потом она придвинула к себе ноутбук, чтобы закрыть его перед тем, как сесть в «лендровер» и отправиться на ночное дежурство. Между делом, словно напоследок бросая кубики на стол для игры в кости, она напечатала в строке поиска: «Пол Сетчуэлл художник».

…художник Пол Сетчуэлл проводит бо´льшую часть своей творческой жизни на греческом острове…

– Что?! – вырвалось у Робин, как будто ноутбук с ней заговорил.

Она кликнула по результату и зашла – впервые за всю историю поисков Сетчуэлла – на сайт музея и художественной галереи города Лемингтон-Спа. Эту страницу либо только что создали, либо изменили.

С 3 по 7 марта 2014 года

Временная выставка из цикла «Местные художники»

Музей и художественная галерея Лемингтон-Спа проводят выставку художников графства Уорикшир. Вход свободный.

Робин проскролила страницу вниз, игнорируя прочих живописцев, до тех пор, пока не увидела его фотографию.

Вне всякого сомнения, это был он. Пусть его жесткое лицо прорезали морщины, а зубы пожелтели, но пышные кудри, даром что седые и поредевшие, по-прежнему ниспадали до плеч, а в вырезе расстегнутой рубашки виднелись густые белые волосы.

Уроженец Лемингтон-Спа, художник Пол Сетчуэлл, чье детство прошло в Уорике, проводит бо´льшую часть своей творческой жизни на греческом острове Кос. Работающий преимущественно в технике масляной живописи Пол Сетчуэлл под влиянием эллинской культуры исследует мифы и за счет использования чувственных линий и оттенков цвета побуждает зрителя смотреть в лицо первобытным страхам и предрассудкам…

Принесенные штормом воды, ливни и шквалистые ветры на всем пути были вполне реальными, и все же путешествие Страйка и Люси к Сент-Мозу происходило словно во сне. Оба знали, что смерть близко; оба твердо решили быть рядом с Джоан до конца, если, конечно, застанут ее в живых.

Когда они неслись по шоссе, деревья раскачивались и скрипели. Автомобиль объезжал широкие озера там, где совсем недавно были поля, и на мили отклонялся от маршрута. Дважды их останавливали на блокпостах, где сердитые полицейские разворачивали транспорт назад. Страйк и Люси не отступались: в одном месте, чтобы продвинуться на пятнадцать миль, поневоле проехали пятьдесят, прислушиваясь к каждому выпуску прогноза погоды и все более убеждаясь, что в какой-то момент им придется бросить джип. Дождь хлестал по машине, сильный ветер приподнимал дворники над стеклом, а брат с сестрой, связанные единой целью и на время отбросившие все остальные заботы, вели машину по очереди.

Страйк с благодарностью и удивлением увидел, что кризис приоткрыл другую Люси, точно так же, как болезнь показала другую Джоан. Его сестра полностью сосредоточилась на первоочередных задачах. Даже ее стиль вождения изменился, когда на заднем сиденье не было трех шумных сыновей, обычно затевавших грызню и толкотню, если поездка длилась больше двадцати минут. Страйк забыл, какой деятельной и практичной может быть Люси, какой терпеливой. Но ее выдержка дала трещину, когда за тридцать миль до Сент-Моза дорогу преградили разлив и упавшие деревья. Пока Люси сидела, уткнувшись в руль и всхлипывая, Страйк вышел из джипа, чтобы постоять на воздухе под деревом, перекурить и позвонить Дейву Полворту, готовому по первому зову примчаться им на помощь.

– Да, мы так и думали, что вы там и застрянете, – сказал Полворт, когда Страйк обозначил ему их местоположение.

– Кто это «мы»?

– Ну, Диди, я ж не охерел еще – браться за такое дело в одиночку. Будем у вас где-то через час. Из машины не вылезайте.

Через час, верный своему слову, Дейв появился из сгущающихся сумерек с пятеркой крепких ребят: двое оказались членами местной спасательной команды, а трое – школьными приятелями Страйка. Одетые в водонепроницаемые костюмы, они на крайний случай прихватили болотные сапоги и взвалили на себя багаж Страйка и Люси. Джип припарковали в каком-то переулке, и небольшой отряд отправился в пеший поход.

Менее чем за два часа пути по болотистой почве и скользкому асфальту Страйк сильно натер культю. Вскоре ему пришлось отбросить гордыню и позволить двум старинным приятелям поддерживать его с обеих сторон. Уже затемно они добрались до пары лодок, которые Полворт оснастил для перемещения по залитым водой полям. То налегая на весла, то отталкиваясь лопастями от дна, они ориентировались с помощью фонарей и компаса.

Полворт мобилизовал всех друзей и знакомых для переброски Страйка и Люси через истерзанный штормами Корнуолл. Несколько миль преодолели на тракторе с прицепом, но в паре мест пришлось идти вброд по ледяной воде; миниатюрную Люси, испросив ее согласие, нес на закорках самый дюжий из спасателей.

На дорогу до Сент-Моза ушло четыре часа. У ворот дома Теда и Джоан брат с сестрой обняли каждого из спасателей.

– Вот только не начинай, – сказал Полворт, когда уставший, измученный болью Страйк попытался выразить словами свои чувства, которые сам считал невыразимыми. – Физдуй в дом, хрена ли мы тут с вами валандались?

Тед, с которым маленький отряд поддерживал связь на протяжении всего пути, встретил их в пижаме у двери черного хода. По его щекам, изборожденным глубокими морщинами, текли слезы.

– Я уж не надеялся, что вы доберетесь, – повторял он, заваривая чай. – Уж и не надеялся, что пробьетесь.

– Как она? – спросила дрожащая от озноба Люси, когда они втроем уселись на кухне, грея руки о чайные кружки и подкрепляясь горячими тостами.

– Сегодня чуток супа съела, – ответил Тед. – Она еще… она теперь много спит. А когда просыпается, ее тянет поговорить. Ой, она будет на седьмом небе, когда вас увидит.

Так и началось для них странное безвременье, подобное тому, что накрыло их в поездке. На первых порах Страйк, который до крови стер культю, вынужден был отказаться от протеза и передвигался по небольшому дому прыжками, придерживаясь за спинки стульев и стены. Он читал электронные сообщения Робин о делах агентства и отправлял ответы, но впечатление было такое, будто новости приходят не из Лондона, а из каких-то неведомых далей.

Тщедушная Джоан стала похожа на птичку; сквозь тонкую кожу просвечивали косточки. Она совершенно ясно дала понять, что хочет умереть дома и не поедет в больницу в Труро, а потому лежала, крошечная, сморщенная, в занимавшей чуть ли не всю спальню большой двуспальной кровати, купленной в ту пору, когда того требовали габариты Теда, высоченного, здорового и накачанного, который только что демобилизовался из Королевской военной полиции, а потом стал доблестным членом местной команды спасателей.

Днем Страйк, Тед и Люси по очереди сидели у кровати Джоан, потому что, бодрствовала она или спала, ей приятно было знать, что кто-нибудь из родных всегда рядом. Утром и днем ее посещала Керенца, и только в это время члены семьи выходили из комнаты. У Джоан отказал глотательный рефлекс, она больше не могла принимать таблетки, поэтому Керенца вводила ей морфин внутривенно. Страйк знал, что она, помимо всего прочего, моет его тетю и выполняет еще более интимные процедуры: его собственное длительное восстановление после ампутации не оставило у него иллюзий по поводу обязанностей медсестер. Добрая, умелая и человечная, Керенца была одной из немногих, кого Страйк был рад видеть в продуваемой сквозняками кухне.

И все-таки Джоан держалась. Три дня после их приезда, четыре: она почти все время спала, но при этом цепко держалась за жизнь.

– Это благодаря вам обоим, – сказал Тед. – Она не хочет уходить, пока вы здесь.

Страйк погружался в омуты ужасающей тишины, слишком огромной, чтобы ее могли заполнить человеческие голоса. Нервы его были натянуты – и от постоянного звяканья чайных ложек в кружках с горячими напитками, которые подавались просто от нечего делать, и от слез, проливаемых Тедом, когда он думал, что никто не смотрит, и от приглушенных вопросов благожелательных соседей.

На пятый день приехал Грег, муж Люси, с тремя детьми. В Лондоне супруги заспорили, насколько правильно срывать мальчишек из школы и тащить в тяжелую, все еще рискованную, невзирая на утихшие шторма, поездку, но Люси не могла больше выносить разлуку. Когда Грег привез детей, они выскочили из машины, тут же бросились к матери, и вся их семья сбилась в тесный кружок, а за ними наблюдали объединенные своим одиночеством Страйк и Тед: один – холостяк, второй – без пяти минут вдовец. Мальчиков отвели повидаться с Джоан, и ей удалось каждого одарить улыбкой. После этого даже Люк притих, а Джек заплакал.

Теперь, чтобы разместить вновь прибывших, потребовались обе гостевые комнаты, и Страйк безропотно вернулся в проходную гостиную, чтобы устроиться на диване.

– Видок у тебя хреновый, – без затей сообщил ему Полворт на шестой день, и Страйк, каждый час просыпавшийся на буграх набитого конским волосом дивана, осознал, что и самочувствие у него такое же. – Давай-ка по пиву дернем.

– Можно мне с вами? – с надеждой спросил Джек.

Пока его мать сидела у постели Джоан, он явно больше тянулся к Страйку, чем к отцу.

– Можно, если папа разрешит, – сказал Страйк.

Грег, который в данный момент прогуливался по саду, прижав к уху мобильный телефон и пытаясь поучаствовать в конференц-совещании с лондонским офисом, пока Люк и Адам гоняли вокруг него футбольный мяч, сообщил о своем согласии поднятым вверх большим пальцем.

Так что Страйк, Полворт и Джек втроем вышли в город. Хотя небо было темное, а дорога все еще в лужах, ветер наконец утих. Когда они дошли до набережной, у Страйка зазвонил мобильник. Не останавливаясь, детектив ответил:

– Страйк.

– Это Штырь. Получил твое сообщение.

– Отправленное десять дней назад, – заметил Страйк.

– У меня дел по горло, ты, неблагодарный кусок дерьма.

– Пардон, – извинился Страйк.

Он знаком предложил Полворту с Джеком идти дальше и опять остановился у портовой стены, глядя на серо-зеленое море и туманный горизонт.

– Я тут слегка копнул, – сказал Штырь, – так вот: ты, Бунзен, никогда не узнаешь, кто она такая. Та баба на пленке. И никто этого не узнает. Но она, видать, наворотила дел, если с ней такое сотворили.

– То есть ты считаешь, поделом ей. – Страйк разглядывал гладкое море: кто бы мог подумать, что оно способно на разрушения, которые нанесло городу.

– Никто не говорит «поделом». Я другое говорю: даже у Мутного Риччи такое не часто случалось, – нетерпеливо сказал Штырь. – Ты в одиночке, что ли?

– Чего?

– Куда тебя, блин, занесло? Глухо как в танке.

– Я в Корнуолле.

На миг Страйк подумал, что Штырь сейчас спросит: а где это? Штырь был почти фантастически невежествен в отношении тех местностей, которые выходили за пределы Лондона.

– Хули ты поперся в Корнуолл?

– У меня тетя умирает.

– О черт, – сказал Штырь. – Извиняюсь.

– Где он сейчас?

– Кто?

– Риччи.

– Да в богадельне. Я ж тебе говорил.

– Ладно. Спасибо за твои старания, Штырь. Ценю.

Наверное, впервые в жизни не Страйк, а Штырь заорал, чтобы другой не вешал трубку.

– Эй! Эй!

– Что такое? – Страйк опять поднес трубку к уху.

– На кой тебе знать, где он? Не вздумай идти на контакт с Риччи. Сунешься к нему – тебе не жить.

– А надо бы еще пожить. – Страйк сощурился от морского ветра. – Я пока не выяснил, что случилось с докторшей.

– Мать-перемать! Хочешь, чтоб тебе башку твою тупую прострелили?

– Бывай, Штырь, – попрощался Страйк.

Не дав старому приятелю сказать больше ни слова, он дал отбой и выключил звук.

В пабе «Виктори-Инн» Полворт с Джеком уже сидели за столом, на котором стояли две пинты пива и кока-кола.

