39

Как и предрекала Илса, ровно в одиннадцать утра Леоноре Куайн предъявили обвинение в убийстве мужа. Проинформированные по телефону, Страйк и Робин смотрели, как эта новость с каждой минутой распространяется по интернету, словно вирус. К половине двенадцатого на сайте газеты «Сан» уже появилась статья о Леоноре, озаглавленная «Вторая Роуз Уэст, подручная мясника». Журналисты наперегонки собирали доказательства супружеской неверности Куайна. Частые исчезновения писателя связали с любовными интрижками, препарировали и приукрасили сексуальные мотивы его произведений. Добрались и до Кэтрин Кент, подстерегли ее у порога, сфотографировали и навесили ярлык: «Пышнотелая рыжеволосая возлюбленная Куайна, сочинительница эротических романов».

Около полудня Страйку опять позвонила Илса:

– Завтра она предстанет перед судом.

– Где?

– В Вуд-Грин, в одиннадцать. А оттуда, надо думать, отправится прямиком в «Холлоуэй».

Когда-то Страйк жил с матерью и сестрой Люси в трех минутах ходьбы от женской тюрьмы закрытого типа в северной части Лондона.

– Мне нужно с ней повидаться.

– Попробуй, только полиция, скорее всего, не подпустит тебя к ней на пушечный выстрел. А я, как адвокат, должна тебе сказать, Корм, что это будет выглядеть…

– Илса, я для нее – последний шанс.

– Ну, спасибо за доверие, – сухо сказала Илса.

– Ты же понимаешь, о чем я.

Страйк услышал ее вздох.

– Мне ведь и за тебя неспокойно. Зачем тебе сейчас нарываться, полиция и так…

– Как держится Леонора? – перебил Страйк.

– Не блестяще, – ответила Илса. – Ее убивает разлука с Орландо.

Весь день в офисе не умолкал телефон: звонили репортеры и просто знакомые – все жаждали услышать конфиденциальную информацию.

Голос Элизабет Тассел прозвучал в трубке так хрипло и грубо, что Робин в первый момент приняла ее за мужчину.

– Где Орландо? – требовательно спросила она у Страйка, когда тот подошел к телефону; можно было подумать, он теперь опекает всех членов семьи Куайн. – У кого она?

– Кажется, у соседки, – ответил Страйк, слушая ее хрипы.

– Господи, какая жуть, – прокаркала хозяйка литературного агентства. – Леонора… всякому терпению приходит конец… не могу поверить…

Нина Ласселс отреагировала с плохо скрываемым облегчением, что, впрочем, не слишком удивило Страйка. Для нее убийство отступило на свое законное место – в туманность на границе возможного. Оно больше не задевало Нину своей тенью: убийцей оказалась незнакомая ей личность.

– А ведь его жена действительно смахивает на Роуз Уэст, ты согласен? – спросила она, и Страйк понял, что Нина сейчас таращится на сайт газеты «Сан». – Только волосы длинные.

Похоже, Нина ему сочувствовала. Он не сумел распутать убийство. Полиция оказалась быстрее.

– Слушай, у меня в пятницу компания собирается, не хочешь присоединиться?

– Извини, не смогу, – ответил он. – Я ужинаю с братом.

Страйк тут же понял, что Нина заподозрила его во лжи. Он едва заметно помедлил, прежде чем выговорить «с братом», и прозвучало это как наспех придуманная отговорка. До сих пор он не упоминал никакого брата. У него вообще не было привычки обсуждать отцовских отпрысков, рожденных в законном браке.

Собираясь уходить, Робин поставила перед ним кружку горячего чая; Страйк корпел над делом Куайна. Она почти чувствовала, как ее босс кипит тщательно скрываемым гневом, и подозревала, что винит он не столько Энстиса, сколько самого себя.

– Еще не вечер, – проговорила Робин, обматывая шею теплым шарфом. – Мы докажем, что это не она.

Как-то раз она уже сказала «мы», когда вера Страйка в свои силы упала до нулевой отметки. Он ценил моральную поддержку, но ощущение собственной беспомощности мешало ему думать. Он терпеть не мог кружить на дальних подступах и наблюдать, как другие раздобывают улики, наводки, сведения.

