Было уже поздно, когда в дверь квартиры на девятом этаже панельного дома позвонили. Вика дежурила в клинике, и Панов пошел открывать сам. И, отворив, несколько секунд молча смотрел на человека, стоявшего за порогом. Меньше всего он ожидал встретить его сейчас и здесь.
— Входите, — он, наконец, отступил назад и посторонился. — Раз пришли…
Гость молча шагнул за порог. Панов смотрел, как тот снимает свою длинную – до пят – темно-серую дубленку и высокую меховую шапку благородного пепельного отлива. По той медлительности, с какой гость делал это, Панов понял, что от него ждут помощи. Но он остался на месте.
Все так же молча гость, когда-то назвавшийся тезкой Панова, прошел в комнату, сел в кресло. Панов устроился на диване напротив. И они несколько мгновений изучающе смотрели друг на друга.
— Ну? — наконец, вымолвил гость.
— Что, ну? — не понял Панов.
— Рассказывайте.
— О чем?
— Зачем вы это сделали?
— Что сделал?
— Я имею в виду ваш последний сеанс целительства, — холодно пояснил Тезка. — Тот самый, в результате которого вы едва не отдали Богу душу и потеряли тем же Богом дарованную силу. Зачем вы это сделали?
Панов машинально пошарил рукой рядом с собой и нащупал у спинки дивана шершавый металлический шар. Он нашел его среди вещей, привезенных Викой из его прежнего дома, и с удовольствием вновь катал его в ладонях. Особенно, когда нужно было думать.
— Мне так захотелось, — ответил он.
— Почему захотелось? — не отстал гость.
— Вам это зачем знать?
— Мне нужно знать. Мне хочется знать, почему человек с необычайным даром, таким, какой встречается один на сто миллионов особей, губит его. И все для того, чтобы лишь продлить дни маленькой племянницы провинциального мафиози. Почему?
— Я не продлил, а исцелил, — хмуро ответил Панов. — Навсегда. Я знаю.
— Пусть так. Но для чего? Вы хоть знаете, что за человек этот дядюшка? Сколько на его совести погубленных душ и, как пишут ваши газеты, сломанных судеб? Болезнь единственной племянницы – это было ему наказание Божье. А вы это наказание отменили. Я б еще мог понять, если бы за большие деньги – я знаю, сколько он может заплатить. Но вы даже денег – вообще никаких – не взяли!
— А откуда вы знаете, сколько он может заплатить? — сощурился Панов. — Работка была? И кому вы сообщили, что ему больше незачем жить на этой земле?
— Это вас не касается! — резко отозвался гость. Но Панов понял, что не промахнулся. — Была работа или нет – это дело мое. А за работу надо платить – об этом даже в Евангелии сказано. Вы ведь прежде брали деньги?
— За лечение.
— За работу, — уточнил гость. — И у меня работа. Своеобразная, специфическая. Мир наш так многообразен и в нем столько профессий… Моя не самая худшая. Убрать очередную мразь с земли – это не зло. Злом было бы позволить ей жить дальше…
Ладно, оставим это. Я сюда не исповедоваться пришел. Итак, все же почему?
— Если я вам скажу, что мне просто стало ее жалко? — Панов понял, что гость не отвяжется. — И именно потому, что она племянница, а не дочь, и дядя у нее такой. Вас это устроит?
Тезка несколько мгновений пристально смотрел на него. Взгляд у него был холодный и тяжелый. Панов сидел спокойно, незаметно катая левой рукой шар. Странно, но он сейчас не чувствовал себя подавленно, как во время их первой встречи. Ему было интересно – и только.
— Я должен был это предусмотреть, — наконец тихо сказал гость, уж очень уникальный, нестандартный случай. Стихия без разума. Надо было сказать все тогда…
— Что сказать? — не удержался Панов.
— То, что следовало, Дмитрий Иванович. Но я понадеялся, что вы придете к этому сами. Вы должны были к этому придти. Это логика. Но ваше появление было алогичным, алогичным стал и уход.
— О чем вы? — удивился Панов.
— Да все о том же. Вы хоть задумывались иногда, откуда и как пришел к вам этот дар?
— Задумывался.
— И что?
Панов пожал плечами.
— Вот именно. Когда вы рассказали мне вашу историю с молнией и этим шариком, который вы зачем-то сейчас катаете рукой, — Панов покраснел. — Я сразу понял, что это фантом. Вы, видимо, читали эти истории в газетах – наши провинциальные экстрасенсы любят рассказывать их журналистам – и это отложилось у вас здесь, — гость коснулся рукой лба. Сверкнул уже знакомый Панову перстень, и ему снова показалось, что ящерка на нем шевельнулась. — И вот когда нечто похожее случилось с вами, ваш разум – чего вы даже не осознали сами – решил, что и вы тоже можете. И вы сразу смогли… Насколько я помню, вы читали Библию?