– Только что объяснил Джеку, – обратился Полворт к детективу, когда тот присаживался к столу. – Так ведь, э? – спросил он у Джека, и тот, сияя от удовольствия, покивал. – На будущее – вот это его домашний паб.

– В трехстах милях от места жительства?

– Он же родился в Корнуолле. Сам только что мне сказал.

– Ах да, – спохватился Страйк. – Совсем из головы вылетело.

У Люси на месяц раньше начались схватки, когда она с семьей гостила у Теда и Джоан. Джек появился на свет в Труро – в той же больнице, что и Страйк.

– И с маминой стороны фамилия твоя – Нанкарроу, – поучал Дейв мальчугана, который упивался таким вниманием. – И это делает тебя корнуолльцем до мозга костей. – Полворт развернулся к Страйку. – Что это был за кокни на телефоне? Говорок за милю слышен.

– Да так, один парень, зовут Штырь, – объяснил Страйк. – Я тебе о нем рассказывал. Моя мать соскребла его с мостовой, когда он получил перо в бок. Потом оклемался – и взял нас под крыло.

Страйк потягивал пиво, гадая, как поладили бы Полворт и Штырь, случись им встретиться, что, конечно, было маловероятно. Как пить дать устроили бы мордобой. Они представлялись Страйку фрагментами двух совершенно разных пазлов: ни одной общей точки. При упоминании поножовщины Полворт указал глазами на Джека, но Страйк, опустив высокий пивной стакан, заверил:

– О нем не беспокойся. Он хочет служить в военной полиции, как мы с Тедом.

Джек просиял еще больше. Такое времяпрепровождение было для него как праздник.

– А можно мне твоего пива попробовать? – спросил он у дяди.

– Не зарывайся, – ответил Страйк.

– Глянь-ка вот сюда, – сказал Полворт, указывая на страницу прихваченной с соседнего стола газеты. – Вестминстер пытается давить на шотландцев, вот ведь су…

Страйк кашлянул. Джек захихикал.

– Чуть не ругнулся, – сказал Полворт. – Но ты посмотри. Шотландцам сказано, что они не смогут сохранить у себя фунт стерлингов, если проголосуют за независимость. Естественно, фунт они сохранят. Это в общих интересах.

Он еще минут десять рассуждал о патриотизме малых народов, о веских доводах в пользу независимости Шотландии и Корнуолла и об идиотизме ее противников, пока у Джека не остекленели глаза, а Страйк в качестве последнего средства не вернул разговор в футбольное русло. Как он и предвидел, «Арсенал» слил игру прошлогодним чемпионам, мюнхенской «Баварии»; он не сомневался, что во втором круге его клуб вылетит из чемпионата. Они с Тедом вместе смотрели игру, усердно притворяясь, что их волнует результат. Страйк позволил Полворту покритиковать Щенсного, удаленного за нарушение, и к политике больше не возвращались.

О Полворте Страйк думал и ближе к ночи, ворочаясь без сна на неудобном диване. В его усталости теперь появилось нечто лихорадочное, усугублявшееся ломотой во всем теле и постоянным напряжением от пребывания в этом перенаселенном доме, ждущем, когда же сдастся лежащее наверху высохшее тело.

В этом почти горячечном состоянии Страйк перебрал множество мыслей. Он думал о категориях и границах, о тех, кого мы хотим создать и укрепить или же избежать и уничтожить. Он вспомнил фанатичный блеск в глазах Полворта, когда тот приводил доводы в пользу ужесточения границ между Корнуоллом и остальной Англией. Страйк заснул, думая о сомнительном разделении на группы в астрологии, и ему приснилась Леда, раскладывающая карты Таро в норфолкской коммуне, оставшейся в далеком прошлом.

В пять часов утра Страйка разбудило его собственное измученное тело. Зная, что скоро проснется Тед, он встал и оделся, готовый сменить его на дежурстве у постели и отпустить позавтракать.

И действительно, заслышав шаги Страйка на верхней площадке, Тед в халате вышел из спальни.

– Только что заварил тебе чай, – прошептал Страйк. – В чайнике на кухне. Я с ней посижу.

– Хороший ты парень, – вполголоса отозвался Тед, похлопав Страйка по руке. – Она сейчас спит, но в четыре мы с ней немного поболтали. Больше, чем за неделю.

Похоже, разговор с женой его взбодрил. Он отправился вниз попить чая, а Страйк тихонько вошел в знакомую комнату и занял место на стуле с жесткой спинкой рядом с кроватью Джоан.

Насколько было известно Страйку, обои не переклеивали с того самого времени, как Тед уволился из армии и вместе с Джоан переехал в этот дом – их единственное семейное гнездо в городе, где оба выросли. Казалось, Тед и Джоан не замечали, как в течение десятилетий дом ветшал: притом что Джоан была аккуратисткой, она, когда-то оборудовав и отделав этот дом, впоследствии, судя по всему, даже не задумывалась о ремонте. На обоях по-прежнему цвели маленькие пурпурные букетики, и Страйк вспомнил, как обводил указательным пальцем геометрические рисунки между ними, когда мальчонкой поутру забирался в постель к Теду и Джоан: тем хотелось еще поспать, а ему не терпелось позавтракать и бежать на пляж.

Через двадцать минут Джоан открыла глаза и посмотрела на Страйка таким пустым взглядом, как будто его не узнала.

– Это я, Джоан, – тихо сказал он, немного придвигая к кровати свой стул и включая торшер с отделанным бахромой абажуром. – Корм. Тед завтракает.

Джоан улыбнулась. Ее рука теперь превратилась в крошечную клешню. Пальцы подрагивали. Она заговорила, но он не расслышал и наклонил свою большую голову к самому ее лицу.

– Что ты сказала?

– Ты… хороший человек…

– Ну уж не знаю, – пробормотал Страйк.

Он держал ее ладонь в легком рукопожатии, опасаясь чересчур стиснуть. Старческая дуга роговицы вокруг зрачков ее бледных глаз делала голубой цвет еще более бледным. Ему вспоминались все те случаи, когда он мог бы приехать повидаться и не приехал. Все упущенные возможности лишний раз позвонить. Все годы, когда он забывал день ее рождения.

– …помогаешь другим.

Она внимательно посмотрела на него и, сделав невероятное усилие, прошептала:

– Я тобой горжусь.

Он хотел заговорить, но в горле словно какой-то комок вспух. Через несколько минут ее веки опустились.

– Я тебя люблю, Джоан.

Слова прозвучали так хрипло, что были почти не слышны, но ему почудилась ее улыбка, и Джоан погрузилась в сон, от которого больше не проснулась.

В тот вечер, когда Робин еще сидела в офисе, ей позвонил Страйк с вестью о кончине Джоан.

– Ты прости, но, думаю, мне придется задержаться в связи с похоронами, – сказал Страйк. – Хлопот масса, но Тед просто сломлен.

Он только что поделился с Тедом и Люси составленным Джоан планом ее похорон, отчего родные, сидя за столом, разрыдались. Тед поразился предусмотрительности жены, сделавшей все для его удобства и покоя, как было на протяжении пятидесяти лет их брака, а в особенности – известию о том, что она хочет найти последний приют в море и там дожидаться его. Люси оплакивала невозможность опустить тетю Джоан в могилу, которую можно посещать и обихаживать. Все свои дни Люси привыкла наполнять добровольными обязанностями: они придавали цель и форму ее жизни, которая, твердо решила она, никогда не будет похожа на беспорядочное существование их со Страйком биологической матери.

– Без проблем, – заверила его Робин. – Мы справляемся.

– Ты уверена?

– На сто процентов.

– В крематории завал из-за паводка, – продолжил Страйк. – Джоан записали только на третье марта.

Это был тот самый день, который Робин планировала провести в Лемингтон-Спа на вернисаже Пола Сетчуэлла. Но Страйку она этого не сказала, видя, что сейчас все его мысли сходятся исключительно к Джоан и к жизни в Корнуолле.

– Не переживай, – повторила она и добавила: – Я очень тебе сочувствую, Корморан.

– Спасибо, – сказал Страйк. – Я и забыл, каково это. Планировать похороны. Мне уже пришлось выступить судьей в одном споре.

После того как он изложил планы прощанья с Джоан, составленные ею самой, и Люси с Тедом осушили слезы, Тед предложил попросить всех, кто будет присутствовать на похоронах, не покупать цветы, а вместо этого сделать взнос в фонд Макмиллана.

– …Но Люси говорит, Джоан хотела бы цветов, и побольше, – продолжил свой рассказ Страйк, – чтобы было как у людей. Я предложил обозначить и ту и другую возможность. А Тед такой: дескать, многие поймут нас так, что обязаны платить дважды, а им это дорого, ну и ладно.

Они попрощались, и Робин некоторое время посидела за столом партнеров, размышляя о том, не стоит ли послать цветы на похороны тети Страйка от лица агентства. Она никогда не встречалась с Джоан: ее беспокоило, не покажутся ли их соболезнования неуместными или назойливыми. Ей вспомнилось, как прошлым летом она предложила Страйку, что заедет за ним в Сент-Моз, и как резко он ее окоротил, проведя, по обыкновению, жесткую границу между Робин и своей личной жизнью.

Позевывая, Робин выключила компьютер, сохранила законченный файл «Открыточница», внеся в него последние изменения, а затем поднялась со стула и пошла за своим пальто. Она остановилась у входной двери и в темном стекле увидела свое отражение с непроницаемым лицом. Затем, будто подчиняясь неслышной команде, ноги сами понесли ее назад, в приемную, где она вновь включила компьютер и, прежде чем успела засомневаться, заказала букет темно-розовых роз с доставкой третьего марта в церковь Святого Модеза и с карточкой: «С глубочайшими соболезнованиями и сочувствием от Робин, Сэма, Энди, Сола и Пат».

В конце месяца Робин трудилась без передышки. Она провела окончательное совещание с преследуемым синоптиком и его женой, рассказала им, кто такая Открыточница, назвала ее настоящее имя, сообщила адрес и получила оплату услуг агентства в полном объеме. Затем она попросила Пат завтра связаться со следующим клиентом, ожидавшим своей очереди, – это была товарный брокер, которая подозревала, что муж изменяет ей с нянькой их детей, – пригласила женщину в офис, записала ее данные и получила авансовый платеж.

Брокерша не скрывала разочарования оттого, что ее принимает не Страйк, а Робин. Это была тощая, бесцветная блондинка, чьи пережженные химией волосы текстурой походили на тонкую проволоку. Робин прониклась к ней сочувствием лишь в конце разговора, когда та завела речь о муже, который после банкротства своего бизнеса работал из дому, целыми днями оставаясь наедине с няней.

– Четырнадцать лет, – выговорила брокерша. – Четырнадцать лет, трое детей и теперь вот…

Она прикрыла глаза дрожащими руками, и, невзирая на внешнюю холодность этой женщины, Робин, которая была рядом с Мэтью со школьной скамьи, почувствовала неожиданный прилив сострадания.

После ухода новой клиентки Робин позвонила Моррису и дала ему задание в первый день понаблюдать за няней.

– Ладушки, – согласился он. – Слушай, я предлагаю называть новую клиентку БС.

– И как это понимать? – спросила Робин.

– Богатенькая сучка, – ухмыльнулся Моррис. – У нее бабла до фига. Согласна?

– Нет. – Робин даже не улыбнулась.

– Ух ты! – Моррис приподнял брови. – Феминистская бдительность?

– Вроде того.

– Хорошо, тогда как насчет…

– Мы обозначим ее как Миссис Смит – по названию улицы, на которой они живут, – холодно ответила Робин.

Несколько следующих дней Робин, когда наступал ее черед, сама вела слежку за няней, фигуристой брюнеткой с блестящими волосами, которая немного напоминала Робин бывшую подружку Страйка Лорелею. Создавалось впечатление, что дети товарной брокерши обожают няню так же, как и – к опасению Робин – их отец. Не выдавая свою страсть касаниями, он проявлял все признаки пылкого влюбленного: подхватывал ее бессловесные реплики, преувеличенно громко смеялся ее шуткам и чересчур торопливо бросался открывать ей дверь или ворота.