В тот вечер Страйк засиделся над раскрытой папкой: он просматривал заметки, сделанные во время встреч, изучал распечатанные с телефона снимки. Обезображенное тело Оуэна Куайна словно взывало к нему из тишины – трупы имеют такую особенность – и немо умоляло о справедливости и сочувствии. По опыту Страйк знал, что убитые несут послания от убийц, как знаки, вложенные в негнущиеся мертвые пальцы. Он пристально разглядывал обожженную, зияющую грудную клетку, стянутые веревками запястья и щиколотки, разделанную и выпотрошенную, как индейка, тушу, но при всем желании не мог найти ничего нового. В конце концов он выключил свет и пошел наверх спать.

Со смешанным чувством горечи и облегчения он провел утро четверга в Линкольнс-Инн-Филдс, на совещании с немыслимо дорогим адвокатом по бракоразводным делам, которого наняла все та же обворожительная брюнетка. Страйк был только рад хоть как-то скоротать время, раз уж оторвался от досье Куайна, но подозревал, что на это совещание его заманили под надуманным предлогом. Кокетливая брюнетка, без пяти минут разведенная, представила дело так, будто ее адвокат пожелал встретиться со Страйком лично, чтобы разузнать, каким путем добыты многочисленные доказательства измены ее мужа. Сейчас Страйк сидел за отполированным до блеска столом красного дерева, рассчитанным на двенадцать человек, а клиентка постоянно ссылалась на то, «что сумел выяснить Корморан» и «что своими глазами видел, подтверди, Корморан», время от времени касаясь его запястья. Прошло совсем немного времени – и Страйк по глухому раздражению лощеного адвоката понял, что у того и в мыслях не было вызывать к себе детектива. Но Страйк, чей контракт предусматривал почасовую ставку в пятьсот с лишним фунтов, не торопил события. Он вышел в туалет, проверил телефон и рассмотрел мелкие изображения Леоноры возле районного суда Вуд-Грин при входе и выходе. После предъявления обвинений ее посадили в полицейский фургон и увезли. Вокруг толпилось множество репортеров, но представителей общественности, жаждавших крови обвиняемой, Страйк не заметил: общественность была равнодушна к жертве.

Когда он уже собирался открыть дверь в зал совещаний, пришло сообщение от Робин:

Тебе удобно повидаться с Леонорой сегодня в 18.00?

Отлично, написал он в ответ.

– Я представила, – игриво начала его клиентка, когда Страйк вернулся за стол переговоров, – как внушительно Корморан будет смотреться на свидетельской скамье.

Страйк уже передал адвокату подробные записи и многочисленные фото, а также перечислил все тайные сделки мистера Бёрнетта, включая попытки продать квартиру и сбыть с рук изумрудное ожерелье. К огорчению миссис Бёрнетт, и адвокат, и сам детектив сочли, что при таком обилии материалов необходимость в присутствии Страйка на процессе отпадает. Более того, преувеличенное внимание клиентки к способностям частного сыщика сильно уязвило адвоката. Безупречный костюм в тонкую полоску и волосы с благородной проседью давали, с его точки зрения, больше оснований для тайных прикосновений и взмахов ресниц, нежели внешность увечного боксера-тяжеловеса.

С облегчением выйдя из этой гнетущей атмосферы на свежий воздух, Страйк дошел до метро и поехал обратно. У себя в мансарде он еще раз порадовался: теперь можно было снять костюм, подумать о скором завершении нудного дела и о поступлении солидной суммы, ради которой он, собственно, и связался с этой клиенткой. Теперь можно было уделить все внимание тощей, седой пятидесятилетней женщине, уже доставленной в «Холлоуэй». Газета «Ивнинг стэндард», купленная Страйком у метро, писала о ней на второй полосе: «СКРОМНАЯ ЖЕНА ПИСАТЕЛЯ НАКОРОТКЕ С МЯСНИЦКИМ НОЖОМ».

– Теперь ее адвокат успокоился? – спросила Робин, когда Страйк спустился в офис.

– Более или менее, – ответил он, уставившись на миниатюрную искусственную елочку в шариках и гирляндах, появившуюся на аккуратном письменном столе, и лаконично спросил: – Это зачем?

