You see me now, a veteran of a thousand psychic wars…
В ярко освещенной больничной палате нетрудно было изображать безмятежность. Робин подпитывалась не только от удивления и восхищения Страйка по поводу ее спасения, но и от своих собственных рассказов о том, как она дала отпор убийце. Непосредственно после нападения она вела себя спокойнее всех: утешала и подбадривала Мэтью, когда он начинал плакать при виде ее забрызганного несмываемыми чернилами лица и длинной раны на руке. Набиралась сил она и от слабости других, надеясь, что ее храбрость, заправленная адреналином, позволит ей благополучно вернуться к нормальному состоянию, обрести твердую почву под ногами и жить дальше как ни в чем не бывало, не увязая в темном болоте, куда ее надолго затянуло после изнасилования…
Однако в течение следующей недели у нее нарушился сон, причем не только потому, что ее изводила дергающая боль в раненой руке, на которую наложили гипс. Как только ей удавалось ненадолго задремать ночью или днем, она чувствовала, как на шее у нее смыкаются мощные руки убийцы, а в ухе шипит его дыхание. Порой глаза, которых она даже не видела, превращались в глаза насильника, смотревшие на нее, девятнадцатилетнюю: блеклые, один зрачок неподвижный. Жуткие фигуры в балаклаве и в маске гориллы сливались, мутировали, росли, день и ночь заполняя ее мысли.
Самыми страшными были те сны, в которых он у нее на глазах творил это с другими, а она ждала, что вот-вот настанет ее черед – и ни помочь другим, ни убежать самой. Однажды жертвой оказалась Стефани с изуродованным лицом. Был и другой невыносимый случай, когда маленькая чернокожая девочка без конца звала маму. От ее криков Робин вскочила ночью, и Мэтью так встревожился, что наутро позвонил на работу и сказался больным, чтобы не оставлять ее одну. Робин не знала, благодарить или обижаться.
К ней, конечно, сразу приехала мама и стала уговаривать на время перебраться в Мэссем.
– До свадьбы еще десять дней, Робин, поедем домой, ты как раз отдохнешь перед…
– Я останусь здесь, – перебила ее Робин.
Она вышла из юношеского возраста и стала взрослой женщиной, которая вправе сама решать, куда ехать, где находиться и чем себя занимать. У нее было такое чувство, будто она снова и снова борется за те грани своей личности, которых лишил ее незнакомец в маске гориллы, набросившийся на нее из темноты. Из студентки-отличницы она превратилась в дистрофичку, мучимую страхом открытых пространств, из талантливого начинающего психолога-криминалиста – в сломленную девчонку, которая пошла на поводу у властных родственников, решивших за нее, что работа в органах правопорядка только разбередит ее душевные раны. Больше такому не бывать. Она этого не допустит. У нее нарушился сон, пропал аппетит, но она истово билась против своих страхов и ущербности. Мэтью боялся ей перечить. Он вяло согласился, что ей не обязательно ехать домой прямо сейчас, но Робин слышала, как он шушукается на кухне с ее матерью.
От Страйка ждать помощи не приходилось. Он не попрощался с ней в больнице, не пришел навестить и только переговорил с ней по телефону. Ему тоже хотелось отправить ее в Йоркшир, с глаз долой.
– У тебя же перед свадьбой масса дел.
– Нечего на меня давить! – с негодованием отрезала Робин.
– Да кто на тебя давит?
– Извини. – Робин душили беззвучные, невидимые ему слезы; ей стоило немалых трудов контролировать свой голос. – Извини… перенервничала. Домой поеду во вторник, раньше там делать нечего.
Теперь она была не из тех, кто лежит в кровати и таращится на постер
Никто не понимал ее настойчивого желания остаться в Лондоне, но она не готова была объяснять. Сарафан, который был на ней в момент нападения, Робин выбросила. Когда она запихивала его в пакет с мусором, на кухню вошла Линда.
– Дурацкая тряпка, – сказала Робин, поймав материнский взгляд. – Это послужит мне уроком. Наружным наблюдением не занимаются в длинном платье.
Разговаривала она самоуверенно.
– Тебе нельзя нагружать руку, – напомнила ей мать, игнорируя скрытый вызов. – Врач сказал, надо давать ей отдых и держать в горизонтальном положении:
Ни Мэтью, ни Линда не стремились читать газетные отчеты о состоянии дела, а она тянулась к любым публикациям с маниакальной настойчивостью. Карвер запретил разглашать ее имя. Говорил, что хочет оградить ее от назойливости прессы, но они со Страйком подозревали другое: он боялся, что постоянное присутствие Страйка в репортажах придаст публикациям дополнительную остроту: снова Карвер против Страйка.
– Если честно, – сказал Страйк по телефону (она старалась звонить ему не чаще раза в день), – эта мышиная возня никого не интересует. И никак не поможет поймать этого гада.
Робин промолчала. Она лежала на их с Мэтью кровати, обложившись газетами, которые покупала, невзирая на протесты Линды и Мэтью. Перед ней был разворот «Миррор», где уже в который раз печатались рядком фотографии пяти предполагаемых жертв Шеклуэллского Потрошителя. Шестое изображение – черный силуэт женской головы и шеи по плечи – намекало на Робин. Подпись под силуэтом гласила: «26-летняя конторская служащая, выжила». Особое внимание уделялось тому, что «26-летняя конторская служащая» сумела опрыскать нападавшего несмываемым красным спреем. Одна женщина, офицер полиции в отставке, особо похвалила потерпевшую за такую предусмотрительность, а на обороте был помещен отдельный материал о тревожных кнопках.
– Ты действительно забросил это дело? – спросила Робин Страйка.
