The lies don’t count, the whispers do.
В тот вечер Страйк сидел один за кухонным столом у себя в мансарде. Стул был неудобный, колено над протезом болело после многочасовой слежки за Папой-Злодеем, ушедшим среди дня с работы, чтобы подкараулить младшего сына, которого повели на экскурсию в Музей естествознания. Этот папаша определенно был владельцем фирмы, иначе его давно бы уволили за прогулы, которые требовались ему для давления на родных детей. Что же до Платины, та была предоставлена самой себе и в объектив не попадала. Узнав, что к Робин вечером приезжает мать, Страйк не стал слушать никаких возражений, настоял, чтобы его помощница взяла трехдневный отпуск, проводил ее до метро и потребовал, чтобы она прислала ему сообщение, когда войдет к себе в квартиру целой и невредимой.
Страйка клонило в сон, но от усталости он даже не мог заставить себя встать со стула и перебраться на кровать. Второе послание от убийцы взбудоражило его больше, чем он готов был признать вслух. При всей омерзительности посылки с отсеченной ногой у него все же оставалась тень надежды, что стоявшее на упаковке имя Робин было добавлено спонтанно. Но тот факт, что второе почтовое отправление убийца адресовал ей же, причем ехидно подмигнув Страйку («She’s as Beautiful as a Foot»), однозначно указывал, что под прицелом оказалась именно Робин. Даже воспроизведенная на открытке картина – одинокая длинноногая блондинка – носила угрожающее название: «С мыслями о тебе».
Застывший в неподвижности Страйк бурлил от злости и гнал от себя усталость. Вспоминая бескровное лицо Робин, он понимал: у нее умерла последняя надежда на то, что это была случайная выходка безумца. И все же Робин в полный голос требовала не отправлять ее в отпуск, указывая, что их два оплачиваемых задания – слежка за Папой-Злодеем и за Платиной – часто пересекались, а потому Страйку неизбежно пришлось бы делать выбор. Он стоял на своем: Робин приступит к работе не раньше, чем ее мать вернется к себе в Йоркшир.
Злоумышленник уже преуспел: бизнес Страйка сократился до двух клиентов. Только что в офис вторично нагрянула полиция; в прессе вот-вот грозила разорваться бомба, хотя Уордл обещал не разглашать историю с открыткой и отрезанным пальцем. Он соглашался со Страйком, что убийце хочется натравить на детективное агентство журналистов и полицию, а потому шумиха в прессе была бы ему только на руку.
В тесной кухне звонок мобильника прозвучал особенно резко. Страйк посмотрел на часы: двадцать минут одиннадцатого. Он даже не обратил внимания на имя, потому что его мысли были заняты Робин.
– Хорошая новость, – сказал в трубку Уордл. – Ну, относительно, конечно. Новой жертвы нет. Это палец Келси. С другой ноги. Чего добру пропадать, верно?
Не настроенный шутить, Страйк ответил грубо.
После окончания разговора он не встал из-за кухонного стола и опять погрузился в мысли, не слыша шума транспорта на Черинг-Кросс-роуд. И, только вспомнив, что завтра утром ему предстоит ехать в Финчли для встречи с сестрой Келси, он принялся отстегивать протез.
Страйк хорошо ориентировался в Лондоне вследствие бродячего образа жизни матери, но какие-то белые пятна все же оставались, и Финчли был одним из них. От тамошнего избирательного округа, насколько ему было известно, в восьмидесятые годы баллотировалась Маргарет Тэтчер, а Страйк с матерью и Люси в ту пору скитался из одного сквота в другой – то в Уайтчепеле, то в Брикстоне. Финчли, лежащий слишком далеко от центра, не подходил их семье, которая могла полагаться только на общественный транспорт и забегаловки, торгующие навынос; а кроме того, район этот был дороговат для женщины, которой зачастую даже не хватало монеток, чтобы включить электричество; его населяли, как когда-то мечтательно говорила Люси, приличные семьи. Выйдя замуж за инженера-сметчика и произведя на свет троих примерных сыновей, Люси получила то, к чему всегда стремилась: чистоту, порядок, стабильность.