– К Рождеству, – с робкой улыбкой, но без извинений сказала Робин. – Я еще вчера собиралась поставить, но сразу после ареста Леоноры рука не поднималась. В общем, я организовала для тебя свидание. Не забудь удостоверение личности с фотографией…

– Молодчина, спасибо.

– …и еще купила сэндвичи, а заодно вот это, – возможно, тебя заинтересует, – продолжила она. – Майкл Фэнкорт дал интервью насчет Куайна.

Она вручила ему пакет, где лежали сэндвичи с сыром и пикулями, а также номер «Таймс», сложенный нужным материалом кверху. Страйк опустился на отозвавшийся неприличными звуками диван и, жуя сэндвич, приступил к чтению статьи, проиллюстрированной сдвоенной фотографией. Слева – Фэнкорт, в полный рост, на фоне особняка Елизаветинской эпохи. Кадр был взят снизу, так что большая голова выглядела не столь уж несоразмерной. Справа – Куайн, эксцентричный, с выпученными глазами, в шляпе с пером, витийствующий перед немногочисленными слушателями в каком-то шатре. Автор статьи всячески подчеркивал, что Фэнкорт и Куайн некогда были хорошо знакомы и даже считались одинаково талантливыми.

Мало кто нынче помнит дебютный роман Куайна «Прегрешение Хобарта», но Фэнкорт по-прежнему расценивает его как яркий пример того направления, которое он именует «магическим брутализмом Куайна». Хотя Фэнкорт, как известно, никому не прощает обид, в нашей беседе о творчестве Куайна писатель проявляет редкое великодушие. «Всегда интересный, но недооцененный, – говорит он. – Предвижу, что критики нового поколения отнесутся к нему более благосклонно, нежели наши современники». Такое неожиданное великодушие покажется еще более удивительным, если вспомнить, что 25 лет назад первая жена Фэнкорта, Элспет Керр, покончила с собой, прочитав беспощадную пародию на свой первый роман. Эту сатиру приписывали близкому другу Фэнкорта, такому же литературному бунтарю, как и он сам – ныне покойному Оуэну Куайну. «С годами человек становится мягче, сам того не замечая, – так распорядилась природа, ибо злость разъедает нас изнутри. В своем последнем романе я сбросил с себя груз прежних эмоций, в том числе и связанных со смертью Элли, но мое произведение не следует воспринимать как автобиографию, хотя….

Следующие два абзаца (где Фэнкорт рекламировал свою новую книгу) Страйк пропустил и возобновил чтение с того места, где ему в глаза бросилось слово «насилие».

Трудно соединить два образа: Фэнкорта, сидящего передо мной в твидовом пиджаке, и литературного панка, как он сам называл себя в начале творческого пути, когда его книги, проповедующие изощренное, безудержное насилие, вызывали и восторг, и нападки. «Если прав был Грэм Грин, – считает литературовед Харви Бёрд, – и каждый писатель носит в своем сердце осколок льда, то к Майклу Фэнкорту это относится в полной мере. Сцена изнасилования в романе „Белафрон“{33} наводит на мысль, что у этого молодого человека в груди – целый айсберг».

В принципе, «Белафрон», произведение столь же совершенное, сколь и оригинальное, можно рассматривать с двух точек зрения. С одной стороны, дебютный роман Майкла Фэнкорта обнаруживает удивительную зрелость: здесь нет места дилетантскому стремлению автора вывести себя в качестве (анти)героя. Можно содрогаться от изломанности и аморальности этого романа, но нельзя отрицать, что перед нами талантливая художественная проза. С другой стороны, внушает тревогу то обстоятельство, что у Майкла Фэнкорта может просто отсутствовать орган, в котором полагается носить осколок льда, и тогда неповторимая в своей бесчеловечности история, рассказанная в его произведении, соответствует внутренней картине мира автора. Справедливы ли эти опасения – покажет время и дальнейшее творчество писателя.

Фэнкорт родился в городке Слаф, где его одинокая мать работала медсестрой. Она по сей день живет в том доме, где вырос Майкл. «Там ей хорошо, – говорит он. – Ее отличает завидная способность наслаждаться тем, что давно знакомо».