Через пару ночных дежурств Робин на несколько секунд задремала за рулем, когда ехала к дому Элинор Дин в Стоук-Ньюингтоне. Проснувшись как от толчка, она тут же включила радио и открыла окно, чтобы в лицо ей бил холодный, с запахом сажи ночной воздух, но этот эпизод ее испугал. Спустя еще несколько дней она для бодрости увеличила потребление кофеина. От этого она сделалась немного дерганой и поймала себя на том, что ей трудно заснуть даже в тех редких случаях, когда выпадает такая возможность.

За финансами агентства Робин всегда бдила не меньше Страйка: она боролась за каждый пенни, словно его собирались удержать из ее зарплаты. У нее сложилась стойкая привычка к экономии, хотя для агентства давно миновали те дни, когда оно едва сводило концы с концами. Робин прекрасно понимала, что Страйк выводит из бизнеса для своих нужд очень немного, предпочитая вкладывать прибыль в агентство. Он продолжал вести спартанское существование в своих двух с половиной комнатах над офисом, и бывали месяцы, когда Робин, сидевшая на зарплате, уносила домой больше, чем старший партнер и учредитель.

Из-за этого она терзалась угрызениями совести, когда бронировала себе гостиницу «Премьер-Инн» в Лемингтон-Спа на ночь с воскресенья на понедельник – перед открытием выставки Сетчуэлла. До города было всего два часа езды; Робин знала, что могла бы не ночевать в гостинице, однако из-за постоянной усталости боялась опять задремать за рулем.

Сама для себя она оправдывала бронирование тем, что выехала за сутки до вернисажа, дабы ознакомиться с церковью, в которой Марго якобы видели через неделю после исчезновения. Робин также захватила с собой ксерокопии всех астрологических заметок Тэлбота, где упоминался Пол Сетчуэлл, намереваясь изучить их в тиши гостиничного номера. К ним она приложила купленный у букиниста экземпляр книги Эванджелины Адамс «Ваше место под солнцем», запечатанную колоду карт Таро и «Книгу Тота». Она не докладывала Страйку об этих покупках и не собиралась требовать возмещения расходов.

При всей любви к Лондону ее, уроженку Йоркшира, порой неудержимо тянуло к рощам, болотам и холмам. Проезжая по ничем не примечательному шоссе M40 мимо крошечных поселений и деревень с архаичными названиями вроде Мидлтон-Чини, Темпл-Хердуайк и Бишопс-Итчингтон, она мельком видела ровные зеленые поля. В холодном, влажном воздухе призывно веяло весной, и самоуверенно-яркое солнце, проникающее сквозь промежутки между несущимися по небу облаками и запыленные окна, наполняло старое авто светом, который превращал отражение Робин в пепельно-серый призрак. Вообще говоря, ей бы давно следовало помыть машину: за время бессменной работы в агентстве у нее накапливались мелкие личные дела: перезвонить матери, на чьи звонки она не отвечала, и своему адвокату, который оставил сообщение о предстоящей медиации, не говоря уже о том, чтобы сделать коррекцию бровей, купить новые туфли без каблука и разобраться с банковским переводом Максу на оплату ее половины муниципального налога.

Пока мимо нее проносились ряды деревьев и кустов, Робин сознательно отвлекла свои мысли от гнетущих рутинных обязанностей и направила их к Полу Сетчуэллу. Она сомневалась, что застанет его в Лемингтон-Спа, поскольку не могла представить, чтобы семидесятипятилетний старик сподобился уехать из своего дома на Косе только для того, чтобы посетить провинциальную художественную галерею. Сетчуэлл, возможно, переслал свои картины из Греции вместе с разрешением на их экспонирование. Зачем ему покидать, как виделось Робин, ослепительно-белую виллу с мастерской среди оливковых рощ? Чтобы заполучить его адрес, она планировала сделать вид, будто хочет купить или заказать у него картину. На пару секунд она даже позволила себе пофантазировать о том, как они со Страйком летят в Грецию для беседы с престарелым художником. Представила себе жар, как из духовки, который окатит их на спуске по трапу в Афинах, представила, как идет, в платье и босоножках, по пыльной дороге к парадному входу в дом Сетчуэлла. Но когда воображение показало ей Страйка в шортах, с поблескивающим металлическим стержнем протеза, на нее вдруг нахлынуло смущение, которое пресекло эти маленькие фантазии, не дав им перекинуться на пляж или в отель.

На окраине Лемингтон-Спа Робин проследовала по указателю к церкви Всех Святых, которая, как показал ей поиск, только и могла претендовать на то место, где Чарли Рэмидж видел Марго. Дженис упомянула «большую церковь»; благодаря своей величине церковь Всех Святых привлекала туристов. Ни у одной другой лемингтонской церкви не было примыкающего к ней кладбища. Более того, церковь Всех Святых не мог пропустить ни один автомобилист, едущий из Лондона к северу. Только зачем было Марго бродить среди надгробий в Лемингтон-Спа, пока ее муж через национальные СМИ умолял сообщить ему о местонахождении жены, а любовник из Лемингтон-Спа зависал в Лондоне? И все равно Робин преследовало странное ощущение, что местную церковь необходимо увидеть своими глазами, дабы установить, бывала ли там когда-нибудь Марго. Исчезнувшая женщина-врач становилась для Робин вполне реальной фигурой.

Сумев приткнуть машину на улице Прайори-Террас, она пешком двинулась в обход церкви, дивясь размерам этого сооружения, невероятно большого для провинциального городка и напоминающего кафедральный собор высокими арочными окнами. Повернув направо, на Чёрч-стрит, она отметила еще одно совпадение: название улицы вызывало в памяти домашний адрес Марго. По правую руку от Робин тянулась низкая стена с ограждением: идеальное место, где мог бы остановиться мотоциклист, чтобы выпить чашку чая из термоса, глядя на церковное кладбище.

Только никакого кладбища не было. Робин резко остановилась. Ей были видны только два надгробья установленных на цоколе каменных саркофагов со стершимися надписями. Заросший бурьяном участок пересекали две тропы.

– Сюда упала бомба.

К Робин приближалась жизнерадостная мамочка, толкая перед собой двойную детскую коляску, в которой спали мальчики-близнецы. Она правильно истолковала замешательство Робин.

– Правда? – спросила Робин.

– Да, в сороковом году, – замедляя ход, пояснила молодая мать. – Люфтваффе.

– Подумать только. Вот ужас-то, – сказала Робин, представив себе развороченную землю, разбитые надгробные памятники, щепки от гробов и осколки костей.

– Да, только эти два и уцелели. – Женщина указала на пару старых надгробий, стоявших в тени тиса.

Один из мальчуганов чуть потянулся во сне, и веки его дрогнули. Взглянув на Робин с комичной гримасой, мамочка бодро зашагала дальше.

Робин зашла в огороженный участок на бывшее кладбище, огляделась и призадумалась: как же теперь понимать рассказ Рэмиджа? В семьдесят четвертом году, когда он, по его словам, видел бродившую у надгробий Марго, кладбища здесь не было и в помине. Может, это Дженис Битти, услышав, что Марго разглядывала могилы, решила, что дело было на полноценном кладбище? Робин повернулась к двум уцелевшим надгробьям. Если Марго и впрямь рассматривала именно их, она оказалась бы всего в нескольких шагах от мотоциклиста, припарковавшегося у церковной ограды.

Взявшись руками за холодные черные перекладины, не позволявшие любопытствующим дотрагиваться до памятников старины, она пристально в них вгляделась. Что могло привлечь внимание Марго? Высеченные на замшелом камне надписи практически не поддавались расшифровке. Робин склонила голову, пытаясь хоть что-нибудь разобрать.

Наверно, ей померещилось? Неужели одним из слов и вправду было «Вирго» – «Дева» или она слишком долго копалась в астрологических записях Тэлбота? Но чем дольше она вглядывалась, тем больше убеждалась в своей правоте.

В настоящее время Робин связывала этот знак зодиака с двумя людьми: своим почти разведенным мужем и с Дороти Оукден, вдовой, некогда работавшей в амбулатории вместе с Марго. Робин, вдоль и поперек изучившая гороскопные заметки Тэлбота, автоматически вспоминала имя Дороти при виде такого символа. Сейчас она достала телефон, нашла в интернете описание этого могильного камня и слегка успокоилась, обнаружив, что ей не померещилось: здесь нашел последнее пристанище некий Джеймс Вирго Данна.

Но какой интерес это представляло для Марго? Просмотрев генеалогические страницы всех Вирго и Даннов, Робин выяснила, что человек, чьи кости обращались в прах буквально в нескольких шагах, родился на Ямайке, где впоследствии владел сорока шестью рабами.

– Тогда тебя жалеть не стоит, – пробормотала Робин, возвращая телефон в карман, и зашагала вдоль границы участка к фасаду церкви, где увидела двустворчатую парадную дверь, дубовую, окованную железом.

Когда она поднималась по каменным ступеням, ей слышались звуки псалма. Она слышала тихое звучание церковного гимна. Ну конечно же: воскресное утро.

Секунду поколебавшись, Робин с крайней осторожностью приотворила дверь и заглянула внутрь. Ей открылось огромное мрачное пространство: холодные своды из серого камня, сотня футов зябкого воздуха между паствой и потолком. Несомненно, во времена Регентства, когда люди в огромных количествах стекались в город-курорт на воды, церковь такого гигантского размера казалась совершенно необходимой, но нынешняя паства даже и близко не могла ее заполнить. На Робин оглянулся священнослужитель в черном одеянии; она с виноватой улыбкой бесшумно закрыла дверь и вернулась на тротуар, где стояла большая современная стальная скульптура в виде неровной спирали, вероятно изображающая целительный источник, вокруг которого и возник город.

Неподалеку как раз открывался паб, а Робин хотелось кофе; она перешла через дорогу и толкнула дверь «Старой читальни».

Просторный зал, мрачноватый, как церковь, был отделан в коричнево-бежевых тонах. Взяв себе кофе, Робин села за угловой столик, подальше от посторонних глаз, и погрузилась в раздумья обо всем и ни о чем. Ее мимолетное впечатление о внутреннем виде церкви не сказало ей ничего. Марго была атеисткой, но храмы – из тех немногих мест, где можно спокойно посидеть и подумать о своем, не беспокоясь, что тебя потревожат. Что, если к церкви Всех Святых Марго потянула та же смутная, исконная потребность, которая однажды привела Робин на незнакомое кладбище и заставила сесть на деревянную скамью, чтобы обдумать ужасающее состояние их с Мэтью брака?

Робин поставила перед собой кофе, открыла большую сумку с ремнем через плечо и достала пачку ксерокопий тех страниц из тетради Тэлбота, где упоминался Сетчуэлл. Разглаживая складки, она мельком взглянула на двоих мужчин, усевшихся поблизости. Тот, который сидел к ней спиной, рослый, широкий в плечах брюнет с вьющимися волосами, вызвал у нее радостное волнение, но она тут же напомнила себе, что это никак не может быть Страйк – тот находился сейчас в Сент-Мозе.

Незнакомец как будто почувствовал на себе взгляд Робин и оглянулся. Она мельком увидела голубые, как у Морриса, глаза, безвольный подбородок и короткую шею, после чего опустила голову к гороскопным записям, чувствуя, что краснеет и что внезапно утратила способность воспринимать лежащие перед ней рисунки и символы.

Ее захлестнула волна стыда, совершенно непропорциональная перехвату чужого взгляда. Под ложечкой еще какое-то время теплились и угасали последние искры волнения, которое она ощутила, думая, что видит Страйка.

Да просто обозналась, сказала она себе. Абсолютно не о чем волноваться. Успокойся.

Но вместо того чтобы читать записки, она спрятала лицо в ладони. В этом незнакомом пабе, когда ее сопротивление было ослаблено усталостью, Робин поняла, что в последний год избегает раздумий о своих чувствах к Страйку. Это отстранение давалось ей без особого труда, поскольку все ее время было занято другим: она пыталась развязаться с Мэтью, осваивалась в новой квартире и старалась притереться к новому квартирному хозяину, противостояла родительским тревогам и уклонялась от осуждений, отбивалась от постоянных заигрываний Морриса, уворачивалась от настырности Илсы, надумавшей ее сосватать, и при этом работала вдвое больше обычного – где уж тут было углубляться в серьезные вопросы вроде ее чувств к Страйку.