Доехав на метро до станции «Уэст-Финчли», Страйк вынужденно проделал долгий путь пешком по Саммерс-лейн, вместо того чтобы взять такси: с финансами стало совсем напряженно. Слегка вспотев на легком холодке, он двигался между спокойными особняками, проклиная тишину зеленой зоны и отсутствие каких бы то ни было ориентиров. Наконец через добрых полчаса после выхода из метро он отыскал дом Келси Платт, побеленный, с чугунной калиткой, размерами уступавший соседним.
Страйк позвонил и тут же услышал голоса за дверью матового стекла – такой же, как у него в офисе.
– По-мойму, это детектив, сонце. – Акцент выдавал уроженца Ньюкасла.
– Ты как в воду глядел! – отозвался пронзительный женский голос.
За стеклом замаячила какая-то красная масса. Дверь открылась; прихожую загораживал грузный босой мужчина в ярко-алом купальном халате. Голова сверкала лысиной, но окладистая седая борода вкупе с красным халатом делала его похожим на Санта-Клауса, правда непривычно грустного. Он неистово тер лицо рукавом халата. Сквозь стекла очков смотрели глаза-щелочки, румяные щеки были мокры от слез.
– Извиняюсь, – хрипло сказал он, пропуская Страйка в дом. – Я после ночной смены, – добавил он в оправдание своего внешнего вида.
Страйк протиснулся мимо него. От хозяина дома пахло камфорой и одеколоном «Олд спайс».
У лестницы стояли, крепко обнявшись, две женщины средних лет: одна блондинка, другая брюнетка; обе рыдали. При появлении Страйка они разомкнули объятия и утерли слезы.
– Простите, – выдохнула темноволосая. – Это Шерил, соседка наша. Она в Магалуфе отдыхала, только что узнала про Келси.
– Простите, – эхом повторила заплаканная Шерил. – Я вас оставлю. Если что понадобится – дай знать, Хейзел. Любая помощь. Любая, Рэй… все, что угодно.
Шерил протиснулась мимо Страйка («Извините») и обняла Рэя. Они, оба тучные, несколько раз качнулись туда-обратно, соприкасаясь животами и обхватив друг друга за шею. На мощном соседкином плече Рэй вновь зарыдал.
– Заходите, – икнула Хейзел, промокая глаза, и повела Страйка в гостиную.
Она смахивала на брейгелевскую крестьянку: те же круглые щеки, выступающий подбородок и широкий нос, над припухшими глазами – мохнатые гусеницы бровей.
– Вот так всю неделю. Знакомые прослышат – и сразу к нам… извините… – всхлипнула она.
За две минуты он выслушал с полдюжины извинений. Есть народы, которые стыдятся недостаточного проявления скорби; а обитатели тихого Финчли стыдились проявлять свою скорбь в присутствии постороннего.
– И никто не знает, что говорить. – Хейзел утерла слезы и жестом предложила Страйку присесть на диван. – Она ведь не под машину попала, не заболела. Люди не знают, что говорить, когда…
Она замялась, но так и не смогла выдавить нужные слова; фраза завершилась громким всхлипом.
– Вы уж меня простите, – сказал в свой черед Страйк. – Я понимаю, как вам тяжело.
В гостиной было безупречно чисто, но как-то неприветливо – вероятно, из-за холодной цветовой гаммы. Мебельный гарнитур из трех предметов, обитых гобеленом в серебристую полоску, белые обои в тонкую серую полоску, диванные подушки с острыми углами, симметрично расставленные статуэтки на каминной полке. На незапыленном экране телевизора бликовал проникающий через окно дневной свет.