Его собственное жилище нисколько не похоже на неприметный домик в Слафе. Мы беседуем в вытянутой прямоугольной гостиной, среди мейсенского фарфора и обюссонских ковров. За окнами простираются необъятные угодья Эндзор-Корта. «Все это – выбор моей жены, – отмахивается Фэнкорт. – У меня вкусы совершенно другие: ничего, кроме необходимого».

В настоящее время возле дома подготавливается большой котлован для бетонного постамента, на котором будет установлена скульптура из ржавого металла: изображение фурии Тисифоны, о котором Майкл Фэнкорт говорит: «…спонтанная покупка… знаете, наверное: мстительница за убийство… мощная штука. У моей жены вызывает только омерзение».

И здесь мы вновь возвращаемся к тому, с чего началось это интервью: к зловещей участи Оуэна Куайна.

«Я еще не пропустил через себя убийство Оуэна, – спокойно говорит Фэнкорт. – Как, наверное, любому писателю, мне, чтобы разобраться в своих ощущениях, требуется изложить события на бумаге. Важно, как мы трактуем внешний мир, как мы его понимаем».

Можно ли отсюда заключить, что вскоре мы прочтем художественно обработанную историю убийства Куайна?

«Так и слышу обвинения в спекуляциях и безвкусице, – улыбается Фэнкорт. – Могу предположить, что такие темы, как разбитая дружба или последний шанс объясниться, что-то исправить, впоследствии найдут свое место на страницах моих будущих книг, но убийство Оуэна уже описано художественными средствами – причем его собственной рукой».

Майкл Фэнкорт – один из немногих, кому удалось прочесть пресловутую рукопись, содержащую, так сказать, план этого убийства.

«Я прочел ее в тот день, когда было обнаружено тело Оуэна. И сделал это по настоянию моего издателя, вследствие того что в романе изображен ваш покорный слуга».

Хотя вышеупомянутый образ носит оскорбительный характер, Майкл Фэнкорт, похоже, воспринимает это равнодушно. «Я не счел нужным прибегать к услугам адвокатов, – говорит он. – Любая цензура – это не по мне».

А как он оценивает литературные достоинства романа?

«Говоря словами Набокова, это „шедевр маньяка“, – с улыбкой отвечает Фэнкорт. – Возможно, когда-нибудь он и выйдет в свет, кто знает?»

Но это же не всерьез?

«А что мешает его напечатать? – возражает Фэнкорт. – Искусство призвано провоцировать; уже по одному этому критерию „Бомбикс Мори“ вполне отвечает своей цели. В самом деле, почему бы и нет?» – спрашивает литературный панк, обосновавшийся в усадьбе Елизаветинской эпохи.

«С предисловием Майкла Фэнкорта?» – любопытствую я.

«В моей практике случались и более причудливые зигзаги, – усмехается писатель. – Куда более причудливые».

– Обалдеть, – буркнул Страйк, швырнув газету на стол и едва не сбив рождественскую елочку.

– Заметь: он утверждает, что прочел рукопись только в тот день, когда ты обнаружил тело.

– Угу, – ответил Страйк.

– Он лжет, – заявила Робин.

– Мы с тобой думаем, что он лжет, – поправил ее Страйк.

Неукоснительно следуя собственному запрету на такси и не рискуя в сумерках идти сквозь метель, Страйк сел на двадцать девятый автобус, который едва ли не полчаса вез его по гололедице в северном направлении. На Хэмпстед-роуд в автобус вошла изможденная женщина с маленьким капризным мальчонкой. Шестым чувством Страйк понял, что ему с ними по пути, и в самом деле, они втроем вышли на Кэмден-роуд, возле голой стены женской тюрьмы «Холлоуэй».

– Сейчас к маме пойдем, – говорила женщина ребенку, в котором Страйк угадал ее внука, хотя той было не более сорока.