Сейчас, в уголке этого тускло-коричневого паба, где ничто ее не отвлекало, Робин обнаружила, что возвращается мыслями к тем ночам своего медового месяца, которые она проводила у моря, шагая по мелкому белому песку после того, как Мэтью ложился спать, и устраивала себе допрос: не влюблена ли она в мужчину, который был тогда ее начальником, а не партнером. Прогуливаясь в темноте туда и обратно, она проложила по пляжу глубокую борозду и в конце концов решила, что ответ отрицательный, что ее отношение к нему состоит из дружбы, восхищения и благодарности за предоставленную возможность начать карьеру, которая грезилась ей в мечтах, но, казалось, была для нее закрыта. Нынешний деловой партнер ей нравился. Вот как-то так. И это все.

Разве что… она вспомнила ту радость, с которой увидела его в кафе «Ноутс» после недельного отсутствия, вспомнила, как теплеет от счастья всякий раз, когда на экране телефона высвечивается – вне зависимости от обстоятельств – имя Страйка.

Теперь почти испугавшись, она заставила себя припомнить, какое жуткое раздражение способен вызвать Страйк: брюзгливый, скупой на слова и неблагодарный, со сломанным носом и курчавыми, «лобковыми», по его собственному выражению, волосами, далеко не такой эффектный, как Мэтью или даже Моррис…

Но он был ее лучшим другом. Она так долго не позволяла признаться в этом даже самой себе, и в сердце болезненно кольнуло, вероятно, оттого, что сама она едва ли посмела бы когда-нибудь сказать это Страйку. Несложно было представить, как от такой обнаженности чувств тот неуклюже пятится, подобно испуганному бизону, и множит барьеры, которые воздвигал при малейшем партнерском сближении. Тем не менее она испытала своего рода облегчение, осознав болезненную истину: ей далеко не безразличен ее партнер. В важных делах она могла рассчитывать, что он поступит как должно, если для того есть веские основания. Она восхищалась его интеллектом и ценила его упорство, не говоря уже о самодисциплине, недоступной многим людям с целым и невредимым телом. Часто изумляясь почти полному отсутствию у него жалости к самому себе, она разделяла его стремление к справедливости, непоколебимую готовность урегулировать и решать непростые вопросы.

И было кое-что еще, нечто совершенно необычное. Ни разу Страйк не вызвал у нее физической неловкости. Они могли подолгу находиться вдвоем в офисе, как два равноправных сотрудника агентства; Робин отличалась высоким для женщины ростом, но он был намного выше, и никогда в его присутствии она не чувствовала себя так, как с другими мужчинами, которые, даже если не пытались вогнать ее в краску, просто любили покрасоваться и по-павлиньи распускали хвост. Мэтью так и не смог отрешиться от мысли, что Страйк и Робин все время находятся вместе, в тесном офисном пространстве, и не верил, что Страйк при этом не делает ей непристойных предложений, пусть даже ненавязчивых.

Но Робин, всегда сверхчувствительной к непрошеному прикосновению, к брошенному искоса блудливому взгляду, вторжению в личное пространство, в присутствии Страйка никогда не хотелось съежиться от чужих попыток перевести отношения в другую плоскость. Личная жизнь Страйка была запретной зоной, и хотя это подчас сбивало ее с толку (перезвонил он или не перезвонил Шарлотте Кэмпбелл?), его нелюдимость выражалась и в уважении чужих границ. Он ни разу не позволил себе ни одного лишнего прикосновения, даже на первый взгляд продиктованного любезностью, ни разу не положил руку чуть ниже ее спины, не схватил за руку так, чтобы у нее по коже побежали мурашки или возникло желание прикрыться, – наследие тех жестоких столкновений с мужчинами, которые исполосовали ее шрамами, причем не только зримыми.

По правде говоря (когда же признаться себе в этом, если не сейчас, в минуты усталости и ослабления рубежей обороны?), за четыре года она припоминала только два момента, когда Страйк бесспорно видел в ней желанную женщину, а не друга, не ученицу и не младшую сестру.

Впервые это произошло в тот раз, когда она предстала перед ним в том зеленом платье от Кавалли в ходе их первого совместного расследования: он отвел от нее взгляд, словно ослепленный ярким светом. Позднее она устыдилась собственного поведения: ей не хотелось, чтобы он думал, будто она решила ему понравиться или бросить вызов; она всего лишь пыталась выудить информацию у продавщицы. Но когда он впоследствии подарил ей это зеленое платье, считая его прощальным подарком, она заподозрила, что его жест полон особого смысла: что он подтверждает свой тогдашний восхищенный взгляд, и это подозрение не вызвало у нее неловкости, она была только счастлива и польщена.

Второй момент, воспоминания о котором были гораздо более болезненными: она стояла на верхней лестничной площадке у банкетного зала, где праздновалась ее свадьба, а Страйк, стоя у подножья лестницы, обернулся, когда она его окликнула, и, травмированный, измотанный, посмотрел на нее – невесту в подвенечном платье – снизу вверх. Тогда она вновь увидела на его лице проблеск чего-то большего, чем дружба; потом они обнялись, и он показался ей…

Лучше об этом не думать. Лучше не размышлять об этом уютном объятии, о нахлынувшем на нее безумии; она представила, как он говорит: «Уедем вместе», и знала, что пошла бы по первому зову.

Робин сгребла со стола астрологические выкладки, запихнула их обратно в сумку и вышла на улицу, не допив и половины кофе.

Пытаясь заглушить воспоминания быстрой ходьбой, она перешла через каменный мостик, соединяющий берега реки Лем, подернутой скоплениями ряски, и миновала колоннаду Королевского курзала, где на следующий день открывалась выставка Сетчуэлла. Засунув руки в карманы, Робин стремительно шагала вперед и разглядывала Променад, где некогда широкая белая терраса эпохи Регентства была исполосована витринами магазинов.

Лемингтон-Спа не смог поднять ей настроение. Наоборот, он слишком упрямо напоминал другой курорт на водах – Бат, где Мэтью учился в университете. У Робин удлиненные, изогнутые здания времен Регентства с их простыми классическими фасадами всегда пробуждали некогда дорогие сердцу воспоминания, изуродованные более поздними открытиями: на мысленный образ их с Мэтью, гуляющих рука об руку, наложилось знание того, что в то время он уже спал с Сарой Шедлок.

– Да катись оно все к чертям, – пробормотала Робин, часто моргая от слез, а потом резко развернулась и зашагала назад к «лендроверу».

Припарковавшись поближе к «Премьер-Инну», она сделала крюк, чтобы купить в соседнем кооперативном магазине сколько-то продуктов, потом зарегистрировалась в гостиничном автомате самообслуживания и поднялась в свой одноместный номер. Тесный и скудно обставленный, но безупречно чистый, он выходил окнами на невероятно безобразное здание городской администрации из красного и белого кирпича, перегруженное завитками, фронтонами и львами.

От пары бутербродов, шоколадного эклера, банки диетической колы и яблока Робин приободрилась. Когда солнце стало медленно опускаться за Променад, она скинула туфли и протянула руку к сумке, чтобы достать ксерокопии записей Тэлбота и колоду карт Таро (версия Алистера Кроули), при помощи которых Билл Тэлбот пытался решить загадку исчезновения Марго. Вынув колоду из коробки, она перебрала карты и внимательно разглядела. Как и следовало ожидать, Тэлбот скопировал в свою тетрадь многие элементы – предположительно с тех карт, которые выпадали во время его упорных попыток раскрыть дело.

Робин разгладила ксерокопию страницы, которую мысленно называла «рогатой», – на ней Тэлбот размышлял о трех рогатых знаках зодиака: Козероге, Овне и Тельце. Эта страница находилась в последней четверти тетради, где цитаты из Алистера Кроули, астрологические символы и загадочные рисунки появлялись гораздо чаще, чем конкретные факты.

«Рогатая» страница демонстрировала, что у Тэлбота вновь возник интерес к Сетчуэллу, которого следователь вначале исключил из числа подозреваемых на том основании, что его знаком был не Козерог, а Овен. Судя по всему, Тэлбот рассчитал полную натальную карту Сетчуэлла и не поленился отметить различные ее аспекты, которые, как он заметил, были такими же, «как у АК. Как у АК… НЕ ЗАБЫТЬ о связи с ЛС».

Чтобы еще больше запутать выкладки, таинственный Шмидт все время исправлял знаки, хотя Сетчуэлл в его системе сохранял свой изначальный знак Овна.

А потом в голову Робин пришла странная идея: понятие о зодиаке из четырнадцати знаков было явно абсурдным (но чем оно абсурднее зодиака из двенадцати знаков? – вопрошал голос у нее в голове, удивительно напоминавший голос Страйка), но ведь чтобы втиснуть два лишних знака, даты пришлось бы потеснить, разве не так?

Она взяла свой мобильник и набрала в «Гугле» «зодиак 14 знаков Шмидт».

– О господи, – вслух произнесла Робин, обращаясь к безмолвному гостиничному номеру.

Не успела она переварить прочитанное, как у нее в руке зазвенел мобильный. Страйк.

– Привет, – сказала Робин, быстро переключившись на громкую связь, чтобы можно было продолжить чтение. – Как ты?

– Замотался, – ответил Страйк, и, судя по его голосу, так оно и было. – Что происходит?

– В каком смысле? – спросила Робин, быстро пробегая глазами строки текста.

– По голосу чую: ты что-то раскопала.

Робин засмеялась:

– Ты не поверишь, но я только что нашла Шмидта.

– Кого-кого?

– Шмидта, по имени Стивен. Это реальный человек! В семидесятом году он написал книгу под заголовком «Астрология-четырнадцать», в которой предложил расширить зодиак на два дополнительных знака, Змееносца и Кита!

Последовало недолгое молчание, затем Страйк пробормотал:

– Черт, как же я это упустил?

– Помнишь статуэтку мужчины со змеей в старом доме Марго? – спросила Робин, откидываясь на подушки среди разбросанных карт Таро.

– Асклепий, – сказал Страйк. – Римляне изображали его как змееносца. Бог врачевания.

– Так вот, это объясняет, почему изменены даты, – продолжила Робин, – и почему бедняга Тэлбот так запутался, согласен? Он пытался втиснуть всех фигурантов в исправленные по Шмидту даты, но, видимо, они туда не влезали. А все остальные астрологи, с которыми он консультировался, по-прежнему использовали систему с двенадцатью знаками, так что…

– Ну да, – перебил ее Страйк, – от этого безумец уж точно спятил бы вконец.

Тон его говорил: это интересно, но не существенно. Робин вытащила из-под себя Тройку Дисков и рассеянно пригляделась. Поднаторев в астрологических символах, она могла уже, не сверяясь с источниками, опознать на этой карте Марс в Козероге.

– Как у тебя дела? – спросила она.

– Ну, церковь не сможет вместить всех, кто завтра придет… Джоан была бы рада. Я просто хотел тебе сообщить, что двигаюсь обратно во вторник.

– Уверен, что тебе не надо остаться подольше?

– Все соседи обещают приглядеть за Тедом. Люси уговаривает его потом ненадолго приехать в Лондон. А у тебя какие новости?

– Ну смотри… Я закруглилась с Открыточницей, – сказала Робин. – Думаю, наш синоптик был весьма разочарован, когда увидел, кто его преследовал. Зато его жена буквально воспрянула духом.

Страйк хохотнул.

– В итоге мы взяли в работу заказ товарной брокерши, – продолжила Робин. – У нас пока нет фотографий, изобличающих мужа и няню, но я думаю, за этим дело не станет.

– Тебе за все это причитается полноценный отпуск, Робин, – сказал Страйк. – Не знаю, как тебя благодарить.

– Не говори глупостей.

Вскоре они закончили разговор.

В гостиничном номере внезапно стемнело. После захода солнца здание администрации напоминало уродливый готический замок. Включив прикроватную лампу, Робин обвела взглядом разбросанные на постели астрологические записи и карты Таро. На фоне полного отсутствия энтузиазма со стороны Страйка каракули Тэлбота выглядели как рисунки школяра на последней странице тетрадки: никому не нужные и с претензией на оригинальность.