За тюлевыми занавесками проплыла размытая фигура вытирающей глаза Шерил. Ссутулившийся Рэй прошлепал босиком мимо двери в гостиную, промакивая лицо поясом халата. Словно читая мысли Страйка, Хейзел объяснила:
– Рэй получил перелом позвоночника, когда пытался вызволить одну семью из горящего пансионата. Стена рухнула, и он упал с лестницы. На три этажа вниз.
– Боже! – вырвалось у Страйка.
У Хейзел дрожали руки и губы. Страйк вспомнил, что сказал ему Уордл: полиция перегнула палку с Хейзел. Жесткий допрос Рэя, видимо, показался ей, впавшей в состояние шока, непростительным зверством, непозволительным усугублением их мучений. Страйк немало знал о грубом вторжении облеченных властью на территорию людского отчаяния. Он побывал по обе стороны баррикад.
– Кому чайку заварить? – хрипло выкрикнул Рэй, по предположению Страйка – из кухни.
– Ступай в постель! – крикнула в ответ Хейзел, комкая промокшие бумажные салфетки. – Я сама заварю! Ложись иди!
– Точно?
– Ложись, говорю. Я тебя в три часа разбужу!
Хейзел вытерла лицо свежей салфеткой, как полотенцем.
– Он инвалидность не стал оформлять, а на нормальную работу никто его не берет, – вполголоса поведала она Страйку, когда Рэй прошаркал назад мимо двери в гостиную. – Спина больная, возраст, сами понимаете, да и легкие никуда не годятся. Черная зарплата… работа посменная…
Голос ее замер, губы задрожали, и она в первый раз посмотрела Страйку прямо в глаза.
– Сама не знаю, зачем я вас позвала, – призналась она. – В голове все перепуталось. Я слышала, она вам писала, да вы не ответили, а потом вам прислали ее… ее…
– Должно быть, для вас это стало ужасным потрясением. – Страйк понимал, что ее состояние не описать словами.
– Это… это сущий кошмар! – возбужденно зачастила хозяйка. – Кошмар. Мы же ничего не знали, вообще ничего. Думали, ей от колледжа работу предложили. А тут полицейские… она сказала, что уезжает на практику, и я поверила. Якобы при какой-то школе ей жилье предоставили. Все правдоподобно… кто бы мог подумать… но ведь она была такой лгуньей. Ни слова правды не могла сказать. Она у меня три года прожила, а я так и не… то есть… я не смогла ее перевоспитать.
– А о чем она лгала? – спросил Страйк.
– Да обо всем, – ответила Хейзел с каким-то непроизвольным жестом. – Могла черное белым назвать. И ведь не из корысти, нет-нет. А для чего – сама не знаю. Ума не приложу.
– Почему она жила с вами? – спросил Страйк.
– Да она мне… она мне была сводной сестрой. По матери. Отец мой умер, когда мне двадцать лет исполнилось. Мама вышла замуж за своего коллегу и от него родила Келси. Между нами разница была – двадцать четыре года… Я тогда уже из родительского гнезда уехала… Была ей скорее теткой, чем сестрой. А три года назад Малькольм с мамой нашей разбились в Испании. Водитель пьян был. Малькольм на месте погиб, а мама четверо суток в коме пролежала и тоже скончалась. У Келси другой родни не было, вот и пришлось мне ее к себе взять.
Поразительная аккуратность обстановки, подушки с острыми уголками, отполированные поверхности без единого пятнышка никак не вязались с образом совсем юной девушки.