Укутанные снежным покровом голые деревья и клочки бурой травы могли бы придать тюрьме сходство с современным университетом, если бы не грозные сине-белые вывески казенного образца и высокие ворота, рассчитанные на тюремный фургон. Страйк влился в тонкий ручеек посетителей; некоторые приехали с детьми, норовившими оставить следы на нетронутом снегу вдоль дорожек. Очередь шаркала вперед мимо терракотовых стен с бетонным орнаментом, мимо подвесных кашпо, превратившихся на декабрьском морозе в снежные шары. Большинство посетителей составляли женщины; среди немногочисленных мужчин Страйк выделялся не только своей комплекцией, но и манерой держаться: другие выглядели так, будто жизнь вогнала их в немую отрешенность. Тащившийся впереди Страйка парень в мешковатых джинсах, весь покрытый татуировками, на каждом шагу выписывал небольшие зигзаги. В госпитале «Селли-Оук» Страйк насмотрелся неврологических расстройств, но без труда определил, что этот случай вызван отнюдь не ранением.

Тучная надзирательница, проверявшая удостоверения личности, долго изучала водительские права Страйка, а потом подняла глаза.

– Я вас знаю, – сообщила она, впиваясь в него взглядом.

Энстис, подумал Страйк, мог распорядиться, чтобы ему доложили, когда Страйк придет к Леоноре. Такое было весьма вероятно.

Явился он заблаговременно, чтобы целиком использовать время свидания с клиенткой. Благодаря такой предусмотрительности Страйк даже успел выпить чашку кофе в отделе информации для посетителей, прочитав, что вся прибыль от продаж перечисляется в детский благотворительный фонд. Хорошо освещенный зал выглядел почти жизнерадостным; ребятишки с ликованием, будто к старым знакомым, бросались к игрушечным грузовичкам и плюшевым мишкам. Изможденная попутчица Страйка безучастно взирала на своего внука, который гонял подвижную фигурку штурмовика вокруг ног Страйка, застывшего гигантской статуей («Тисифона, мстительница за убийство»…).

В зал свиданий его вызвали ровно в шесть. Шаги по сверкающим полам отдавались эхом. Если бы не яркие росписи, сделанные силами заключенных на бетонных блоках стен, помещение выглядело бы как пещера. Здесь раздавались приглушенные разговоры, лязг металла, звяканье ключей. По обеим сторонам низких, привинченных к полу столиков были закреплены пластмассовые стулья; это позволяло минимизировать контакт между собеседниками и предотвратить передачу запрещенных предметов. Где-то ныл ребенок. Вдоль стен стояли бдительные тюремщицы. Страйк, до сих пор имевший дело только с заключенными-мужчинами, испытывал здесь непривычное для себя отторжение. Дети, не сводящие глаз с испитых матерей; еле уловимые признаки умственной неполноценности – подергивание скрюченных пальцев с обкусанными ногтями, одурманенные лица, съежившиеся тела на пластмассовых стульях… в местах лишения свободы для мужчин Страйк не видел ничего похожего.

Сидевшая за столом Леонора, тщедушная и хрупкая, трогательно обрадовалась его приходу. Она была в своей домашней одежде – свободной фуфайке и брюках, которые в одночасье сделались ей велики.

– Ко мне Орландо пустили, – сообщила Леонора. По ее красным глазам Страйк понял, что она долго плакала. – Уходить не хотела. Силком уволокли. Даже не позволили мне ее успокоить.

Вызывающая, гневная манера держаться начала вытесняться тюремной безнадежностью. За истекшие двое суток Леонора усвоила, что больше не может ни распоряжаться, ни командовать.

– Леонора, нам необходимо поговорить насчет той выписки по кредитной карте.

– Да я этой кредиткой и не пользовалась, – выговорила она дрожащими губами. – Оуэн ее при себе носил, я к ней не прикасалась – ну, может, раз-другой в супермаркет брала. А так он мне всегда наличные выдавал.

Страйк вспомнил: во время их первого знакомства Леонора дала понять, что деньги у нее на исходе.

– У нас финансами Оуэн занимался, это его устраивало, ну то есть как занимался: ни счета не проверял, ни выписки – бросит у себя в кабинете, да и дело с концом. Я, бывало, ему говорю: «Ты б хоть поглядел, – может, тебя облапошили», а ему побоку. Он мог эти бумажки Орландо отдать, чтоб она на другой стороне рисовала, потому-то картинка ее и…

– Про картинку – потом. Судя по всему, к этой кредитной карте имели доступ не только вы с Оуэном, но и кто-то посторонний. Давайте подумаем вместе, хорошо?