Зевнув, она вновь сложила ксерокопии записей и спрятала их в сумку, пошла принять душ, вернулась уже в пижаме и собрала карты Таро, укладывая их по порядку – убедиться, что все на месте. Ей не очень хотелось, чтобы уборщица заподозрила у нее привычку повсюду за собой разбрасывать карты Таро.

Уже совсем было уложив колоду в коробку, Робин внезапно присела на кровать и принялась тасовать карты. Она слишком устала, чтобы затевать расклад на пятнадцать карт, как рекомендовалось в сопроводительной книжечке, приложенной к колоде, но, тщательно изучив записки Тэлбота, уже знала, что он иногда обходился всего тремя картами: первая обозначала «характер проблемы», вторая – «причину» и третья – «решение».

Через минуту Робин перевернула верхнюю карту и выложила ее в круг света от прикроватной лампы: Принц Чаш. Обнаженный синевато-зеленый мужчина верхом на орле, пикирующем к воде. В одной руке он держал кубок со змеей, а в другой – цветок лотоса. Робин достала из сумки «Книгу Тота» и посмотрела значение карты.

Нравственные характеристики человека, представленного этой картой, – тонкость, тайная жестокость и хитрость. Он очень скрытен и во всех своих проявлениях артистичен.

Она сразу подумала о Деннисе Криде. Очень артистичный убийца.

Перевернула следующую карту: Четверка Чаш, или Роскошь. Снова лотос, и из него льется вода в четыре кубка, на сей раз золотых. Робин обратилась к книге.

Управительница карты – Луна в Раке, знаке своей обители; но сам по себе Рак в данном положении подразумевает некую слабость, известную склонность потакать своим желаниям.

Не критикуют ли карты Таро ее саму за вечную осмотрительность? Робин оглядела свою маленькую, как коробчонка, комнату, а затем перевернула последнюю карту.

Опять Чаши – и снова лотосы, и две переплетенные между собой рыбы, льющие воду в два кубка на поверхности зеленого озера.

Любовь… Кроме того, данная карта соответствует Венере в Раке. Она символизирует гармонию мужского и женского начал, понимаемую в самом широком смысле. Это идеальная и безмятежная гармония…

Робин рассматривала карту еще несколько секунд перед тем, как положить ее рядом с первыми двумя. Все это были Чаши. А как она знала, изучив Таро Тота, Чаши означают воду. Что ж, она ведь находится в курортном городе на водах…

Робин покачала головой, хотя никто этого не видел, сложила Таро в коробку, поставила будильник и выключила свет.

Для Робин ночь прерывалась внезапными пробуждениями от целой серии тревожных снов: что она опять заснула за рулем или проспала и, примчавшись в галерею, обнаружила, что выставка Сетчуэлла уже закрылась. Когда в семь утра на ее мобильном телефоне прозвенел будильник, она заставила себя тут же встать с постели, приняла душ, оделась и, с радостью покидая безликую спальню, направилась вниз с упакованной дорожной сумкой, чтобы поесть мюсли и выпить кофе в столовой с унылыми слякотно-зелеными стенами.

На улице было свежо, но пасмурно, холодное серебряное солнце пыталось пробиться сквозь тучу. Положив дорожную сумку в припаркованный «лендровер», она пешком направилась в Королевский курзал, где находилась галерея, в которой разместилась выставка с участием Сетчуэлла. Слева был живописный парк Джефсон-Гарденз и фонтан из розоватого мрамора, достойный изображения на одной из карт Таро Кроули. Его венчали четыре сосуда в форме створчатых раковин.

…некую слабость, склонность потакать своим желаниям…

«Не уподобляйся Тэлботу», – одернула себя Робин. Прибавив шагу, она пришла в Курзал заблаговременно.

Здание только что открыли; от стеклянной двери отходила молодая женщина в черном со связкой ключей. Робин вошла и обнаружила, что внутри почти ничто не напоминает о питьевой галерее эпохи Регентства: пол был вымощен современной плиткой, потолок подпирали металлические колонны. В одном крыле пространства без внутренних перегородок размещалось кафе, в другом находился магазин. А напротив, за еще одной стеклянной дверью, Робин увидела галерею.

Единственный зал, длинный, с кирпичными стенами и деревянным полом, был отведен под временную выставку местных художников. В нем сейчас находились трое: коренастая женщина с короткой стрижкой и обручем на седых волосах, невысокий мужчина с видом побитой собаки (ее муж, как заподозрила Робин) и девушка, которая предположительно там работала. Голос седовласой матроны эхом разносился по залу, как по манежу:

– Я Шоне говорила, что для Лонг-Итчингтона требуется направленное освещение! Что тут можно разглядеть? Задвинули в самый темный угол!

Робин медленно прошлась по залу, глядя на холсты и наброски. Пространство временной выставки было предоставлено пяти местным художникам, но она без труда опознала работы Пола Сетчуэлла: их выставили на самом видном месте и они резко выделялись среди эскизов местных достопримечательностей, пейзажей и портретов стоящих на автобусной остановке неприглядных британцев.

В сценах из древнегреческих мифов извивались и скакали верхом обнаженные фигуры. Персефона билась в руках Аида, увлекающего ее в подземный мир; Андромеда пыталась разорвать цепи, которыми была прикована к скале, а похожее на дракона существо поднималось из волн, чтобы ее проглотить; Зевс в облике лебедя оплодотворял Леду, которая лежала на спине в камышах.

Когда Робин смотрела на картины, ей припомнились две строки из Джони Митчелл: «When I first saw your gallery, I liked the ones of ladies…»[18]

Только вот у Робин не было уверенности, что картины ей нравятся. Женские фигуры, частично или полностью нагие, все как на подбор оказались черноволосыми, грудастыми смуглянками. Образы были выписаны мастерски, но Робин усмотрела в них легкую похотливость. У каждой из женщин было одно и то же выражение безучастной покорности: Сетчуэлл, по всей видимости, отдавал предпочтение мифам, в которых описывалось пленение, насилие или похищение.

– Потрясающе, правда? – восхитился смиренный муж разгневанной художницы, изображавшей Лонг-Итчингтон, появившись рядом с Робин, чтобы рассмотреть картину полностью обнаженной Ио, чьи волосы развевались сзади, а на груди блестели капли пота: она спасалась бегством от быка с мощной эрекцией.

– Мм… – покивала Робин. – Я вот все думала, приедет он или нет. Ну, Пол Сетчуэлл.

– Кажется, он говорил, что собирается еще раз сюда заглянуть, – сказал мужчина.

– Еще раз?… Вы хотите сказать, он сейчас здесь? В Англии?

– Ну да, – несколько удивленно сказал мужчина. – Во всяком случае, вчера был здесь. Заходил проверить развеску.

– Мне кажется, он сказал, что гостит у родственников, – вступила в разговор девушка в черном, радуясь возможности поговорить с кем-нибудь еще, кроме негодующей художницы с обручем в волосах.

– У вас, случайно, нет его контактов? – спросила Робин. – Или хотя бы адреса, где он остановился?

– Нет, – сказала девушка, явно заинтригованная; видимо, местные художники обычно не вызывали такого ажиотажа. – Но вы можете оставить свое имя и адрес, а я, если он появится, передам, что вы с ним хотите поговорить.

Тогда Робин проследовала за ней обратно в вестибюль, где с колотящимся сердцем записала на обрывке бумаги свое имя и номер телефона, а затем пошла в кафе, взяла себе капучино и заняла место около длинного окна, выходившего на сады Курзала: с этого места были хорошо видны входящие в здание люди.

Может, опять заселиться в «Премьер-Инн» и караулить здесь, в Лемингтон-Спа, пока не появится Сетчуэлл? Какое решение принял бы Страйк: забыть о других делах агентства и остаться тут в надежде на появление Сетчуэлла? Но не стоит донимать Страйка вопросами в день прощания с Джоан.

Робин попыталась представить, чем занят сейчас ее деловой партнер. Может быть, уже одевается, чтобы идти на отпевание. Робин за всю свою жизнь была только на двух похоронах. Ее дед по материнской линии умер как раз перед тем, как она бросила университет: приехав домой на похороны, к занятиям она не вернулась. То событие помнилось ей смутно: напряжением всех сил она сохраняла зыбкую видимость благополучия, и теперь под хрупкой, как яичная скорлупа, оболочкой воскрешалось странное ощущение бестелесности, с которым она откликалась на робкие вопросы перепуганных близких, знавших, что с ней случилось. Помнила она и руку Мэтью, которая сжимала ее ладонь. Он не отлучался, пропускал лекции и важные матчи по регби, чтобы только быть рядом.

Другие похороны состоялись четыре года назад, когда они со Страйком после первого в ее практике расследования пришли на прощание с убитой девушкой и стояли бок о бок позади всех в безликом полупустом зале крематория. Это было еще до того, как Страйк согласился взять Робин на постоянную работу: она, всего лишь временная секретарша, хитростью втерлась в его очередное расследование, а Страйк не стал возражать. Возвращаясь мыслями к похоронам Рошель Онифад, Робин поняла, что узы, привязывавшие ее к Мэтью, уже тогда начали ослабевать. Еще того не осознавая, Робин увидела впереди нечто такое, чего желала сильнее, чем быть женой Мэтью.

Допив кофе, она забежала в туалет, а затем вернулась в галерею – вдруг Сетчуэлл вернулся в ее отсутствие, – но его нигде не было видно. По выставке слонялись редкие посетители. Больше всего внимания привлекали работы Сетчуэлла. Повторно обойдя весь зал, Робин сделала вид, что заинтересовалась стоящим в углу старинным питьевым фонтанчиком. Весь в гирляндах и львиных головах, он когда-то источал целительные струи курортных вод.

За фонтанчиком находилось еще одно помещение – полная противоположность чистому, современному залу. Восьмиугольное, сложенное из кирпича, с очень высоким потолком и окнами из бристольского синего стекла. Робин вошла внутрь: здесь размещалась – сейчас или прежде – турецкая баня, напоминавшая маленький храм. В самой высокой точке сводчатого потолка находился украшенный восьмиконечными стеклянными звездами купол, с которого свисал фонарь.

– Приянна соприкоснуться с языческим влиянием, ага?

В этом голосе сочетались утрированный говор кокни и легчайший намек на греческий акцент. Робин резко обернулась: позади нее, твердо упираясь в пол ногами, точь-в-точь в середине этого хаммама стоял пожилой человек в джинсах и ношеной хлопчатобумажной рубахе; его левый глаз закрывала стерильная повязка, которая своей абсолютной белизной разительно выделялась на фоне кожи лица, коричневой, как старая терракота. Всклокоченные волосы опускались на понурые плечи, в расстегнутом на несколько пуговиц вороте рубахи виднелись седые волосы, на темнокожей шее висела серебряная цепочка, а пальцы были унизаны перстнями с бирюзой.

– Это вы та юная леди, которая порывалась со мной переговорить? – осведомился Пол Сетчуэлл, обнажив в улыбке желто-коричневые зубы.

– Да, – ответила Робин и добавила, протягивая руку: – Меня зовут Робин Эллакотт.

Взглядом свободного от повязки глаза он с нескрываемым одобрением пробежал по лицу и фигуре Робин. После рукопожатия он несколько дольше, чем требовалось, задержал ее ладонь, но Робин, отстранившись, не переставала улыбаться и тут же полезла в сумочку за визиткой.

– Частный детектив? – Одним глазом прочитав карточку, Сетчуэлл слегка помрачнел. – Принесла нелегкая… по какому поводу?

Робин объяснила.

– Марго? – потрясенно переспросил Сетчуэлл. – Боже всемогущий, это было… когда… сорок лет назад?

– Почти, – отозвалась Робин, пропуская горстку туристов, которые оттесняли ее из середины хаммама, чтобы прочитать настенную табличку с его историей. – Я приехала из Лондона в надежде поговорить с вами о Марго. Если бы вы могли рассказать о ней все, что помните, это очень много значило бы для ее близких.