– Вопрос не так ставится. – Робин слышала, как он расхаживает по офису, и всей душой стремилась туда, пусть хотя бы заваривать чай и отвечать на электронные сообщения. – Я оставляю это на усмотрение полиции. Серийный убийца – не наш профиль, Робин. И так было всегда.
Робин изучала изможденное лицо еще одной выжившей. «Лайла Монктон, проститутка». Лайла тоже знала, как звучит дыхание этого борова. Лайле он отрезал пальцы; Робин отделалась шрамом от кисти до локтя. Мозг гневно жужжал в черепной коробке. Даже совестно, что она так дешево отделалась.
– Хоть бы слово…
– Думать забудь, – сказал Страйк – гневно, совсем как Мэтью. – С нас хватит, Робин. Я не должен был посылать тебя к Стефани. Мной двигала злоба на Уиттекера – с момента получения той посылки, а из-за этого тебя чуть не…
– Я тебя умоляю. – Робин не сдержала раздражения. – Не
– Карвер прощупал Лэйнга и Брокбэнка. Он считает, это ложный след. Но мы с тобой, Робин, больше не имеем к этому касательства.
Находясь в десяти милях от нее, Страйк надеялся, что смог ее убедить. Он не упомянул об озарении, посетившем его после случайной встречи у больницы. На другое утро он позвонил Карверу; к телефону подошел кто-то из его заместителей, сказал, что Карвер сейчас очень занят и ответить не может, и посоветовал больше не беспокоиться. Но Страйк все же настоял, чтобы раздраженный и слегка агрессивный заместитель передал Карверу суть его звонка. Детектив готов был прозакладывать здоровую ногу, что Карверу ничего не передали.
В кабинете Страйка были открыты окна. Жаркое июньское солнце обогревало оба помещения, ныне совершенно безлюдные, а в ближайшем будущем, надо думать, бесхозные. Даже мистер Повторный утратил интерес к новой исполнительнице эротических танцев. Страйк томился от вынужденного безделья. Как и Робин, он хотел действовать, но об этом помалкивал. Еще он хотел, чтобы она поправилась и больше не подвергалась опасности.
– Копы у дома дежурят?
– Да, – вздохнула она.
Карвер выставил круглосуточный пост на Гастингс-роуд. Мэтью и Линда вздохнули с облегчением, узнав, что возле дома всегда находится полицейский.
– Корморан, послушай, я знаю, что мы не имеем права…
– Робин, никакого «мы» больше не существует. Есть я, и я протираю штаны без работы. Есть ты, и ты будешь сидеть дома, пока не поймают убийцу.
– Я говорю о другом, – сказала Робин. Сердце вновь стучало в ребра. Она должна была произнести это вслух, чтобы не лопнуть. – Есть одно дело, которым мы… ты можешь заняться. Это Брокбэнк. Может, он и не убийца, но мы точно знаем, что он насильник. Ты можешь сходить к Алиссе и предупредить, что она живет с…
– Думать забудь! – резко сказал голос Страйка ей в ухо. – Черт возьми, Робин, последний раз повторяю: всех не спасешь! Он ни разу не отбывал срока! Малейшая оплошность – и Карвер нас уроет!
Наступило долгое молчание.
– Ты плачешь? – забеспокоился Страйк: ему показалось, что ее дыхание стало прерывистым.
– Нет, я не плачу, – честно ответила Робин.
Ее охватил смертельный холод, когда Страйк отказался защитить двух маленьких девочек, живущих под одной крышей с Брокбэнком.
– Мне надо идти, у нас сейчас обед, – сказала Робин, хотя никто ее не звал.
– Слушай, – начал он, – я понимаю, ты хочешь…
– Потом поговорим. – Робин повесила трубку.
Это случилось вновь. Какой-то мужчина бросился на нее из темноты и отнял у нее не только ощущение безопасности, но и статус. Она была партнером в детективном агентстве…
Была ли? Новый контракт никто ей не предложил. Зарплата оставалась на прежнем уровне. У них было так много работы и так мало денег, что ей не приходило в голову заговорить ни о том ни о другом. Ей было довольно того, что Страйк видел в ней равноправного партнера. Теперь она лишилась даже этого – может, на время, а может, и навсегда.
Погруженная в свои мысли, Робин несколько минут посидела без движения, а потом встала с постели. Зашуршали газеты. Она подошла к туалетному столику, где стояла обувная коробка от Джимми Чу, вытянула руку и погладила белоснежный картон.
В отличие от озарения, посетившего Страйка на тротуаре у больницы, ее план созрел не так внезапно и не обжег ее пламенем. Темный и опасный, он поднимался медленно; он был рожден ненавистным вынужденным бездельем минувшей недели и ледяной злостью на Страйка, упрямо не желавшего действовать. Страйк, ее друг, переметнулся в стан противника. Бывший боксер, почти двухметрового роста. Ему было не понять, что значит быть маленькой, слабой, беспомощной. Ему было не понять, что делает с тобой насилие: оно низводит тебя до безжизненной вещи, до мусора, до презренного куска мяса.
Захаре, судя по ее голоску в телефонной трубке, было года три, не больше. Робин замерла перед своим туалетным столиком. Она смотрела на коробку со свадебными туфлями и раздумывала. Риск был ей предельно ясен, как острые камни и бушующие волны под канатоходцем. Да, ей не под силу спасти всех. Спасать Мартину, Сейди, Келси и Хезер было слишком поздно. Лайле предстояло жить дальше с двумя пальцами на левой руке и с темным шрамом в душе – Робин знала это как нельзя лучше. И все же оставались две девочки, которых – при бездействии окружающих – ждали неисчислимые страдания.
Робин отвернулась от новых туфель, взялась за мобильный и набрала номер, который никогда не собиралась использовать, хотя он сам пришел к ней в руки.