– Давайте, – вяло проговорила Леонора.

– Элизабет Тассел руководила ремонтом в доме на Тэлгарт-роуд, верно? Как оплачивались работы? У нее была копия вашей кредитки?

– Нет, – ответила Леонора.

– Вы уверены?

– Уверена, да. Мы ей сами предлагали, а она сказала, что ей проще вычесть эти суммы из будущих потиражных Оуэна – какие-то проценты все время капали на счет. У него в Финляндии продажи хорошие, уж не знаю, чем он так…

– Вспомните: хотя бы один раз Элизабет оплачивала какие-нибудь ремонтные работы этой «Визой»?

– Нет, – Леонора помотала головой, – ни разу.

– Ладно, – сказал Страйк, – тогда попробуйте вспомнить… только не торопитесь… не пользовался ли Оуэн своей кредиткой в издательстве «Роупер Чард»?

Каково же было его удивление, когда Леонора ответила:

– Ну, не прямо там, но был один случай, да. Народу собралось… Даже меня позвали. И было это… ну, не знаю… года два назад, что ли? Может, меньше… Знатный был банкет для издательской публики, да не где-нибудь, а в «Дорчестере». Нас с Оуэном посадили за стол со всякой шушерой. К Дэниелу Чарду и Джерри Уолдегрейву близко не подпустили. В общем, проводился там «негласный аукцион» – ну, знаете, наверное: когда ставки не выкликают, а на бумажках…

– Знаю, знаю, – перебил Страйк, едва сдерживая раздражение.

– Это была благотворительная акция: каких-то писателей из тюрьмы хотели вытащить. Оуэн сделал ставку на уик-энд в загородной гостинице – и выиграл. У него тут же, прямо за столом, попросили данные кредитки. А платежи принимали какие-то профурсетки издательские, уж такие фифы. Вот муж и сунул свою «Визу» одной девчонке. Я-то крепко помню, потому как он напился, – Леонора помрачнела, – и восемь сотен поставил. Чтоб только себя показать. Зарабатываю, дескать, не хуже других.

– Оуэн вручил свою кредитную карточку одной из девушек, – повторил Страйк. – Та записала данные, не отходя от вашего стола, или же…

– У ней аппаратик не сработал, – объяснила Леонора. – Она кредитку с собой унесла, а после вернула.

– На том банкете были еще какие-нибудь знакомые вам лица?

– Майкл Фэнкорт – он со своим издателем пришел, – ответила она, – в другом конце зала сидели. Это еще до того было, как он в «Роупер Чард» вернулся.

– Они с Оуэном пообщались?

– Куда там, – сказала она.

– Так, теперь… – начал Страйк и осекся: в их разговорах никогда прежде не упоминалось существование Кэтрин Кент.

– Полюбовница запросто могла карту вытащить, правда же? – Леонора словно прочла его мысли.

– Вы о ней знали? – походя осведомился Страйк.

– Полицейские что-то говорили, – бесстрастно ответила Леонора. – Да у него таких полно было. Ни одной юбки не пропускал. На семинарах на своих то одну подцепит, то другую. Уж я ему такие головомойки задавала. А когда мне сказали, что он… когда сказали, что он… что он связан был… – Она опять заплакала. – Я сразу поняла, что это женских рук дело. Он сам не свой был до таких забав. Возбуждался от них.

– Вы ничего не знали о Кэтрин Кент, пока ее не упомянули полицейские?

– Однажды увидела имя ее в телефоне у мужа, но он сказал, это, дескать, ничего не значит. Просто ученица его. Он вечно этим отговаривался. Божился, что никогда нас не бросит – меня и Орландо. – Приподняв старомодные очки, она вытерла глаза тыльной стороной худой, трясущейся руки.

– Но вы с ней не сталкивались, пока она не пришла к вам на порог сообщить о смерти своей сестры?

– А, так это она была? – удивилась Леонора, шмыгая носом и промокая глаза рукавом. – Ишь, толстуха какая. Вот я и говорю: что ей стоило у него кредитку вытащить, пока он спал?