– Во как, а много ли, по-вашему, я вспомню через столько лет? – сказал Сетчуэлл.

Робин видела: он уже почти согласен. Она знала, что в такой ситуации люди прежде всего хотят понять, насколько информирован незнакомец, с какой целью на них вышел и есть ли у них причины для беспокойства. А одиноким и неприкаянным охота поболтать: им льстит, когда кто-нибудь готов ловить каждое их слово, вот как сейчас (даром что перед ней стоял старик, его единственный глаз, холодный, блекло-голубой, обшаривал ее тело и возвращался к лицу), или попросту хочется всласть пообщаться с молодой женщиной, вызывающей симпатию.

– Что ж, так и быть, – медленно проговорил Сетчуэлл, – не знаю, что смогу вам поведать, но я голоден. Давайте-ка вместе сходим перекусить, я вас приглашаю.

– Это просто здорово, но приглашаю я, – улыбнулась Робин. – Ведь это вы мне делаете одолжение, а не наоборот.

Сетчуэлл попрощался со смотрительницей художественной галереи, пожав ей обе руки, и пообещал заглянуть как-нибудь на неделе. Он даже вкрадчиво раскланялся с обиженной художницей, увековечившей Лонг-Итчингтон, но та лишь бросила вслед ему сердитый взгляд.

– Провинция! – фыркнул он, когда они с Робин направлялись к выходу из Курзала. – Вообще говоря, смешно видеть мои работы рядом с лубочными поделками этой старой карги, правда? Но выставляться в родных местах – что-то в этом есть. Я не бывал здесь бог знает сколько, чуть ли не полвека. Вы на машине? Отлично. Тогда поедем отсюда в Уорик. Чуть дальше по дороге.

На пути к «лендроверу» Сетчуэлл не умолкал.

– Мне никогда не нравился Лемингтон. – Поскольку для ориентирования на местности ему служил только один глаз, он беспрестанно вертел головой. – Слишком благонравный для таких, как я…

Робин узнала, что он жил в этом курортном городке только до шести лет, а потом незамужняя мать увезла его в Уорик. От второго брака матери у него есть единоутробная сестра, младшая, у которой он сейчас остановился, решив воспользоваться своим приездом в Англию, чтобы удалить катаракту.

– Я все еще британский подданный, имею право. Так что, получив приглашение выставить несколько картин… – он широким жестом указал на оставшийся позади них Королевский курзал, – я подумал: почему бы и нет? Прихватил их с собой.

– Работы замечательные, – покривив душой, отозвалась Робин. – У вас только одна сестра?

Единственной ее целью было поддержать вежливый разговор, но боковым зрением она увидела, что Сетчуэлл, повернув голову, уставился на нее свободным от повязки глазом.

– Нет, – ответил он через пару секунд. – Была… у меня была еще старшая сестра, но она умерла, когда я был маленький.

– Ох, простите, – извинилась Робин.

– Не повезло ей, – сказал Сетчуэлл. – Полный инвалид. Страдала припадками, то одно, то другое. Она была старше. Я плохо ее помню. Конечно, мама страшно переживала.

– Могу себе представить, – кивнула Робин.

Они дошли до «лендровера». Робин, которая мысленно уже просчитала риски на случай агрессии Сетчуэлла, была уверена, что при дневном свете, а тем более управляя автомобилем, будет в безопасности. Она открыла двери и села за руль, а Сетчуэлл со второй попытки взгромоздился на пассажирское место.

– Да, мы переехали отсюда в Уорик после смерти Бланш. Вдвоем с матерью. Там тоже жизнь была не сахар, но Уорик – он подлинный. Понимаете, там что ни здание, то подлинный памятник Средневековья.

Притом что родился и вырос он в Мидленде, подумала Робин, его акцент лондонского кокни – не иначе как отработанный за долгие годы трюк. То прорезаясь, то затухая, он примешивался к чуждым интонациям, усвоенным за годы жизни в Греции.

– А это место… викторианцы тут все испоганили, – сказал он, а когда Робин задним ходом выезжала с парковки, заявил, глядя на замшелое лицо каменной королевы Виктории: – Вот она, поглядите, жалкая старая корова, – и засмеялся. – Полюбуйтесь, в каком состоянии эта постройка, – добавил он, когда они проезжали мимо здания администрации. – Это уж точно роднит нас с Кроули. Появились на свет в здешних краях – и возненавидели все, что здесь есть.

Робин подумала, что ослышалась.

– Роднит вас с кем?…

– С Алистером Кроули.

– Кроули? – повторила она, когда они ехали по Променаду. – Тот самый, писатель-оккультист?

– Да. Он здесь родился, – ответил Сетчуэлл. – Но оккультизм тут не приветствуется, так что в большинстве путеводителей об этом молчок. Сейчас налево. И по этой дороге прямо.

Через несколько минут он направил ее к площади Клэрендон-Сквер, где высокие, стоящие вплотную одно к другому белые здания, хоть нынче и разделенные на квартиры, сохраняли следы былого величия.

– Вот тут он родился. – Сетчуэлл самодовольно указал на дом номер тридцать. – Ни тебе мемориальной доски, ничего. Благопристойные господа из Лемингтон-Спа не любят о нем вспоминать. У меня в юности был этап увлечения Кроули, – говорил Сетчуэлл, пока Робин разглядывала большие квадратные окна. – Вы знали, что он ребенком до смерти замучил кошку – хотел проверить, есть ли у нее девять жизней?

– Не знала, – ответила Робин, включая заднюю передачу.

– Возможно, это случилось где-то здесь, – заметил Сетчуэлл с каким-то болезненным удовлетворением.

Как у АК. Как у АК. На Робин снизошел еще один миг просветления. Тэлбот искал совпадения в гороскопах Сетчуэлла и Кроули, самопровозглашенного Зверя, Бафомета, самого порочного человека на Западе. Связь с ЛС. Ну конечно: Лемингтон-Спа.

Почему Тэлбот после долгих месяцев расследования вдруг решил, что Сетчуэлл заслуживает полного гороскопа – из всех подозреваемых он один удостоился такой чести? Алиби его выглядело безупречным. Почему у Тэлбота закрались новые подозрения – потому, что шок от совпадения родных мест Сетчуэлла и Кроули спровоцировал рецидив заболевания, или же потому, что в алиби Сетчуэлла вскрылось некое слабое звено? Сетчуэлл продолжал разглагольствовать о своей жизни в Греции, о живописи, о своем недовольстве сохранностью английской старины, а Робин поддакивала, но при этом мысленно перебирала элементы гороскопа Сетчуэлла, которые так зацепили Тэлбота.

Марс в Козероге: волевой, решительный, склонный к несчастным случаям.

Луна в Рыбах: невроз / расстройства личности /нечестность.

Лев на асценденте: не имеют чувства меры / возмущаются, когда от них что-то требуют.

Как и обещал Сетчуэлл, за полчаса они доехали до Уорика и оказались в городе, который представлял собой полную противоположность Лемингтону с его размахом и полукружьями белых фасадов: дома из бруса и бревен, мощенные булыжником круто спускающиеся улицы и узкие проулки.

– Пойдемте в «Робак», – предложил Сетчуэлл, когда они припарковались на рыночной площади. – Существует с незапамятных времен. Старейший в городе паб.

– Как скажете, – улыбнулась Робин, проверяя, что записная книжка при ней, в сумочке.

Они вместе прошли через самый центр Уорика, при этом Сетчуэлл указывал ей на достопримечательности, которые он считал достойными осмотра. Он был из той породы людей, кого отличает потребность в прикосновении: без всякой надобности постукивал по руке Робин, чтобы привлечь ее внимание, хватал за локоть при переходе через дорогу и вообще напускал на себя вид собственника, пока они, кружа, продвигались к Смит-стрит.

– Не возражаете? – спросил Сетчуэлл, когда они поравнялись с магазинчиком «Лавка художника», и, не дожидаясь ответа, провел ее в торговый зал, где начал выбирать кисти и масляные краски, а сам при этом с непринужденным чувством собственной значимости рассуждал о современных тенденциях в искусстве и глупости критиков.

«Эх, Марго», – мысленно упрекнула ее Робин, но тут же представила, как Марго Бамборо, чей образ сложился у нее в голове, стала бы в свою очередь судить о ней по Мэтью с его бесконечными рассказами о своих спортивных достижениях и с напыщенной похвальбой о прибавках к жалованью и премиях, и виновато смутилась.

Наконец добравшись до «Робак-Инн», паба с низкими потолочными балками и с оленьей головой на вывеске, они заняли торцевой столик для двоих. Робин не могла не заметить совпадения: на стене позади Сетчуэлла были разбросаны головы рогатых животных, включая оленя, бронзового цвета антилопу и барана. Даже на меню были силуэты оленьих голов с ветвистыми рогами. Робин попросила официантку принести ей диетическую колу и постаралась отогнать мысли о рогатых знаках зодиака.

– Вас устроит, – спросила она, когда официантка отошла к бару, – если я прямо сейчас задам вам несколько вопросов о Марго?

– Да, конечно, – с улыбкой, которая опять приоткрыла его зубы с темными пятнами, сказал Сетчуэлл, но тут же принялся изучать меню.

– Вы разрешите мне делать записи? – спросила Робин, доставая записную книжку.

– Сколько угодно.

Пока она открывала книжку и выщелкивала кончик ручки, Сетчуэлл с улыбкой косился на нее поверх меню неприкрытым глазом и следил за каждым ее движением.

– Заранее прошу прощения, если какой-либо из этих вопросов…

– Вы уверены, что не хотите заказать чего-нибудь посущественнее? – спросил Сетчуэлл, который заказал себе пиво. – Терпеть не могу пить в одиночку.

– Я же за рулем, – сказала Робин.

– Могли бы здесь заночевать. Не со мной, не волнуйтесь, – быстро добавил он с ухмылкой, которая у столь пожилого человека смахивала на плотоядную гримасу сатира, – а в гостинице. Внесете затраты в свой отчет – и дело с концом. Подозреваю, что семья Марго посулила вам жирный куш, я прав?

Робин только улыбнулась и сказала:

– Я должна вернуться в Лондон. У нас довольно много работы. Мне на самом деле было бы полезно узнать об обстоятельствах жизни Марго, – продолжила она. – Как вы познакомились?

Он рассказал ей историю, которую она уже знала: как один из завсегдатаев пригласил его в клуб «Плейбой», где работала длинноногая девятнадцатилетняя девушка с ее заячьими ушками и хвостиком.

– И у вас завязалась дружба?

– Ну, – сказал Сетчуэлл, – думаю, это называлось несколько иначе. – Глядя на Робин своим холодным глазом, он продолжил: – У нас возникло сильнейшее сексуальное влечение. Видите ли, до нашего знакомства она была девственницей.

У Робин не сходила с лица светская улыбка. Если он рассчитывал вогнать ее в краску, то зря.

– Ей было девятнадцать лет, мне – двадцать пять. Красивая девочка, – вздохнул он. – Жаль, я уничтожил сделанные в ту пору фотографии, но, когда она исчезла, мне подумалось, что хранить их будет неправильно.

Робин опять услышала голос Уны. «Она ему позировала для фотографий. Ну сами понимаете, для каких фотографий». Видимо, именно об этих откровенных или непристойных снимках и говорил сейчас Сетчуэлл, ведь его покой вряд ли потревожили бы невинные изображения.

Официантка подала пиво Сетчуэллу и диетическую колу – Робин. Они заказали поесть; бегло просмотрев меню, Робин выбрала салат с курицей и беконом; Сетчуэлл остановился на бифштексе с картофелем фри. Когда официантка отошла, Робин спросила, наперед зная ответ:

– Сколько времени вы были вместе?

– В общей сложности пару лет. Разбегались, потом опять сходились. Она не терпела, когда я приглашал других моделей. Ревновала. Но сама не тянула на музу художника. Ей не нравилось сидеть без движения и молчать, ха-ха… нет, на самом-то деле я без памяти влюбился в Марго Бамборо. Да-а, она, черт побери, была не просто девочкой-зайкой, а чем-то гораздо большим.

«Еще бы! – подумала Робин, храня вежливую улыбку. – Она, на минуточку, врачом стала».

– Но она все же вам позировала?

– Да, – сказал Сетчуэлл. – Несколько раз. Сделал с нее кое-какие эскизы и один портрет в полный рост. Но пришлось продать. Деньги были нужны. Жаль.

Он ненадолго погрузился в задумчивость, исследуя паб не прикрытым повязкой глазом, а Робин могла только гадать, действительно ли под маской загорелого до черноты, изборожденного морщинами лица, будто вырезанного из тика, всплывают старые воспоминания или это умелая игра, но тут он негромко произнес:

– Потрясающая девчонка – Марго Бамборо.

Отхлебнув пива, Сетчуэлл спросил:

– Вас ведь нанял ее муж?

– Нет, – ответила Робин. – Ее дочь.

– Ага, – кивнул Сетчуэлл. – Ну да, у нее же был ребенок. Встретившись с ней после замужества, я бы никогда не сказал, что она родила. Тоненькая, как всегда. Обе мои жены после родов набирали по семь кило, не менее.

– Сколько у вас детей? – вежливо спросила Робин.

Ей хотелось, чтобы им поскорее принесли заказ. Когда перед тобой стоит еда, уйти труднее, а интуиция подсказывала ей, что нынешнее настроение Пола Сетчуэлла может в любой момент перемениться.

– Пятеро, – ответил Сетчуэлл. – Двое от первой жены и трое от второй. Мы этого не планировали: при последней попытке получились близнецы. Все, слава богу, уже почти взрослые. С искусством дети несовместимы. Я, конечно, их люблю, – небрежно бросил он, – но правильно сказал Сирил Коннолли. Враг надежд – это детская коляска в чертовом коридоре.

Он бросил на нее быстрый взгляд своим единственным видимым глазом и неожиданно спросил:

– Значит, муж Марго все еще думает, что я причастен к ее исчезновению, да?

– Как понимать «все еще»? – поинтересовалась Робин.

– Он назвал полиции мое имя, – сказал Сетчуэлл. – В тот же вечер, когда исчезла Марго. Думал, она сбежала со мной. А известно ли вам, что мы с Марго столкнулись за пару недель до ее исчезновения?

– Да, известно, – ответила Робин.

– Это навело как-там-его на разные мысли, – продолжил Сетчуэлл, – не отрицаю: это действительно выглядело подозрительно. Я бы, наверное, подумал точно так же, если бы моя подружка встретила свою прежнюю пассию, перед тем как свалить… я хотел сказать, исчезнуть.

Им подали еду: бифштекс и жареная картошка выглядели очень аппетитно, а Робин так сосредоточилась на своих вопросах, что, по всей видимости, не прочла описание, напечатанное в меню мелким шрифтом. Вместо ожидаемой тарелки салата она получила деревянное блюдо, на котором стояли разные горшочки, содержащие ломтики острой колбасы, хумус и липкое месиво из залитых майонезом листьев; попробуй смаковать такое ассорти, делая при этом заметки.

– Хотите картофеля фри? – предложил Сетчуэлл, придвигая к ней металлическое ведерко.

– Нет, спасибо, – улыбнулась Робин. Надкусив хлебную палочку, она занесла ручку и продолжила: – В тот раз, когда вы столкнулись с Марго, она упоминала Роя?

– Пару раз, – с набитым ртом ответил Сетчуэлл. – Притворялась, будто все прекрасно. Что и принято делать при встрече с первой любовью, правда? Притворяться, что сделала правильный выбор. Что ни о чем не жалеешь.

– А вы думаете, она сожалела? – спросила Робин.

– Она не была счастлива. Мне это бросилось в глаза. Я подумал: «Никто не обращает на тебя внимания». Она пыталась сделать бодрую мину, но выглядела нерадостной. Измотанной.

– Вы виделись только один раз или больше?

Сетчуэлл жевал бифштекс, задумчиво глядя на Робин. Проглотив мясо, он наконец сказал:

– Вы читали показания, которые я дал полиции?

– Да, – ответила Робин.

– Тогда вы отлично знаете, – продолжил он, покачивая в ее сторону вилкой, – что это было всего один раз. Верно?

Он улыбался, пытаясь выдать упрек за шутку, но Робин почувствовала тонкое как игла острие агрессии.

– Итак, вы пошли вместе выпить и побеседовать? – Робин улыбнулась, как будто не заметила скрытого смысла, возвращая Сетчуэлла на оборонительные позиции, и он смягчился:

– Да, мы пошли в какой-то бар в Кэмдене, недалеко от моей квартиры. Она была на домашнем вызове у пациента.

Робин сделала отметку.

– А вы можете вспомнить, о чем был разговор?

– Она рассказала мне, что познакомилась с мужем на медицинском факультете, что он птица высокого полета и все такое. Кем он был-то? – спросил Сетчуэлл с показным, как отметила Робин, равнодушием. – Кардиолог, что ли?

– Гематолог, – сказала Робин.

– Это что, кровь? Да, на Марго всегда производили впечатление умные парни. Ей в голову не приходило, что они могут оказаться таким же дерьмом, как и все остальные.

– У вас создалось впечатление, что доктор Фиппс – дерьмо? – как бы между делом спросила Робин.

– На самом деле нет, – ответил Сетчуэлл. – Но мне говорили, что он зануда и маменькин сынок.

– Кто вам сказал? – Робин приостановилась, и ручка замерла над записной книжкой.

– Кто-то из общих знакомых, – ответил он, слегка пожав плечами. – Вы не замужем? – продолжил он, глядя на левую руку Робин, на которой не было кольца.

– Мы пока не зарегистрировали брак. – Робин чуть заметно улыбнулась.

Она привычно давала такой ответ, чтобы пресекать флирт со стороны свидетелей и клиентов, чтобы возводить барьеры.

– А-а. Ясное дело: если пташка живет с парнем вне брака, она должна быть от него без ума. Ее же удерживают только ее чувства, разве не так?

– Полагаю, что так, – сказала Робин, чуть улыбнувшись.

Робин понимала, что он решил привести ее в замешательство.

– Не упоминала ли Марго о чем-нибудь таком, что могло ее беспокоить, создавать проблемы? Дома или на работе?

– Я же вам говорил, что это была сплошная показуха, – ответил Сетчуэлл, жуя картофель. – Отличная работа, отличный муж, отличный ребенок, отличный дом. – Он проглотил. – В ответ я сделал то же самое: сказал ей, что у меня выставка, что получил награду за одну из своих картин, играю в группе, серьезные отношения с девушкой… наврал с три короба, – добавил он с легким смешком. – Я помню эту деваху только потому, что мы с ней чуть позже в тот же вечер разбежались. Не спрашивайте меня сейчас, как ее звали. Мы недолго пробыли вместе. У нее были длинные черные волосы и огромная татуировка в виде паутины вокруг пупка, вот что я в основном помню – да в любом случае это тогда же и закончилось. Увидев опять Марго… – Он замялся. Его неприкрытый глаз смотрел в никуда. – Мне было тридцать пять лет. Это странный возраст. До тебя начинает доходить, что и с тобой тоже приключится сорокалетие, не только с другими. Сколько вам, двадцать пять?

– Двадцать девять, – ответила Робин.

– С женщинами это случается раньше, вот это самое, когда беспокоишься о том, что стареешь, – продолжил Сетчуэлл. – Дети есть?

– Нет, – сказала Робин. – Значит, Марго не говорила вам ничего такого, что могло бы объяснить ее добровольное исчезновение?

– Марго не ушла бы по доброй воле и не создала бы проблемы своим близким, – заявил Сетчуэлл с ровно такой же уверенностью по этому пункту, как и Уна. – Только не Марго. Она была воплощением ответственности. Она была прилежной девочкой, ну вы понимаете? Типа школьной старосты.

– Так что вы не планировали встретиться опять?

– Никаких планов, – ответил Сетчуэлл, похрустывая картошкой. – Я упомянул, что моя группа будет на следующей неделе играть в «Дублинском замке». Сказал: «Заскочи, если будешь проходить мимо», но она сказала, что не сможет. «Дублинский замок» – это был бар в Кэмдене, – добавил Сетчуэлл. – Быть может, и до сих пор там.

– Да, – сказала Робин, – там и находится.

– Я говорил следователю, что упомянул ей об этом концерте. Говорил ему, что готов был с ней и дальше встречаться, если бы она захотела. Мне скрывать было нечего.

Робин вспомнила высказанное Страйком мнение о том, что добровольно выданная Сетчуэллом информация отдает «угодливостью», и, пытаясь развеять внезапно возникшее подозрение, спросила:

– Кто-нибудь видел Марго в «Дублинском замке», когда вы там играли?

Сетчуэлл не торопясь проглотил, потом ответил:

– Насколько я знаю, нет.

– Маленький деревянный викинг, которого вы ей подарили, – сказала Робин, не сводя с него глаз, – тот, на основании которого написано «Брунгильда»…

– Тот, которого она держала в амбулатории на своем письменном столе? – спросил он, как показалось Робин, с оттенком удовлетворенного тщеславия. – Да, я ей его подарил в былые дни, когда мы встречались.

Могло ли такое быть? – подумала Робин. После того, как Марго и Сетчуэлл со скандалом разошлись, после того, как он запер ее в своей квартире и она не смогла попасть на работу, после того, как он ее ударил, после того, как она вышла замуж за другого, – неужели Марго на самом деле хранила нелепый сувенир Сетчуэлла? Разве понятные только двоим шутки и клички не лежат после болезненного разрыва мертвым грузом, когда сама мысль о них становится еще более неприятной, чем воспоминание о скандалах и оскорблениях? Сама Робин, после того как обнаружила неверность Мэтью, отдала бóльшую часть его подарков на благотворительность, включая плюшевого слона, который был его первым подарком на День святого Валентина, и шкатулку для драгоценностей, которую он преподнес ей к ее двадцать первому дню рождения. Робин видела, что Сетчуэлл будет придерживаться своего рассказа, поэтому перешла к следующему вопросу из записной книжки.

– На Кларкенуэлл-роуд была мини-типография, с которой, я полагаю, вы были связаны.

– Как вы сказали? – Сетчуэлл нахмурился. – Мини-типография?

– Школьница по имени Аманда Уайт говорила, что якобы видела Марго в окне верхнего этажа, где как раз находилась типография, вечером…

– Правда? – сказал Сетчуэлл. – Не было у меня никогда никакой связи с типографией. Кто говорит, что была?

– В восьмидесятые годы вышла книжка об исчезновении Марго…

– Неужели? Я это пропустил.

– В ней сказано, что типография получила заказ на листовки от ночного клуба, для которого вы делали настенную роспись.

– Я вас умоляю, – сказал Сетчуэлл полунасмешливо-полузлобно. – Одно с другим не связано. Где я, а где эта типография? Это даже совпадением не назовешь. Я вообще никогда о них не слышал.

Робин сделала пометку и перешла к следующему вопросу:

– Какое впечатление произвел на вас Билл Тэлбот?

– Кто-кто?

– Следователь. Самый первый, – сказала Робин.

– Ах да, – кивнул Сетчуэлл. – Очень странный тип. Когда мне потом сказали, что у него был нервный срыв или что-то в этом роде, я не удивился. Все время допытывался, что я делал в какие-то произвольные дни. Позже я просчитал, что он заподозрил во мне Эссекского Мясника. Еще докапывался до времени моего появления на свет, а какое это, черт побери, имеет значение?

– Он пытался составить ваш гороскоп. – И Робин объяснила, что Тэлбот был одержим астрологией.

– Dén tó pistévo![19] – с раздражением бросил Сетчуэлл. – Астрология? Это не смешно. Он вел дело… сколько времени?

– Шесть месяцев, – ответила Робин.

– Господи Исусе! – Сетчуэлл так нахмурился, что чистый пластырь, удерживающий повязку на глазу, пошел складками.

– Я думаю, окружающие лишь тогда поняли, насколько он болен, когда это уже стало совсем бросаться в глаза, – сказала Робин, доставая из сумки несколько отмеченных ярлычком страниц: ксерокопии показаний Сетчуэлла как Тэлботу, так и Лоусону.

– Что это такое? – резко спросил он.

– Ваши показания полиции, – объяснила Робин.

– А что это за… звезды, что ли… тут повсюду?

– Пентаграммы, – поправила Робин. – Это показания, которые взял у вас Тэлбот. Таков порядок действий, – добавила она, потому что теперь Сетчуэлл, похоже, насторожился. – Мы связываемся со всеми, кого опрашивала полиция. Я знаю, ваши показания тогда перепроверялись, но не помешает пройтись по ним еще разок – вдруг вы что-нибудь еще вспомните?

Приняв его молчание за согласие, она продолжила:

– Днем одиннадцатого октября вы были в студии один, но в пять часов поступил звонок от некоего мистера… Хендрикса?

– Хендрикса, да, – подтвердил Сетчуэлл. – Он в то время был моим агентом.

– Около половины седьмого вы отправились поесть в ближайшее к дому кафе, где перекинулись парой слов с кассиршей, она это подтвердила. Затем вы вернулись домой переодеться и опять ушли, чтобы около восьми часов встретиться с приятелями в баре под названием «Джо Блоггз». Все трое приятелей, с которыми вы выпивали, подтвердили ваш рассказ… ничего не хотите к этому добавить?

– Нет, – сказал Сетчуэлл, и Робин почудился некоторый оттенок облегчения. – Все это похоже на правду.

– Среди этих приятелей был знакомец Роя Фиппса? – между делом задала вопрос Робин.

– Нет, – без улыбки сказал Сетчуэлл, а потом, переключившись на другую тему, предположил: – Дочери Марго, наверное, сейчас близко к сорока, так?

– В прошлом году исполнилось сорок, – сказала Робин.

– Да ладно! – покачал головой Сетчуэлл. – Время просто… – его рука, морщинистая, цвета красного дерева, унизанная тяжелыми серебряными кольцами с бирюзой, сделала стремительное движение, показывая летящий самолет, – и в один прекрасный день ты уже стар, а как подкралась к тебе старость, даже не заметил.

– Когда вы переехали за границу?

– Поначалу я вообще не собирался переезжать. В конце семьдесят пятого решил попутешествовать, – сказал Сетчуэлл.

Он почти доел свой бифштекс.

– Что вас подтолкнуло к этому?

– Я давно об этом подумывал, – объяснил Сетчуэлл. – Но после того, как Крид убил Марго… вот ужас-то… это был такой шок… не знаю: наверное, захотелось перемены мест.

– Вы так считаете? Что ее убил Крид?

Прежде чем ответить, он положил в рот последний кусок бифштекса, прожевал и проглотил.

– Ну да. Естественно, сначала я надеялся, что она просто ушла от мужа и где-то затаилась. Но этому не было конца и края… да, все думали, что это Эссекский Мясник – все, включая следака. Я имею в виду не того, что с приветом, а другого, который его сменил.

– Лоусон, – подсказала Робин.

Сетчуэлл пожал плечами, тем самым показывая, что фамилия следователя не имеет никакого значения, и спросил:

– Вы будете опрашивать Крида?

– Надеюсь.

– Почему вы думаете, что он сейчас скажет правду?

– Он сам не свой до шумихи вокруг собственной персоны, – сказала Робин. – Вероятно, его привлечет идея всколыхнуть прессу. Значит, исчезновение Марго стало для вас шоком?

– Можно и так сказать. – Сетчуэлл теперь обследовал зубы языком. – Просто я пересекся с ней еще раз… Не буду притворяться, что был по-прежнему в нее влюблен или… А вам когда-нибудь случалось проходить по делу? – В его голосе послышалась агрессивная нотка.

– Да, – сказала Робин. – Несколько раз. И каждый раз меня охватывал страх и ступор.

– То-то и оно, – смягчился Сетчуэлл.

– Что вас побудило выбрать Грецию?

– Я на самом деле не выбирал. Получил от бабки наследство и подумал, что сделаю перерыв в работе, покатаюсь по Европе, займусь живописью… проехал через Францию, Италию, а в семьдесят шестом меня занесло на Кос. Работал в баре. В свободное время писал. Продал туристам довольно много картин. Познакомился со своей первой женой… там и осел, – закончил, пожав плечами, Сетчуэлл.

– Кое-что еще. – Робин переложила полицейский протокол вниз, под небольшую стопку бумаг. – Нам стало известно, что Марго, возможно, видели через неделю после исчезновения. Полиция об этом так и не слышала.

– Вот как? – Сетчуэлл, похоже, заинтересовался. – И где же это?

– В Лемингтон-Спа, – ответила Робин, – на кладбище у церкви Всех Святых.

Широкая белая бровь Сетчуэлла вздернулась так, что натянула чистый пластырь, удерживающий глазную повязку.

– У церкви Всех Святых? – повторил он с явным изумлением.

– Рассматривала могилы. Якобы перекрашенная в брюнетку.

– И кто ее видел?

– Некий мотоциклист. Через два года он рассказал об этом медсестре в амбулатории «Сент-Джонс».

– Он рассказал медсестре? – Сетчуэлл сжал челюсти. – И что еще вам поведала медсестра?

Он вгляделся в лицо Робин. У нее сложилось впечатление, что он вдруг разозлился.

– Вы знаете Дженис? – спросила Робин, удивляясь такой реакции.

– Так ее зовут, да? – переспросил Сетчуэлл. – Запамятовал.

– Стало быть, вы ее знаете?

Сетчуэлл положил в рот ломтик жареной картошки. Робин видела, что он пока не решил, как вести себя дальше, и почувствовала прилив волнения, понимая, что все эти часы нескончаемой рутины, простоя и бессонных ночей того стоили.

– Она вонь поднимает, – резко бросил Сетчуэлл. – Вонючка она, эта медсестра. Они с Марго друг дружку не выносили. Марго сама мне говорила, что медсестра ей не нравится.

– Когда она успела вам сказать?

– Когда мы случайно встретились, я вам уже говорил, на улице…

– Мне кажется, вы сказали, что о работе речь не заходила?

– Говорю же: она сама сказала. У них вышел скандал или вроде того. Не знаю. Она вскользь упомянула. Сказала мне, что эта медсестра ей не нравится, – повторил Сетчуэлл.

Из-под его темной, будто сыромятной кожи проступила жесткая маска: вместо мужчины со слегка комичным, потасканным лицом появился неприглядный одноглазый старик. Робин вспомнила, как у Мэтью, когда он злился, напрягалась нижняя челюсть, придавая ему вид мордатого пса, но она не испугалась. В Сетчуэлле чувствовался тот же изворотливый инстинкт самосохранения, что и у ее бывшего мужа. Как бы там ни доставалось в свое время от Сетчуэлла бросившим его женам или Марго, вряд ли он отважился бы ударить Робин в людном месте, да еще в городке, где до сих пор живет его сестра.

– Вы, похоже, рассердились, – заметила Робин.

– Gia chari sou[20], конечно рассердился: эта медсестра – как там ее? – пытается меня замазать? Выдумала историю, повернула дело так, будто Марго сбежала, чтобы быть со мной…

– Дженис не выдумала эту историю. Мы проверили ее у вдовы мистера Рэмиджа, и она подтвердила, что ее покойный супруг рассказывал знакомым, как увидел пропавшую женщину…

– Что еще вам наговорила Дженис? – повторно спросил он.

– Она вас ни разу не упомянула, – сказала Робин, которую разбирало любопытство. – Мы представления не имели, что вы друг дружку знаете.

– Но она заявляет, что Марго видели в Лемингтон-Спа после того, как та исчезла? Нет, она явно понимает, что делает.

Съев еще ломтик жареного картофеля, Сетчуэлл внезапно вскочил со стула и поспешил, как убедилась обернувшаяся через плечо Робин, в туалет. Со спины он выглядел еще старше: через поредевшие седые волосы проглядывала лысина, джинсы болтались на заднице.

Робин поняла: он считает, что разговор окончен. Однако у нее был заготовлен дополнительный козырь, пусть опасный, но не позволявший прервать беседу в тот момент, когда вопросов стало больше, чем ответов.

Сетчуэлл отсутствовал не менее пяти минут, и Робин определила, что он настроил себя соответствующим образом. Вместо того чтобы опять сесть за стол, он, нависая над ней, сказал:

– Тоже мне, сыщица нашлась, мать твою за ногу. Журналюга, вот ты кто.

При взгляде снизу вверх его черепашья шея смотрелась особенно неприглядно. Цепочка, серебряные кольца с бирюзой, свисающие космы – все это напоминало дешевый маскарад.

– Если хотите, можете позвонить Анне Фиппс и проверить, – сказала Робин. – У меня есть ее номер. Почему вы думаете, что вами может заинтересоваться пресса?

– С меня прошлого раза хватило. Я пошел. Мне дергаться вредно. Надо восстанавливаться после операции.

– Еще одно, напоследок, – сказала Робин, – и вам будет интересно это услышать.

Этому приему она научилась у Страйка. Сохранять спокойствие и уверенность в себе. А собеседник пусть ломает голову: что же у тебя на него имеется?

Сетчуэлл выпрямился; единственный незакрытый глаз сверлил ее, как бурав. От заигрывания и покровительственного высокомерия не осталось и следа. Теперь она была ему равным противником.

– Присядьте, это не займет много времени.

Слегка поколебавшись, Сетчуэлл опустился на свое место. Сейчас его убеленная сединой голова заслоняла от Робин висевшую позади него на кирпичной стене голову оленя. От этого создавалось впечатление, будто рога вырастают прямо из белых волос, мягкими кудрями спускавшихся ему на плечи.

– Марго Бамборо знала о вас нечто такое, что не должно было выйти наружу, – сказала Робин. – Так?

Он не сводил с нее взгляда.

– Подушечная фантазия? – сказала Робин.

На его лице застыла каждая черточка, отчего он сделался похожим на старого лиса. Загорелая морщинистая грудь под седыми завитками провалилась внутрь, когда он выдохнул:

– Кому-нибудь выболтала, да? Кому? – (Робин даже не успела ответить.) – Мужику своему, да? Или этой ирландской потаскухе?

У него на скулах забегали желваки.

– Кто меня за язык тянул? – продолжил он. – Так бывает, когда ты влюблен, или пьян, или что там еще с нами случается. Потом годами прокручивал в уме, как она…

Фраза окончилась молчанием.

– Она это упомянула при вашей последней встрече? – наугад произнесла Робин, делая вид, что знает больше, чем на самом деле.

– Она спросила про мою несчастную мать, – уточнил Сетчуэлл. – Я еще подумал: не замыслила ли чего? Да нет, вряд ли. Возможно, она приобрела какие-то медицинские познания, возможно, изменила свои взгляды. Наверняка она видела людей, подобных Бланш. Видела жизнь, которую и проживать не стоит. Так или иначе, – он слегка подался вперед, – я по-прежнему считаю это сном. Ясно? Мне было шесть лет. Я это нафантазировал… или во сне увидел. И даже если не так, обе давно умерли и никто этого не оспорит. Моей почтенной мамаши не стало в восемьдесят девятом. Никто не сможет предъявить обвинения этой старой кляче. Мать-одиночка – каково ей было нас двоих поднимать? А прекратить чужие муки – это акт милосердия, – сказал Сетчуэлл и повторил: – Милосердия.

Бледный под густым загаром, он встал и понуро зашагал прочь, но, когда уже должен был скрыться из виду, вдруг развернулся и шаткой походкой приблизился к столу, мрачно катая на скулах желваки.

– Я тебе так скажу… – Он полыхнул злобой. – Ищейка ты драная.

И ушел, чтобы больше не возвращаться.

У Робин лишь слегка екнуло сердце. Ее переполняло ликование. Она смела в сторону неаппетитные горшочки, придвинула к себе маленькое металлическое ведерко и прикончила недоеденный художником картофель фри.

Прощание с Джоан завершилось исполнением любимого псалма мореплавателей «Отец Небесный, нас спаси». Под звуки знакомых слов Тед, Страйк, Дейв и трое товарищей Теда по службе спасения на водах выносили гроб из простой светлой церкви с деревянными балками, мимо витражных окон, изображающих облаченного в лиловые одеяния святого Модеза, чье имя носили и сам городок, и эта церковь. Стоя между островной башней и тюленем на камне, святой взирал на похоронную процессию.