Панов кивнул.
— Значит помните, как говорил Господь: если бы имели веры с маковое зерно, то могли бы приказать горе: "Иди! — и та пошла бы. Это действительно так, Дмитрий Иванович. Весь вопрос только в том, чтобы поверить. Как поверил Петр и пошел по воде, аки по суху…
— А потом стал тонуть.
— Потому что сам испугался того, что свершил. Ведь вся трудность здесь в том, чтобы поверить. Человек слаб и труслив, и ему просто страшно подумать, что он может сказать горе: "Иди!" и та пойдет. Чтобы избавиться от этого страха, люди учатся годами, десятилетиями, они читают заклинания и доводят себя до исступления наркотиками. Вам ничего этого не понадобилось. Вот это и было алогичным. Вам это было просто дано.
— Почему же тогда ушло?
— Вы никогда не задумывались, почему ни один экстрасенс или целитель не работает долго? Вспомните: сначала шум невероятный, толпы страждущих и скоро – все. Полная тишина и забвение.
— Действительно, — согласился Панов.
— Дело в том, что человеку с даром отводится определенное количество энергии, как бы запас сил, который он может потратить. Запас у каждого разный, но всегда конечный. Никто из нас не знает, почему это так, но знают об этом все. Замечено, что интенсивней всего энергия расходуется при целительстве. Вот почему я думал, что вы скоро придете ко мне. Когда человек замечает, что начинает быстро терять энергию, он стремится ее сохранить, а не тратить еще быстрее. Последнее алогично.
— Значит, если бы я к вам пришел, то вы научили бы меня ее сохранять?
— И восполнять. Посвященным это иногда удается. Правда, восполнить все не удавалось еще никому. Особенно, если они продолжали заниматься целительством.
— А ваше занятие запас не расходует? — не удержался Панов.
— В меньшей степени, чем ваше. Мне хватит еще очень и очень надолго. И я хотел, чтобы так же было и у вас. Вы могли бы стать великим, перед вами сгибались бы те, кого боится и боготворит этот мелкий люд. Вас бы боялись, опасались бы даже дышать в вашу сторону. Но вы этого не захотели. Поэтому вы мне больше неинтересны. Прощайте.
Тезка встал.
— Зачем вы же тогда сюда приходили? — Панов тоже поднялся с дивана. — Чтобы все это мне рассказать?
— Я хотел знать ответ на один вопрос. И я его получил. А что до рассказа… Вы его сейчас забудете. Навсегда.
Гость поднял руку с перстнем, и Панов вдруг ощутил густую волну холода, исходившую из этой руки. Его обволокло, захлестнуло и подняло над полом. Ноги его стали слабеть, и, как когда-то там, на проплешине у кустов, над головой разверзлось небо. Только в этот раз без грохота. И он полетел в черноту…
Он пришел в себя от боли. Нестерпимо ныло под лопаткой. Он приподнялся. Тяжелый металлический шар лежал, наполовину вдавленный в мягкое, на диване – он заснул на нем.
— Вика! — тихо позвал он.
Никто не откликнулся, и он вспомнил, что она на дежурстве.
Он подобрал с пола книгу, которую читал перед тем, как уснуть, положил ее на столик у дивана. Затем, машинально прихватив с собой металлический шар, вышел в прихожую. Часы на стене здесь показывали полночь.
"Часа три, наверное, спал, — подумал он, позевывая, — это ж надо! Что теперь ночью делать?"
Слева от него скрипнуло. Он скосил взгляд. Входная дверь, незапертая, болталась на сквозняке, поскрипывая давно не смазанными петлями. Сквозь дверной проем виднелась пустынная лестничная площадка и стеганые матрасы соседских дверей.
"Во, и дверь не закрыл, — сердито подумал он, — заходи, кто хочет, бери, что хочешь…"
Внезапно он вздрогнул и бросил быстрый взгляд на вешалку сбоку. Его куртка и старое пальто Вики висели на прежних местах. Но Панову на миг почудилась длинная серая дубленка и шапка благородного серого отлива между ними.
— Забудешь… — прошептал он злорадно. — Как бы не так!
Он ощутил, как уплотнился и стал твердым воздух перед ним. Он метнул взгляд на качавшуюся на сквозняке дверь. И та с грохотом захлопнулась…