– Мы с Келси плохо уживались, – сказала Хейзел, будто в очередной раз читая мысли Страйка. Она ткнула пальцем наверх, куда ушел Рэй, и у нее хлынули слезы. – Он-то куда снисходительнее был к ее капризам, к обидчивости. Рэй легко с молодежью общий язык находит – у него взрослый сын, за границей работает. А когда полицейские нагрянули, – продолжила она с внезапной злостью, – и сказали, что она… что ее… Рэю так досталось… будто он какой-то… да ему тыщу лет не… Я ему тогда сказала: это что же делается, такое в страшном сне не приснится… В новостях показывают, как люди умоляют детей вернуться домой… как невиновных судят… кто бы мог подумать… вам бы в голову не пришло… а мы откуда знать могли, что она пропала? Уж мы бы на розыски бросились. Откуда нам было знать?.. А полицейские Рэю такие вопросы задавали… где он находился и все такое…
– Я слышал, он непричастен, – сказал Страйк.
– Да, это они
У нее не укладывалось в голове, что человека, жившего под одной крышей с Келси, подозревают в ее убийстве. Страйк, которому довелось слышать показания Бриттани Брокбэнк, Роны Лэйнг и им подобных, знал, что насильники и убийцы чаще всего – не чужаки в масках, караулящие в темноте под лестницей. Обычно это отец, муж, сожитель матери или сестры…
Хейзел быстрыми движениями вытерла слезы, а потом спросила:
– А как вы, кстати, поступили с ее дурацким письмом?
– Моя ассистентка убрала его в ящик для нестандартной корреспонденции, – ответил Страйк.
– В полиции сказали, вы ей не ответили. А письма, которые у нее нашли, – фальшивки.
– Так и есть, – подтвердил Страйк.
– Выходит, злоумышленник наверняка знал, что у нее был к вам интерес.
– Да, верно, – сказал Страйк.
Хейзел шумно высморкалась. а потом спросила:
– Чаю-то выпьете?
Он согласился лишь для того, чтобы дать ей возможность прийти в себя. Но как только она вышла из комнаты, он не таясь осмотрелся. На сдвинутых вместе маленьких столиках стояла единственная фотография улыбающейся женщины за шестьдесят в соломенной шляпке. Страйк предположил, что это мать Хейзел и Келси. Рядом с этим портретом осталась темная полоска, которая свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь стояло еще одно фото, загородившее в этом месте дешевую столешницу от прямых солнечных лучей. Страйк подумал, что то была школьная фотография Келси, которая обошла все газеты.
Хейзел вернулась, неся поднос с чайными кружками и тарелкой печенья. После того как она аккуратно опустила поднос на салфетку рядом с портретом матери, Страйк спросил:
– Я слышал, у Келси был друг?..
– Чушь! – отрезала Хейзел и рухнула в свое кресло. – Вранье, как и все остальное.
– Почему вы так уверены?..
– Она говорила, что его зовут Найалл. Найалл. Господи прости.
У нее опять навернулись слезы. Страйк, не понимавший, почему друг Келси не мог носить имя Найалл, не смог скрыть недоумения.
–
– Простите? – Страйк окончательно запутался. – Я не совсем…
– Да группа эта… они третье место заняли в программе «Икс-фактор». Она по ним с ума сходит… сходила… а Найалл был ее кумиром. Поэтому, когда она рассказала, что у нее появился знакомый мальчик восемнадцати лет по имени Найалл, который гоняет на мотоцикле… как по-вашему, что нам было думать?
– Вот оно как. Понимаю.
– Сказала, что познакомилась с ним у психолога. Она ходила наблюдаться у психолога, понимаете? Утверждала, что познакомилась с Найаллом в приемной и что его туда привела гибель отца и матери – в точности как у нее. Мы его в глаза не видели. Я говорила Рэю: снова она за свое, все врет, а Рэй: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало», но я терпеть не могла ее обманы, – фанатично сверкая глазами, продолжала Хейзел. – Каждую минуту врала. Приходит домой – на запястье пластырь; говорит «порез», а оказалось – наколку
Заметным напряжением всех сил она подавила новые ручьи слез, стиснула дрожащие губы, промокнула глаза и, набрав побольше воздуха, сказала:
– У Рэя есть своя версия. Он хотел ее полицейским изложить, а они даже слушать не стали, их больше интересовало, где он сам в тот день находился… так вот: у Рэя приятель есть, Ричи, молодой еще, халтурку Рэю подкидывает – садовые работы, и Келси познакомилась с этим Ричи…
Версия грешила бесчисленными повторами и маловажными деталями. Страйк, привыкший к путаным речам неопытных свидетелей, слушал внимательно, не перебивая. Из ящика комода появилась фотография, которая сослужила двойную службу: она была призвана доказать Страйку, что, во-первых, в те выходные, когда погибла Келси, Рэй с тремя приятелями находился в городке Шорем-бай-Си на мальчишнике, а во-вторых, что молодой Ричи недавно получил увечье. Ричи и Рэй сидели с пивом на гальке у куста чертополоха, улыбались и щурились против солнечного света. От покрытой испариной лысины Рэя отражался свет, который падал на опухшее лицо молодого Ричи, все в синяках и наложенных швах. Одна нога у него была в гипсе.
– …понимаете, когда после той аварии Ричи заглянул к нам, тогда, по мнению Рэя, у нее и созрела одна мысль. Он считает, она задумала кое-что сотворить со своей ногой, а потом обставить дело так, будто попала в аварию.
– А не мог ли Ричи быть тем самым бойфрендом? – спросил Страйк.
– Ричи! Он, знаете ли, малость простоват. Уж он бы нам рассказал. Да к тому же она его почти не знала. Это все были фантазии. Мне кажется, Рэй прав. Она опять же собиралась что-то сотворить со своей ногой, а потом сказать, будто упала с мотоцикла.
Эта версия была бы вполне убедительна, думал Страйк, если бы Келси лежала в больнице, говорила всем, что попала в мотоциклетную аварию, и отказывалась сообщать подробности о своем вымышленном бойфренде, чтобы его не подставить, Нужно было отдать должное Рэю: у шестнадцатилетней фантазерки, скорее всего, созрел бы именно такой план, опасный своим сочетанием масштабности и близорукости. Впрочем, никакой роли это не играло. Не исключено, что Келси действительно планировала запустить слух о мотоциклетной аварии, однако впоследствии она так или иначе передумала и обратилась к Страйку за советом по ампутации ноги.
Важнее оказалось другое: впервые кому-то пришло в голову провести связь между Келси и байкером, и Страйк поинтересовался, откуда у Хейзел такое твердое убеждение, что любой ухажер был не более чем выдумкой.
– Понимаете, среди тех, кто вместе с ней учился на воспитателя, юношей, можно считать, не было, – сказала Хейзел. – А где еще она могла его подцепить?
Страйку не терпелось кое-что взять на карандаш, но он опасался, что это разрушит с таким трудом созданную атмосферу доверия.
– Кто такой Даррелл?
– Он тут ни при чем. В церкви координирует работу с молодежью. Сам из Брэдфорда, – туманно добавила Хейзел. – Рэй убежден, что он голубой.
– А дома она заговаривала о своей… – Страйк помедлил, не зная, как выразиться, – о своей проблеме с ногой?
– При мне – нет, – твердо сказала Хейзел. – Я такие разговоры не поощряла, терпеть их не могла. В четырнадцатилетнем возрасте она попыталась завести об этом речь, но я высказала все, что думала. Она норовила привлечь к себе внимание, вот и все.
– У нее на ноге был застарелый шрам. Откуда?
– Она это отмочила сразу после маминой смерти. Мало мне забот было. Стянула ногу проволокой, чтобы нарушить кровообращение. – У нее на лице, как показалось Страйку, отразилась брезгливость, смешанная с гневом. – Когда мама с Малькольмом разбились, она тоже была в машине. На заднем сиденье. Мне пришлось ее к психологу записать. Он счел, что эта манипуляция с ногой – крик о помощи или что-то в таком духе. Скорбь. Комплекс выжившего… уже не помню. А она и говорит: нет, давно, мол, хочу от этой ноги избавиться. Ну не знаю… – Хейзел энергично затрясла головой.
– А еще с кем-нибудь она об этом заговаривала? С Рэем?
– Пыталась, да. Во всяком случае, он на ее счет не заблуждался. Когда он сюда переехал и мы стали жить все вместе, она ему таких небылиц наплела – к примеру, что папа у нее был разведчиком и ту аварию ему подстроили. Так что он ее знал как облупленную, но не сердился. Бывало, сменит тему, заговорит с ней о школе, еще о чем-нибудь… – Хейзел побагровела. – Я вам скажу, чего она добивалась! – вырвалось у нее. – Чтобы сидеть в инвалидной коляске, чтобы ее катали, как ребенка, чтобы баловали, чтобы внимание обращали. Ради этого все и делалось. Год с лишним назад я у нее дневник нашла. Видели бы вы, что она там понаписала, что напридумывала, нафантазировала. И смех и грех!
– Например? – спросил Страйк.
– Например, как ее с ампутированной ногой сажают в инвалидную коляску и подвозят к самой сцене на концерте
Не ради этого ли она позвала его к себе домой? – задумался Страйк. В смятении, подсознательно, пытаясь удержаться на поверхности моря, которое куда-то ее понесло, она хотела утвердиться в своей правоте: пусть у ее сестры ум зашел за разум, но люди так не поступают, во всяком случае в реальном мире, где подушки аккуратно стоят на уголках, а инвалидность наступает только по роковой случайности – когда рушатся стены или взрываются автомобили.
– Нет, – ответил он, – я подорвался на мине.
– Ну вот видите! – восторжествовала она, вновь заливаясь слезами. – Я бы ей и сама это сказала… да только она… она меня не спрашивала… а знай свое твердила… – Хейзел сглотнула ком в горле, – что нога эта ей мешает. Что не должно ее там быть, что нужно от нее избавиться… как будто это опухоль, что ли… Я и слушать не стала. Бред такой. Рэй говорит, он пытался ее образумить. Сказал, что она сама не понимает, чего добивается, что месяцами в больнице лежать, как он валялся с переломом позвоночника, – радости мало: под гипсом язвы образуются, в них инфекция попадает и все такое прочее. При этом он зла на нее не держал. Скажет ей, бывало: идем, поможешь мне в саду или как-то так, чтобы только ее отвлечь от дурных мыслей. В полиции нам сказали, что она по интернету связывалась с себе подобными. Мы знать не знали. Ей шестнадцать было, как тут пойдешь ноутбук ее проверять? Да откуда я знаю, что там искать.
– А меня она когда-нибудь упоминала? – спросил Страйк.
– Вот и полицейские тоже интересовались. Нет, не припоминаю, чтобы она о вас спрашивала, да и Рэй такого не помнит. Не в обиду будь сказано… дело Лулы Лэндри я хорошо запомнила, а ваше имя как-то упустила, да и вас бы в лицо не узнала. Если бы сестра про вас заговорила, я бы запомнила. Имя-то у вас непростое… не в обиду будь сказано.
– А компания у нее была? Она куда-нибудь ходила?
– Да нет, компании не было. Ее недолюбливали. Она ведь одноклассникам тоже врала, а кому такое понравится? Дразнили ее. Считали, что она не от мира сего. Нет, никуда она не ходила. А уж когда умудрялась встречаться с этим Найаллом – даже не представляю.
Страйк не удивлялся ее гневу. Келси стала незапланированным добавлением к их беспорочному семейству. А теперь Хейзел обречена до конца своих дней носить в себе вину и скорбь, ужас и жалость, потому что сестра ее так и не переросла те причуды, что развели их в разные стороны.
– Можно воспользоваться туалетом? – спросил Страйк.
Промокнув глаза, она кивнула:
– Прямо и вверх по лестнице.
Опорожняя пузырь, Страйк читал вставленную в рамку и подвешенную над сливным бачком почетную грамоту «За храбрость и особые заслуги», которой награждался боец противопожарной службы Рэй Уильямс. У Страйка возникло серьезное подозрение, что повесила ее здесь Хейзел, а не Рэй. В остальном туалетная комната не сулила ничего интересного. Все то же пристальное внимание к чистоте и аккуратности, наблюдавшееся в гостиной, распространилось и на аптечку, посредством которой Страйк узнал, что у Хейзел еще не прекратился цикл, что зубную пасту здесь покупают упаковками и что супруги (или по крайней мере один из них) страдают геморроем.
Из туалетной комнаты Страйк вышел бесшумно. Из-за закрытой двери раздавалось мерное сопение, указывающее на то, что Рэй спит. Сделав два шага вправо, Страйк оказался в чуланчике, где до недавних пор жила Келси.
Здесь все детали интерьера были подобраны по цвету: обои, пуховое одеяло, абажур, занавески – все сиреневое. Страйк чувствовал: в этой комнатушке порядок внедрили в хаос грубой силой; чтобы это понять, даже не нужно было видеть весь дом.
Большая пробковая настенная доска предохраняла стены от неприглядных булавочных отметин. Келси увешала доску фотографиями пятерки смазливых юнцов, которые, как догадался Страйк, и составляли группу
На узкой книжной полке выделялось новое, похоже, издание «
Делая ставку на то, что Хейзел слишком грузная и неслышно подняться по лестнице не сможет, Страйк быстро открыл выдвижные ящики. Разумеется, всё сколько-нибудь интересное уже забрала полиция: ноутбук, записки, бумажки с именами и номерами телефонов, любые дневниковые записи – если, конечно, она продолжала вести дневник после того, как Хейзел сунула туда нос. Остались только разрозненные вещи: пачка бумаги, примерно такой, на которой было написано присланное ему письмо, старая игровая приставка «Нинтендо», упаковка накладных ногтей, коробочка гватемальских кукол-утешительниц ручной работы и – в самом нижнем ящике прикроватной тумбочки, внутри пушистого пенала, – несколько твердых аптечных пластинок из фольги. Он вынул их все: капсулы горчично-желтого цвета носили название «аккутан». Одну пластинку он сунул в карман и, задвинув ящик, перешел к платяному шкафу, в котором царил беспорядок и слегка пахло затхлостью. Келси питала слабость к черному и розовому. Страйк быстро прощупал все складки, обшарил карманы, но ничего не нашел, пока не добрался до мешковатого платья, в кармане которого лежал смятый бумажный квадратик с номером 18: то ли лотерейный билет, то ли номерок из гардероба.
Хейзел в отсутствие Страйка даже не сдвинулась с места. Он подумал, что вполне мог бы задержаться и дольше – она бы не заметила.
При его появлении хозяйка дома слегка вздрогнула. Она опять плакала.
– Спасибо, что зашли, – хрипло выговорила она, вставая. – Вы уж извините, я…
И тут она разрыдалась в голос. Страйк положил руку ей на локоть; не успел он опомниться, как Хейзел бросилась ему на грудь и без тени кокетства, из неприкрытого отчаяния вцепилась в лацканы его пиджака. Страйк приобнял ее за плечи; так они постояли с минуту, после чего она, тяжело всхлипнув, сделала шаг в сторону, и Страйк бессильно уронил руки.
Хейзел покачала головой и пошла провожать его к выходу; слов больше не осталось.
Страйк еще раз выразил свои соболезнования. В мрачноватой прихожей дневной свет подчеркивал призрачную бледность ее заплаканного лица.
– Спасибо, что зашли. – Она сглотнула слезы. – У меня прямо потребность была вас повидать. Сама не знаю, откуда что взялось. Вы уж меня простите…