Страйк понимал: найти и допросить Кэтрин Кент будет непросто. Наверняка она сдернула из своей квартиры, чтобы скрыться от журналистов.

– Товары, оплаченные вашей картой, – начал Страйк, меняя тактику, – убийца выписал по интернету. Но у вас дома даже нет компьютера, так?

– Оуэн всю эту технику не признавал, он по старинке…

– Вы хоть раз делали покупки через интернет?

– Ну да, – ответила она, и у Страйка екнуло сердце; он-то надеялся, что Леонора – почти мифическое существо: компьютерная девственница.

– Откуда вы оформляли заказ?

– От Эдны – она мне подсобила: у Орландо день рожденья близился, так я хотела ей набор для рисования выписать, чтоб лишний раз в город не ездить, – объяснила Леонора.

Сомневаться не приходилось: полиция вот-вот конфискует и прошерстит компьютер добросердечной Эдны.

Сидевшая за соседним столом бритоголовая женщина с татуировкой над губой стала кричать на тюремную надзирательницу, которая не разрешала ей вставать со стула. Леонора вся съежилась, когда надзирательница подошла к соседнему столу и заключенная разразилась потоком брани.

– И последнее, Леонора. – Оглушенный этими воплями, Страйк невольно повысил голос. – Перед тем как уйти из дома пятого ноября, Оуэн вам не говорил, что собирается уехать на отдых?

– Нет, – сказала она. – С чего бы?

Крикливую заключенную кое-как привели в чувство. Ее посетительница, с похожей татуировкой, но чуть менее агрессивная, уже шла к дверям, на ходу показывая надзирательнице средний палец.

– Припомните: возможно, Оуэн какими-нибудь словами или поступками дал вам понять, что собирается на время уехать? – настаивал Страйк, но Леонора, как сова, круглыми глазами испуганно смотрела на соседку.

– Что? – рассеянно переспросила она. – Да нет… он со мной никогда не делится… не делился… просто уходил, да и все. Собрался бы на отдых, так хотя бы «до свидания» сказал, правда же? – Она снова заплакала, прикрывая рот тонкой рукой. – А ну как меня посадят – что с Орландо станется? – сквозь рыдания спрашивала она. – Эдна не сможет за ней всю жизнь ходить. Не справится. Она даже обезьянку Чики умудрилась дома забыть, а в ней картинки были, которые Додо для меня нарисовала. – (После короткого замешательства Страйк понял, что речь идет о плюшевом орангутанге, которого в прошлый раз всюду таскала с собой Орландо.) – Если меня не выпустят…

– Я вас отсюда вытащу, – сказал Страйк с уверенностью, которой не чувствовал, но что плохого, если человек получит от тебя спасительную соломинку, чтобы продержаться еще сутки?

Время свидания истекло. Он выходил из зала не оглядываясь и только удивлялся: почему Леонора, увядшая ворчунья пятидесяти лет, живущая беспросветной жизнью вместе с умственно отсталой дочерью, внушает ему такую неистовую решимость, такую ярость…

Да потому, что она ничего плохого не сделала, напрашивался простой ответ. Потому что она невиновна.

За истекшие восемь месяцев стеклянная дверь, на которой было выгравировано его имя, впустила к нему в приемную множество клиентов, но всех привели в сыскное бюро незамысловато схожие причины. Посетители искали соглядатая, орудие, средство перетянуть баланс сил на свою сторону или избавить себя от нежелательных связей. К Страйку шли те, кто хотел выиграть преимущество, рассчитывая получить воздаяние или вознаграждение. А в конечном счете им просто хотелось еще больше денег.

Но Леонора пришла потому, что хотела вернуть домой мужа. Это простое желание родилось из усталости и любви, если не к ветреному Оуэну, то к их общей дочери, тосковавшей без отца. Видя эту женскую самоотверженность, Страйк выкладывался по полной.

Морозный уличный воздух теперь изменил свой вкус. Давно не приходилось Страйку бывать в такой обстановке, где подчинение приказам – это становой хребет повседневного существования. Тяжело опираясь на трость, он брел к автобусной остановке и с каждым шагом все острее ощущал свободу.

На заднем сиденье автобуса три подвыпившие девицы в головных повязках с торчащими оленьими рогами распевали: