На второй неделе ноября у Джоан после химиотерапии резко снизился уровень лейкоцитов, и ее положили в больницу. Страйк оставил агентство на Робин, Люси доверила троих сыновей заботам мужа, и брат с сестрой поспешили в Корнуолл.

Отсутствие Страйка совпало с ежемесячным оперативным совещанием следственной бригады, которое Робин – самая младшая по возрасту, самая неопытная из всех следователей агентства и единственная среди них женщина – впервые проводила самостоятельно.

Робин допускала, что это ее мнительность, но ей показалось, что Хатчинс и Моррис, отставные полицейские, чуть больше заводились насчет графика на следующий месяц и стратегии относительно Жука, чем позволяли себе в присутствии Страйка. По убеждению Робин, на референтке Жука, которую щедро кормили и поили за счет агентства, причем безрезультатно, давно следовало поставить крест. Робин распорядилась, чтобы Моррис назначил этой дамочке последнее свидание, закруглился и развеял возможные подозрения, после чего агентство попробует внедрить подсадного в ближний круг друзей-приятелей Жука. Из всех внештатных сотрудников с этим планом согласился только Барклай; он же поддержал Робин в том, что Моррис должен незамедлительно оставить в покое секретаршу Жука. Безусловно, Робин понимала, что в ее пользу говорит их с Барклаем тесное сотрудничество по одному из прошлых дел об убийстве, когда им вдвоем пришлось выкапывать мертвое тело, а такое не проходит бесследно.

В пижаме и халате, она сидела с ногами на диване в общей гостиной, переходила с сайта на сайт и одновременно перебирала в памяти подробности совещания. Ее босые ступни уютно согревала такса по кличке Вольфганг.

Макса дома не было. На прошлых выходных он ни с того ни с сего заявил, что рискует превратиться из «интроверта» в «отшельника» и во избежание этой опасности решил выйти в свет с какими-то приятелями-актерами, хотя, по своему горькому признанию, сделанному на пороге, знал, что все будут его «жалеть и получать от этого удовольствие». В одиннадцать вечера Робин быстро погуляла с Вольфгангом вокруг квартала, но все остальное время посвятила делу Бамборо, катастрофически запущенному в отсутствие Страйка, поскольку ей приходилось координировать еще и четыре других расследования, висевшие на агентстве.

Робин нигде не бывала после своего дня рождения, который отметила, хотя и без всякого настроения, в баре, в компании с Илсой и Ванессой. Разговоры вертелись главным образом вокруг романтических отношений, потому что Ванесса пришла со сверкающим бриллиантовым кольцом на пальце. С того вечера Робин уклонялась от встреч и с первой, и со второй под предлогом двойного груза служебных обязанностей. Ей не давали покоя слова кузины Кэти: «Ты, похоже, движешься не туда, куда мы все, а в другую сторону», но еще, если честно, ей не улыбалось топтаться у стойки бара и в угоду подругам кокетничать с каким-нибудь пошляком вроде Морриса.

У них со Страйком уже были распределены обязанности в отношении тех фигурантов дела Бамборо, которых требовалось опросить повторно. К сожалению, по меньшей мере четверо из доставшихся ей лиц уже были, как выяснилось, там, где нет ни бесед, ни допросов.

В результате тщательной проверки старых материалов дела с использованием перекрестных ссылок она смогла идентифицировать того самого Уилли Ломакса, который долгое время служил разнорабочим при церкви Святого Иакова в Кларкенуэлле. Он умер в восемьдесят девятом году, и Робин до сих пор так и не сумела выйти на кого-либо из его подтвержденных родственников.

Альберт Шиммингс, хозяин цветочного магазина и возможный шофер превышавшего скорость фургона, замеченного в день исчезновения Марго, также скончался, но Робин по электронной почте направила запросы двум мужчинам, которые, по ее сведениям, приходились ему сыновьями. Она искренне надеялась, что не ошиблась в своих поисках и не заставила страхового агента и инструктора по вождению теряться в догадках. Ни один пока не откликнулся на ее просьбу о встрече.

Вильма Бейлисс, работавшая в амбулатории уборщицей, умерла в две тысячи третьем году. Мать двоих сыновей и трех дочерей, она развелась с Джулзом Бейлиссом в семьдесят пятом. В конце жизни Вильма переквалифицировалась в социального работника; она достойно воспитала своих детей, из которых вышли архитектор, фельдшер, учитель, социальный работник (по примеру матери) и член муниципального совета от Лейбористской партии. Один из сыновей переселился в Германию, но Робин не оставила его без внимания и включила во все рассылки. Ответов пока не было.

Дороти Оукден, работавшая в амбулатории секретарем-машинисткой, теперь, в возрасте девяноста одного года, проживала в доме престарелых на севере Лондона. Связаться с ее единственным сыном Карлом Робин еще не успела.

Между тем бывший возлюбленный Марго, Пол Сетчуэлл, и медрегистратор Глория Конти странным образом испарились. Вначале Робин возликовала, не найдя их свидетельств о смерти среди записей актов гражданского состояния, но, прошерстив телефонные справочники, данные переписи населения, судебные постановления графства, свидетельства о браках и разводах, подшивки старых газет, социальные сети и списки сотрудников множества компаний, не добилась ровным счетом ничего. Ей в голову пришли только две причины такого положения дел: смена фамилии (в случае Глории – возможно, при заключении брака) и эмиграция.

Что же касается Аманды Уайт, школьницы, якобы видевшей Марго за мокрым от дождя оконным стеклом, такие имя и фамилия встречались в интернете настолько часто, что Робин уже отчаялась разыскать среди этих женщин нужную. От этой линии расследования у нее просто опускались руки: во-первых, Мэнди наверняка сменила фамилию Уайт, а во-вторых, Робин, как и полицейские в свое время, сильно сомневалась, что Мэнди в самом деле заметила в тот вечер именно Марго.

Просмотрев и отвергнув аккаунты еще шести тезок Аманды Уайт в «Фейсбуке», Робин зевнула, потянулась и решила, что заработала отдых. Она переложила ноутбук на приставной столик, осторожно, чтобы не потревожить Вольфганга, спустила ноги с дивана и через все помещение, объединявшее кухню, столовую и гостиную, пошла готовить низкокалорийный горячий шоколад, безуспешно внушая себе, что это деликатес: в течение затянувшегося периода наружного наблюдения, вынуждавшего ее вести сидячий образ жизни, она все еще пыталась не забывать о талии.

Пока неаппетитный порошок растворялся в кипятке, запах синтетической карамели смешался с запахом туберозы. Даже после ванны на волосах и пижаме оставался запах «Фрака». Эти духи, в конце концов признала Робин, оказались дорогостоящей ошибкой. Живя в густом облаке туберозы, она не только с минуты на минуту ожидала приступа головной боли, но и не могла избавиться от ощущения, будто средь бела дня облачилась в меха и жемчуга.

Стоило ей опять взяться за ноутбук, лежащий на диване рядом с Вольфгангом, как у нее задребезжал телефон. Вольфганг проснулся и с возмущенным видом вскочил на скрюченные артритом лапки. Робин подняла его на руки и отнесла в сторону, а сама потянулась за телефоном и, к своему огорчению, увидела, что звонит не Страйк, а Моррис.

– Здравствуй, Сол.

После того поцелуя, которым он отметил ее день рождения, Робин в общении с Моррисом придерживалась тактики холодного профессионализма.

– Здорово, Робс. Ты разрешила звонить, если будут новости, в любое время дня и ночи.

– Да, конечно. – «Только я никогда не разрешала тебе называть меня „Робс“». – Что случилось? – Робин огляделась в поисках карандаша или ручки.

– Сегодня мне удалось подпоить Джемму. Ну эту, референтку нашего Жука. Под хмельком она выболтала, что у Жука, по ее мнению, имеется компромат на его босса.

Тоже мне новость, подумала Робин, отказавшись от бесплодных поисков ручки.

– И откуда такой вывод?

– Судя по всему, он не раз говорил ей примерно так: «Уж на мои-то звонки он всегда будет отвечать, не сомневайся» и еще: «Я знаю, где зарыты все собаки».

В голове у Робин мелькнул образ иоанновского креста, который она тут же отогнала.

– Как бы в шутку, – добавил Моррис. – Типа сострил – но Джемма призадумалась.

– А какие-нибудь подробности она сообщила?

– Нет, но послушай: дай мне еще немного времени, и я ее уболтаю приклеить под одежду микрофон. Не хочу себя гладить по головке… сейчас, вообще говоря, мне это не с руки… нет, я серьезно, – вставил он, хотя Робин даже не усмехнулась, – но девушку я обработал по всей форме. Дай мне еще чуток времени…

– На летучке мы все это обсудили, – напомнила ему Робин и подавила зевок, отчего на глаза навернулись слезы. – Клиент не хочет, чтобы о проблеме знал кто бы то ни было из сотрудников, поэтому раскрываться тебе нельзя. Если заставить ее следить за собственным начальником, она того и гляди потеряет работу. А если она ему проболтается, это перечеркнет все, что нами сделано.

– Еще раз говорю: не хочу гладить…

– Сол, одно дело – в подпитии вытянуть у нее признания, – сказала Робин (ну почему он не слушает? Эту тему без конца мусолили на летучке). – И совсем другое – просить девушку, не имеющую никакого следственного опыта, работать на нас.

– Она на меня запала, Робин, – всерьез заявил Моррис. – Грех не воспользоваться.

Робин вдруг подумала: уж не переспал ли он с той девицей? Страйк с самого начала предупреждал, что это недопустимо. Она вновь опустилась на диван. Книга «Демон Райского парка» нагрелась, как заметила Робин, от лежавшей на ней таксы. Согнанный с насиженного места Вольфганг смотрел на Робин из-под стола печальным, укоризненным стариковским взглядом.

– Сол, я убеждена, что сейчас надо передать эстафету Хатчинсу – пусть возьмет в разработку самого Жука, – сказала Робин.

– О’кей, но прежде чем принять окончательное решение, давай я позвоню Страйку и…

– Нет, ты не позвонишь Страйку. – Робин теряла терпение. – Его родственница… у него достаточно своих дел в Корнуолле.

– Какая забота! – хохотнул Моррис. – Но вот увидишь: Страйк не захочет, чтобы этот вопрос решался без…

– Он доверил руководство мне, – Робин больше не сдерживалась, – а я считаю, что ты исчерпал свои возможности в отношении этой девушки. Никакими полезными сведениями она не располагает, и если сейчас на нее надавить, это еще аукнется нашему агентству. Прошу тебя остановиться сейчас же. С завтрашнего вечера возьмешь на себя Открыточника, а Энди я скажу, чтобы переключился на Жука.

Повисла пауза.

– Я тебя огорчил? – спросил Моррис.

– Нет, ты меня не огорчил, – ответила Робин; действительно, «огорчить» – это не то же самое, что «привести в бешенство».

– Я не хотел…

– Все нормально, Сол. Просто напоминаю тебе, какие решения были приняты на летучке.

– О’кей, – повторил он, – хорошо. Да, кстати… Знаешь, как директор увольнял секретаршу, когда для фирмы настали трудные времена?

– Нет, не знаю, – процедила сквозь зубы Робин.

– Он ей говорит: «Вынужден тебя уволить – ставку секретарши ликвидируем». А она такая: «Грузчиков сейчас вызывать?» – «Зачем грузчиков?» – «Чтобы диван вынесли».

– Ха-ха, – сказала Робин. – Спокойной ночи, Сол.

«К чему это „ха-ха“? – негодующе пытала себя Робин, опуская мобильный. – Почему было не сказать прямо: „Избавь меня от своих пошлостей“? А еще лучше – промолчать! И с какой стати я лепетала „Прошу тебя…“, когда требовала выполнять единогласно принятое решение? Почему я перед ним заискиваю?»

Ей вспомнилось, как она беспрестанно потакала Мэтью. Изображала оргазм, но это еще полбеды; все время делала вид, что считает его остроумным, интересным собеседником, хотя он раз за разом повторял анекдоты, услышанные в раздевалке от регбистов, а в компании не давал никому и рта раскрыть – все пыжился, чтобы только считаться самым умным и самым веселым. «Почему мы это позволяем? – спрашивала она себя, невольно беря в руки книгу „Демон Райского парка“. – Почему изо всех сил пытаемся их умаслить, лишь бы только сохранить мир?»

Да потому, Робин, отвечали ей призрачные черно-белые портреты, заслоняемые изображением Денниса Крида, что от них можно ждать любой мерзости. Тебе ли не знать, на что они способны? Посмотри на свою вспоротую шрамом руку, вспомни маску гориллы.

На самом-то деле она понимала, что егозит перед Моррисом по другой причине. Откажись она смеяться его тупым шуточкам, он все равно не пошел бы на оскорбления или насильственные действия. Она росла единственной девочкой в семье, где до и после нее рождались только мальчишки, и усвоила, что в семье конфликтовать нельзя, хотя мама всегда становилась на сторону женщин. Напрямую Робин этому не учили, но во время сеансов психотерапии, рекомендованных ей после нападения, оставившего у нее на руке шрам, она осознала, что в родительском доме ей отводилась роль «беспроблемного ребенка», который никогда не жалуется и готов помирить всех со всеми. Она появилась на свет за год до Мартина, ставшего в семье Эллакотт «проблемным ребенком»: несобранный, задиристый, он плохо учился и плохо себя вел; в свои двадцать восемь лет он, единственный, по-прежнему жил с родителями и практически ничем не походил на Робин. (Но на ее свадьбе не кто иной, как Мартин, расквасил нос Мэтью, а во время своего последнего приезда домой она невольно обняла брата, когда после ее рассказа о том, как Мэтью ведет себя в процессе развода, Мартин предложил повторить правый прямой.)

Оконное стекло над обеденным столом усеяли холодные дождевые капли. Вольфганг опять сладко спал. Робин, не в силах больше прочесывать социальные сети в поисках очередной полусотни тезок Аманды Уайт, потянулась к «Демону Райского парка», но засомневалась. Она взяла за правило (поскольку путь к ее нынешнему положению был долог и тернист, а лишаться душевного покоя ей совсем не хотелось) не читать эту книгу после наступления темноты и перед сном. В конце-то концов, все ее содержание в сжатом виде можно было найти на различных сайтах и тем самым избавить себя от знакомства с прямой речью Крида, от хладнокровных подробностей истязаний и убийств женщин.

И тем не менее она приготовила себе горячий шоколад, открыла книгу на странице, заложенной чеком за бензин, и начала читать с того места, где остановилась три дня назад.

Ни на миг не усомнившись, что Бамборо стала жертвой серийного убийцы, прозванного Эссекским Мясником, Тэлбот нажил себе врагов этой маниакальной зацикленностью на одной-единственной версии.

«Считалось, что он досрочно ушел на пенсию, – рассказывал его сослуживец, – но на самом деле его „ушли“. Говорили, что он зашорен и не желает слышать ни о чем другом, кроме Мясника, но вот пожалуйста: прошло девять лет, а лучшей версии до сих пор никто не выдвинул, правда ведь?»

Родственники Марго Бамборо не смогли идентифицировать ни одной ее вещи среди не опознанных другими семьями ювелирных изделий и предметов женского туалета, найденных в 1976 году, после ареста Крида, в его подвальном жилище, хотя муж Бамборо, доктор Рой Фиппс, счел, что потемневший серебряный медальон, искореженный, по всей видимости, с применением грубой силы, отдаленно напоминает украшение, которое было на шее у пропавшей женщины-врача в день ее исчезновения.

Однако в недавно опубликованной биографии «Что же случилось с Марго Бамборо?»^[4], написанной сыном ее близкой подруги, содержатся откровения о личной жизни Бамборо, способные обозначить новую линию расследования – и возможную связь с Кридом. Незадолго до своего исчезновения Марго Бамборо записалась в ислингтонский лечебно-реабилитационный центр на Брайд-стрит, частное медицинское учреждение, которое в 1974 году предлагало аборты с соблюдением конфиденциальности…

Четыре дня спустя в пять пятнадцать утра на вокзал Паддингтон прибыл поезд «Ночная Ривьера». Страйк провел минувшую ночь беспокойно и подолгу лежал без сна, глядя в окно своего купе на призрачно-серое небо над так называемой Английской Ривьерой. Лежал он поверх одеяла, даже не сняв протеза, а утром отказался от завтрака в пластиковом контейнере и сошел на платформу одним из первых, с рюкзаком на плече.

Раннее утро выдалось морозным, у Страйка дыхание плыло по воздуху впереди него белыми облачками. Он шел по перрону; над головой ребрами синего кита изгибались стальные арки Брунеля; сквозь стеклянный потолок виднелось холодное темное небо. Небритый, ощущая некоторый дискомфорт из-за того, что культя совсем не отдохнула и не получила ежевечернюю порцию болеутоляющей мази, он повернул к скамейке, сел, зажег долгожданную сигарету, потом достал мобильный и набрал Робин.

Он знал, что она не спит, так как только что закончила ночное наблюдение за домом синоптика, но Открыточник себя не обнаружил. Пока Страйк находился в Корнуолле, они с Робин общались в основном при помощи SMS; он мотался между больницей в Труро и домом в Сент-Мозе, по очереди с Люси дежурил у постели Джоан – от химиотерапии у тетушки выпали волосы и, как выяснилось, произошел сбой иммунной системы – и поддерживал Теда, который почти перестал есть. Перед отъездом в Лондон Страйк приготовил большую порцию карри и положил в морозильник, рядом с пирожками, которые испекла Люси. Поднося к губам сигарету, он вдыхал оставшийся на пальцах запах куркумы, а когда сосредоточивался, вспоминал тяжелый дух больничного антисептика и мочи, вытеснявший запахи холодного железа, солярки и даже мимолетные нотки кофе из ближайшего «Старбакса».

– Привет, – сказала Робин, и при звуках ее голоса у Страйка – вполне ожидаемо – слегка отлегло от сердца. – Что стряслось?

– Ничего. – Он немного удивился, но тут же вспомнил, что сейчас полшестого утра. – Тьфу ты… да, извини, срочности никакой, просто я только что с поезда. Может, позавтракаем где-нибудь? А потом ты поедешь домой отсыпаться.

– Ой, замечательно, – ответила Робин с такой неподдельной радостью, что у Страйка даже прибавилось сил, – тем более что у меня есть кое-какие новости по Бамборо.

– Отлично, – сказал Страйк, – у меня тоже. Обменяемся.

– Как Джоан?

– Неважно. Вчера отпустили домой. Прикрепили к ней патронажную онкологическую сестру из «Макмиллана». Тед совсем сник. Люси у них еще побудет.

– Ты тоже мог остаться, – заметила Робин. – Мы тут справляемся.

– Да все нормально. – Страйк проводил глазами струйку сигаретного дыма; сквозь облака пробился зимний солнечный луч, осветивший залежи окурков на кафельном полу. – Я им сказал, что на Рождество опять приеду. Где встречаемся?

– Вообще-то, я собиралась первым делом забежать в Национальную галерею, а уж потом ехать домой, так что…

– Забежать куда? – изумился Страйк.

– В Национальную галерею. При встрече объясню. Не возражаешь, если мы встретимся где-нибудь в том районе?

– Да мне без разницы, – сказал Страйк. – Тут метро рядом. Поеду в ту сторону. Кто первым найдет кафе, пусть маякнет.

Через сорок пять минут Робин вошла в кафе «Ноутс» на Сент-Мартинс-лейн; там, несмотря на столь ранний час, уже была толчея. Деревянные столы – некоторые размером с огромный кухонный стол в йоркширском доме ее родителей – оккупировали молодые люди с ноутбуками и бизнесмены, заскочившие позавтракать перед работой. Очередь тянулась вдоль длинных стеллажей; Робин старательно отводила глаза от многообразия сдобы на нижних полках. На ночное дежурство у дома синоптика она брала сэндвичи и сейчас строго напомнила себе, что на текущие сутки этого достаточно.

Взяв капучино, она направилась в торец зала, где под большим кованым светильником-пауком сидел Страйк и читал «Таймс». За минувшие шесть дней она как будто подзабыла габариты своего делового партнера. Тот, склонившись над газетой и уминая ролл из чиабатты с яичницей и беконом, стал похож на черного медведя, тем более что щеки заросли густой черной щетиной; от одного этого зрелища Робин захлестнула теплая волна. Но быть может, подумалось ей, это была просто реакция на гладко выбритых, подтянутых и стандартно эффектных мужчин, которые, подобно духам с ароматом туберозы, хороши лишь при первом предъявлении, а при более длительном контакте не вызывают ничего, кроме отторжения.

– Привет. – Она скользнула на скамью напротив.

Страйк поднял взгляд, и ее длинные блестящие волосы вместе с общей аурой здоровья подействовали на него как антидот против удушливой больничной атмосферы последних пяти дней.

– По тебе не скажешь, что ты за эту ночь особо переутомилась.

– Надо понимать, это комплимент, а не упрек. – Робин вздернула брови. – Я действительно всю ночь не спала, но отправителя… или отправительницы… так и не дождалась, зато вчера пришла новая открытка – на адрес телестудии. В ней говорится, что Открыточник в восторге от улыбки синоптика, которой во вторник завершился прогноз погоды.

Страйк фыркнул.

Робин спросила:

– Ты хочешь первым изложить новости по Бамборо или предоставишь это мне?

– Предоставлю тебе, – ответил Страйк с набитым ртом. – Я хоть поем спокойно.

– Ладно, – согласилась Робин. – У меня есть одна хорошая новость и одна плохая. Плохая заключается в том, что почти все, кого я успела пробить, уже мертвы и оставшиеся, скорее всего, тоже.

Она перечислила ныне покойных Уилли Ломакса, Альберта Шиммингса, Вильму Бейлисс и Дороти Оукден, а также рассказала, какие шаги предприняла для установления контактов с их родственниками.

– Никто не откликнулся, кроме одного из сыновей Шиммингса: тот, похоже, заподозрил, что мы журналисты и намерены повесить на его папашу похищение Марго. Я по мейлу сделала попытку его разубедить. Надеюсь, сработает.

Страйк ненадолго прекратил методичное уничтожение ролла и, выпив залпом полкружки чая, сказал:

– У меня проблемы, по сути, те же. Убедиться в достоверности сцены «Драка двух женщин у таксофонных будок» не представляется возможным. Свидетельница Руби Эллиот и мать с дочерью Флери – вероятно, главные героини – тоже умерли. Но остались потомки – я им разослал сообщения. Ответ пока пришел ровно один: от внука Флери, который вообще не понял, о чем речь. У доктора Бреннера родных, похоже, не осталось вовсе. Он так и не женился, детей не завел, была одна сестра – и та умерла незамужней.

– А знаешь, сколько женщин носят имя Аманда Уайт? – вздохнула Робин.

– Могу себе представить. – Страйк откусил здоровенный кусок ролла. – Потому и поручил эту девушку тебе.

– Значит, ты?…

– Шутка, – перебил он, ухмыляясь от ее выражения лица. – А что там Пол Сетчуэлл и Глория Конти?

– Если их нет в живых, то умерли они за пределами Соединенного Королевства. Но вот какая странность: после семьдесят пятого года об этих двоих не нашлось никаких упоминаний.

– Совпадение, – изрек Страйк, поднимая брови. – Даутвейт, который страдал мигренями и довел до самоубийства любовницу, тоже испарился. Либо живет теперь за границей, либо сменил документы. После семьдесят шестого года – никаких адресов, но и свидетельства о смерти тоже нет. Я бы на его месте, думаю, тоже имя сменил. В газетах его ославили, помнишь? Работник хреновый, спал с женой сослуживца, посылал цветы женщине, которая вскоре исчезла…

– Мы не можем утверждать, что это были цветы, – буркнула Робин в свою кофейную чашку.

«Бывают ведь и другие подарки, Страйк».

– Ну, шоколадные конфеты. Один черт. А вот почему с горизонта исчезли Сетчуэлл и Конти – это объяснить труднее. – Страйк провел рукой по небритому подбородку. – Журналисты довольно быстро утратили к ним интерес. А Конти ты запросто нашла бы в интернете, если бы она просто взяла фамилию мужа. Не может быть, чтобы у Глории Конти тезок было столько же, как у Аманды Уайт.

– Мне тут подумалось: не переехала ли она в Италию? – сказала Робин. – Ее отец при крещении получил имя Рикардо. Там у нее могли остаться родственники. Я разослала через «Фейсбук» несколько запросов разным Конти, но из тех, кто ответил, ни у кого нет знакомой Глории. На всякий случай я прикрываюсь генеалогическими изысканиями: она может уйти в тень, если с места в карьер упомянуть Марго.

– Думаю, это правильно, – сказал Страйк, подсыпая себе в чай еще сахара. – А что, Италия – неплохая идея. Вполне возможно, что по молодости лет наша девушка захотела перемен. А вот исчезновение Сетчуэлла объяснить труднее. Судя по той фотографии, он не страдал излишней застенчивостью. Наверное, к этому времени где-нибудь да всплыл бы, рекламируя свои картины.

– Я пробила художественные выставки, аукционы, галереи. Он буквально растворился.

– А у меня кое-какие подвижки есть, – сказал Страйк, доедая ролл и вытаскивая из кармана блокнот. – Сидя днями напролет в больнице, можно, оказывается, горы своротить. Я нашел четверых свидетелей, и один уже дал по мейлу согласие на встречу: Грегори Тэлбот, сын того самого Билла Тэлбота, который слетел с катушек и стал прямо на протоколах рисовать пентаграммы. Когда я объяснил, чем занимаюсь и кто меня нанял, Грегори вполне доброжелательно согласился побеседовать. Поеду в нему в субботу, – может, и ты захочешь присоединиться.

– Я не смогу, – огорчилась Робин. – Моррис и Энди оба взяли отгулы по семейным обстоятельствам. На выходные остаемся только мы с Барклаем.

– Ну, жаль, – сказал Страйк. – Так, еще я вышел на двух женщин, которые работали вместе с Марго в амбулатории. – Страйк перелистнул страницу блокнота. – Дело облегчалось тем, что медсестра, Дженис, до сих пор носит фамилию первого мужа. Адрес, полученный от Гупты, устарел, но найти ее, отталкиваясь от этого места, было делом техники. Сейчас она проживает на Найтингейл-Гроув…

– Как по заказу… – отметила Робин[2].

– …в районе Хизер-Грин. Что же касается Айрин Булл, она нынче миссис Айрин Хиксон, вдова владельца успешной строительной фирмы. Живет в Гринвиче, на Серкус-стрит.

– Ты с ними созвонился?

– Решил сначала написать, – ответил Страйк. – Обе уже немолоды, живут в одиночку… Я рассказал, кто мы такие и по чьему заказу работаем: пусть проверят, убедятся в нашей безупречной репутации, а возможно, даже свяжутся с Анной.

– Все предусмотрел, – сказала Робин.

– И собираюсь также подкатить к Уне Кеннеди, которая в тот вечер ожидала Марго в пабе; надо только удостовериться, что это она самая. Анна упоминала ее место жительства – Вулвергемптон, но та, которую я нашел, живет в Эйнсвике. Возраст подходящий, сейчас она не у дел, а раньше была, пардон, викарием.

Робин усмехнулась при виде его неприязненно-настороженного лица:

– Тебя чем-то не устраивают викарии?

– Нет-нет, – ответил Страйк и после паузы добавил: – В общем и целом. Викарий викарию рознь. Но Уна в семидесятых работала официанткой в клубе «Плейбой». Стоит рядом с Марго на одном из газетных снимков и в подписях названа по имени. Тебя не смущает столь резкий скачок: из полуголых зайчиков – да в викарии?

– Да, любопытная траектория жизни, – согласилась она, – но ведь и ты сейчас ведешь беседу с бывшей временной секретаршей, которая выбилась в сыщики. И кстати, об Уне. – Робин достала из сумки книгу «Демон Райского парка» и открыла на нужной странице. – Хотела тебе показать небольшой отрывок. Вот смотри. – Она протянула ему книгу. – Карандашом отчеркнуто.

– Я эту книгу прочел от корки до корки, – сказал Страйк. – Что еще за отрывок?…

– Сделай одолжение, – не отступалась Робин, – прочти то, что у меня отмечено.

Страйк вытер пальцы бумажной салфеткой, взял книгу и стал читать абзацы, обведенные жирной карандашной линией.

Незадолго до своего исчезновения Марго Бамборо записалась в ислингтонский лечебно-реабилитационный центр на Брайд-стрит, частное медицинское учреждение, которое в 1974 году предлагало аборты с соблюдением конфиденциальности.

Оно закрылось в 1978 году; архивы, которые могли бы показать, что Бамборо подверглась этой операции, утрачены. Однако автор книги «Что же случилось с Марго Бамборо?» высказывает предположение, что она позволила кому-нибудь из знакомых воспользоваться ее именем, и отмечает, что ирландка по происхождению и подруга по работе в клубе «Плейбой», та самая, которая в тот роковой вечер якобы должна была встретиться с Бамборо в пабе, имела веские основания поддерживать легенду о назначенной встрече даже после смерти Бамборо.

Медицинский центр находился в восьми минутах ходьбы от подвального жилища Денниса Крида на Ливерпуль-роуд. Логично предположить, что Марго Бамборо в тот день вообще не собиралась идти в паб: она могла солгать знакомым, чтобы выгородить себя или другую женщину, и была похищена не с тротуара в Кларкенуэлле, а ближе к съемному подвалу Крида у Парадиз-парка.

– Что за… – начал Страйк, словно пораженный молнией. – В моей книге такого нет. У тебя на три абзаца больше!

– Я сразу подумала, что ты этого не читал. – Робин осталась довольна. – У тебя наверняка более позднее издание. А у меня – самое первое. Убедись. – Не забирая книгу из рук Страйка, Робин открыла страницу в конце со списком литературы. – Видишь? «К. Б. Оукден. „Что же случилось с Марго Бамборо?“ Тысяча девятьсот восемьдесят пять». Однако в указанном году книга не вышла в свет, – продолжала она. – Тираж пошел под нож. Автору «Демона», по всей вероятности, достался сигнальный экземпляр. Я копнула поглубже. Эта история произошла, естественно, в доинтернетовскую эпоху, но я обнаружила пару ссылок на юридические статьи, где показано, как иск за клевету может предотвратить выход печатного издания. Если вкратце: Рой Фиппс и Уна Кеннеди подали совместный иск против Оукдена и выиграли дело. Тираж оукденовской книги уничтожили, после чего «Демона» спешно перепечатали без оскорбительного пассажа.

– К. Б. Оукден? – повторил Страйк. – Не он ли…

– Сын секретаря-машинистки Дороти. Он самый. Полное имя: Карл Брайс Оукден. Последний адрес, который я нашла, – в Уолтэмстоу, но оттуда он переехал, а куда – пока не выяснила.

Перечитав отрывок насчет абортария, Страйк заключил:

– Если Фиппс и Кеннеди добились запрета на выпуск этой книги, значит они сумели убедить судью, что данная информация частично или полностью недостоверна.

– Какая подлая ложь, да? – сказала Робин. – Скажи он, что Марго сделала аборт, – это само по себе было бы гнусно, а он еще намекает, что это была Уна и что она скрыла, где в тот вечер находилась Марго…

– Странно, что издательские юристы пропустили этот эпизод… – задумался Страйк.

– Оукден принес свою рукопись в небольшое издательство, – объяснила Робин. – Я проверяла. Вскоре после того, как его книга пошла под нож, оно закрылось. Скорее всего, там вообще юристов не спрашивали.

– И очень глупо, – сказал Страйк, – но если в издательстве сидят не отъявленные самоубийцы, вряд ли они станут публиковать совсем уж беспочвенный вымысел. Должна быть какая-то основа. А этот субъект, – Страйк поднял книгу над головой, – был асом журналистских расследований. Он не стал бы строить такие гипотезы на пустом месте.

– А мы можем его прощупать или он?…

– Умер, – сказал Страйк и, задумчиво помолчав, продолжил: – Запись в медицинский центр была, скорее всего, сделана от имени Марго. Остается вопрос: она старалась для себя или же кто-то другой без разрешения воспользовался ее именем? – Он еще раз перечитал самое начало. – И точная дата не указана: «Незадолго до своего исчезновения»… скользкая формулировка. Если прием был назначен на день исчезновения, автор мог прямо так и сказать. Вот это стало бы настоящим откровением, какие полиция не оставляет без внимания. А «незадолго до своего исчезновения» можно толковать сколь угодно широко.

– Но совпадение довольно странное, правда? – заметила Робин. – Почему она выбрала стационар, ближайший к дому Крида?

– Н-да… – сказал Страйк, но после недолгого размышления добавил: – Впрочем, не знаю. Это семьдесят четвертый год – много ли абортариев было тогда в Лондоне? – Вернув книгу Робин, он продолжал: – Возможно, этим и объясняется, почему Рой Фиппс так задергался, когда его дочь надумала поговорить с Уной Кеннеди. Он боялся, как бы девочка-подросток не узнала, что мать лишила ее брата или сестренки.

– Мне приходило в голову то же самое, – сказала Робин. – Услышать такое – это страшный удар. Особенно если учесть, что девочка всю сознательную жизнь пыталась выяснить, действительно ли мать ее бросила.

– Надо попытаться раздобыть еще один экземпляр этого издания, – сказал Страйк. – Коль скоро тираж успели отпечатать, вряд ли от него уцелела одна-единственная книжка. Автор мог знакомым раздарить. Послать рецензентам, да мало ли кому.

– Я уже над этим работаю, – сообщила Робин. – Оставила заказы у нескольких букинистов. – Она не в первый раз делала для агентства нечто такое, после чего хочется вымыть руки. – Когда пропала Марго, Карлу Оукдену было всего четырнадцать лет. Написать о ней целую книгу, вытянуть откуда-то связи, заявить, что Марго дружила с его матерью…

– Угу, прохвост еще тот, – согласился Страйк. – А когда он уехал из Уолтэмстоу?

– Пять лет назад.

– По социальным сетям его пробила?

– Да. Только ничего не нашла.

У Страйка в кармане завибрировал мобильный. Робин заметила, как по лицу ее напарника пробежала тень тревоги, и решила, что он подумал о Джоан.

– Что-то неладно?

При взгляде на дисплей он еще больше помрачнел.

Сообщение начиналось так:

Бро, можно с тобой потолковать с глазу на глаз? Рекламная кампания и новый альбом очень много значат для папы. Мы просим о сущей…

– Нет, все хорошо, – ответил он, не дочитав до конца и возвращая мобильный в карман. – Итак, ты хотела посетить…

На миг у него вылетело из головы непредсказуемое место, куда хотела направиться Робин, из-за чего, собственно, они и сидели сейчас в этом кафе.

– Национальную портретную галерею, – напомнила Робин. – Именно там, в сувенирном магазине, были куплены три открытки для синоптика.

– Три… прости… для кого?

Его сбило с мысли полученное сообщение. Он ясно дал понять, что не намерен присутствовать на тусовке по случаю выхода нового отцовского альбома и фотографироваться с единокровными братьями и сестрами, дабы преподнести отцу памятный подарок – групповой портрет.

– Для синоптика, которому не дает житья Открыточник, – уточнила она и пробормотала: – Ладно, не важно, просто возникла такая мысль.

– А конкретно?

– Понимаешь, предпоследняя из открыток была репродукцией портрета, который «постоянно напоминает» отправителю о нашем синоптике. Вот я и подумала: может, этот портрет висит где-нибудь на видном месте и мозолит глаза? Может, Открыточнику втайне хочется об этом сообщить, чтобы синоптик отправился на поиски?

Но, еще даже не договорив, она отбросила эту версию как неубедительную: истина заключалась в том, что у них не было ни малейшей зацепки по делу Открыточника. Они даже не выяснили, мужчина это или женщина. После установления слежки за домом синоптика Открыточник как в воду канул. Возможно, три открытки, приобретенные в одном и том же месте, что-нибудь да значили, но возможно, и ровным счетом ничего. А что еще у них на него есть?

В ответ Страйк что-то пробурчал себе под нос. Заподозрив, что за этим стоит отсутствие энтузиазма, Робин вернула свой экземпляр книги в сумку и спросила:

– Ты потом в контору?

– Ага. Обещал Барклаю в два часа подхватить за ним Балеруна. – Страйк зевнул. – А до этого хотелось бы часок придавить… – Оттолкнувшись руками от стола, он поднялся с места. – Я позвоню – сообщу, куда нас приведет Грегори Тэлбот. И спасибо, что в мое отсутствие держала оборону. Ценю, честное слово.

– Оставь, пожалуйста, – сказала Робин.

Взвалив на плечо рюкзак, Страйк похромал к выходу. С некоторым облегчением Робин наблюдала за ним через окно: помедлив, чтобы закурить, он двинулся дальше и скрылся из виду. Тогда она проверила время: до открытия Национальной портретной галереи нужно было как-то убить полтора часа.

Несомненно, существовали более приятные способы скоротать час с лишним, нежели гадать, от кого Страйк получил SMS – уж не от Шарлотты ли Кэмпбелл, но зато эта догадка на удивление долго владела ее мыслями.

Джонни Рокби, чье присутствие в жизни старшего сына практически равнялось нулю, тем не менее маячил рядом неотступной, неосязаемой тенью, особенно в детские годы Страйка. Родители его друзей в юности обклеивали стены спален постерами Рокби, а в зрелые годы продолжали скупать альбомы своего идола и вечно грузили Страйка россказнями о концертах Deadbeats. Одна мамаша, как-то подкараулившая семилетнего Страйка у школьных ворот, всучила ему письмо для передачи отцу из рук в руки. Впоследствии его мать Леда сожгла это послание в сквоте, где обреталась в ту пору с двумя своими детьми.

До поступления на армейскую службу, где была возможность не разглашать имя и профессию отца, Страйк вечно ощущал себя подопытным кроликом, которого разглядывают со всех сторон, терзая вопросами за гранью такта и приличий, и по мере сил отгораживался от невысказанных намеков, рождаемых завистью и злобой. Прежде чем признать Страйка своим сыном, Рокби заставил Леду организовать для них тест на отцовство. Когда пришел положительный результат, адвокаты Рокби составили финансовое соглашение, призванное обеспечить малолетнему сыну музыканта такой уровень жизни, при котором ему не придется больше спать на грязном матрасе в одной комнате с чужими людьми. Однако материнское мотовство и регулярные конфликты с представителями Рокби обеспечили только нескончаемые и непредсказуемые перепады от достатка к нищете и хаосу. Леда развлекала сына и дочь безумно экстравагантными выходками, но не спешила покупать им новую обувь взамен изношенных, тесных башмаков, а сама пристрастилась летать в Европу и Америку, где гастролировали ее любимые группы; она разъезжала в шикарных лимузинах и останавливалась в лучших отелях, подкинув детей Теду и Джоан.

Страйк до сих пор помнил, как в Корнуолле ворочался без сна в двуспальной кровати для гостей, когда рядом посапывала Люси, а внизу Джоан переругивалась с его матерью, которая в середине зимы привезла детей без пальто. Дважды Страйка отдавали в частные школы, но оба раза Леда забирала его до конца учебного года, так как, по ее мнению, ребенку там прививали ложные ценности. Алименты Рокби ежемесячно утекали к ее подружкам и сожителям, а также вкладывались в безумные предприятия – ювелирный магазин, художественный журнал, вегетарианский ресторан; все эти начинания с треском провалились, не говоря уж о коммуне в Норфолке – худшим, что было в юности Страйка.

В конце концов адвокаты Рокби (которым рок-идол доверил распоряжение всеми делами, связанными с благосостоянием сына) переоформили отцовские выплаты таким образом, чтобы лишить Леду возможности транжирить средства. Для подростка Страйка это означало только необходимость потуже затянуть пояс: Леда не соглашалась, чтобы кто-то, согласно новым условиям, контролировал ее расходы. С тех пор деньги спокойно копились на счету, а семья существовала на скромные алименты, поступавшие от отца Люси.

Страйк видел своего отца два раза в жизни; от обеих встреч остались самые тягостные воспоминания. Рокби, со своей стороны, никогда не интересовался, почему средства, предназначенные сыну, лежат без движения. Сам он давно жил за рубежом, чтобы не платить налоги, продолжал записываться и выступать со своей группой, владел несколькими особняками, был обременен двумя требовательными бывшими женами и одной нынешней, а также пятеркой законных и парой внебрачных отпрысков. В списке его приоритетов Страйку отводилось одно из последних мест: старший сын появился на свет по чистой случайности, невольно разрушил второй брак Рокби, когда потребовался тест на отцовство, и вечно обретался неизвестно где.

На фоне длинной тени биологического отца и череды материнских сожителей образцом мужского поведения оставался для Страйка дядя Тед. Леда всегда упрекала брата, бывшего полицейского, за чрезмерный интерес Страйка к воинской службе и сыскному делу. Заводя разговоры с сыном сквозь голубую конопляную дымку, она всерьез пыталась отговорить его от армейской карьеры, читала ему лекции о позорной военной истории Британии, о неразрывной связи между капитализмом и империализмом, безуспешно убеждала заняться игрой на гитаре или хотя бы отрастить волосы.

Страйк был в курсе специфических обстоятельств своего рождения и воспитания, которые, впрочем, не только причиняли ему массу неудобств и терзаний, но и подталкивали его к следственной практике. В раннем возрасте он научился сливаться с окружающей обстановкой. Сообразив, что чужой говор всегда карается, он стал менять произношение, скитаясь между Лондоном и Корнуоллом. Потеря ноги сильно ограничила его диапазон движений, но до этого он выработал у себя такую походку, от которой казался меньше ростом. Он научился держать при себе личную информацию, тщательно корректировать истории из жизни, гасить любопытство посторонних к своей персоне. Немаловажным было и другое: он настроил свой внутренний радар, безошибочно улавливающий ту перемену в поведении окружающих, которая происходит при осознании, что перед ними сын знаменитости. На него с раннего возраста не действовали уловки обманщиков, льстецов, проходимцев, лгунов и лицемеров.

Качества, развившиеся благодаря отцу, были, с позволения сказать, лучшими родительскими дарами; если не считать алиментов, тот не проявлял к нему никакого внимания, ни разу не поздравил с днем рождения, не прислал рождественской посылки. Только потеряв в Афганистане ногу, Страйк дождался отцовской записки. В госпитале у его койки сидела Шарлотта, и он попросил ее выбросить то послание в мусорный бачок.

Когда к Страйку начали проявлять внимание газеты, Рокби сделал несколько осторожных попыток установить отношения со своим неблизким сыном, а в последнее время косвенно упоминал в интервью, что они с ним дружны. Несколько знакомых Страйка прислали ему ссылки на последнее онлайн-интервью Рокби, в котором тот рассказывал, как гордится Страйком. Детектив стер эти сообщения и отвечать не стал.

Он нехотя проникся добрыми чувствами к Алу, своему единокровному брату, которого Рокби в последнее время использовал в качестве эмиссара. Робкие попытки Ала установить отношения со Страйком не прекращались, хотя вначале наталкивались на сопротивление старшего брата. Похоже, Ал восхищался самодостаточностью и независимым нравом Страйка – качествами, которые тот развил у себя в силу обстоятельств: жизнь не оставляла ему другого выбора. Однако Ал доводил Страйка до белого каления своей упертостью, когда подталкивал его к участию в юбилейных торжествах, которые для Страйка ничего не значили – разве что лишний раз напоминали, что для Рокби его группа всегда значила куда больше, чем внебрачный сын. Детектив с досадой убил субботнее утро на составление ответа Алу. В конце концов он решил сделать ставку на краткость, а не на поиск дальнейших аргументов:

Не передумал, но я – без обид.

Надеюсь, все пройдет гладко, а мы с тобой выпьем по пиву, когда окажешься в городе.

Покончив с этим докучливым личным делом, Страйк приготовил себе сэндвич, надел поверх футболки свежую сорочку, извлек из досье Бамборо те страницы, на которых Билл Тэлбот разродился загадочной питмановской скорописью, и на машине отправился в Вест-Уикем – на встречу с Грегори Тэлботом, сыном покойного Билла.

Мчась сквозь дождь, перемежающийся с солнцем, и не выпуская изо рта сигарету, Страйк настроился на деловую волну: в дороге он собирался не только упорядочить вопросы к сыну следователя, но и обдумать различные проблемы, возникшие в агентстве после своего возвращения из Корнуолла. Накануне Барклай высказал ряд предложений, явно заслуживающих внимания. Этот уроженец Глазго, которого Страйк считал своим лучшим следователем после Робин, сперва высказался с присущей ему прямотой насчет вест-эндского танцовщика, на которого требовалось накопать грязишки.

– Нифига мы на него не нароем, Страйк. Ежели он топчет другую курочку, не иначе как она живет у него в шкафу. Сдается мне, наша девушка привязала его к себе кредиткой – ну дак он не лох какой-нибудь, чтоб этот сук рубить, когда ему так поперло.

– Наверно, ты прав, – ответил Страйк, – но я обозначил клиенту срок в три месяца, так что останавливаться не будем. Как ты сработался с Пат? – Он направил разговор в другое русло, надеясь, что еще хотя бы один сотрудник имеет зуб на новую секретаршу, но его ждало разочарование.

– Ну, это глыба! Хрипит она, понятное дело, как простуженный грузчик, но в работе – зверь! А коли пошел у нас разговор начистоту касательно новобранцев, то… – Барклай осекся, глядя на босса снизу вверх большими голубыми глазами из-под густых бровей.

– Договаривай, – сказал Страйк. – Моррис не тянет?

– Я прям так не утверждаю. – Шотландец поскреб в преждевременно поседевшем затылке, а потом спросил: – Неужто Робин тебе не говорила?

– У них конфликт? – жестко спросил Страйк.

– Не то чтобы прям конфликт, – протянул Барклай, – но он ее приказы в грош не ставит. Да еще у нее за спиной этим бахвалится.

– Так не пойдет. Я разберусь.

– И насчет Жука у него свои мысли завиральные.

– Даже так?

– Он все еще надеется что-нибудь вытянуть из этой секретутки. Но Робин ясно сказала: эту, мол, к чертовой бабушке и подключить Хатчинса. Она разузнала…

– …что Жук состоит в Хендонском стрелковом клубе. Да, я в курсе. Она хочет, чтобы Хатчинс тоже туда вступил и втерся к нему в доверие. Хороший план. Насколько нам известно, Жук мнит себя этаким мачо.

– Но Моррис уперся. Прям в лицо ей сказал, что план, может, и неплох, да только…

– Ты считаешь, он все еще обхаживает эту девицу?

– «Обхаживает» – это очень мягко сказано, – заметил Барклай.

После разговора с Барклаем Страйк заехал в агентство, где, не стесняясь в выражениях, приказал Моррису оставить в покое референтку Жука и в течение недели заниматься исключительно слежкой за подругой мистера Повторного. Моррис даже не посмел возразить; более того, в его капитуляции сквозила угодливость. От этой встречи у Страйка остался неприятный осадок. Почти во всех отношениях Моррис представлял собой ценное приобретение, тем более что у него сохранились многочисленные полезные связи в полиции, но в его поспешном согласии мелькнуло нечто скользкое, мерзковатое. Тем же вечером, когда Страйк следил за такси, в котором Балерун с подругой ехали через Вест-Энд, детективу вспомнились сцепленные пальцы старого доктора Гупты и его изречение: «Если команда не срослась, успеха не жди».

На подступах к Вест-Уикему он увидел ряды пригородных домов с эркерами, широкими подъездными дорожками и личными гаражами. На улице под названием Авеню, где проживал Грегори Тэлбот, стояли солидные особняки, свидетельствующие о сознательности своих зажиточных владельцев, которые неукоснительно подстригают лужайки и по графику выносят мусор. Эти семейные гнезда уступали в комфорте резиденциям, что соседствовали с домом старого врача, но жилой площадью во много раз превосходили чердачную квартиру Страйка прямо над офисом.

Свернув к дому Тэлбота, Страйк припарковал свой «БМВ» за баком для строительного мусора, загораживающим въезд в гараж. Стоило ему заглушить двигатель, как дверь в дом отворил – с осторожностью и волнением, поблескивая очками в металлической оправе – бледный, лопоухий, совершенно лысый человек. Страйк, заранее проработавший немало интернет-ресурсов, узнал в нем Грегори Тэлбота, по роду занятий – больничного администратора.

– Мистер Страйк? – окликнул тот, когда детектив с преувеличенной осторожностью выбирался из автомобиля, памятуя о неудачном падении на палубе парома.

– Он самый.

Страйк захлопнул дверцу и протянул руку подошедшему хозяину. Тэлбот оказался ниже его ростом на целую ладонь.

– Простите за этот бачок, – сказал он. – Вот, затеяли ремонт мансарды.

Когда они подошли к входной двери, из дому выскочили две девочки-близняшки лет десяти, которые едва не сбили с ног Грегори.

– Поиграйте в саду, на воздухе! – крикнул им вслед Грегори, а Страйк подумал, что в первую очередь следовало бы велеть им не бегать босиком по холодной слякоти.

– Поиграйте в шаду, на вождухе! – передразнила одна из сестер.

Грегори снисходительно посмотрел на девочек поверх очков:

– Грубость никого не украшает.

– Фигас не украшает! – крикнула первая близняшка под оглушительный хохот второй.

– Еще раз при мне выругаешься, Джайда, – останешься сегодня без сладкого, – сказал Грегори. – И о планшете моем думать забудь.

Джайда скорчила издевательскую гримасу, но, по крайней мере, не выругалась.

– Мы взяли их на воспитание, – объяснил Грегори, пропуская Страйка в дом. – Наши родные дети живут самостоятельно. Направо – и присаживайтесь.

У Страйка, приучившего себя к спартанскому минимализму, захламленная, неприбранная комната вызывала отторжение. Он бы и рад был воспользоваться приглашением куда-нибудь присесть, но для этого пришлось бы переложить или передвинуть массу разных предметов, а это уже граничило с самоуправством. Не замечая колебаний Страйка, Грегори уставился в окно на близняшек, которые уже неслись к дому, дрожа от холода.

– Они развиваются, – сказал он, когда входная дверь с грохотом захлопнулась и девочки затопали наверх.

Отвернувшись от окна, Грегори сообразил, что в комнате сесть некуда.

– Э-э… да… извините, – проговорил он, но без того смущения, какое охватило бы Джоан, окажись в ее неприбранной гостиной посторонний человек. – Утром девочки здесь играли.

Чтобы Страйк мог сесть в кресло, Тэлбот спешно убрал с сиденья подтекающий пистолет для стрельбы мыльными пузырями, двух голых кукол Барби, детский носок, несколько ярких кусочков пластмассы и недоеденный мандарин. Он побросал эти разрозненные предметы на деревянный кофейный столик, где уже громоздились журналы, телевизионные пульты, какие-то письма и пустые конверты, маленькие пластмассовые детали конструкторов, главным образом лего.

– Чай? – предложил он. – Кофе? Жена повезла мальчиков на плаванье.

– О, у вас еще и мальчики есть?

– Потому мы и затеяли ремонт мансарды, – сказал Грегори. – Даррен живет у нас без малого пять лет.

Пока Грегори занимался чаем и кофе, Страйк поднял с пола альбом официальных стикеров Лиги чемпионов текущего года и начал листать страницы с чувством ностальгии по тем дням, когда сам коллекционировал футбольные стикеры. В ожидании он лениво размышлял о шансах «Арсенала» на выигрыш кубка, и вдруг прямо у него над головой раздалась серия ударов, отчего стала раскачиваться люстра. Страйк посмотрел на потолок: грохот был такой, как будто близняшки прыгали с кроватей на пол. Положив на столик альбом, Страйк безуспешно гадал, что же двигало супругами Тэлбот, когда они брали к себе в дом четверых детей, не состоящих с ними в родстве. К тому времени, когда появился Грегори с подносом, мысли Страйка перешли к Шарлотте, которая во время беременности заявляла, что напрочь лишена материнских инстинктов, а потом оставила своих недоношенных младенцев на попечение свекрови.

– Вас не затруднит?… – обратился к нему Грегори, указывая глазами на захламленный кофейный столик.

Страйк поспешно переложил разрозненные предметы на диван.

– Благодарю. – Грегори опустил поднос на столик и освободил от горки предметов второе кресло, отчего образовавшаяся на диване кипа выросла вдвое.

Он взял свою кружку, сел в кресло и сказал: «Угощайтесь», обведя рукой липкую сахарницу и нераспечатанную пачку печенья.

– Большое спасибо, – отозвался Страйк, размешивая сахар в чашке с чаем.

– Итак. – На лице Грегори отразилось легкое нетерпение. – Вы пытаетесь доказать, что Марго Бамборо убил Деннис Крид.

– Вернее, – сказал Страйк, – я пытаюсь выяснить, что с ней случилось, и одна из версий, очевидно, приведет нас к Криду.

– Вы видели газеты за прошлые выходные? Один из рисунков Крида ушел с молотка более чем за тысячу фунтов.

– Как-то упустил, – ответил Страйк.

– Да-да, я читал в «Обсервер». Карандашный автопортрет, выполненный в тюрьме Белмарш. Есть особый сайт, который специализируется на торговле произведениями искусства серийных убийц. Мир сошел с ума.

– Это так, – согласился Страйк. – Но, как я сказал по телефону, мне на самом деле необходимо переговорить с вами о вашем отце.

– Хорошо, – сказал Грегори, на глазах утрачивая живость. – Я… э-э… не знаю, что вам известно.

– Что он досрочно вышел на пенсию после нервного срыва.

– Ну, в принципе, да, если вкратце, – согласился Грегори. – Виной всему была его щитовидка. Гипертиреоз, долго не могли поставить диагноз. Потеря веса, нарушение сна… Знаете, на него страшно давили. В обществе зрело недовольство. Сами понимаете… исчезновение женщины-врача… Некоторые странности в его поведении мама приписывала стрессу.

– Какого рода странности?

– Например, он переселился в гостевую комнату и никого туда не впускал, – сказал Грегори и, не дожидаясь вопроса о дальнейших подробностях, продолжил: – Когда ему поставили правильный диагноз и назначили оптимальный курс лечения, его состояние стабилизировалось, но возможности продвижения по службе были упущены. Пенсии его не лишили, но он много лет мучился угрызениями совести из-за дела Бамборо. Понимаете, винил только себя, думал, что непременно поймал бы злодея, если бы не болезнь. Ведь на Марго Бамборо кровавые преступления Крида не закончились – полагаю, это вам известно? Следующей жертвой стала Андреа Хутон. Когда после его задержания полицейские вошли к нему в дом и увидели, что творится в подвале… орудия пыток, фотографии женщин, сделанные им самим… он признался, что держал некоторых пленниц по нескольку месяцев, прежде чем убить. Отец, узнав об этом, пришел в отчаяние. Он раз за разом мысленно возвращался к тем событиям и считал, что мог спасти Бамборо и Хутон. Бичевал себя за то, что зацикливался… – Грегори оборвал себя на полуслове. – Отвлекался от главного, понимаете?

– Значит, ваш отец даже после выздоровления считал, что Марго похитил Крид?

– Да, определенно. – Грегори, казалось, немного удивился, что в этом могут быть сомнения. – Все другие версии полиция исключила, правда же? И бывшего любовника, и этого неуловимого пациента, который был к ней неравнодушен, – с них сняли все подозрения.

Вместо того чтобы высказаться откровенно – мол, из-за несвоевременной болезни Тэлбота были упущены драгоценные месяцы, когда любой подозреваемый, в том числе и Крид, мог избавиться от тела, уничтожить улики, организовать себе алиби, а то и совершить все три этих действия, – Страйк достал из кармана лист бумаги, на котором Тэлбот-старший оставил питмановскую скоропись, и протянул Грегори:

– Хотел спросить: вы узнаёте почерк вашего отца?

– Откуда это у вас? – Грегори осторожно взял ксерокопию.

– Из полицейского досье. Здесь сказано: «И это последний из них, двенадцатый, и круг замкнется, когда найдут десятого… дальше незнакомое слово… Бафомет. Перенести в истинную книгу», – отчеканил Страйк. – Хотелось бы узнать: вы видите в этом смысл?

Тут сверху раздался оглушительный грохот. С торопливым «Прошу меня извинить» Грегори положил ксерокопию поверх чайного подноса и выбежал из комнаты. Страйк услышал его шаги по лестнице, потом суровую выволочку. Оказывается, одна из близняшек опрокинула комод. Тонкие голоски в унисон извинялись и сыпали встречными обвинениями.

Сквозь тюлевые занавески Страйк увидел, что возле дома паркуется старенький «вольво». Из машины вышли пухлая немолодая брюнетка в синем плаще и двое подростков лет четырнадцати или пятнадцати. Женщина открыла багажник, достала две спортивные сумки и несколько пакетов с продуктами из супермаркета «Алди». Ей пришлось просить помощи мальчиков, которые уже бочком устремились к дому.

Грегори вернулся в гостиную одновременно с тем, как его жена вошла в прихожую. Один из подростков оттер Грегори в сторону и стал с изумлением разглядывать гостя, как диковинного зверя, сбежавшего из зоопарка.

– Привет, – сказал Страйк.

В обалдении повернувшись к Грегори, мальчик спросил:

– Это еще кто?

Рядом с ним возник второй подросток, который уставился на Страйка с той же смесью удивления и подозрительности.

– Это мистер Страйк, – ответил Грегори.

Его жена вклинилась между мальчиками, обняла их за плечи и вывела из комнаты, на ходу улыбаясь Страйку.

Грегори затворил за ними дверь и вернулся к своему креслу. Можно было подумать, он уже забыл, о чем беседовали они со Страйком, но потом его взгляд упал на ксерокопию листка, сплошь исписанного отцовским почерком, усыпанного пентаграммами, с загадочными строчками питмановской скорописи внизу.

– А знаете, как отец выучил питмановскую скоропись? – поинтересовался он с напускным оживлением. – Моя мать в колледже изучала делопроизводство, и он решил не отставать, чтобы ее контролировать. Он был хорошим мужем… и хорошим отцом, – добавил он с некоторым вызовом.

– Похоже на то, – ответил Страйк.

Наступила очередная пауза.

– Слушайте, – начал Грегори, – в то время подробности… отцовского заболевания не разглашались. Он был хорошим копом – не его вина, что он заболел. А моя мать до сих пор жива. Но ее убьет, если сейчас всплывут все детали.

– Я могу понять…

– Отнюдь не уверен, что вы можете понять, – возразил Грегори, заливаясь краской. Он производил впечатление человека мягкого и воспитанного; вероятно, эта безапелляционная фраза потребовала от него определенных усилий. – Родные некоторых жертв Крида, после… на отца обрушилась лавина злобы. Его обвиняли в том, что он не поймал Крида, что загубил все расследование. Нам домой приходили письма, в которых отца называли позором нации. В конце концов мама с папой переехали… Из нашего с вами телефонного разговора я заключил, что вы интересуетесь версиями моего отца, а не… вот этой ерундой. – Он указал на листок с пентаграммами.

– Я очень интересуюсь версиями вашего отца, – сказал Страйк и, решив, что сейчас не грех покривить душой или хотя бы немного перегруппировать факты, добавил: – Бо`льшая часть записей вашего отца в материалах дела свидетельствует о его здравомыслии. Он задавал совершенно правильные вопросы, он заметил…

– Мчащийся на большой скорости фургон, – быстро подхватил Грегори.

– Совершенно верно, – сказал Страйк.

– Зафиксировал дождливый вечер, как в случаях похищения Веры Кенни и Гейл Райтмен.

– Совершенно верно. – Страйк покивал.

– Драку двух женщин, – продолжал Грегори. – Эту последнюю пациентку – женщину, похожую на мужчину. Признайте, что совокупность всех этих…

– Вот и я о том же, – сказал Страйк. – Пусть его подводило здоровье, но у него был нюх на улики. Остается выяснить одно: несет ли эта скоропись какой-нибудь смысл, который я обязан знать.

Грегори слегка помрачнел.

– Нет, – сказал он, – никакого смысла она не несет. Это в нем заговорила болезнь.

– Понимаете, – с расстановкой заговорил Страйк, – ваш отец был не единственным, кто усмотрел в Криде сатанинское начало. Заглавие лучшей его биографии…

– «Демон Райского парка».

– Совершенно верно. У Крида много общего с Бафометом, – сказал Страйк.

В наступившей паузе они услышали, как близняшки топочут вниз по лестнице и в голос допытываются у приемной матери, купила ли та шоколадный мусс.

– Слушайте… я буду вам очень признателен, если вы докажете, что похищение организовал Крид, – выговорил наконец Грегори. – Подтвердите, что мой отец был прав от начала до конца. А что Крид оказался изворотливей, так в этом нет ничего позорного. Он ведь и Лоусона обвел вокруг пальца, он перехитрил всех. Я же знаю, что у Крида в подвале не оказалось никаких следов Марго Бамборо, но ведь он не рассказал и о том, куда дел одежду и украшения Андреа Хутон. Под конец он стал разнообразить способы избавления от тел. Хутон – сбросил со скалы, но ему не повезло… не повезло в том, что нашли ее очень быстро.

– И снова все верно, – сказал Страйк.

Пока Страйк пил чай, Грегори рассеянно грыз ноготь. Примерно через минуту детектив решил, что можно вновь надавить.

– Теперь насчет истинной книги… – По виду Грегори стало ясно, что Страйк попал точно в цель. – Я пытаюсь выяснить, вел ли ваш отец какие-либо записи, помимо официальных протоколов… и если так, – добавил Страйк, не дождавшись ответа, – сохранились ли они по сей день.

Грегори вновь остановил свой блуждающий взгляд на Страйке.

– Что ж, хорошо, – сказал он. – Отец считал, что ищет некую сверхъестественную силу. Мы узнали об этом ближе к концу, когда он уже сам понимал, насколько тяжело болен. Каждую ночь он рассыпал соль под дверью нашей спальни – отпугивал Бафомета. В спальне для гостей соорудил себе, как считала мама, подобие домашнего кабинета, но всегда запирал дверь. В ту ночь, когда его увезли, – с несчастным видом рассказывал Грегори, – отец выскочил оттуда… э-э… с криком. Всех нас перебудил. Мы с братом выбежали на лестничную площадку. Папа оставил дверь настежь, и мы увидели, что в комнате горят свечи, а все стены разрисованы пентаграммами. Ковер он снял, начертил на полу магический круг для какого-то ритуала и заявил… ну… подумал, что вызвал какое-то демоническое создание… Мама позвонила девять-девять-девять, приехала «скорая», и… остальное вам известно.

– Наверное, для всей семьи это стало потрясением, – сказал Страйк.

– Да, конечно. Пока папа находился в лечебнице, мама сделала ремонт в той комнате, вынесла его карты Таро и всю оккультную литературу, закрасила пентаграммы и магический круг. Она переживала больше всех, так как до папиного нервного срыва они были образцовыми прихожанами.

– Понятно, что он был очень болен, – сказал Страйк, – и не по своей вине, но все равно оставался сыщиком и сохранял интуицию. Это видно из официальных документов. Если где-то существует еще один комплект записей, особенно таких, которые отличаются от официального досье, то это важный документ.

Грегори в напряжении грыз ноготь. В конце концов он, казалось, принял решение.

– После нашего телефонного разговора я все время думал, что надо бы отдать вам вот это.

Он подошел к набитому книжному шкафу в углу и достал сверху большую старомодную, обмотанную шнуром общую тетрадь или книгу для записей в синей кожаной обложке.

– Это единственная вещь, которая не была выброшена, – опустив глаза на синий переплет, сказал Грегори, – потому что отец в нее вцепился и не выпускал из рук, когда приехала «скорая». Твердил, что обязан зафиксировать, как выглядел… э-э… дух, та сущность, которую он вызвал к жизни… и тетрадь уехала с ним в лечебницу. Там ему разрешили нарисовать демона, и это помогло врачам разобраться, что происходило у него в голове, поскольку на первых порах он отказывался с ними разговаривать. Об этом я узнал много позже: нас с братом ограждали от известий о его состоянии. После выздоровления отец сохранил эту тетрадь со всеми записями – говорил, они, как ничто другое, напоминают ему, когда надо принимать лекарство. Но я хотел встретиться с вами лично, а уж потом принять окончательное решение.

Борясь с желанием протянуть на прощанье руку, Страйк пытался, насколько позволяли ему вечно насупленные черты, хранить сочувственное выражение лица. Робин куда лучше умела выражать теплоту и сопереживание – он убеждался в этом не раз, видя, как она работает с упрямыми свидетелями.

– Поймите, – сказал Грегори, прижимая к себе кожаный переплет и явно вознамерившись донести свои слова до сознания гостя, – у отца было полное психическое истощение.

– Конечно, я понимаю, – сказал Страйк. – Кому еще вы показывали эти записи?

– Никому, – ответил Грегори. – Последние десять лет тетрадь пролежала у нас на чердаке. Там стояла пара привезенных из старого дома коробок с родительскими вещами. Любопытно, что вы появились как раз в тот момент, когда мы стали расчищать мансарду… уж не отец ли это подстроил? Быть может, он дает мне разрешение передать свои записи в другие руки?

Страйк издал двусмысленный звук, призванный подтвердить, что решение Тэлботов сделать ремонт в мансарде подсказано покойным отцом Грегори, а не потребностями еще двух приемных детей.

– Держите! – резко сказал Грегори, протягивая тетрадь Страйку.

Тому показалось, что хозяин дома испытал облегчение, избавившись от старой тетради.

– Ценю ваше доверие. Если в связи с этими данными мне понадобится ваша помощь, вы позволите еще раз вас побеспокоить?

– Да, разумеется, – ответил Грегори. – Мой электронный адрес у вас есть… Дополнительно запишу вам номер мобильного.

Не прошло и пяти минут, как Страйк, уже готовый ехать в агентство, стоял в прихожей и прощался за руку с миссис Тэлбот.

– Чудесно, что мы с вами познакомились, – сказала она. – Я рада, что эти записи перешли к вам. Кто знает, когда они смогут понадобиться?

И Страйк с тетрадью в руке подтвердил, что никто этого не знает.

Робин, которая в последнее время отдавала почти все выходные делам агентства, по настоянию Страйка взяла отгулы на вторник и среду. Старший партнер безоговорочно отклонил ее предложение приехать в офис, ознакомиться с записками Грегори Тэлбота и разобрать последнюю коробку – до этого пока не доходили руки – с папками полицейского досье. Страйк понимал, что в этом году Робин не успеет израсходовать все свои сверхурочные, но решил предоставить ей максимально возможное количество выходных.

Но если Страйк думал, что выходные доставляют ей большое удовольствие, он сильно заблуждался. Во вторник она занималась бытовыми делами – стиркой, закупкой продуктов, а в среду отправилась на дважды отложенную встречу со своим адвокатом.

Когда она сообщила родителям, что разводится с Мэтью, не прожив с ним и полутора лет, мать с отцом порекомендовали ей специалиста по бракоразводным делам из Хэрроугейта, давнего друга их семьи.

– Я живу в Лондоне. Зачем мне обращаться в йоркширскую адвокатскую фирму?

Робин выбрала адвокатессу лет под пятьдесят по имени Джудит. Та сразу расположила ее к себе мрачноватым чувством юмора, ежиком седых волос и толстыми очками в черной оправе. Но за год, истекший с момента знакомства, у Робин поубавилось теплоты. Трудно было сохранять добрые чувства к человеку, который только и делает, что передает бескопромиссные, агрессивные заявления от адвоката противоположной стороны. Тянулся месяц за месяцем, и Робин стала замечать, что Джудит порой забывает или искажает существенные для бракоразводного процесса сведения. Сама Робин всегда старалась показать каждому из своих клиентов, что его заботы стоят для нее на первом месте, а потому невольно задавалась вопросом: будь у нее потолще кошелек, не пересмотрела бы Джудит свое отношение к делу?

Как и родители Робин, Джудит поначалу решила, что этот процесс будет недолгим и безболезненным – две подписи да обмен рукопожатиями. Супруги состояли в браке чуть более года, детей у них не было, не завели ни собаку, ни кошку – о чем тут спорить? Родители Робин, знавшие Мэтью еще ребенком, опрометчиво решили, что он, стыдясь своей измены, захочет компенсировать причиненный их дочери моральный вред разумными и щедрыми условиями развода. Но теперь у матери наросла такая ярость к бывшему зятю, что Робин уже побаивалась звонить домой.

Адвокатское бюро «Стерлинг и Коббс» находилось на Норт-Энд-роуд, в двадцати минутах от съемного жилища Робин. Поплотнее запахнув теплое пальто и взяв зонтик, Робин решила этим утром пройтись пешком – просто для разминки: в последнее время она преимущественно сидела в машине у дома синоптика и караулила Открыточника. В последний раз она ходила пешком, причем целый час, по Национальной портретной галерее – и совершенно без толку, если не считать крошечного инцидента, который Робин сбросила со счетов, поскольку Страйк учил ее не полагаться на интуитивные догадки, которые романтизирует далекая от следственной работы публика; он говорил, что такие домыслы обычно рождаются из личных пристрастий или самообмана.

Измотанная, поникшая, не ожидая от разговора с Джудит никаких чудес, Робин шла мимо букмекерской конторы и услышала телефонный звонок. Извлечь из кармана мобильный оказалось сложнее обычного, потому что она была в перчатках; пришлось повозиться, и при ответе у нее в голосе уже звучали панические нотки, тем более что звонок был с незнакомого номера.

– Алло? Робин Эллакотт слушает.

– Да, здравствуйте. Это Иден Ричардс.

Робин не могла сообразить, кто такая Иден Ричардс. Видимо, уловив ее затруднение, женщина на другом конце уточнила:

– Дочь Вильмы Бейлисс. Мне, моим братьям и сестрам от вас пришли сообщения. Вы хотели поговорить насчет Марго Бамборо.

– Ох, ну конечно же, спасибо, что перезвонили!

Попятившись к входу в букмекерскую контору, Робин заткнула пальцем свободное ухо, чтобы заглушить грохот уличного транспорта. Иден – теперь она вспомнила – была старшей из детей Вильмы и членом лейбористской фракции лондонского муниципального совета от округа Льюишем.

– Не за что, – сказала Иден Ричардс, – мы, к сожалению, общаться с вами не хотим. И я это заявляю от имени нас всех, понятно?

– Очень жаль, – ответила Робин, рассеянно наблюдая, как проходивший мимо доберман-пинчер присел на тротуаре и наложил кучу под хмурым взглядом хозяина с полиэтиленовым пакетом наготове. – А можно спросить, почему так?

– Не хотим – и точка, – отрезала Иден. – Понятно?

– Да, я усвоила, – сказала Робин, – но для ясности: мы занимаемся лишь проверкой утверждений, сделанных в то время, когда Марго…

– Мы не вправе говорить за нашу мать, – перебила Иден. – Ее уже нет в живых. Сочувствуем дочери Марго, но не хотим ворошить прошлое… и прежде всего не хотим… никто в нашей семье не хочет… пережить это заново. Когда она пропала, мы еще были мал мала меньше. Жилось нам тяжело. Так что ответ наш – нет, понятно?

– Вполне, – сказала Робин, – но надеюсь, вы передумаете. Мы же не лезем в личн…

– Вот именно что лезете, – бросила Иден. – Да, лезете. А мы этого не хотим, понятно? Вы – не полиция. И между прочим: самая младшая наша сестра проходит курс химиотерапии, так что сделайте одолжение, оставьте ее в покое. Ей волноваться нельзя. Все, мне пора. Ответ – нет, понятно? И больше, пожалуйста, никого из нас не беспокойте.

Разговор прервался.

– Дерьмо! – вырвалось у Робин.

Хозяин доберман-пинчера, соскребавший с тротуара весомую кучу именно этой субстанции, сказал:

– Как я вас понимаю.

Робин выдавила улыбку, сунула мобильный в карман и пошла дальше. Вскоре, еще не разобравшись, верный ли тон был выбран ею в разговоре с Иден, она толкнула стеклянную дверь с надписью: «Стерлинг и Коббс, адвокаты».

– Так, – сказала через пять минут Джудит, как только Робин устроилась напротив нее в крошечном офисе, загроможденном конторскими шкафами.

За этим односложным началом последовала пауза: Джудит на глазах у Робин листала документы в лежащей на столе папке – явно для того, чтобы освежить в памяти обстоятельства этого бракоразводного процесса. Робин предпочла бы провести лишние пять минут в приемной, чем видеть это небрежное и торопливое обращение с фактами, причинившими ей стресс и боль.

– Мм… – протянула Джудит, – да… сейчас проверим… вот, ответ на наш запрос получен четырнадцатого числа, как я и указала в электронном сообщении, где доводила до вашего сведения, что мистер Канлифф не готов изменить свою позицию в отношении совместного счета.

– Да, – сказала Робин.

– Поэтому я сочла, что настало время обратиться к медиации, – сказала Джудит Коббс.

– А я ответила, – Робин сильно сомневалась, что Джудит читала ее ответ, – что вряд ли медиация поможет.

– Именно по этому вопросу я и хотела переговорить с вами с глазу на глаз, – заулыбалась Джудит. – Наша практика показывает, что в тех случаях, когда стороны вынуждены сидеть в одном помещении, отвечая каждая за себя, особенно в присутствии незаинтересованных свидетелей – естественно, с вами буду я, – они становятся куда сговорчивей, чем в переписке.

– В прошлый раз вы сами согласились с тем, – начала Робин (в ушах у нее стучала кровь: во время таких встреч у нее все чаще возникало ощущение, что ее не слышат), – что Мэтью, судя по всему, старается протащить дело в суд. На самом деле совместный банковский счет его нисколько не интересует. Его платежеспособность в десять раз превышает мою. Ему нужно только одно: растоптать меня. Ему нужно, чтобы судья признал у меня корыстные мотивы при заключении брака. Доказав, что в разводе виновна я одна, Мэтью будет считать, что выгодно вложил свои средства.

– Приписывать самые низменные мотивы бывшему супругу, – все еще улыбаясь, сказала Джудит, – это проще простого, но он же явно умен…

– Умные люди бывают очень злобными.

– Верно, – сказала Джудит, все еще делая вид, будто во всем потакает Робин, – но отказ от всякой попытки медиации – ошибочный ход для вас обоих. Ни один судья не проявит снисходительности к той стороне, которая не желает хотя бы попытаться решить все вопросы во внесудебном порядке.

Истина, как знали, видимо, они обе – и Джудит, и Робин, – заключалась в том, что Робин ужасалась от мысли о нахождении в одном помещении, лицом к лицу, с Мэтью и его адвокатом, составившим все эти ледяные, угрожающие письма.

– Я же говорила ему, что не претендую на наследство, полученное им от матери, – сказала Робин. – А из совместного счета хочу вернуть себе только ту сумму, которую вложили мои родители в нашу с ним первую недвижимость.

– Ну да, – со скучающим видом сказала Джудит: Робин повторяла одни и те же слова при каждой их встрече. – Но, как вам известно, его позиция…

– …сводится к тому, что я не вносила практически ничего в нашу семейную копилку, а потому он имеет право на все сбережения, тем более что он женился по любви, а я – из корыстных соображений.

– И это определенно вас огорчает, – сказала Джудит, перестав улыбаться.

– Мы были неразлучны десять лет. – Робин безуспешно пыталась сохранять спокойствие. – Пока он учился, я работала и полностью его содержала. По-вашему, я должна была сохранять все чеки?

– Мы, конечно, поднимем этот вопрос в ходе досудебного урегулирования…

– От этого он только взбесится, – сказала Робин. Она подняла к лицу ладонь, чтобы спрятаться. У нее внезапно и опасно увлажнились глаза. – Ладно, хорошо. Попробуем досудебное урегулирование.

– Думаю, это самое разумное решение. – Джудит Коббс вновь заулыбалась. – В таком случае я свяжусь с фирмой «Брофи, Шенстон и…

– Надеюсь, у меня хотя бы появится возможность сказать Мэтью, что он полное дерьмо. – Робин захлестнула внезапная волна гнева.

Джудит усмехнулась:

– О, я бы не советовала.

«Да неужели?» – подумала Робин, натягивая очередную фальшивую улыбку, и встала, чтобы распрощаться.

Когда она вышла из адвокатской конторы, дул сильный ветер, колючий и сырой. Робин брела обратно в сторону Финборо-роуд, но вскоре у нее задубели щеки, волосы исхлестали глаза, и она завернула в небольшое кафе, где вопреки своим правилам здорового питания заказала большую чашку латте и шоколадный кекс. Сидя у окна и глядя на умытую дождем улицу, Робин утешала себя кексом и кофе, но тут у нее опять зазвонил мобильный.

Это был Страйк.

– Привет, – сказала она с набитым ртом. – Извини. Зашла перекусить.

– Завидую, – ответил он. – А я снова завис у этого клятого театра. Наверно, Барклай прав: на Балеруна мы ничего не нароем. Зато есть новости по Бамборо.

– И у меня, – сообщила Робин, сумев проглотить откушенную часть кекса, – но плохие. Дочери Вильмы Бейлисс не желают с нами общаться.

– Отпрыски уборщицы? Это почему же?

– Вильма не всю жизнь была уборщицей, – напомнила ему Робин. – Она доросла до социального работника.

Как только эти слова слетели с языка, Робин подумала: почему она ни с того ни с сего взялась его поправлять? Наверное, только потому, что к Вильме Бейлисс приросло клеймо уборщицы, а к Робин точно так же может прирасти клеймо «секретарша».

– Ну, допустим. Так почему же отпрыски социальной работницы гнушаются с нами разговаривать? – спросил Страйк.

– Та, которая мне звонила, Иден, самая старшая, сказала, что им не хочется ворошить тяжелые для их семьи времена. Она подчеркнула, что к Марго это не имеет ни малейшего отношения, но тут же стала себе противоречить: стоило мне сказать, что мы хотим побеседовать о Марго… точно процитировать не берусь, но было такое чувство, будто любой разговор об исчезновении Марго заденет их глубоко личные струны.

– А что, в начале семидесятых их отец сидел в тюрьме, – сказал Страйк, – и Марго убеждала Вильму его бросить. Наверное, дело в этом. Как думаешь: может, перезвонить ей? Как-то убедить?

– Мне кажется, она не уступит.

– И она якобы посоветовалась с братьями и сестрами?

– Да. Одна сестра сейчас проходит курс химиотерапии. Мне строго-настрого было сказано ее не тревожить.

– Хорошо, не будем, но кто-нибудь другой, может, и разговорится.

– У Иден это вызовет досаду.

– Да, скорее всего, но от нас ведь не убудет, верно?

– Надеюсь. А у тебя какие новости?

– Процедурная сестра и регистраторша – не Глория Кон… а другая…

– Айрин Булл, – подсказала Робин.

– Точно: Айрин Булл, ныне Хиксон… И Дженис, и Айрин только рады с нами побеседовать. Оказывается, они дружат со времен работы в амбулатории «Сент-Джонс». И в субботу, во второй половине дня, Айрин радушно приглашает нас к себе в гости. Я считаю, мы с тобой должны пойти вместе.

Робин поставила мобильный на громкую связь, чтобы проверить список дел, который сама наговорила на телефон. В субботу намечались «день рождения Страйка» и «подруга П.».

– Мне в субботу надо пасти девушку Повторного, – сказала Робин, отключив громкую связь.

– Забей – пусть Моррис поработает, – решил Страйк. – А ты сможешь нас с тобой отвезти… если не возражаешь, – добавил он, чем вызвал у Робин улыбку.

– Я не возражаю, – ответила она.

– Отлично, – сказал Страйк. – Хорошего выходного. – И повесил трубку.

Робин не спеша доела шоколадный кекс, смакуя каждый кусочек. Несмотря на предстоящую процедуру медиации с Мэтью и, не в последнюю очередь, благодаря вожделенному лакомству она заметно приободрилась.

Страйк никогда и никому не напоминал о приближении своего дня рождения и помалкивал, когда наступала конкретная дата. Нельзя сказать, чтобы он не ценил, когда окружающие вспоминали сами; наоборот, его трогало такое внимание, просто он не любил этого показывать и терпеть не мог запланированные торжества, натужное веселье и стандартные ритуалы, вроде хорового пения «С днем рожденья тебя».

Сколько он себя помнил, день рождения приносил ему только неприятности, которые он старался поскорее выбросить из головы, и, как правило, небезуспешно. В детстве мать часто забывала купить для него хоть какой-нибудь подарок. Биологический отец вообще не вспоминал это событие. Для Страйка день рождения был неотделим от мыслей о том, что его появление на свет оказалось случайностью, что его генетическое наследование оспаривалось через суд и что рождение как таковое – «срань мерзотная, солнышко: если мужиков заставить рожать, человечество за год вымрет».

А для его сестры Люси оставить кого-нибудь из близких без внимания в такой день было сродни жестокости: если представлялась возможность, она непременно устраивала домашний праздник или хотя бы готовила угощение, присылала подарок, открытку или звонила по телефону. Поэтому Страйк обычно кривил душой: делал вид, что у него этот вечер занят, лишь бы только не ехать к ней в Бромли и не участвовать в семейном застолье, которое доставляло Люси куда больше радости, чем ему самому. В последние годы он скрывался в этот день у Ника с Илсой и вполне удовлетворялся доставкой готовых блюд, но нынче Илса, которая уже в открытую занималась сватовством, чуть ли не за месяц потребовала, чтобы он привел с собой Робин, и противопоставить этому можно было только решительный отказ от совместного празднования, вот Страйк и решил сказать, что отмечать будет у Люси. У него оставалась одна-единственная, и то безрадостная надежда: может, Робин забудет, что ему исполняется тридцать девять, и тогда его упущение сгладится – они будут квиты.

Каково же было его удивление, когда утром в пятницу, спустившись по металлической лестнице в офис, он увидел два пакета и четыре конверта, лежащие на столе у Пат в стороне от стопки обычной корреспонденции. Все конверты были разных цветов. Очевидно, друзья и родные решили поздравить его заранее – перед выходными.

– У вас день рождения, что ли? – спросила Пат низким, трескучим голосом, не отрываясь от клавиатуры и не выпуская изо рта электронную сигарету.

– Завтра, – ответил Страйк, забирая конверты. Трех отправителей он узнал по почерку, четвертого – нет.

– Поздравляю, – буркнула Пат под стук клавиш. – Могли бы предупредить.

Какой-то проказливый бес дернул его за язык:

– Зачем? Чтобы вы мне торт испекли?

– Вот еще, – равнодушно бросила Пат. – Но открытку, может, и написала бы.

– Удачно, что не предупредил. Спас одно дерево.

– Да я бы махонькую написала, – без улыбки ответила Пат; ее пальцы так и порхали над клавиатурой.

Ухмыльнувшись, Страйк убрался к себе в кабинет с бандеролями и конвертами, а вечером унес их нераспечатанными к себе в квартиру.

Наутро двадцать третьего числа он проснулся с мыслями об их с Робин предстоящей поездке в Гринвич и только при виде конвертов и бандеролей сообразил, какой сегодня день. Тед и Джоан прислали ему свитер, Люси – толстовку, Илса, Дейв Полворт и единокровный брат Ал выбрали шутливые поздравительные открытки, в которых он, вообще говоря, не увидел юмора, но все это, вместе взятое, слегка подняло ему настроение.

Он вытряхнул из конверта четвертую открытку. На лицевой стороне была изображена ищейка, и Страйк не сразу понял, чем обусловлен такой выбор. Собак он отродясь не держал, и, хотя в силу своего армейского опыта ставил собак несколько выше кошек, его никак нельзя было счесть заядлым кинологом. Раскрыв поздравление, он прочел:

С днем рождения, Корморан, всего тебе.

Несколько мгновений Страйк тупо смотрел на эти слова, и сознание его было пустым, как бо`льшая часть поля открытки. В последний раз он видел отцовский почерк, когда лишился ноги и, одурманенный морфином, лежал в госпитале. А в детстве узнавал разве что подпись отца под юридическими документами, которые получала мать. Сейчас он оторопело уставился на имя, как будто перед ним была частичка отца, плоть и кровь, надежное доказательство того, что отец – не миф, а человек.

Внезапно его охватила невероятной силы злость – злость мальчишки, который готов продать душу, лишь бы только получить в день рождения открытку от папы. С возрастом в нем перегорела всякая охота встречаться с Джонни Рокби, но он до сих пор не мог забыть детскую боль, которую причиняло ему постоянное и неумолимое отсутствие отца: когда, например, в приготовительном классе все ученики рисовали открытки ко Дню отца, или когда посторонние допытывались, почему он никогда не видел Рокби, или когда его дразнили одноклассники, дурашливо распевая песни Deadbeats или говоря, что его мать нарочно забеременела от Рокби, чтобы только прикарманить его денежки. Он помнил свои мечтания, становившиеся острыми до боли в преддверии дня рождения или Рождества: о каком-нибудь подарке, о телефонном звонке – о любом знаке, который показал бы, что отец знает о его существовании. Страйк ненавидел эти фантазии даже сильнее, чем боль от их несбыточности, но самой лютой ненавистью ненавидел обманные надежды, которыми утешал себя в раннем детстве: папа, наверное, не знает, что его семья опять переехала, а потому ошибся адресом, когда отправлял подарок; папа хочет с ним познакомиться, но просто не может его разыскать.

Где был Рокби, когда его сын представлял собой пустое место? Где был Рокби всякий раз, когда жизнь Леды катилась под откос и только Джоан с Тедом мчались на выручку? Где он был в тысяче случаев, когда его присутствие могло означать нечто настоящее, подлинное, а не тщеславное желание показать себя в выгодном свете перед прессой?

Рокби до сих пор ничего не знал о своем сыне, разве что тот стал детективом – вот откуда эта шелудивая ищейка. Будь ты проклят вместе со своей малявой. Страйк разорвал поздравление на две части, потом на четыре – и отправил в мусорное ведро. Если бы не пожарная сигнализация, он тут же чиркнул бы спичкой.

Все утро злость пульсировала в нем, как ток. И эта злость была ему ненавистна: она доказывала, что Рокби до сих пор имеет власть над его чувствами. Когда пришло время ехать к Эрлз-Корт, откуда его забирала Робин, ему уже хотелось, чтобы дней рождения не существовало вовсе.

Сорок пять минут спустя, сидя в «лендровере», припаркованном у выхода из подземки, Робин заметила, как на тротуаре появился Страйк с синей тетрадью под мышкой; таким угрюмым она его еще не видела.

– С днем рождения, – сказала она, как только он открыл дверцу.

Страйк тут же заметил на торпеде открытку и небольшой сверток.

«Зараза».

– Спасибо. – Еще больше помрачнев, он уселся рядом с ней.

Вырулив на проезжую часть, Робин спросила:

– Что тебя так огорчило: цифра тридцать девять или еще какая-нибудь неприятность?

Не желая упоминать Рокби, Страйк решил сделать над собой усилие.

– Нет, просто не выспался. Вчера поздно лег – разбирал последнюю коробку с досье Бамборо.

– Я собиралась заняться этим во вторник, но ты меня опередил!

– Тебе были положены отгулы, – коротко ответил Страйк, вскрывая конверт с ее открыткой. – Которые до сих пор не использованы.

– Я сама знаю, но лучше заниматься интересным делом, чем стоять у гладильной доски.

Страйк опустил взгляд на ее открытку и увидел репродукцию акварели с видом Сент-Моза. Наверное, подумалось ему, такую в Лондоне не сразу найдешь.

– Красиво, – сказал он. – Спасибо.

Раскрыв поздравление, он прочел:

Счастливого дня рождения, с любовью, Робин х.

Никогда еще она не ставила на своих записках крестик-поцелуй; ему понравилось. Самую малость приободрившись, он раскрыл аккуратный сверток и обнаружил в нем наушники – замену тем, что летом в Сент-Мозе сломал Люк.

– Ух ты, Робин, это же… ну спасибо. То, что надо. Я ведь так и не удосужился новые купить.

– Знаю, – сказала Робин. – Я заметила.

Возвращая поздравление в конверт, Страйк напомнил себе непременно сделать ей достойный рождественский подарок.

– Это секретная тетрадь Билла Тэлбота? – спросила Робин, покосившись на синий кожаный переплет.

– Она самая. После разговора с Айрин и Дженис покажу. Бред собачий. Какие-то дикие рисунки, символы.

– А что там в последней коробке? Что-нибудь стоящее было? – спросила Робин.

– Пожалуй, да. Кипа полицейских записей семьдесят пятого года, перетасованных с более поздними документами. Есть кое-что любопытное. Вот например: через пару месяцев после исчезновения Марго уборщица Вильма была уволена из амбулатории, но не за одну мелкую кражу и не за пьянство, как втирал мне Гупта. У людей из кошельков и карманов регулярно пропадали деньги. И еще: когда Анне исполнилось два года, им домой позвонила женщина, которая представилась как Марго.

– О боже, ужас какой! – содрогнулась Робин. – Кто-то устроил розыгрыш?

– Полиция решила именно так. Таксофонную будку зафиксировали в Марлибоне. К телефону подошла Синтия, нянюшка, она же вторая жена. Звонившая назвалась Марго и приказала Синтии хорошенько заботиться о ее дочке.

– И Синтия не усомнилась, что это Марго?

– Следователям она объяснила: мол, от растерянности в тот момент плохо соображала. Сначала подумала: да, вроде похоже, но, поразмыслив, решила, что некто подражал голосу Марго.

– Что толкает людей на такие поступки? – в искреннем недоумении спросила Робин.

– Гнилое нутро, – ответил Страйк. – В той же коробке были еще свидетельства тех, кто якобы видел Марго после ее исчезновения. Ни одно не подтвердилось, но я на всякий случай составил перечень – скину тебе на почту. Не возражаешь, если я закурю?

– Кури, – сказала Робин, и Страйк опустил оконное стекло. – Я, кстати, вчера вечером тоже тебе кое-что скинула. Сущую мелочь. Помнишь Альберта Шиммингса, владельца цветочного магазина?…

– Чей фургон вроде бы засекли, когда он мчался прочь от Кларкенуэлл-Грин? Так-так. Он оставил записку с признанием в убийстве?

– К сожалению, нет, но я поговорила с его старшим сыном, который утверждает, что в тот вечер отцовский фургон никак не мог находиться в Кларкенуэлле около половины седьмого. А находился он у дома его учителя музыки, кларнетиста, в Кэмдене, куда отец подвозил его каждую пятницу. Говорит, что так и сказал полицейским. Отец ждал его в фургоне и читал шпионские детективы.

– Хм… уроки кларнета в протоколах не фигурируют, но и Тэлбот, и Лоусон поверили Шиммингсу на слово. Не помешало бы проверить этот факт, – добавил он, чтобы Робин не подумала, будто он отмахивается от ее наработок. – А ведь это означает, что фургон все же мог принадлежать Деннису Криду, верно?

Страйк закурил «Бенсон энд Хеджес» и, выпустив дым в окно, сказал:

– Еще в этой коробке обнаружился довольно интересный материал на этих двух теток, которых мы вот-вот увидим. Дополнительные сведения, внесенные Лоусоном.

– Неужели? Я думала, что в день исчезновения Марго у Айрин была запись к стоматологу, а Дженис ходила по вызовам, разве нет?

– Угу, так было сказано в их первоначальных показаниях, – ответил Страйк, – а Тэлбот не удосужился проверить. Слова обеих принял за чистую монету.

– Наверное, не допускал, что Эссекский Мясник может оказаться женщиной?

– Вот именно.

Достав из кармана пальто блокнот, Страйк открыл его на той странице, которую заполнил во вторник.

– Согласно первоначальным показаниям, которые Айрин дала Тэлботу, перед исчезновением Марго она несколько дней мучилась от постоянной зубной боли. Ее подруга Дженис, процедурная медсестра, заподозрила у нее абсцесс, Айрин записалась на прием вне очереди – на пятнадцать часов и в четырнадцать тридцать ушла из амбулатории. В тот вечер они с Дженис хотели пойти в кино, но у Айрин после удаления зуба разнесло щеку, и когда Дженис позвонила узнать, как прошел прием и не раздумала ли Айрин идти в кино, та сказала, что лучше посидит дома.

– Мобильных тогда не было, – подумала вслух Робин. – Просто другой мир.

– Мне тоже это сразу пришло в голову, – сказал Страйк. – В наши дни подруги Айрин могли бы ожидать поминутного отчета. Селфи из зубоврачебного кресла. Тэлбот дал понять своей группе, что лично связался с дантистом для проверки этого рассказа, но в действительности этого не сделал. Вполне допускаю, что он посовещался с хрустальным шаром.

– Ха-ха.

– Я не шучу. Ты просто не видела его записей. – Страйк перевернул страницу. – Короче, прошло полгода, и это дело поручили Лоусону, который методично перепроверил каждого свидетеля и каждого подозреваемого, упомянутого в этом досье. Айрин заново рассказала историю про зубного, но через полчаса после ухода из полиции запаниковала, вернулась и просила о повторной встрече. На этот раз она созналась во лжи. Никакой зубной боли у нее не было. И к стоматологу она не ходила. Сказала, что в амбулатории ее загружали неоплачиваемой сверхурочной работой, ей это надоело, она прикинула, что ей задолжали полдня, вот она и придумала эту внеочередную запись к дантисту, вышла из амбулатории, а сама отправилась в Вест-Энд за покупками. Лоусону она сказала, что по возвращении домой – жила она, к слову, с родителями – ей пришло в голову, что Дженис, как медсестра, захочет взглянуть на лунку от удаленного зуба и уж всяко ожидает увидеть флюс. Поэтому она и соврала подруге, что не может идти в кино. Лоусон, судя по записям, напустился на Айрин. Неужели она не понимает, насколько это серьезно – обмануть следователя, ее впору арестовать и так далее и тому подобное. А кроме того, он указал, что теперь у нее на тот вечер нет алиби вплоть до половины седьмого, когда Дженис позвонила ей домой.

– Где жила Айрин?

– На улице под названием Корпорейшн-роу – кстати, очень близко к «Трем королям», хотя и немного в стороне от того маршрута, которым, скорее всего, пошла бы Марго из амбулатории. Короче, при упоминании алиби у Айрин случилась истерика. Она вылила ведро помоев на Марго: дескать, у той было полно недоброжелателей, назвать которых она не смогла и только отослала Лоусона к анонимным письмам, которые получала Марго. На другой день Айрин вновь явилась к Лоусону, теперь уже в сопровождении разгневанного отца, который сослужил ей плохую службу, когда вызверился на Лоусона за то, что тот шьет дело его дочурке. В ходе этого третьего допроса Айрин предъявила Лоусону чек из магазина на Оксфорд-стрит, где было отпечатано время: пятнадцать десять того дня, когда пропала Марго. Оплату по чеку произвели наличными. Лоусон, думаю, не отказал себе в удовольствии ткнуть носом Айрин и ее папашу в простую истину: такой чек доказывает лишь одно – что в тот день некто сделал покупку на Оксфорд-стрит.

– И тем не менее… чек, пробитый в нужный день, в нужное время…

– Покупки могла делать ее мать. Или подруга.

– И после этого полгода хранить чек? Для чего?

Робин задумалась. Ведя наружное наблюдение, она сама методично собирала чеки, которые требовались для отчетности.

– Да, немного странно, что у нее уцелел этот чек, – согласилась она.

– Но больше Лоусон ничего не сумел из нее вытянуть. Заметь, я не утверждаю, что он всерьез ее подозревал. Сдается мне, она просто вызывала у него антипатию. Он жестко прессовал ее по поводу анонимок, которые она якобы видела своими глазами, – тех, где упоминался адский огонь. Вряд ли он повелся на эту лабуду.

– Мне казалось, вторая работница регистратуры подтвердила, что тоже видела одну такую записку, нет?

– Подтвердила. Но эти две пташки вполне могли спеться. Анонимки исчезли без следа.

– Но тогда это вопиющая ложь, – заметила Робин. – Начиная с вымышленного приема у стоматолога она, как я понимаю, стала подвирать и впоследствии побоялась в этом признаться. Но лгать об анонимных записках в свете исчезновения человека…

– Ты не забывай: Айрин болтала насчет анонимок и до исчезновения Марго. Одно к одному, да? Две регистраторши могли выдумать эти угрожающие записки, чтобы распустить злобные слухи, а когда пропала Марго, им уже было не отвертеться от своего вранья. Ладно, – сказал Страйк, перелистнув еще пару страниц, – об Айрин пока хватит. Обратимся теперь к ее подруженции – к процедурной сестре. Первоначально Дженис заявила, что всю вторую половину дня ездила по домам. Последней пациенткой стала пожилая женщина, сердечница, которая задержала ее дольше, чем планировалось. От нее Дженис вышла около шести и заторопилась к таксофонной будке – позвонить Айрин и узнать, не отменяется ли поход в кино. Айрин сослалась на недомогание, но Дженис уже договорилась на тот вечер с няней, поскольку мечтала посмотреть фильм с Джеймсом Кааном «Игрок», и пошла одна. Отсидела сеанс, зашла к соседке за сыном и отправилась домой. Тэлбот не потрудился это проверить, но один ретивый офицер проявил инициативу – и все совпало. Все пациенты подтвердили, что их в надлежащее время посетила Дженис. Няня подтвердила, что Дженис забрала ребенка в условленное время, На дне своей сумки Дженис раскопала надорванный билет в кино. Ничего особо подозрительного в этом не было, так как после исчезновения Марго не прошло и недели. Но, вообще говоря, надорванный билет в кино вовсе не доказывает, что она высидела до конца сеанса, точно так же как магазинный чек не доказывает, что Айрин ходила по магазинам.

Он выбросил окурок в окно.

– А где жила последняя пациентка Дженис? – спросила Робин, и Страйк понял, что она прикидывает время и расстояние.

– На Гопсолл-стрит, минутах в десяти езды от амбулатории. В принципе женщина за рулем вполне могла перехватить Марго на пути к «Трем королям», если Марго шла очень медленно, или если по дороге ее задержали, или если она ушла с работы позже, чем показала Глория. Но такое могло произойти только по воле случая: как мы знаем, наиболее вероятный маршрут Бамборо пролегал через пешеходную зону.

– Но я не понимаю, зачем договариваться с подругой пойти в кино, если на этот вечер у тебя запланировано похищение, – сказала Робин.

– Я тоже этого не понимаю, – признался Страйк. – Погоди, я еще не закончил. Лоусон принимает дело и обнаруживает, что Дженис и Тэлбота водила за нос.

– Шутишь?

– Ничуть. Оказывается, машины у нее не было. Ее древний «моррис-майнор» сдох за полтора месяца до исчезновения Марго и был продан на металлолом. С тех пор она ходила по вызовам пешком или ездила на общественном транспорте. В амбулатории она об этом помалкивала, чтобы ее не отстранили от работы. Муж от нее ушел, оставив ее с ребенком. Она копила на новую машину, но это быстро не делается, поэтому, когда возникали вопросы, она говорила, что отогнала свой «моррис-майнор» в автосервис или что на автобусе получится быстрее.

– Но если это так…

– Это так. Лоусон проверил, опросил работников участка утилизации, все как надо.

– …то ее надо исключить из числа подозреваемых в похищении.

– Я, пожалуй, соглашусь, – сказал Страйк. – Она, конечно, могла сесть в такси, но это значит, что таксист тоже был в деле. Тут интересно другое: Тэлбот, уверенный в невиновности Дженис, допрашивал ее в общей сложности семь раз – больше, чем любого другого свидетеля или подозреваемого.

– Семь раз?

– Ага. Поначалу для этого был некий предлог. Она жила по соседству со Стивом Даутвейтом, который наблюдался у Марго по поводу острого стресса. Допросы номер два и номер три целиком замыкались на Даутвейте, с которым Дженис связывало шапочное знакомство. Даутвейт был у Тэлбота первым кандидатом на роль Эссекского Мясника, так что ход его мысли ясен – ты бы тоже в первую очередь допросила соседок, заподозрив, что злодей у себя дома убивает женщин. Но Дженис смогла рассказать о нем Тэлботу лишь то, что нам с тобой уже известно, и все же Тэлбот раз за разом вызывал ее на допрос. После третьего раза он перестал задавать вопросы о Даутвейте, и положение изменилось до невероятности. Среди прочего Тэлбот спрашивал, подвергалась ли она когда-либо гипнозу и готова ли попробовать, допытывался, какие ей снятся сны, принуждал ее записывать их в дневник и приносить ему для прочтения, а также велел составить для него список ее недавних сексуальных партнеров.

– Что?

– В досье имеется копия письма главного инспектора, – сухо пояснил Страйк, – с адресованными Дженис извинениями за действия Тэлбота. С учетом всего сказанного нетрудно понять, почему в полиции хотели от него поскорее избавиться.

– А его сын тебе что-нибудь из этого рассказывал?

Страйк вспомнил серьезное, незлобивое лицо Грегори, его утверждение, что Билл Тэлбот был хорошим отцом, и смущение при упоминании пентаграмм.

– Мне кажется, он не в курсе. Судя по всему, Дженис не молола языком.

– Понимаешь, – медленно выговорила Робин, – у нее было медицинское образование. Быть может, она определила, что он болен? – Немного подумав, она добавила: – Видимо, это пугает, ты согласен? Когда следователь шастает к тебе домой и заставляет вести дневник снов? Окружающие, должно быть, недоумевали. Наверняка должно быть какое-нибудь вполне тривиальное объяснение… но на всякий случай не помешает задать ей этот вопрос.

Страйк взглянул на заднее сиденье, где, как он и надеялся, лежал целый мешок съестного.

– А как же? У тебя ведь сегодня день рождения, – сказала Робин, не отрываясь от дороги.

– Печенье будешь?

– Для меня рановато. А ты угощайся.

Потянувшись за пакетом, Страйк уловил запах ее прежних духов.

Дом Айрин Хиксон располагался в коротком, изогнутом дугой ряду одинаковых построек из желтого кирпича в георгианском стиле, с характерными арочными окнами и веерными фрамугами, венчающими каждую входную дверь черного цвета. Робин как будто вернулась на улочку с тем арендованным домом, построенным для какого-то корабельщика, где она провела последние месяцы своей супружеской жизни. Так и здесь еще попадались отголоски торгового прошлого Лондона. Над сводчатым окном уцелела надпись: «Чайный склад на Ройял-Серкус».

– Мистер Хиксон, судя по всему, зашибал неплохую деньгу. – Пока они с Робин переходили улицу, Страйк разглядывал роскошный фасад. – В сравнении с Корпорейшн-роу – небо и земля.

Робин позвонила в дверь. В доме послышался выкрик: «Не волнуйся, я открою!» – и через мгновение им отворила дверь невысокая седовласая женщина с круглым бело-розовым лицом, одетая в темно-синий свитер и брюки, которые мать Робин окрестила бы слаксами. Из-под прямой, собственноручно, по догадке Робин, подстриженной челки выглядывали голубые глаза.

– Миссис Хиксон? – заговорила первой Робин.

– Дженис Битти, – представилась пожилая женщина. – Вы, наверное, Робин? А вы, стало быть… – вышедшая на пенсию медсестра окинула голени Страйка оценивающим взглядом профессионала, – Комран, правильно? – Она снова смотрела ему в глаза.

– Так точно, – ответил Страйк. – Спасибо, что согласились нас принять, миссис Битти.

– Сущие пустяки, – заверила она и попятилась, пропуская их в дом. – Айрин вот-вот спустится.

Приподнятые от природы уголки ее рта и ямочки на пухлых щеках излучали жизнерадостность, даже когда она не улыбалась. Гости проследовали за ней по коридору, где Страйк чуть не задохнулся от гнетущей насыщенности декора. Все поверхности – цветочные обои, пушистый ковер, стоявшее на телефонном столике блюдо с ароматическими сухоцветами – захватил сумеречно-розовый цвет. Точное местонахождение Айрин прояснил отдаленный водопад из сливного бачка.

В гостиной – здесь доминировал оливково-зеленый – все, что можно было собрать складками, отделать оборками и бахромой или обить мягкой тканью, было присборено, отделано и обито. На стоящих по периметру консольных столиках и тумбах теснились семейные фотокарточки в серебристых рамках, а из самой массивной смотрели портреты загоревшей до черноты блондинки слегка за сорок, прильнувшей щекой к джентльмену в полном расцвете сил, – Робин заключила, что это ныне покойный мистер Хиксон, который с виду был намного старше своей жены; парочка поднимала коктейльные бокалы, щедро украшенные фруктами и миниатюрными зонтиками. На оливковых с блестками обоях крепились полки красного дерева, специально изготовленные для внушительной коллекции фарфоровых статуэток. Все они изображали юных дев. Одни в кринолинах, другие с зонтиками от солнца, нюхают цветы или укачивают на руках ягненка.

– Ее коллекция, – объяснила с улыбкой Дженис, заприметив, куда устремлен взгляд Робин. – Правда, хорошенькие?

– Чудо! – солгала Робин.

Дженис в отсутствие Айрин, похоже, не решалась предложить гостям присесть, поэтому все трое остались стоять рядом со статуэтками.

– Долго сюда добирались?

Но не успели они ответить на заданный из вежливости вопрос, как раздался голос:

– Здравствуйте! Милости просим!

Айрин Хиксон была под стать своей гостиной – такая же без меры расфуфыренная. Все та же блондинка, что и в свои двадцать пять, с годами она сильно погрузнела, а бюст увеличился до невероятных размеров. Черная подводка вокруг глаз под нависшими веками, нарисованные высокой, как у Пьеро, дугой редкие брови, тонкая полоска алых губ. Горчичного цвета жакет, черные брюки, лакированные туфли на высоком каблуке и переизбыток золотых украшений, а тяжеленные клипсы оттягивали и без того обвисшие мочки ушей; она приближалась в тяжелом облаке аромата стойких духов и лака для волос.

– Приятно познакомиться. – Вся сияющая, она подала детективу руку, позвякивая браслетами. – Джен вам уже рассказала? Об утреннем происшествии? Так странно, что это совпало с вашим появлением, очень странно, но я уже сбилась со счету, сколько раз мне пришлось пережить подобное. – Сделав паузу, она трагически произнесла: – Моя Марго разбилась вдребезги. Моя балеринка Марго Фонтейн упала с верхней полки. – Она указала на зияющую между статуэтками брешь. – Разлетелась на тысячу кусочков, когда я всего-то смахнула с нее пыль перьевой метелочкой!

Она помолчала, ожидая от них как минимум удивления.

– Вот уж действительно странно, – откликнулась Робин, отчетливо понимая, что Страйк не проронит ни слова.

– А я что говорю! – продолжала Айрин. – Чай? Кофе? Заказывайте.

– Я приготовлю, дорогая, – отозвалась Дженис.

– Спасибо тебе, душенька. Может, подать и то и другое? – предложила Айрин и грациозным жестом указала Страйку и Робин на кресла. – Располагайтесь, прошу.

Из кресел, куда усадили детективов, через окно, обрамленное гардинами с бахромой, открывался вид на сад со сложным рисунком мощеных тропок и высокими клумбами. Невысокая живая изгородь из самшита и кованые солнечные часы напоминали о Елизаветинской эпохе.

– Ой, для моего Эдди сад был настоящей отдушиной, – объяснила Айрин, заметив их интерес. – Свой сад он просто обожал, упокой Господи его душу. И дом этот обожал. Я потому и не съезжаю отсюда, хотя для меня одной здесь слишком просторно… вы уж простите. Неважно себя чувствую, – добавила она громким шепотом, сосредоточенно опускаясь на диван и аккуратно поправляя вокруг себя подушки. – Джен просто святая.

– Сочувствую, – высказался Страйк, – в смысле, что вам нездоровится, а не что ваша подруга святая.

Айрин зашлась таким хохотом, что Робин не сомневалась: сиди Страйк чуть ближе, хозяйка дома кокетливо стукнула бы его кулачком. Намекая всем своим видом, что сказанное Страйку не подлежит огласке, она продолжила:

– Синдром раздраженного кишечника. Период обострения. Обычно просто побаливает. И вот что интересно: ведь меня абсолютно ничто не беспокоило, пока я жила у старшей дочери в Хэмпшире, – кстати, именно поэтому ваше письмо не сразу дошло, – но стоило мне пересечь порог этого дома, и я тут же вызвала Джен – так меня прихватило, а врач мой просто бестолочь. – Она чуть заметно скорчила брезгливую гримаску. – Чего ждать от женщины? Ее послушать, так я сама во всем виновата! Мне, вообразите, было рекомендовано исключить из рациона все, что скрашивает жизнь… Джен, я как раз говорила, – обратилась она к своей подруге, вернувшейся в комнату с нагруженным чайным подносом, – что ты святая.

– Так-так, приятно будет послушать. Кто ж не любит похвалы, – жизнерадостно сказала Дженис.

Страйк уже было привстал со своего кресла, намереваясь перехватить поднос с чайными и кофейными принадлежностями вместе, но она, как и миссис Гупта, отвергла помощь и поставила поднос на мягкий пуфик. На салфетке лежали шоколадные печенья, некоторые в фольге; из сахарницы торчали щипцы; тончайший костяной фарфор с цветочным рисунком словно гласил: «Для избранных». Подсев к своей подруге на диван, Дженис принялась разливать обжигающие напитки и первую чашку подала Айрин.

– Попробуйте печенье, – предложила Айрин гостям, а затем, с вожделением глядя на Страйка, добавила: – Итак, знаменитый Камерон Страйк! У меня чуть инфаркт не случился, когда я увидела в письме вашу подпись. Неужели вы задумали вывести на чистую воду Крида? Думаете, он пойдет на контакт? Разрешат ли вам свидание?

– Мы еще только в начале расследования. – Улыбнувшись, Страйк достал блокнот и снял с ручки колпачок. – Хотели бы задать вам несколько вопросов, главным образом о событиях прошлого, на которые вы сообща…

– О, мы на все готовы, лишь бы вам помочь, – ретиво зачастила Айрин. – Спрашивайте все, что угодно.

– Мы ознакомились с ваши показаниями, – начал Страйк, – так что если у вас нет…

– О боже, – перебила его Айрин, фальшиво изобразив испуг. – Значит, вы в курсе, какой я была негодницей? И про дантиста читали, да? Впрочем, и сейчас молоденькие девушки пускаются на всяческие уловки, лишь бы урвать для себя хоть пару часиков, но мне просто повезло, что я выбрала тот день, когда Марго… извините, глупый мой язык, – спохватилась Айрин. – Так и притягиваю к себе неприятности. – Она слегка улыбнулась. – «Не волнуйся, девочка», – говаривал Эдди, помнишь, Джен? – продолжала она, похлопывая подругу по руке. – Вот и сейчас сказал бы: «Не волнуйся, девочка», да?

– Обязательно, – подтвердила Дженис, улыбаясь и кивая.

– Я, собственно, о том, – продолжал Страйк, – что любые воспоминания каждой из вас…

– Вот только не подумайте, что мы над этим не размышляли, – снова перебила его Айрин. – Сумей мы хоть что-нибудь вспомнить – стрелой помчались бы в полицию, правда, Джен?

– …помогли бы нам прояснить некоторые моменты. Миссис Битти… – Страйк перевел взгляд на Дженис, которая рассеянно поглаживала свое единственное украшение: обручальное кольцо. – Читая полицейские протоколы, я поразился, сколько раз инспектор Тэлбот…

– И я так же, Камерон, и я так же, – пылко зачастила Айрин, не дав Дженис вступить в разговор. – Мы с вами одинаково мыслим! Уверена, вы хотите спросить: почему он так вцепился в Джен? Я ей тогда говорила… Говорила ведь, Джен?… Это просто уму непостижимо, надо было пожаловаться его начальству, но ты махнула рукой, верно? Нет, понятно, что у него не выдерживали нервы и все такое прочее, уж вам-то, – она кивнула в сторону Страйка, выражая одновременно пиетет и готовность по первому требованию ввести его в курс дела, – наверняка многое известно, но согласитесь: мужчина больной – мужчина шальной, правда ведь?

– Миссис Битти, – повторил Страйк чуть громче, – как лично вы считаете: почему Тэлбот продолжал допросы?

Айрин, верно истолковав намек, наконец позволила Дженис открыть рот, но проявить выдержку хозяйке дома толком не удалось: стоило Дженис разговориться, как Айрин начала фоном что-то бормотать, повторяя за Дженис, поддакивая и выделяя голосом отдельные слова, словно боялась, как бы Страйк не забыл о ее существовании, если она вдруг умолкнет.

– Честно сказать, не знаю, что и думать, – ответила Дженис, все еще теребя обручальное кольцо. – Поначалу-то, на первых порах, вопросы были самые что ни на есть обыкновенные…

– Сначала – да, – соглашаясь, закивала Айрин.

– …про то, чем я, значит, в тот день занималась, да что за больные приходили к Марго на прием, я ведь многих знавала…

– У себя в амбулатории мы каждого знали, – подпевала Айрин.

– …но потом он вроде как разглядел у меня эти… как их… сверхъестественные способности. Это ж надо такое придумать, да только навряд ли… право, не знаю…

– Зато я знаю. – Айрин со значением посмотрела на Страйка.

– …нет, по правде, навряд ли он… ну как бы это сказать… – смущенно забормотала Дженис, – хотел за мной приударить, что ли. Хотя вопросы стал задавать все больше сомнительные, и тут уж я четко поняла, что он… ну как бы… с головой не дружит. Положение у него было – не позавидуешь, если честно. – Дженис перевела взгляд на Робин. – А я ведь и рассказать никому не могла. Полицейский все ж таки, не кто-нибудь! Вот я и терпела, покуда он допытывался про мои сновидения. А вскоре ни о чем другом и не спрашивал, кроме как о моих парнях и вообще; а про Марго, про больных ее и думать забыл…

– Но один пациент все-таки не давал ему покоя, верно? – подсказала Робин.

– Дакворт! – взволнованно пискнула Айрин.

– Даутвейт, – поправил ее Страйк.

– Во-во, он самый, Даутвейт. – Осознав неловкость своего положения, Айрин переключилась на печенье, а это означало, что у Дженис появилась пара минут для непрерывного разговора.

– Да, про Стива-то он расспрашивал, было дело, – кивнула Дженис, – так это потому, что жили мы в одном доме на Персиваль-стрит.

– Вы хорошо знали Даутвейта? – поинтересовалась Робин.

– Какое там! На самом-то деле я слыхом про него не слыхивала, покуда его не отмутузили. Возвращаюсь я, значит, с работы, причем довольно поздно, и вижу у своей квартиры какое-то столпотворение, ну и этот там. Люди-то знают, что я медсестрой работаю… а я, между прочим, одной рукой держу под мышкой сыночка моего, Кевина, а в другой у меня – пакеты с продуктами… но отколошматили Стива по первое число, так что деваться мне было некуда. Вызвать полицию он, видите ли, не давал, а досталось ему будьте-нате, могли быть повреждения внутренних органов. Отлупили битой. Ревнивый муж…

– У которого явно ум за разум зашел, понимаете? – опять перебила Айрин, – ведь Даутвейт был геем! – Она громко рассмеялась. – С той женщиной, с чужой женой, его связывали исключительно дружеские отношения, но если тебя гложет ревность…

– Ну уж не знаю, гей он был или кто… – хотела продолжить Дженис, но Айрин уже не могла остановиться.

– …мужчина ты или женщина… тебе бы только козла отпущения найти! Вот и у Эдди у моего в том же ключе мозги работали… Согласись, Джен, ведь так? – Она снова похлопала Дженис по руке. – В том же ключе, правда? Как-то я ему заявила: «Эдди, по-твоему, я и посмотреть в сторону мужика не могу, будь он хоть голубой, хоть синий…» Но после твоих рассказов, Джен, я все же подумала: «А ведь Дакворт этот… Даутсвет… как там его… и впрямь странноват». А уж когда он на прием явился, у меня и сомнений не осталось. Симпатичный, конечно, но весь какой-то мягкотелый.

– Как на духу, Айрин, я его, считай, не знала, гей он или кто…

– А ведь он к тебе захаживал, – поддела ее Айрин. – Ты же сама мне рассказывала. Чаевничал у тебя, плакался в жилетку, ты ему сочувствовала.

– Да, заходил разок-другой, – согласилась Дженис. – Сперва мы только на лестнице здоровались, ну, слово за слово, а однажды он мне покупки до квартиры донес и зашел на чашку чая.

– Но он же спрашивал у тебя совета… – напомнила Айрин.

– К этому я и веду, милая. – Дженис проявляла, как показалось Страйку, чудеса выдержки. – Он жаловался на головные боли, – она снова обратилась к Страйку и Робин, – ну я и отправила его к врачу, не мне ж ему диагнозы ставить. Жаль его было, конечно, но не хватало еще, чтоб он ко мне шастал со своими болячками в мое нерабочее время. У меня Кевин был на руках – забот полон рот.

– То есть вы полагаете, что Даутвейт обращался к Марго именно в связи с лечением? – спросила Робин. – А он не пытался за ней ухаживать?

– Прислал ей как-то коробку шоколада, было дело, – вставила Айрин, – но, если хотите знать мое мнение, к ней он ходил поплакаться.

– Ну, мигрени-то у него были сильные, да и нервы сдавали. Может, депрессия, – предположила Дженис. – И ведь только ленивый его не пнул, когда та молодка наложила на себя руки… ну, не знаю… соседи болтали, что молодые парни к нему захаживают…

– Ну вот пожалуйста! – торжествующе воскликнула Айрин. – Махровый гей!

– Да не обязательно, – засомневалась Дженис. – Может, просто знакомцы или шушера какая… кто наркотой приторговывал, кто тырил, что плохо лежит… но одно я точно знаю, люди зря не скажут: муженек ту молодку несчастную ой как поколачивал… Страшная трагедия, конечно. А когда журналисты, значит, повесили всех собак на Стива, он и смотался незнамо куда. Постельные сюжеты – куда как более ходкий товар, чем домашнее насилие, правда же? Если отыщете Стива, – добавила она, – передавайте ему от меня привет. Зря газетчики на него накинулись.

Страйк приучил Робин организовывать беседу по темам: люди, места, предметы. Сейчас она обратилась к обеим женщинам сразу:

– Какие еще пациенты запомнились вам своим неадекватным поведением, а может, особыми отношениями с Мар…

– Был один такой, – ответила Айрин, – вспоминай, Джен, этот, с бородой по пояс… – Ребром ладони она провела по талии. – Ну помнишь? Как там его звали? Эптон? Эпплторп? Да ты помнишь, Джен. Конечно помнишь: от него еще бомжом несло, а тебя как-то направили проверить его жилищные условия. Он еще под окнами амбулатории околачивался, а жил вроде на Кларкенуэлл-роуд. Иногда ребенка с собой таскал. Забавный такой ребенок. Лопоухий.

– Ах эти, – отозвалась Дженис, расслабляя насупленные брови. – За Марго они не числились…

– Потом он еще приставал к прохожим на улице: рассказывал, что прикончил Марго! – Айрин разволновалась. – Да-да! Так оно и было! Как-то подловил Дороти! Та идти в полицию, конечно, не собиралась, только отмахивалась: мол, все это «бред сивой кобылы», «он просто чокнутый», но я ей говорю: «А если это и впрямь его рук дело, а ты, Дороти, преступника покрываешь?» Теперь-то понятно, что Эпплторп был не в себе. Девицу взаперти держал…

– Никого он взаперти не держал, Айрин, – перебила подругу Дженис, впервые выказав легкое раздражение. – Органы опеки выяснили, что у девочки подтвержденная агорафобия, но ее никто не ограничивал в передвижениях…

– И все равно она была со странностями, – упрямилась Айрин. – Я же от тебя это знаю. Изъять нужно было их ребенка, вот что я думаю. В квартире, ты сама говорила, гадюшник развели…

– Нельзя забрать детей из семьи только потому, что в доме стерильности нет, – твердо ответила Дженис и снова повернулась к Страйку и Робин. – Да, к Эпплторпам я заходила, всего один-единственный раз, но мне кажется, с Марго никто из них не знался. Понимаете, тогда по-другому дело было поставлено: у каждого врача был свой участок, и Эпплторпы числились за Бреннером. По его указке я и пошла к ним – ребенка осмотреть.

– Вы помните их адрес? Или хотя бы улицу?

– Господи… – Дженис наморщила брови. – Кажется, где-то на Кларкенуэлл-роуд. Вроде бы. Понимаете, я только один раз там была. Ребятенок у них захворал, вот доктор Бреннер, значит, и отправил меня с проверкой, потому как сам он под любым предлогом отлынивал от вызовов на дом. Собственно, ребенок уже шел на поправку, но одно я сразу заметила: папаша был…

– Чокнутый… – встряла опять Айрин, энергично кивая.

– …на нервах, дерганый какой-то, – договорила Дженис. – На столе в кухне, где я руки мыла, открыто валялась упаковка бензедрина. Я предупредила родителей: мол, коль скоро ребенок уже ходит, следует хранить препарат в недоступном месте…

– А ребенок и в самом деле был презабавный, – вставила Айрин.

– Вернулась я с вызова и докладываю: «Доктор Бреннер, там папаша злоупотребляет бензедрином». О том, что бензедрин вызывает самую настоящую зависимость, мы знали уже тогда, в семьдесят четвертом. Бреннер, конечно, решил, что я вконец обнаглела, раз позволяю себе вмешиваться. Но мне все равно было неспокойно, поэтому без ведома Бреннера я обратилась в органы опеки, и они откликнулись. Эта семейка уже на учете состояла.

– Но мамаша… – вклинилась Айрин.

– У каждого свое счастье, Айрин, и ты никому в этих делах не указ! – отрезала Дженис. – Ребенка она любила, хотя отец… и впрямь не от мира сего был, горемыка, – неохотно уступила Дженис. – Мнил себя кем-то… не знаю даже, как назвать… гуру или колдуном. Думал, что может сглазить кого угодно. Сам мне признался во время моего посещения. С какой только дикостью не приходится сталкиваться медсестрам. Я на автомате отвечала: «Надо же, как интересно». Таких бесполезно разубеждать. Но Эпплторп считал, что умеет наводить порчу – в ту пору так говорили. Без конца сетовал, что на ребенка озлобился, вот тот и подцепил краснуху. Рассказывал, что может на кого угодно навлечь беду. Да только сам и помер, горемыка. Через год, как Марго пропала.

– Неужели? – В голосе Айрин послышалось легкое разочарование.

– Представь себе. После твоего отъезда дело было – ты как раз за Эдди вышла. А этого, помнится, на рассвете дворники нашли… лежал скорчившись, бездыханный уже, под мостом Уолтер-стрит. Сердечный приступ. Прихватило, а рядом никого. Причем не сказать чтобы старик был. После того случая доктор Бреннер слегка задергался.

– С чего бы? – поинтересовался Страйк.

– Да ведь это с его назначений человек на «бенни» подсел.

Робин недоумевала, отчего на лице Страйка проскользнула улыбка.

– Если б только Эпплторп, – продолжала Дженис, которую, казалось, не обескуражила реакция Страйка, – а была ведь еще…

– Ой, кто только не божился, что слышал нечто или подозревал и все такое, – зачастила Айрин, вытаращив глаза, – а мы, между прочим… ну вы понимаете… непосредственно соприкоснулись, вот ужас-то… ох, простите… – Она схватилась за живот. – Мне срочно… это… пардон.

Айрин поспешно удалилась из комнаты. Дженис проводила ее взглядом, однако ее неизменно улыбчивое лицо не позволяло определить, встревожил ее этот казус или скорее позабавил.

– Сейчас отпустит, – негромко заверила она Страйка и Робин. – Сколько раз ей говорила: не зря же, наверно, врач тебе запрещает острое, так нет: вчера вечером потянуло ее на карри… одинокая она совсем. Вот и звонит мне, чтоб я приехала. А вчера я тут заночевала. Эдди-то уж год как скончался. Под девяносто старичку было, царствие ему небесное. В Айрин и дочурках души не чаял. Она по сей день не оправилась.

– Вы начали говорить, что кто-то еще заявлял, будто знает, что случилось с Марго? – аккуратно напомнил ей Страйк.

– Что-что? Ах да… Чарли Рэмидж. Сауны, джакузи продавал – такой у него бизнес был, причем денежный. Казалось бы, при деле человек, но нет, ему лишь бы байки сочинять… не перестаю удивляться.

– И что он рассказывал? – поинтересовалась Робин.

– Понимаете, у Чарли было хобби – мотоциклы. Целую коллекцию собрал, разъезжал по стране. А однажды в аварию попал и валялся дома с загипсованными ногами, поэтому я два-три раза в неделю его на дому посещала… После исчезновения Марго прошло, значит, добрых два года. А Чарли-то любил языком трепать и вдруг как гром среди ясного неба клянется, что столкнулся с Марго в Лемингтон-Спа где-то через неделю после ее исчезновения. Но вы же понимаете, – Дженис покачала головой, – всерьез такие вещи принимать нельзя. Человек-то он неплохой, но язык, право слово, без костей.

– Что конкретно он вам сообщил? – спросила Робин.

– Что отправился, значит, погонять на байке в северную сторону и сделал остановку возле большой церкви в Лемингтон-Спа; пока он, прислонившись к стене, запивал чаем свой бутерброд, по кладбищу за оградой бродила женщина. Не в трауре была, ничего такого, – просто гуляла. Волосы черные. Ну, он ее и окликнул: «Красиво тут, правда?», и когда она к нему обернулась… он мне голову давал на отсечение, что это была Марго Бамборо, только перекрашенная в брюнетку. Он такой: лицо мне ваше, дескать, знакомо, а она помрачнела – и увеялась.

– И он утверждал, что это произошло через неделю после ее исчезновения? – уточнила Робин.

– Ну да. А узнал он ее по фотографиям в газетах. Я его и спрашиваю: «Вы сообщили об этом в полицию?» И он ответил, что да, и еще добавил, что в полиции у него есть дружбан, причем не последний, так сказать, человек. Но дело после этого никак не сдвинулось с мертвой точки, так что сами понимаете…

– Выходит, об этом случае Рэмидж вам рассказал только в семьдесят шестом? – Страйк сделал пометку в блокноте.

– Да, получается так. – Дженис сдвинула брови, напрягая память; между тем в гостиную вернулась Айрин. – В том же году Крида взяли. Тогда все и всколыхнулось. О ходе судебного процесса Рэмидж узнавал из газет, а потом как-то мне и говорит, причем с таким самомнением: «Сдается мне, этот хлыщ никакого вреда Марго Бамборо не причинил, ведь я видел ее после исчезновения».

– Вам известно, что могло связывать Марго с городком Лемингтон-Спа? – спросила Робин.

– О чем это? – резко вклинилась Айрин.

– Не бери в голову, – сказала ей Дженис. – Дурацкая история, один пациент рассказал. Про крашеную Марго на кладбище. Да ты знаешь.

– В Лемингтон-Спа? – На лице Айрин отразилось неудовольствие. По мнению Робин, хозяйка дома возмутилась, что за время ее вынужденной отлучки Дженис оказалась в центре внимания. – Ты никогда мне об этом не рассказывала. Интересно почему?

– Так ведь это когда было… еще в семьдесят шестом. – Дженис несколько стушевалась перед таким напором. – У тебя только-только Шерон родилась. До того ли тебе было, чтобы россказни Чарли Рэмиджа слушать?

Насупившись, Айрин взяла себе печенье.

– Давайте теперь поговорим о вашей работе в амбулатории, – прервал тишину Страйк. – Что вы можете сказать о Марго – каково было…

– …работать под ее началом? – громогласно подхватила Айрин, явно желая вновь завладеть вниманием Страйка. – Ну, положа руку на сердце… – она по-эпикурейски выдержала паузу, смакуя грядущее удовольствие, – если говорить начистоту, слишком высоко себя ставила. И как тебе жить, подскажет, и как вести картотеку, и как чай заваривать, и все на свете…

– Ну, Айрин, не такая уж она плохая была, – пробормотала Дженис. – По мне, так…

– Да хватит, Джен, – надменно отрезала Айрин. – И дома у себя заносилась, и нас всех считала тупым стадом. Ну, может, всех, кроме тебя. – Айрин закатила глаза, увидев, что ее подруга покачала головой. – Но меня она точно ни в грош не ставила. За полоумную держала. Я доброго слова от нее не слышала. Но зла ей не желала! – спохватилась Айрин. – Тут другое. Она такой придирой была. С таки-и-им самомнением. Дескать, мы рядом с ней такие-сякие, забыли, из какой халупы, так сказать, вылезли.

– А вам как с ней работалось? – Робин обратилась напрямую к Дженис.

– Ну… – начала было та, но Айрин снова ее перебила:

– Гордячка была. Ну подтверди, Джен. Захомутала какого-то врача-консультанта с деньгами – а это уже не убогая халупа, это, на минуточку, дом в Хэме! Тут-то у нас глаза и открылись, а то ведь придет на работу – и имеет наглость нам втирать про важность независимой жизни: мол, замужество – это не главное, нужно делать карьеру, зарабатывать и все такое прочее. И всегда находила, к чему придраться.

– В чем, например, это…

– И по телефону ты отвечаешь не так, и с больными общаешься неправильно, и даже одеваться не умеешь… «Айрин, я считаю, эта майка совершенно не подходит для работы». А сама-то полуголой расхаживала, зайчиха пасхальная! Вот ведь лицемерка! Но повторяю, зла я ей не желала, – настаивала Айрин. – Ну, правда, просто хочу дать вам полное представление… а еще она никогда не доверяла нам заваривать ей чай-кофе, правда, Джен? Хотя другие доктора не считали, что нам не по уму чайный пакетик в кружку бросить.

– Да не поэтому… – хотела вставить словечко Дженис.

– Ладно тебе, Джен, ты же помнишь, какая привереда была…

– А почему она не доверяла другим заваривать ей чай-кофе? – спросил Страйк у Дженис; Робин заметила, что общение с Айрин его изматывает.

– Однажды, перед тем как ополоснуть посуду, – отвечала Дженис, – я вытряхнула пакетик из кружки доктора Бреннера и обнаружила…

– …атомальную таблетку, правильно? – Айрин решила проявить осведомленность.

– …амитальную капсулу, прилипшую ко дну. Что это такое, мы еще в колледже проходи…

– Голубенькая такая, – не удержалась Айрин, – верно?

– «Голубое небо» – так раньше на сленге говорили, – пояснила Дженис. – Депрессант. У меня ведь как заведено было – кстати, все об этом знали: чтобы во время посещения амбулаторных больных на дому ничего похожего в моей аптечке не лежало. Вдруг ограбят – все надо предусмотреть.

– Как вы поняли, что это была кружка доктора Бреннера? – спросил Страйк.

– Он только из своей пил – с университетским гербом, – ответила Дженис. – Не дай бог кому другому ее взять – ни-ни. – На мгновение она заерзала. – Не знаю, в курсе вы или… коль скоро с доктором Гуптой успели побеседовать…

– Да, мы в курсе, что доктор Бреннер сидел на барбитуратах, – подтвердил Страйк, и Дженис облегченно вздохнула:

– Понятно… Ну дак вот, я-то знала, что он сам туда ее уронил, случайно, когда свою дозу из флакона доставал. Наверное, не заметил или подумал, что закатилась куда-нибудь. А представляете, сколько шуму будет, если у доктора в чае наркотик обнаружится! От такой случайности потом не отмажешься.

– Какой вред способна причинить одна капсула? – вступила Робин.

– Да никакого, – авторитетно высказалась Айрин, – правда, Джен?

– Действительно, одна капсула даже на дозу не тянет, – ответила Дженис. – Чуток начнет в сон клонить, максимум. Так вот, когда я пыталась чайной ложкой подцепить со дна кружки эту капсулу, через другую дверь вошла Марго, тоже чай заварить. У нас и раковина, и чайник, и холодильник – все было возле сестринской. Она заметила, как я с капсулой копошусь. Так что привередливости особой она не проявляла. Просто бдительность. Я тоже лишний раз старалась перепроверить, что пью из своей кружки.

– Вы поделились с Марго своими предположениями: как пилюля могла попасть в чай? – спросила Робин.

– Нет, не стала, – ответила Дженис, – потому как доктор Гупта просил меня не распространяться насчет проблем Бреннера, так что я тогда сказала: «По недосмотру, видимо», к тому же в строгом смысле так оно и было. Я уже настроилась, что Марго проведет внеочередное собрание, организует служебную проверку…

– А почему она этого не сделала – моя версия на сей счет тебе известна, – вклинилась Айрин.

– Айрин! – Дженис покачала головой. – Ну честное слово…

– Моя версия такова, – продолжала хозяйка дома, не обращая внимания на Дженис. – Марго считала, что таблетку Бреннеру подбросили, и если вы спросите меня, кто именно…

– Айрин! – повторила Дженис, явно призывая к сдержанности, но Айрин было уже не остановить.

– …то я вам скажу: это Глория. Оторва жуткая, из криминальной среды. Нет, Джен, я молчать не буду. Очевидно же, что Камерона интересует все происходившее у нас в амбулатории…

– Как, каким образом Глория могла что-то подбросить Бреннеру в чай… и прошу заметить, – обратилась Дженис к Страйку и Робин, – у меня другое мнение…

– Мы с ней изо дня в день за одной стойкой работали, Джен. – Айрин перешла на высокомерный тон. – Уж мне-то лучше знать, какой она была…

– …но даже если допустить, что она подбросила пилюлю ему в чай, скажи, Айрин: какое отношение это имеет к исчезновению Марго?

– Откуда я знаю! – Айрин, казалось, начала злиться. – Но их интересует, кто у нас работал и что вообще творилось, это так? – потребовала она ответа у Страйка, и тот согласно кивнул. В сторону Дженис она бросила: «Ясно тебе?» – и продолжила: – Итак, Глория выросла в очень неблагополучной семье, среди мафиози…

Дженис попыталась возразить, но Айрин снова оказалась быстрее:

– Уж поверь мне, Джен! Один из ее братьев приторговывал наркотиками – она сама как-то сболтнула! Так что совсем не факт, что эта атомальная капсула выпала из запасов Бреннера! Глория могла раздобыть ее через своего братца. И Бреннера она терпеть не могла. Было за что, конечно, – жалкий старикашка и вообще придурок, вечно до нас докапывался. Как-то говорит она мне: «А прикинь, жить с таким. Будь я сестрой этого старого козла, давно подмешала бы ему в харчи какой-нибудь отравы», и оказалось, что Марго все слышала, а потом устроила разнос, мол, в присутствии пациентов, находившихся в регистратуре, подобные высказывания в адрес кого-либо из врачей недопустимы и в высшей степени непрофессиональны. Во всяком случае, я решила, что коль скоро Марго не стала разбираться с таблеткой в кружке Бреннера, то она знает, чьих это рук дело. Меньше всего ей хотелось подставлять свою собачонку. Глория ведь была ее протеже. Половину рабочего времени просиживала в кабинете Марго, выслушивая проповеди о феминизме, а я оставалась держать оборону в регистратуре… и уж Марго бы постаралась, чтобы Глории все сошло с рук, даже убийство. Полная слепота.

– Кто-нибудь из вас знает, где сейчас Глория? – спросил Страйк.

– Понятия не имею. Она уехала почти сразу после исчезновения Марго, – ответила Айрин.

– После того как она уволилась, я ее не встречала, – сказала Дженис, которой явно претил этот разговор, – но я думаю, нам с тобой, Айрин, нечего разбрасываться обвинениями…

– Будь добра, – бросила Айрин своей подруге, схватившись за живот, – принеси мне лекарство, оно лежит в холодильнике на верхней полке. Нехорошо мне. Может, еще кофе или чаю? Джен все равно на кухню идет.

Дженис безропотно встала, собрала пустые чашки, загрузила их на поднос и побрела в кухню. Робин, подскочив, придержала ей дверь, а Дженис в ответ чуть натянула уголки рта. Слыша, как удаляются шаги Дженис по устланному толстым ковром коридору, Айрин без тени улыбки сказала:

– Бедняжка Джен. Ох и потрепала ее жизнь. А детство и вовсе как с Диккенса писано. Когда Битти ее бросил, мы с Эдди, бывало, и деньжат ей подкидывали. Она хоть и представляется его фамилией, но ведь он так на ней и не женился, – продолжала Айрин. – Кошмар, правда? И ребеночек у них был. Хотя, мне кажется, настоящая семейная жизнь его никогда не привлекала, оттого и ушел. Я про Ларри… звезд с неба он, конечно, не хватал… – Айрин коротко рассмеялась, – но Дженис чуть ли не боготворил. Я думаю, она сперва надеялась встретить кого-то получше… кстати, Ларри работал у Эдди, не в дирекции, понятное дело, а на стройке… но в конце концов, по-моему, поняла… ну, что не каждый готов чужого ребенка поднимать…

– Можете рассказать о тех письмах с угрозами в адрес Марго, которые вы видели, миссис Хиксон?

– Ой, конечно. – Айрин заметно оживилась. – Значит, вы мне верите? А в полиции даже слушать не стали.

– В своих показаниях вы отметили, что писем было два, это так?

– Совершенно верно. Что касается первого – в мои обязанности не входило вскрывать почту, но Дороти взяла отгул, а доктор Бреннер поручил мне разобрать корреспонденцию. Дороти, кстати, никогда с работы не отпрашивалась. Но тут сыночку ее гланды удалили. Маленькому избалованному… не хочу бранных слов произносить. Это был единственный случай, когда я ее видела расстроенной: она мне сказала, что наутро повезет его в больницу. Обычно стойко держалась, но, как вы понимаете, она вдовой жила, и, кроме сына, никого у нее не было.

В гостиную вернулась Дженис со свежезаваренным чаем и кофе. Робин вызвалась помочь, перехватив с подноса тяжелый чайник и кофейник. Улыбнувшись, Дженис чуть слышно произнесла «спасибо», чтобы не перебивать Айрин.

– Что говорилось в записке? – поинтересовался Страйк.

– Ой, давно это было, – отвечала Айрин. Чуть дернув уголками рта, но не озвучив благодарности, она приняла из рук Дженис упаковку желудочных таблеток. – Но из того, что я помню… – Она выдавила две таблетки на ладонь. – Дайте-ка припомнить, не хочу ошибиться… очень грубо было написано. Помню, что Марго там обзывали словом на букву «п». А еще – что таких, как она, ждет адский огонь.

– Текст был отпечатан на машинке? Или написан печатными буквами?

– Написан от руки, без затей. – Айрин запила две таблетки глотком чая.

– А второе письмо? – поинтересовался Страйк.

– Не знаю, что в нем говорилось. Я зашла к ней в кабинет – хотела что-то сообщить – и заметила его на столе. Почерк сразу узнала. Ей это явно не понравилось. Письмо скомкала и в мусорку швырнула.

Дженис раздала новые чашки с чаем и кофе. Айрин взяла себе еще одно печенье.

– Далеко не уверен, что вы располагаете этой информацией, – сказал Страйк, – но все же хочу спросить: вас когда-нибудь посещала мысль, что Марго забеременела, причем как раз перед…

– А вы откуда знаете? – обомлела Айрин.

– То есть вы подтверждаете? – переспросила Робин.

– Да! – ответила Айрин. – Видите ли… Джен, умоляю, не смотри на меня так… Когда она была на вызове, на ее рабочий номер позвонили из частной гинекологии! Хотели, чтобы она подтвердила назначенную ей на завтра запись… – и Айрин проговорила одними губами, – на аборт!

– То есть вам, – уточнила Робин, – открытым текстом назвали запланированную процедуру?

На какое-то мгновение Айрин даже растерялась.

– Они… ну, не совсем… я на самом деле… гордиться тут нечем… но я туда перезвонила. Просто любопытно стало. По молодости лет каких только дров не наломаешь, правда ведь?

Робин надеялась, что ее ответная улыбка получится более искренней, чем у Айрин.

– Не могли бы вы, миссис Хиксон, припомнить, когда это было? – спросил Страйк.

– Незадолго до исчезновения. За месяц вроде? Или около того.

– До или после анонимных записок?

– Точно не… кажется, после, – отвечала Айрин. – Или до? Не помню.

– Вы кому-нибудь сообщили о той записи на процедуру?

– Только Джен, и она устроила мне выволочку. Было такое, Джен?

– Я же знаю, ты без злого умысла, – пробормотала Дженис, – но врачебную тайну никто не отменял…

– А Марго не была нашей пациенткой. Это совсем другое дело.

– И в полиции вы об этом не упоминали? – спросил ее Страйк.

– Нет, – сказала Айрин, – потому что я… ну, я же как бы не в курсе была, правильно? Да и вообще, как это может быть связано с ее исчезновением?

– Кроме миссис Битти, вы кому-нибудь об этом рассказывали?

– Да нет же. – Своей интонацией Айрин словно отразила удар. – Потому что… ну то есть я и не смогла бы никому сказать… поскольку работа в амбулатории заставляет держать рот на замке. Ведь у меня был доступ ко всем тайнам пациентов, правда? В регистратуре перед тобой все истории болезней, но ты же не кричишь об этом на каждом углу, вот и я помалкивала – это часть нашей профессии…

Не дрогнув ни одним мускулом, Страйк записал в блокноте: «Перебор возражений».

– Еще один вопрос, миссис Хиксон, возможно довольно деликатный. – Страйк оторвал голову от блокнота. – Я слышал, что на рождественской вечеринке вы с Марго повздорили.

– Ах… – У Айрин вытянулось лицо. – Вы об этом… Ну что ж…

Последовала небольшая пауза.

– Меня возмутило ее самоуправство с Кевином. Это сын Джен. Ты помнишь, Джен?

Та смешалась.

– Давай, Джен, соберись. – Айрин вновь похлопала ее по руке. – Когда она отвела его к себе в кабинет и все такое.

– Ох… – Как показалось Робин, на этот раз Дженис по-настоящему задели слова подруги. – Но какое…

– Значит, помнишь. – Айрин сверлила ее взглядом.

– Ну… помню, – сдалась Дженис. – Да, уж потрепали мне тогда нервы.

– Джен не пустила сына в школу. – Айрин повернулась к Страйку. – Правильно я говорю, Джен? Сколько ему было, шесть лет? А потом…

– Что именно произошло? – обратился Страйк к Дженис.

– Кев жаловался, что животик болит, – ответила Дженис. – На самом деле просто воспаление хитрости. У меня была соседка, которая изредка за ним присматривала…

– Короче, – вклинилась Айрин, – Джен взяла Кевина с собой на работу и…

– Не могли бы мы выслушать миссис Битти? – прервал ее Страйк.

– Ой… да, конечно! – Положив руку на живот, Айрин стала его оглаживать со страдальческим видом.

– Но в тот раз няня приболела? – подсказал Страйк.

– Да, но работу-то никто не отменял, пришлось мне взять Кева с собой, прихватив для него книжку-раскраску. В какой-то момент мне потребовалось отлучиться. Затем нужно было с одной пациенткой пройти в перевязочную, вот я и оставила Кева в регистратуре. Под присмотром Айрин и Глории. А потом Марго… отвела, значит, его в свой кабинет и под предлогом осмотра раздела до трусов. Она, конечно, знала, что он мой сын и почему там находится, но всему есть предел… Само собой, я разозлилась, врать не стану, – вполголоса произнесла Дженис. – И высказалась. Указала ей, что всего-то и нужно было – дождаться, пока я закончу с той пациенткой, пригласить меня в кабинет и осмотреть мальчика в моем присутствии. Должна сказать, после этих моих слов она тут же свернула лавочку и извинилась. Не надо, – бросила Дженис, заметив, что Айрин уже набрала полную грудь воздуха, – она в самом деле извинилась, Айрин, признала, что я кругом права, что не следовало ребенка осматривать без меня, но он держался за животик и она действовала на автомате. Без задней мысли. Просто иногда она…

– Иногда она людей бесила, я бы так выразилась, – заявила Айрин. – Думала, она самая умная, во всем разбирается…

– …совала свой нос куда не следует, я бы так выразилась. Но врачом была толковым. – Дженис со спокойной настойчивостью гнула свое. – Знаете, во время домашних обходов всякого о врачах наслушаешься, но о Марго никто худого слова не сказал. Добросовестная была. Приветливая, да-да, Айрин, понятное дело, тебя она недолюбливала, но я только передаю, как пациенты…

– Ну, может, и так, – нехотя согласилась Айрин. – Но в «Сент-Джонсе» соперничать ей было не с кем, ну правда ведь?

– То есть доктор Гупта и доктор Бреннер доверия у больных не вызывали? – cпросил Страйк.

– Доктор Гупта – душа-человек, – пояснила Дженис. – И врач прекрасный, но кое у кого из пациентов были предрассудки насчет его цвета кожи, тут уж ничего не попишешь. А у Бреннера тяжелый был характер, сам никому в друзья не набивался. И только после его смерти до меня дошло, что, быть может…

Судорожно охнув, Айрин вдруг разразилась смехом:

– Расскажи-ка им, Дженис, что` ты коллекционируешь. Не тяни! – Она повернулась к Страйку и Робин. – Сложно представить что-либо более жуткое, более извращенное…

– Вовсе я их не коллекционирую. – Дженис зарделась. – Просто иногда хочется сохранить…

– Некрологи! Как вам это нравится? Все нормальные люди коллекционируют фарфор, или снежные шары, или что там еще, а Дженис…

– Вовсе я их не коллекционирую, – по-прежнему красная от смущения, повторила Дженис. – Дело в том… – в поисках понимания она обратилась к Робин, – что мама у меня была неграмотная…

– Бывает же такое, – самодовольно пролепетала Айрин, массируя свой живот.

Дженис продолжила не сразу:

– Ну дак вот… Книжек у нас дома не водилось, но папа регулярно приносил газеты – по ним я и выучилась грамоте. И даже вырезала самые интересные заметки – что называется, жизненные. Выдумки меня никогда не интересовали. Зачем читать всякую чепуху, которую неведомо кто из головы берет?

– Ой, а мне только дай какой-нибудь интересный романчик полистать, – выдохнула Айрин, все еще массируя живот.

– И значит… Ну как бы… читая некролог, ты понимаешь, что был такой, совершенно реальный человек, правда же? А уж если пишут об известных личностях или о наших пациентах, я всегда такие траурные заметки храню. Не знаю… Кто-то ведь должен память сберечь. Коли твою жизнь в газете пропечатали, значит ты кой-чего добился, правда?

– Ну знаешь ли, к Деннису Криду это не относится, – высказалась Айрин.

Довольная своим остроумием, она потянулась за новой порцией печенья, но тут по комнате прокатился оглушительный хлопок кишечных газов.

Айрин побагровела. А в голове у Робин пронеслась жуткая мысль, что Страйк сейчас заржет, и она поспешила преувеличенно громко задать свой вопрос Дженис:

– У вас сохранился некролог доктора Бреннера?

– А как же, – ответила Дженис, на которую, казалось, не произвел никакого впечатления этот раскат грома. За годы сестринской практики она, вероятно, привыкла ко всему. – В нем многое объясняется.

– Что именно? – спросила Робин, решив не смотреть ни на Страйка, ни на Айрин.

– Например, он служил в части, которая освобождала Берген-Бельзен.

– Боже мой! – поразилась Робин…

– Вот и я говорю, – продолжала Дженис. – Причем он ни словом об этом не обмолвился. А я только из газет и узнала. Чего он там насмотрелся… горы трупов, мертвые детишки… Я потом в библиотеке книжку про это взяла. Жуть. Не знаю, может, оттого он и стал таким жестким. И так мне горько было, когда я прочла о его смерти. Не видала его к тому же много лет. А некролог мне кто-то между делом показал, мол, погляди, ты ведь тоже в «Сент-Джонсе» работала, вот я и решила его на память сберечь. Если представить, через что Бреннеру пришлось пройти, чего он там нагляделся, ему многое простишь. А кому не простишь, на самом-то деле? Когда через себя пропустишь, все становится на свои места. Жаль только, что обычно это происходит слишком поздно… все в порядке, душенька? – обратилась она к Айрин.

У Робин возникло предчувствие, что после неприятного казуса Айрин постарается сохранить лицо единственным способом: подчеркнув свой недуг.

– Знаете, мне кажется, я сильно перенервничала. – Айрин опустила руку на брючный пояс. – Обострения не избежать, когда… Вы меня простите, – с достоинством обратилась она к Страйку и Робин, – но, боюсь, я не смогу далее…

– Конечно. – Страйк закрыл свой блокнот. – Собственно, у нас и вопросов больше не осталось. Если только вы не припомните чего-нибудь еще, – обратился он к обеим, – чего-нибудь странного или необычного, если сейчас оглянуться назад?

– Ну мы много думали… ведь думали? – Дженис повернулась к Айрин. – Все эти годы… не раз возвращались к этой теме.

– В общем, скорее всего, это был Крид, разве не так? – решительно произнесла Айрин. – Разве можно найти другое объяснение? Не могла же она просто испариться? Как вы думаете, вам разрешат с ним переговорить? – снова спросила она Страйка, собрав в кулак остатки любопытства.

– Кто знает, – сказал он, поднимаясь с кресла. – В любом случае большое вам спасибо, что смогли нас принять и ответить на наши вопросы…

К выходу их провожала только Дженис. Айрин простилась с ними в гостиной бессловесным взмахом ладони. Разговор, как показалось Робин, не принес хозяйке дома желаемого удовлетворения. Поток неловких и неуместных признаний, жалкие потуги выглядеть и вести себя моложе своих лет и… газовая атака на совершенно незнакомых людей – после такого, подумала Робин, пожимая в дверях руку Дженис, кто угодно предпочел бы провалиться сквозь землю.

– Я, конечно, не эскулап, – заговорил Страйк на пути к «лендроверу», – но сдается мне, виной всему – карри.

– Не начинай, – отрезала Робин, невольно хохотнув. Ей стало как-то неловко, будто оскандалилась она сама.

– Ты далеко от нее сидела, а я все разнюхал. – Страйк забрался в машину. – Как пить дать баранина с чесноком…

– Ну хватит. – Борясь с отвращением, Робин не могла удержаться от смеха. – Прекрати.

Затягивая ремень безопасности, Страйк сказал:

– Пивка бы сейчас.

– Тут поблизости есть вполне приличный паб, – сообщила Робин. – Я заранее проверила. «Трафальгарская таверна».

Заранее присмотреть паб – вне сомнения, это тянуло на дополнительный Приятный Сюрприз в честь его дня рождения, и Страйк даже заподозрил, что тем самым она решила его пристыдить. Нет, вряд ли, решил он, но некий осадок все же остался; докапываться он не стал и только спросил:

– И что ты обо всем этом думаешь?

– Да как тебе сказать… мы услышали ряд нетривиальных мнений, ты согласен? – сказала Робин, выруливая с парковки. – И кажется мне, пару раз нам откровенно соврали.

– Я тоже так считаю, – ответил Страйк. – Что именно тебя насторожило?

– Прежде всего ссора Айрин и Марго на рождественской вечеринке. – Робин выехала с Серкус-стрит. – По-моему, причина крылась не в том, что Марго принялась осматривать сына Дженис… хотя я допускаю, что она стала осматривать Кевина без спроса.

– Вот-вот, – подтвердил Страйк. – Но соглашусь: скандал возник из-за другого. Айрин буквально заставила Дженис описать этот случай, а та не хотела раскрывать карты. Тогда возникает вопрос… Айрин зазвала Дженис к себе домой, чтобы мы допросили их одновременно: не для того ли, чтобы проследить, как бы Дженис не сболтнула ничего такого, что Айрин хочет утаить? Вот что значат издержки многолетней дружбы, правда? Старинные подруги слишком много знают.

Робин, которая старалась не сбиться с найденного утром маршрута до «Трафальгара», сразу вспомнила все истории, которые рассказывала ей Илса про отношения Страйка и Шарлотты. В частности, Илса сказала, что Страйк отказался сегодня прийти к ним на ужин, сославшись на предварительную договоренность отметить свой день рождения у сестры. Зная, что Страйк совсем недавно разругался с Люси, Робин усомнилась в правдивости такой отговорки. Она допускала, что у нее развивается паранойя, но не могла не заметить, что Страйк избегает общения с ней после работы.

– Ты же не подозреваешь Айрин, правда?

– Если только в том, что она лгунья, сплетница и неудержимая выскочка, – ответил Страйк. – Вряд ли у нее хватило бы мозгов похитить Марго Бамборо и за сорок лет ничем себя не выдать. Но в то же время ложь – интересная штука. А еще что-нибудь интересное ты уловила?

– Да. Чем-то меня насторожила история про Лемингтон-Спа, точнее, реакция Айрин на рассказ Дженис… Думаю, Лемингтон-Спа по какой-то причине для нее важен. И еще одна странность: Дженис не передала ей слова того пациента. Естественно было бы предположить, что она непременно поделится с лучшей подругой, ведь обе знали Марго и несколько десятилетий были неразлучны. Даже если Дженис считала, что этот Рэмидж все выдумал, почему она таилась от Айрин?

– Опять же хорошо подмечено, – сказал Страйк, задумчиво разглядывая неоклассический фасад Национального морского музея в окружении широких, безупречно ухоженных изумрудных лужаек. – А что скажешь о Дженис?

– Ну… когда нам дозволили ее выслушать, она произвела неплохое впечатление, – осторожно выговорила Робин. – Достаточно трезво рассуждала о Марго и Даутвейте. Неясно, правда, почему она позволяет Айрин обращаться с собой как с прислугой…

– Есть люди, которым необходимо ощущать свою нужность… к тому же она, вероятно, чувствует себя обязанной, если Айрин не врет, что они с мужем финансово поддерживали Дженис, когда та сидела без гроша.

Выбранный Робин паб виднелся издалека. Большое, шикарное здание со множеством балконов, козырьков, гербов и подвесных цветочных ящиков стояло на берегу Темзы. Робин припарковалась, они вышли из машины и двинулись вдоль черных заградительных столбиков к асфальтированной площадке, занятой деревянными столами с видом на реку; из центра смотрел в сторону воды черный памятник лорду Нельсону в натуральную – небольшую – величину.

– Видишь? – указала Робин. – Здесь можно сидеть на открытом воздухе и курить.

– Не продует? – усомнился Страйк.

– У меня пальто теплое. Я сейчас схожу за…

– Нет, я сам схожу, – твердо заявил Страйк. – Что тебе взять?

– Содовую с лаймом, пожалуйста. Я же за рулем.

Как только Страйк вошел в паб, его встретил дружный хор, затянувший «С днем рожденья тебя». В углу под потолком висели надутые гелием воздушные шары, и он на мгновение застыл от ужаса, вообразив, что Робин организовала для него вечеринку с сюрпризом, но в следующий миг отметил, что не видит ни одного знакомого лица, а шары образуют цифру восемьдесят. Во главе семейного стола сидела хрупкая сияющая старушка с лиловыми волосами: под вспышками камер она задувала свечи на огромном шоколадном торте. Затем последовали одобрительные возгласы и аплодисменты, какой-то мальчуган стал дуть в украшенный перьями свисток.

Страйк, все еще в легком ознобе, направился к стойке, ругая себя за подозрения в адрес Робин. Даже Шарлотта, с которой у него были самые длительные и самые близкие отношения за всю жизнь, ни за что бы не устроила такой спектакль. Да и то сказать: Шарлотта никогда не позволяла таким банальным событиям, как его день рождения, мешать ее капризам и настроениям. Когда Страйку исполнялось двадцать семь лет, у нее был период бурной ревности, переходящей в злобу из-за того, что он отказывался демобилизоваться из армии (точные причины их раздоров и сцен как-то не отложились у него в памяти), и она вышвырнула приготовленный для него и еще не распакованный подарок в окно четвертого этажа.

Нет, были, конечно, и другие воспоминания. Когда он выписался из госпиталя «Селли-Оук» и пытался приноровиться к протезу, Шарлотта забрала его к себе в Ноттинг-Хилл, приготовила ему поесть, а после обеда вернулась из кухни с двумя чашками обжигающего кофе – совершенно голая и самая прекрасная из всех известных ему женщин. Он хохотал и задыхался одновременно. У него не было секса без малого два года. Ту ночь невозможно было забыть, равно как и Шарлотту, которая потом рыдала у него в объятиях, повторяя, что он – единственный мужчина в ее жизни, что она сама боится своих чувств, боится, что она – воплощенное зло, если не сокрушается по поводу его ампутированной голени, которая вернула его к ней: теперь наконец она могла заботиться о нем так, как он всегда заботился о ней. И ближе к полуночи Страйк сделал ей предложение, и они опять занялись любовью и потом до рассвета не могли наговориться: он рассказывал ей, что собирается открыть детективное агентство, а она убеждала его не покупать ей кольцо и откладывать все средства на свою новую карьеру, в которой он непременно добьется блистательных успехов.

С напитками и пакетиками чипсов Страйк вернулся к Робин, которая с мрачным видом сидела на скамье, засунув руки в карманы.

– Гляди веселей, – обратился Страйк не столько к ней, сколько к самому себе.

– Извини, – сказала Робин, толком не зная, за что просит прощения.

Он сел не напротив, а рядом, чтобы вместе смотреть на воду. Внизу тянулся каменистый берег, волны лизали гальку. На другом берегу поднимались металлические офисные центры делового квартала Кэнэри-Уорф, слева возвышался небоскреб «Шард». В этот стылый ноябрьский день река была свинцового цвета. Страйк надорвал один пакет чипсов сверху вниз, чтобы обоим было удобно доставать картофельные лепестки. Пожалев, что она не заказала горячий кофе, Робин сделала маленький глоток содовой с лаймом, съела пару чипсов, опять засунула руки в карманы и сказала:

– Я понимаю, что пораженческие настроения – это не дело, но если честно… мне кажется, мы не узнаем, что случилось с Марго Бамборо.

– И что же навеяло такие мысли?

– Видимо, то, что Айрин постоянно путалась в именах… а Дженис ей подыгрывала, скрывая при этом истинные причины того рождественского конфликта… Сейчас за давностью лет никто не обязан рассказывать нам правду, если даже сумеет вспомнить. К тому же люди всегда держатся за старые, привычные версии, вроде эпизода с Глорией и таблеткой в кружке Бреннера, каждому хочется подчеркнуть свою значимость и мнимую осведомленность, а потому… в общем, я начинаю думать, что мы поставили перед собой недосягаемую цель.

Пока Робин сидела на холоде в ожидании Страйка, на нее нахлынула волна усталости, а следом пришла безнадежность.

– Не вешай нос, – потребовал Страйк. – Мы уже обнаружили два существенных момента, которые в свое время ускользнули от полиции. – Он достал пачку сигарет, закурил и продолжил: – Во-первых: там, где работала Марго, имелся солидный запас барбитуратов. Во-вторых: есть большая вероятность, что Марго Бамборо сделала аборт. Начнем с барбитуратов: не стоит ли нам задуматься об очевидном? Они давали возможность погрузить человека в сон.

– Марго не погружалась в сон, – мрачно возразила Робин, жуя чипсы. – Она вышла из амбулатории на своих двоих.

– Только если допустить…

– …что Глория не солгала. Это понятно, – сказала Робин. – Но как они с Тео… не может же быть, что эта Тео была не при делах? Как Глория с Тео сумели накачать Марго барбитуратами до потери сознания? Не забывай: если Айрин говорит правду, то Марго никому не позволяла наливать ей чай. А если верить словам Дженис насчет дозировки, то человек отключается только от лошадиной дозы.

– Резонно. Итак, вернемся к тому небольшому эпизоду с таблеткой в чае…

– Неужели ты этому поверил?

– Конечно, – ответил Страйк, – ведь если это ложь, то она совершенно бессмысленна. Одна-единственная таблетка не тянет даже на любопытный казус, верно? Зато она требует пересмотреть старый вопрос: могла ли Марго знать или подозревать, что Бреннер – наркозависимый? Она могла, скажем, заметить, что порой он нарушает профессиональную этику или представляет опасность для больных. Но тогда она бы не смолчала. И мы только что услышали интереснейшие подробности из жизни Бреннера, который, оказывается, перенес психологическую травму, был глубоко несчастен и одинок. А что, если Марго угрожала ему разоблачением? Потерей статуса и престижа? Что у него еще оставалось? Человек способен убить и за меньшее.

– В тот вечер он ушел с работы раньше, чем Марго.

– А вдруг он где-то ее поджидал? И предложил подвезти?

– В таком случае она бы, я думаю, насторожилась, – сказала Робин. – Не потому, что боялась физической расправы, а потому, что опасалась, как бы он не закатил скандал, что было, насколько мы знаем, вполне в его характере. Я бы, честно скажу, лучше пошла пешком по сырости. А она была намного моложе его, рослая, в хорошей форме. Мне сейчас не вспомнить, где он проживал…

– Со своей незамужней сестрой; минутах в двадцати езды от амбулатории. Сестра заявила, что он вернулся домой в обычное время. Сосед, гулявший с собакой, подтвердил, что видел его в окне примерно в одиннадцать вечера… но мне не приходит в голову ни одной другой возможности использования барбитуратов, – продолжал Страйк. – Как отметила Дженис, у них была высокая уличная стоимость, а Бреннер, судя по всему, сделал немалый запас. Быть может, кто-то из посторонних прознал, что в амбулатории хранится товарное количество ценного препарата, но Марго смешала все карты.

– И скончалась прямо в амбулатории, а это значит…

– …что перед нами опять замаячили Глория и Тео. Глория и Тео положили глаз на эти наркотики. А мы только что узнали…

– …про брата-наркоторговца, – подхватила Робин.

– Как понимать твой скептический тон?

– Айрин собиралась прижучить Глорию, так?

– Да, так, но тот факт, что у Глории был брат-наркоторговец – это ценная информация, равно как и другой факт: что в амбулатории хранился запас наркотиков – бери не хочу. Бреннер наверняка боялся огласки, а потому вряд ли стал бы заявлять о краже, то есть ситуация сложилась весьма благоприятная.

– Брат-преступник еще не делает преступниками своих родных.

– Согласен, но от этого мне еще больше охота разыскать Глорию. Как говорится, «у следствия появились вопросы»… А кроме того, надо еще разобраться с абортом, – сказал Страйк. – Если Айрин не врет, что из медицинского центра звонили для подтверждения записи…

– Вот именно: если, – вставила Робин.

– Не вижу здесь лжи, – сказал Страйк. – Но причина противоположна той, которую мы обсуждали в связи с таблеткой в чашке Бреннера. Эта ложь была бы слишком большой. Люди обычно не придумывают такие вещи. Короче, в то время она поделилась с Дженис, и их мелкая склока о врачебной тайне выглядит вполне достоверной. И К. Б. Оукден тоже не с потолка взял свой рассказ. Не удивлюсь, если наводка поступила от Айрин. Мне кажется, она из тех женщин, которые не упускают шанса добавить что-нибудь от себя или посплетничать.

Робин промолчала. Ей только раз в жизни случилось испугаться, что она беременна, и у нее по сей день сохранилось воспоминание о том огромном облегчении, какое она испытала, узнав, что это была ложная тревога и ей не придется больше обсуждать это с посторонними и подвергаться еще одной интимной процедуре, несущей с собой новую кровь и новую боль.

А что, если женщина собирается сделать аборт от мужа? – подумала она. Неужели Марго могла бы на такое решиться, уже произведя на свет сестренку этого нерожденного младенца? Что творилось у Марго в голове за месяц до исчезновения? Быть может, она тихо сходила с ума, как Тэлбот? За последние несколько лет Робин поняла, какое это таинственное существо – человек, даже для тех, которые мнят, будто знают его как облупленного. Измена и двоеженство, причуды и фетиши, воровство и мошенничество, травля и запугивание – она соприкоснулась с таким количеством тайных жизней, что уже потеряла им счет. Но никогда не заносилась перед обманутыми и одураченными, которые приходили в агентство ради установления истины. Разве сама она не считала, что изучила своего мужа вдоль и поперек? Сколько сотен ночей они сплетались, как сиамские близнецы, шепча признания и дружно смеясь в темноте? Почти половина ее жизни прошла рядом с Мэтью, но только найдя бриллиантовую сережку в их супружеской постели, она поняла, что он ведет свою, отдельную жизнь и, скорее всего, никогда не был тем мужчиной, которого она знала как саму себя.

– Тебе не хочется думать, что она сделала аборт?

Страйк интуитивно угадал – хотя бы отчасти – причину ее молчания. Но вместо того чтобы ответить, она задала встречный вопрос:

– А ее подруга Уна не выходила с тобой на связь?

– Разве я не рассказывал? – спохватился Страйк. – Как же, как же, только вчера получил от нее мейл. Она была викарием, пока не ушла на покой, и охотно встретится с нами в Лондоне, когда приедет на рождественские распродажи. Точную дату сообщит дополнительно.

– Это хорошо, – оживилась Робин. – Знаешь, мне не терпится побеседовать хоть с кем-нибудь, кто по-доброму относился к Марго.

– К ней по-доброму относился Гупта, – сказал Страйк. – Да и Дженис тоже, она сама только что в этом призналась.

Робин вскрыла новый пакет чипсов.

– Этого следовало ожидать, согласись, – сказала она. – После всего случившегося многие делают вид, что питали к Марго добрые чувства. Но Айрин даже вид не делает. Тебе не кажется, что это несколько… нарочито… сорок лет держаться за свои обиды? Бить лежачего? Неужели ты не допускаешь, что ее заявления… ну, не знаю… что это политика.

– Трубить об их дружбе?

– Вот-вот… но Айрин, вероятно, знала, что слишком многие могут засвидетельствовать обратное. Как ты расценил анонимные записки? Факт или вымысел?

– Вопрос, конечно, интересный. – Страйк почесал подбородок. – Айрин со смаком рассказывала, что Марго обзывали бранным словом на букву «п», но «адский огонь» – такого с ходу не придумаешь. Я бы скорее ожидал услышать что-нибудь вроде «заносчивая сучка».

Страйк повторно достал из кармана блокнот и просмотрел заметки, сделанные в ходе допроса.

– Все это, конечно, нуждается в проверке. Сможешь взять на себя Чарли Рэмиджа и Лемингтон-Спа? А я тем временем разберусь с Эпплторпом, любителем «бенни».

– Вот опять, – заметила Робин.

– Что?

– Ухмыльнулся при слове «бенни». Разве бензедрин – это смешно?

– Ах вот оно что… – Страйк хмыкнул. – Я сейчас вспомнил, что мне рассказывал дядя Тед. Ты когда-нибудь смотрела «Перекрестки»?

– Что такое «Перекрестки»?

– Вечно забываю, насколько ты моложе, – сказал Страйк. – Это дневная мыльная опера, и там есть персонаж по имени Бенни. Он… в наши дни о таких говорят «с особыми потребностями». Простой. Ходит в шерстяной шапке. Классический в своем роде персонаж.

– И он тебе вспомнился? – уточнила Робин. – Не слишком смешно.

– Пусть так, но без этого ты не поймешь дальнейшее. Полагаю, ты имеешь преставление, что такое Фолклендская война?

– Я моложе тебя, Страйк, но все же не полная идиотка.

– Ладно, ладно. Британские солдаты – среди них в восемьдесят втором году был Тед – называли местных «бенни», по имени персонажа из «Перекрестков». Это дошло до командования, и тут же было спущено распоряжение: «прекратить называть освобожденное нами население „бенни“». И тогда, – ухмыльнулся Страйк, – их стали называть «тежи».

– «Тежи»? Как это понимать – «тежи»?

– «Те же бенни». – Страйк сопроводил это объяснение громовыми раскатами хохота.

Робин тоже посмеялась, но больше над весельем Страйка. Когда его рокот умолк, они немного посидели молча, глядя на реку и потягивая каждый свой напиток, а Страйк еще и покурил, прежде чем сказать:

– Собираюсь обратиться в Министерство юстиции. За разрешением на встречу с Кридом.

– Серьезно?

– Попытка не пытка. Власти всегда считали, что на совести Крида больше нападений и убийств, чем ему инкриминировали. У него в доме нашли ювелирные изделия и предметы одежды, не опознанные родственниками жертв. И если общество привыкло списывать все злодеяния на Крида…

– …то это еще ничего не доказывает, – согласилась Робин.

Не вынимая изо рта сигареты, Страйк со вздохом потер лицо и сказал:

– Хочешь знать, до какой степени дошло безумие Тэлбота?

– Рассказывай.

Из внутреннего кармана пальто Страйк достал толстую тетрадь в синем кожаном переплете и передал Робин. Она стала молча перелистывать страницы.

Каждый лист покрывали непонятные схемы и рисунки. Почерк был мелкий, предельно аккуратный, но какой-то судорожный. Встречались подчеркивания, обведенные кружками фразы и символы. Часто возникали пентаграммы. По страницам были разбросаны фамилии, никак не связанные с делом: Кроули, Леви, Адамс, Шмидт.

– Хм… – Робин остановилась на густо испещренной странице, откуда на читателя скорбно взирала козлиная голова с третьим глазом. – Посмотри-ка. – Она склонилась ниже. – У него использована астрологическая символика.

– Что у него использовано? – хмуро переспросил Страйк.

– Вот это – Весы. – Робин указала на какое-то обозначение в нижней части страницы. – Мой знак зодиака, у меня даже был брелок с таким символом.

– Знаки зодиака? Это еще какого черта? – Страйк развернул тетрадь к себе с таким отвращением, что Робин опять рассмеялась.

Страйк пробежал глазами изображения. Робин была права. Но кружки, нарисованные вокруг козлиной головы, сказали ему нечто большее.

– Он составил полный гороскоп на тот момент, в который, по его расчетам, была похищена Марго, – сказал Страйк. – Смотри, вот дата. «Одиннадцатое октября семьдесят четвертого». Восемнадцать тридцать… ё-моё. Астрология… С дуба рухнул.

– А ты под каким знаком родился?

– Без понятия.

– Да ладно!

Он посмотрел на нее как громом пораженный.

– Ну что ты притворяешься! – воскликнула она. – Каждый человек знает свой знак зодиака. Не делай вид, что ты выше этого.

Страйк нехотя усмехнулся, глубоко затянулся сигаретой, выдохнул дым и отчеканил:

– Стрелец, асцендент в Скорпионе, Солнце в первом доме.

– Да ты… – Робин не сдержала смех. – Это реально так или ты от балды сейчас сказал?

– Естественно, это чушь собачья, – бросил Страйк. – К реальности не имеет никакого отношения. Но… да. Так сказано в моей натальной карте. Хватит ржать. Вспомни увлечения моей матери. Она обожала всю эту хрень. Когда я только родился, ее близкий дружок составил на меня полный гороскоп. Я должен был сразу это распознать. – Он ткнул пальцем в козлиную голову. – Но еще не успел внимательно изучить.

– И что же означает Солнце в первом доме?

– Да ничего не означает, фигня полная.

Робин поняла: он не хотел признаваться, что все это знает назубок, и от этого еще немного посмеялась. Полураздраженно-полунасмешливо он пробормотал:

– Независимость. Лидерство.

– Так-так.

– Чепуха. Вокруг этого дела и так туману напустили, не хватало еще приплетать сюда наши гороскопы. Медиум, священное место, Тэлбот со своим Бафометом…

– Айрин со своей разбитой Марго Фонтейн, – добавила Робин.

– Айрин со своей разбитой, сука, Марго Фонтейн, – пробормотал, выпучив глаза, Страйк.

На деревянную столешницу начал падать мелкий ледяной дождик. Пока не расплылись чернила. Страйк поспешил закрыть кожаную обложку. Они с Робин, не сговариваясь, встали и пошли к «лендроверу».

Старушку с лиловыми волосами, которая отмечала свое рождение в один день со Страйком, грузили (похоже, две дочери) в припаркованную поблизости «тойоту». Вокруг, раскрыв зонты, болтали улыбчивые родственники. Перед посадкой в «лендровер» у Страйка мелькнула мысль: где он будет, если доживет до восьмидесяти, и кто окажется рядом?

В тот вечер Страйк купил готовую еду навынос, чтобы поужинать в одиночестве у себя в мансарде. Вываливая на тарелку сингапурскую лапшу, он мысленно признал иронию судьбы: неудержимое стремление Илсы выступить повитухой при рождении его романтических отношений с Робин не позволило ему легко и весело отпраздновать свой день рождения у Илсы с Ником на Октавия-роуд, куда он, конечно же, мог прийти с Робин, чье общество никогда ему не надоедало, несмотря на долгие часы их совместной работы.

За ужином Страйк то и дело возвращался мыслями к своей напарнице, к поцелую-крестику на выбранной со смыслом поздравительной открытке, к наушникам и к тому обстоятельству, что с недавних пор в минуты раздражения или шутливой пикировки она стала обращаться к нему «Страйк» – это были явные признаки нарастающего сближения. Пусть у нее затягивался тяжелый бракоразводный процесс, подробностями которого она практически не делилась, пусть в ее поступках никогда не сквозило сознательного намерения закрутить роман, она тем не менее обрела свободу действий.

Уже в который раз Страйк спрашивал себя: не граничит ли с самонадеянностью его надежда, что Робин может испытывать к нему не только чисто дружеские, но и более теплые чувства? Общаться с ней ему было проще, чем с любой другой женщиной в прежние годы. Их взаимная приязнь выдержала все трудности совместного ведения бизнеса, испытания личного свойства, пережитые каждым в отдельности за время их знакомства, и даже одно крупное разногласие, в результате которого он ее уволил. Когда ему случилось остаться с находившимся в критическом состоянии племянником, она примчалась в больницу, невзирая – в чем у него не было сомнений – на злость своего бывшего мужа, о котором Страйк про себя неизменно говорил «этот козел».

Помимо всего прочего, Страйк был далеко не равнодушен к внешности Робин – с того самого дня, когда она в первый раз сняла пальто у него в его офисе. Но даже ее миловидность не представляла такой угрозы для его душевного спокойствия, как глубинное и немного виноватое тяготение к нему как к главному на данный момент мужчине в ее жизни. Теперь, когда впереди замаячила возможность чего-то большего, когда муж исчез с горизонта и Робин жила одна, он невольно задумывался, к чему может привести отсутствие препятствий на пути их взаимного притяжения. Сумеет ли выстоять агентство, которое от обоих потребовало многих жертв и стало для Страйка кульминацией всех устремлений, если совладельцы окажутся в одной постели? Этот вопрос он мог формулировать как угодно – ответ всякий раз сводился к решительному «нет», поскольку он был уверен, что по причинам, связанным не с какой-то особой пуританской жилкой, а с психологической травмой прошлого, она по большому счету видит для себя надежность и постоянство только в замужестве.

А он был не из тех, кто грезит законным браком. Готовый мириться с любыми неудобствами, в конце рабочего дня он желал как можно скорее замкнуться в своем собственном чистом и аккуратном мирке, организованном по его вкусу, свободном от эмоциональных бурь, угрызений совести и взаимных упреков, от навязанных сериалами романтических бредней, от такого уклада жизни, при котором ты ответствен за счастье другого человека. По правде говоря, он всегда нес ответственность за какую-нибудь женщину: за Люси, с которой они вместе росли в нищете и хаосе, за Леду, которой не жилось ни с одним из любовников и подчас требовалось физическое заступничество подростка-сына; за Шарлотту, чья переменчивость и склонность к саморазрушению получали самые разные названия у невропатологов и психиатров, но не могли убить его любви. Нынешний его уклад предполагал одиночество и относительный душевный покой. После Шарлотты никакие романы, никакие мимолетные связи не затрагивали его потаенного существа. Порой ему казалось, что Шарлотта заморозила в нем способность к истинным чувствам.

Но почти против своей воли он все же оказался небезразличен к Робин. В нем не раз и не два шевельнулось знакомое желание сделать ее счастливой, что тревожило его намного сильнее, чем выработанная привычка бескомпромиссно отводить глаза, когда Робин склонялась над рабочим столом. Они сдружились, и он, рассчитывая на прочность таких отношений, подозревал, что залогом этого будет никогда не видеть друг друга обнаженными.

Помыв тарелку, Страйк распахнул окно, чтобы впустить холодный ночной воздух, и при этом напомнил себе, что все знакомые ему женщины вечно жаловались на сквозняк. Потом закурил, открыл ноутбук, принесенный наверх из конторы, и набросал письмо в Министерство юстиции, указав, что выполняет поручение Анны Фиппс, имеет подтвержденные сертификатами полномочия следователя, как военного, так и гражданского, и просит разрешения на встречу и беседу с Деннисом Кридом, содержащимся в лечебнице тюремного типа Бродмур.

Закончив, он зевнул, прикурил бог знает которую за этот день сигарету и залег на кровать, но, по обыкновению, перед тем расстегнул брюки. Он взял «Демона Райского парка» и открыл последнюю главу.

Офицерам полиции, которые в 1976 году спустились в подвал Крида и своими глазами увидели оборудованное там помещение, нечто среднее между тюрьмой и камерой пыток, не дает покоя вопрос: исчерпывается ли список его жертв теми 12 женщинами, которые, как доподлинно известно, подверглись нападению, изнасилованию и/или убийству.

Во время нашей последней беседы Крид, который в то утро был лишен всех послаблений из-за агрессивной выходки по отношению к охраннику, держался не столь общительно, как ранее, и выражался уклончиво.

– Есть мнение, что жертв могло быть больше.

– Правда?

– Луиза Такер. Ей было шестнадцать лет, она сбежала…

– Вас, журналистов, хлебом не корми – дай только подчеркнуть возраст, так ведь? Зачем вы это делаете?

– Для полноты картины. Возраст – это подробность, которую каждый может примерить на себя. Вам что-нибудь известно о Луизе Такер?

– Известно. Ей было шестнадцать лет.

– У вас в подвале обнаружили неопознанные женские украшения. Неопознанные предметы одежды.

– […]

– Вы не хотите говорить о неопознанных ювелирных изделиях?

– […]

– Почему вы не хотите говорить об этих неопознанных предметах?

– […]

– Не возникает ли у вас мысли: «Мне уже терять нечего. Я мог бы избавить этих людей от сомнений. Чтобы родные не терзались неизвестностью»?

– […]

– Вам не кажется, что этим вы отчасти загладили бы свою вину? Отчасти смогли бы себя реабилитировать?

– [смеется]: «Реабилитировать»… по-вашему, я только и делаю, что днями напролет беспокоюсь о своей репутации? Вы что, действительно не [неразборчиво].

– А Кара Вулфсон? Пропала в семьдесят третьем.

– Сколько ей было?

– Двадцать шесть. Платная партнерша для танцев в одном из ночных клубов Сохо.

– Шлюх не люблю.

– За что?

– Погань.

– Но вы часто посещали проституток.

– За неимением лучшего.

– Вы пытались… Хелен Уордроп была проституткой. И она от вас вырвалась. Составила для следователей ваш словесный портрет.

– […]

– Вы пытались похитить Хелен в том же районе, где в последний раз видели Кару.

– […]

– А как насчет Марго Бамборо?

– […]

– Видели, как фургон типа вашего на большой скорости мчался по району, где она исчезла.

– […]

– В случае похищения Бамборо она оказалась бы в вашем подвале одновременно со Сьюзен Майер, верно?

– …Оно и неплохо.

– Для той это оказалось неплохо?

– Неплохо, когда есть с кем словом перемолвиться.

– Вы подтверждаете, что удерживали у себя Бамборо и Майер одновременно?

– [улыбается]

– А что Андреа Хутон? Бамборо была уже мертва, когда вы похитили Андреа?

– […]

– Тело Андреа вы сбросили со скал. И тем самым нарушили схему действий. Это был первый случай, когда вы там сбросили тело с высоты?

– […]

– Вы не хотите сознаться в похищении Марго Бамборо?

– [улыбается]

Отложив биографию, Страйк некоторое время лежа курил и думал. Затем он потянулся за тетрадью в кожаном переплете, которую бросил на кровать, когда снимал пальто.

Пролистывая убористо исписанные страницы в попытке найти что-нибудь вразумительное, привязанное к неопровержимому факту или ориентиру, он вдруг заложил тетрадь своим толстым пальцем: в глаза ему бросился написанный большей частью на непонятном языке фрагмент, показавшийся знакомым.

Чтобы встать и сходить за рабочим блокнотом, Страйку потребовалось совершить над собой некоторое усилие. Рухнув обратно на кровать, он нашел предложение, которое Пат по его просьбе расшифровала из питмановской скорописи.

«И это последний из них, двенадцатый, и круг замкнется после того, как найдут десятого – неизвестное слово – Бафомет. Перенести в истинную книгу».

Как понял Страйк, неизвестное слово было тем же символом, который шел вслед за словом «убийца» в тетради Тэлбота.

Подталкиваемый досадой и любопытством, Страйк взял телефон и ввел в строку поиска «астрологические символы».

Через несколько минут, морщась от легкого отвращения, он просмотрел пару астрологических сайтов и успешно расшифровал запись Тэлбота. В ней говорилось: «12-й (Рыбы) найден. Значит, КАК И ОЖИДАЛОСЬ, убийца – Козерог».

Рыбы – двенадцатый знак зодиака, Козерог – десятый. К тому же Козерог ассоциируется с козлом, которого Тэлбот в своем маниакальном состоянии, видимо, приравнял к Бафомету, божеству с козлиной головой.

– Что за хренотень, – пробормотал Страйк, открывая блокнот на чистой странице, чтобы сделать запись.

Его как ударило: те разрозненные, необъяснимые даты, помеченные крестиками, возникали исключительно в показаниях мужчин. Он прикинул, хватит ли у него куража, чтобы спуститься за соответствующими страницами из коробок с материалами дела. Со вздохом Страйк решил, что ответ будет положительным. Застегнув молнию на брюках, он за шкирку поднял себя на ноги и снял ключи от офиса с отведенного им крючка у двери.

Минут через десять Страйк вернулся в спальню с ноутбуком и чистым блокнотом. Растянувшись поверх одеяла, он заметил светящийся экран лежавшего рядом мобильника. Кто-то пытался ему позвонить, пока он был внизу. Полагая, что это Люси, он проверил имя.

Пропущенный звонок оказался от Шарлотты. Страйк вернул телефон на место и открыл ноутбук. Медленно и скрупулезно он сравнивал непонятные даты в показаниях каждого мужчины-подозреваемого с соответствующим знаком зодиака. Если его не подвела интуиция и Тэлбот действительно проверял звездные знаки мужчин, то Стивен Даутвейт относился к Рыбам, Пол Сетчуэлл – к Овнам, а Рой Фиппс, родившийся 27 декабря, оказался… Козерогом. Тем не менее Тэлбот в самом начале расследования исключил всякую причастность Роя Фиппса к этому делу.

– Ну что за фигня, – пробормотал Страйк, обращаясь к пустой комнате.

Отложив ноутбук и открыв записи Тэлбота, он продолжил чтение с того места, где говорилось, что убийцей Марго должен быть Козерог.

– Боже правый, – забормотал Страйк, пытаясь без особого успеха выявить смысл в массе эзотерической ахинеи с помощью найденных астрологических сайтов.

Насколько можно судить, Тэлбот снял с Роя Фиппса подозрения лишь на том основании, что тот на самом деле родился не под знаком Козерога, а под каким-то другим знаком, ничего не говорившим Страйку и, видимо, придуманным самим Тэлботом.

Вернувшись к тетради, Страйк припомнил знакомый ему с юных лет расклад Таро – «Кельтский крест». Леда увлекалась Таро; Страйк не раз видел, как она раскладывает карты в том же порядке, что и на схеме Тэлбота, помещенной в центре страницы. Однако он никогда раньше не слышал, чтобы карты наделялись астрологическим смыслом, и заподозрил, что это очередная выдумка самого Тэлбота.

Мобильник опять звякнул. Страйк поднял трубку.

Шарлотта прислала ему фотографию. Фотографию, на которой она сама, голая, держала две чашки кофе. В сопроводительном сообщении говорилось: Ровно 6 лет назад. Жаль, что этого больше нет. С днем рождения, Блюи. X

Против своей воли Страйк уставился на тело, которого не мог не возжелать ни один наделенный чувствами мужчина-гетеросексуал, и на лицо, которому могла бы позавидовать сама Венера. Потом он заметил ретушь внизу живота, где был скрыт шрам, оставшийся после кесарева сечения. Страйк ощутил зарождение эрекции. Как алкоголик, отодвигающий стакан бренди, он стер фотографию и вернулся к записям Тэлбота.

Через одиннадцать дней в восемь утра Робин разбудил звонок ее мобильного телефона – поспать она успела всего час. Ночь прошла в очередном бессмысленном бдении около дома преследуемого синоптика, и Робин вернулась к себе в квартиру возле Эрлз-Корта, чтобы вздремнуть хотя бы пару часов перед тем, как поспешить на беседу с Уной Кеннеди в кафе универмага «Фортнум энд Мейсон», – так запланировали они со Страйком. Еще не придя в себя, она столкнула пару предметов с ночного столика, прежде чем в темноте нащупала свой телефон.

– Алло?…

– Робин? – закричал ей в ухо счастливый голос. – Ты – тетя!

– Я – кто, простите? – пробормотала она.

Вокруг нее все еще витали обрывки сна: Пат Шонси приглашала ее пообедать в ресторане и страшно обиделась, когда Робин отказалась.

– Ты тетя! Дженни только что родила!

– О, – выдохнула Робин и очень медленно пораскинула умом: на линии был Стивен, ее старший брат. – О, чудесно… кого?…

– Девочку! – восторженно прокричал Стивен. – Аннабель-Мари. Восемь фунтов восемь унций!

– Потрясающе! – отреагировала Робин. – А это… это много? Кажется…

– Сейчас тебе отправляется фото! – сказал Стивен. – Получила?

– Нет… не вешай трубку, – попросила Робин и села в кровати.

Моргая сонными глазами, она переключилась на громкую связь, чтобы проверить сообщения. Фотография открылась у нее на глазах: морщинистый, лысый, завернутый в больничную пеленку младенец сжимал кулачки и, как видно, негодовал, что его вытолкнули из тихой, мягкой обители в слепящий свет родильной палаты.

– Вот, получила. Ой, Стивен, она… она красавица.

Это не соответствовало истине, но тем не менее на уставших глазах Робин выступили слезы.

– Господи, Шурупчик, – тихо сказала она; это было детское прозвище Стивена. – Ты – папа!

– Сам знаю! – ответил он. – Рехнуться можно, да? Когда приедешь на нее посмотреть?

– Скоро, – пообещала Робин. – На Рождество. Передавай Дженни от меня огромный привет, хорошо?

– Непременно, да. Буду звонить ей прямо сейчас. До встречи, Робс.

Разговор завершился. Лежа в темноте, Робин изучала ярко светящуюся фотографию сморщенной крохи, чьи припухшие глазки щурясь смотрели на мир, который, как она, видимо, уже решила, не сулил ничего хорошего. Робин не могла поверить, что ее брат Стивен стал отцом и родня увеличилась на одного человека.

Она будто вновь услышала слова своей двоюродной сестры Кэти: «Ты, похоже, движешься не туда, куда мы все, а в другую сторону». В былые времена своего замужества, до того как Робин пришла работать в агентство, она рассчитывала, что у них с Мэтью будут дети. Робин ничего не имела против того, чтобы завести детей, но сейчас ей стало ясно, что, стань она матерью, любимая работа сделается невозможной или, во всяком случае, перестанет быть любимой. Материнство, как ей подсказывали ограниченные наблюдения за познавшими его ровесницами, требовало от женщины полной отдачи. Кэти рассказывала, что в разлуке с сыном у нее всегда сердце не на месте, и Робин пыталась представить себе эмоциональные оковы, даже более прочные, чем угрызения совести и злость, при помощи которых Мэтью пытался ее удержать. Дело было не в том, что Робин сомневалась, сможет ли полюбить своего ребенка. Наоборот, ей виделась любовь такой силы, что эта работа, во имя которой она добровольно пожертвовала своим замужеством, благополучием, сном и финансовой стабильностью, неизбежно падет ответной жертвой. И какие чувства будет потом вызывать у нее мужчина, который обрек ее на подобную жертву?

Робин включила свет и наклонилась, чтобы поднять упавшие на пол вещи: пустой стакан, к счастью не разбившийся, и тонкую, хлипкую книжицу в бумажной обложке под названием «Что же случилось с Марго Бамборо?», написанную К. Б. Оукденом: Робин получила ее по почте вчера утром и уже прочла.

Страйк еще об этом не знал, и Робин не терпелось ему показать книжку Оукдена. У нее в запасе имелась еще пара новостей по Бамборо, но сейчас – видимо, из-за полного изнеможения – нетерпение угасло. Решив, что заснуть уже не получится, она встала с постели.

Принимая душ, Робин, к своему удивлению, осознала, что плачет.

«Это смехотворно. Ты же не хочешь ребенка. Возьми себя в руки».

Когда Робин, одетая, уже высушила феном волосы и замазала консилером темные круги под глазами, она поднялась в кухню и застала там жующего тост Макса.

– Доброе, – сказал он, подняв глаза и отрываясь от изучения новостей в своем телефоне. – Все путем?

– Лучше не бывает, – нарочито бодро ответила Робин. – Только что узнала, что стала тетушкой. Сегодня утром жена моего брата Стивена родила.

– Ого. Поздравляю, – с вежливым интересом сказал Макс. – Э-э… мальчика или девочку?

– Девочку, – ответила Робин и включила кофемашину.

– А я раз восемь выступал крестным отцом, – мрачно сообщил Макс. – Родители любят приглашать на эту роль бездетных. Они думают, мы сможем больше дать крестникам, коль скоро своих детей нет.

– Так и есть, – сказала Робин, пытаясь сохранить бодрый тон.

Сама она приходилась крестной матерью сыну Кэти. Именно на крестинах она впервые переступила порог той церкви в Мэссеме после венчания с Мэтью.

Забрав кружку черного кофе к себе в комнату, Робин открыла ноутбук, чтобы написать Страйку мейл с новыми данными по делу Бамборо. Перед разговором с Уной Кеннеди им могло не хватить времени для обсуждения всех подробностей.

Привет,

кое-какие новости по Бамборо перед сегодняшней встречей:

• Чарльз Рэмидж, сколотивший миллионы на сантехнике, умер. Разговаривала с его сыном, который не смог подтвердить рассказ о том, что Марго видели после исчезновения, но вспомнил, что его отца после аварии выхаживала Дженис, с которой Рэмидж-ст. вполне поладил и, «вероятно, делился своими историями, коим несть числа». Сказал, что его отец вполне мог где-то приукрасить, но лгать не лгал и «душа у него чистая была. О пропавшей женщине не стал бы небылицы рассказывать». Также подтвердил, что у отца был близкий друг, «полицейский чин» (звание и даже имя не вспомнил) по фамилии Грин. Вдова Рэмиджа-ст. еще жива и базируется в Испании, но это его вторая жена, сын с ней на ножах. Пытаюсь узнать ее контактный номер/мейл.

• Я на 99 % уверена, что нашла ту самую Аманду Уайт, ныне Аманду Лоуз. Два года назад она вывесила в «Фейсбуке» пост об исчезновении людей, включая Марго. В комментариях указала, что с делом об исчезновении Марго соприкасалась вплотную. Я отправила ей сообщение, но ответа пока нет.

• Раздобыла книжку «Что же случилось с Марго Бамборо?» и прочла (она небольшая). В ней, как показывают наши наработки, полно неточностей. Захвачу с собой.

От недосыпа Робин автоматически добавила поцелуй и спохватилась слишком поздно, когда письмо уже улетело. Одно дело вставить поцелуй в открытку ко дню рождения, и совсем другое – начать его добавлять в рабочую переписку.

«Черт!»

Не могла же она написать постскриптум со словами: «Не обращай внимания на поцелуй, пальцы опередили мысль». Это только привлекло бы внимание к ее оплошности.

Пока она выключала свой ноутбук, засветился экран мобильника: пришло длинное, восторженное сообщение от матери о том, как прелестна малютка Аннабель-Мари, с прикрепленной фотографией ее самой, держащей на руках новорожденную внучку, и отца Робин, широко улыбающегося из-за плеча жены. Робин написала в ответ:

Она – прелесть!

хотя на этой второй, более новой фотографии кроха была ровно такой же неказистой, как и на первой. И все-таки Робин не совсем кривила душой: само рождение Аннабель, маленькое житейское чудо, вызывало изумление, и свидетельством тому были необъяснимые пролитые под душем слезы Робин.

Когда поезд метро вез ее к Пиккадилли, она еще раз пролистала книжку К. Б. Оукдена, купленную у букиниста в Честере. Книготорговец сообщил, что это издание пролежало в магазине не один год: когда-то он по случаю приобрел домашнюю библиотечку умершей от старости местной жительницы. Робин подозревала, что до получения ее запроса, отправленного по электронной почте, букинист ни сном ни духом не ведал о сомнительном с точки зрения закона содержании этого опуса, но и узнав, не особо терзался, когда представилась возможность сбыть с рук залежалый товар. В телефонном разговоре он взял с Робин обещание хранить тайну сделки – и тут же взвинтил цену. Робин только надеялась, что Страйк, ознакомившись с некоторыми фактами, не сочтет данную трату блажью.

Вероятно, эта конкретная доставшаяся Робин книжка в свое время не подверглась изъятию и уничтожению только потому, что входила в число бесплатных авторских экземпляров, выданных Оукдену еще до судебного предписания. На форзаце стоял автограф: «Тетушке Мэй с наилучшими пожеланиями, К. Б. Оукден (Карл)». С точки зрения Робин, обращенные к тетушке слова «с наилучшими пожеланиями» звучали как-то помпезно и неестественно.

С обложки этой книжицы объемом никак не более ста страниц смотрело изображение Марго в обличье плейбоевской зайки – хорошо знакомое Робин фото, которое фигурировало во множестве газетных репортажей об исчезновении женщины-врача. За обрезом увеличенной фотографии осталась вторая официантка из «Плейбоя» – Робин уже знала, что это Уна Кеннеди. Полностью изображение воспроизводилось в середине книжки наряду с другими иллюстрациями, которые – Робин полагала, что Страйк с этим согласится, – представляли собой наиболее ценную часть этого издания: никак не содействуя расследованию, они хотя бы позволяли соотнести имена и лица.

Робин вышла на станции «Пиккадилли-Серкус» и двинулась против сильного ветра по улице Пиккадилли под раскачивающимися рождественскими гирляндами, прикидывая, где бы купить подарок на рождение малышки Стивена и Дженни. Не обнаружив по пути ни одного подходящего магазина, она подошла к универмагу «Фортнум энд Мейсон» за час до предполагаемой встречи с Уной Кеннеди.

После переезда в Лондон Робин часто проходила мимо знаменитого зеленовато-голубого фасада, но до сих пор не удосужилась побывать внутри. Украшенные к Рождеству витрины превосходили едва ли не все остальные в городе. Через обрамленные искусственным снегом круглые смотровые окошки она разглядывала груды цукатов, похожих на драгоценные камни, шелковые шарфы, золоченые коробочки для чая и деревянные щипцы для орехов, изготовленные в виде сказочных принцев. По лицу хлестнул ледяной порыв ветра с дождем, и Робин невольно устремилась в роскошную зимнюю фантазию через какую-то дверь, возле которой стоял швейцар в крылатке и цилиндре.

Торговый зал был устлан ярко-красным ковром. Повсюду высились горы зеленовато-голубых упаковочных коробок. Взгляд Робин выхватил те самые трюфели, которые преподнес ей Моррис ко дню рождения. Пройдя мимо марципановых фруктов и всевозможных сортов печенья, она заметила в торце первого этажа кафе, где у них со Страйком была назначена встреча с Уной. Чтобы раньше времени не столкнуться с ушедшей на покой женщиной-викарием, Робин повернула назад, рассчитывая настроиться на деловую волну.

– Простите, – обратилась она к задерганной продавщице, отбирающей по указке покупателя марципановые фрукты, – здесь есть отдел детских?…

– Четвертый этаж, – бросила женщина, уже отходя в сторону.

Ассортимент детских товаров оказался, по мнению Робин, скудным и непомерно дорогим, но, как единственная тетушка, да к тому ж единственная лондонская родственница малютки Аннабель, она чувствовала себя в некоторой степени обязанной сделать подарок столичного уровня. Выбор ее пал на большого и пушистого медвежонка Паддингтона.

Когда Робин отходила от кассы со своим зеленовато-голубым пакетом, у нее зазвонил мобильный. Она ожидала звонка от Страйка, но увидела неизвестный номер.

– Алло, Робин слушает.

– Ну здравствуй, Робин. Это Том, – произнес желчный голос.

Робин, как ни старалась, не смогла припомнить, кто такой Том. Она мысленно пробежалась по делам, которыми сейчас занималось агентство, – «Мистер Повторный», «Балерун», «Открыточник», «Жук», «Бамборо» – но ни в одном из них не фигурировал Том; ей не оставалось ничего другого, кроме как воскликнуть с теплотой старинной подруги:

– Ой, привет!

– Том Тэрви, – уточнил явно не обманутый этим возгласом мужчина.

– А… – У Робин неприятно участилось сердцебиение; отойдя в сторону, она вжалась в нишу с дорогими ароматическими свечами на полках.

Том Тэрви был женихом Сары Шедлок. Робин прекратила с ним всякое общение, когда обнаружила, что Мэтью изменяет ей с Сарой. К этому субъекту она никогда не питала теплых чувств и понятия не имела, знает ли он о той связи.

– Ну спасибо! – рявкнул Том. – Спасибо, мать твою, огромное, Робин!

Он почти орал. Робин слегка отвела телефон от уха.

– Прошу прощения? – сказала она, превращаясь в комок пульсирующих нервов.

– Не удосужилась, йопта, мне сказать? Просто ушла в кусты и умыла ручки, да?

– Том…

– Она раскололась. Ты целый год знала и молчала, а я узнаю сегодня, за месяц до моей, сука, свадьбы…

– Том, я…

– Ну что, довольна? – взревел он.

Робин держала телефон на расстоянии вытянутой руки, но отчетливо разобрала:

– Я, единственный из всех, не трахался с кем попало, и меня же поимели…

Робин дала отбой. У нее дрожали руки.

– Разрешите, пожалуйста, – обратилась к ней полная женщина, пытавшаяся рассмотреть свечи, которые загораживала собой Робин; той оставалось лишь пробормотать извинение и уйти подальше от этого места.

Она дошла до закругленных железных перил, ограждающих пустое цилиндрическое пространство. Посмотрев вниз, Робин увидела, что уровни здания просматриваются вплоть до цокольного этажа, где толпами снуют покупатели с тележками, груженными дорогими окороками и бутылками вина. У нее закружилась голова, сознание затуманилось; Робин развернулась и, как незрячая, побрела к выходу из отдела, стараясь не опрокинуть заставленные хрупким фарфором столы. Спускаясь по ярко-красной ковровой дорожке, она пыталась восстановить дыхание, успокоиться и разобраться в услышанном.

– Робин…

Ноги сами несли ее вперед, и она, только заслышав повторное «Робин», остановилась и поняла: с Дьюк-стрит, через боковую дверь, в универмаг только что вошел Страйк. Плечи его пальто были усеяны сверкающими каплями дождя.

– Привет, – оторопело выдавила она.

– Ты в порядке?

На долю секунды ей захотелось выложить ему все: в конце-то концов, он и так был в курсе измены Мэтью, знал, как рухнуло ее замужество, и даже встречался с Томом и Сарой. Однако Страйк был как-то странно взвинчен и сжимал в руке телефон.

– Да, все нормально. А у тебя как дела?

– Не так чтобы очень, – ответил он.

Они отошли в сторону, пропуская группу туристов. В тени деревянной лестницы Страйк сказал:

– Джоан стало хуже. Ее опять положили в стационар.

– Господи, вот несчастье, – сказала Робин. – Слушай, поезжай в Корнуолл. Мы справимся. Я сама потолкую с Уной, организую…

– Нет. Джоан совершенно определенно сказала Теду, что не хочет лишней толчеи. Но это на нее не похоже…

Страйк явно был растерян не менее, чем Робин, но тут она взяла себя в руки. К черту Тома, к черту Мэтью и Сару.

– Нет, серьезно, Корморан, поезжай. Работу я беру на себя.

– Меня там ждут через две недели, на Рождество. Тед говорит, она спит и видит, как бы собрать нас всех вместе. Предположительно ее отпустят домой через несколько дней.

– Ну, если ты уверен… – начала Робин и посмотрела на часы. – Уна должна прийти через десять минут. Хочешь, займем столик в кафе и подождем ее там?

– Давай, – согласился Страйк. – Хорошая мысль, я бы кофе выпил.

Под звуки несшейся из динамиков рождественской песни «Дай Бог вам счастья, господа» они бок о бок, погруженные в невеселые мысли, входили в царство цукатов и дорогих сортов чая.

В кафе вел один лестничный пролет: оно находилось на более высоком уровне, чем первый торговый этаж, и открывало широкий обзор. Когда они заняли четырехместный столик у окна, Страйк молча уставился вниз, на Джермин-стрит, где ходячими грибами двигались прохожие под зонтиками. Отсюда было рукой подать до ресторана, где он в последний раз виделся с Шарлоттой.

После отправки ему на день рождения своей фотографии в голом виде она много раз звонила и вплоть до вчерашнего вечера присылала SMS. Он не отвечал, но где-то рядом с тревогой о здоровье Джоан шевелилось знакомое опасение следующего хода Шарлотты, поскольку в ее сообщениях сквозила нарастающая взвинченность. У нее на счету было несколько попыток суицида, одна из которых оказалась почти успешной. Даже через три года после их разрыва она все еще пыталась взвалить на него ответственность за свое благополучие и счастье, и Страйка это в равной степени бесило и огорчало. Когда утром Тед позвонил с новостями о Джоан, детектив как раз искал номер телефона коммерческого банка, где работал Джейго, муж Шарлотты. Страйк намеревался ему позвонить, если Шарлотта начнет грозить самоубийством или пришлет какое-нибудь прощальное послание.

– Корморан!

Детектив оглянулся. К их столу подошел официант. Оба заказали себе кофе (а Робин еще и тосты) и опять погрузились в молчание. Робин смотрела в противоположную от окна сторону – на покупателей, которые внизу, на торговом этаже, запасались изысканными продуктами к рождественскому столу, а сама вновь прокручивала в голове выплеск злости Тома Тэрви. Ее все еще трясло от услышанного. За месяц до моей, сука, свадьбы… Не иначе как свадьбу отменили. Сара ушла от Тома к Мэтью, на которого нацелилась с самого начала, но, по убеждению Робин, Сара не бросила бы жениха, не выкажи Мэтью свою готовность дать ей то, что обещал Том: бриллианты и смену фамилии. Я, единственный из всех, не трахался с кем попало… Послушать Тома – так изменниками оказались все, кроме него, бедняги… Судя по всему, Мэтью наговорил своему старому другу, что она, Робин, с кем-то спит (это, конечно, подразумевало Страйка, который неизменно вызывал у Мэтью ревность и подозрения – с того самого момента, как Робин пришла работать в агентство). И даже теперь, когда Том узнал об отношениях Мэтью и Сары, когда стало явным двуличие и предательство его старинного друга, Том по-прежнему верил в ложь о Робин и Страйке. Вне сомнения, он полагал, что его счастье разрушила она, когда отдалась Страйку и тем самым привела в действие эффект домино неверности.

– У тебя точно все в порядке?

Робин вздрогнула и огляделась. Страйк, выйдя из задумчивости, смотрел на нее поверх своей чашки кофе.

– Все отлично, – сказала она. – Просто не выспалась. Ты мейл получил?

– Мейл? – переспросил Страйк, доставая из кармана телефон. – Получил, но прочесть не успел, извини. Разбирался с другими…

– Не заморачивайся, – поспешно сказала Робин, внутренне содрогаясь – при всех своих неприятностях – от мысли о том случайно добавленном крестике-поцелуе. – Дело терпит, там ничего срочного. Просто я нашла вот это.

Она достала из сумки книжку «Что же случилось с Марго Бамборо?» и вручила ему через стол, но прежде, чем Страйк успел выразить удивление, зашептала: «Дай сюда, дай сюда быстро», а потом выхватила у него книжку и запихнула в сумку.

От входа к ним направлялась грузная женщина. Два битком набитых пакета с рождественскими покупками оттягивали ей руки. У нее были пухлые щеки и большие квадратные передние зубы жизнерадостного бурундука, что на юношеских фотографиях добавляло ее миловидному лицу толику дерзкой прелести. Волосы, некогда длинные, темные и блестящие, доходили теперь только до подбородка и были совершенно белыми, за исключением вызывающей лиловой пряди надо лбом. На пурпурном свитере болтался серебряный крестик с аметистами.

– Уна? – спросила Робин.

– Да, я, – пропыхтела женщина. Казалось, у нее разыгрались нервы. – Очередищи!.. А чего еще ожидать в «Фортнуме» под Рождество? Но справедливости ради: горчичка у них отменная.

Робин улыбнулась. Страйк выдвинул стоящий рядом стул.

– Вот спасибо, – присаживаясь, сказала Уна.

В ее ирландском говоре, который почти не размыли десятилетия, прожитые ею в Лондоне, была особая изюминка.

Детективы представились.

– Очень рада знакомству, – сказала Уна, пожимая им руки, а потом нервно прокашлялась. – Вы меня извините. Я ведь была давно готова получить ваше сообщение, – пояснила она Страйку. – Год за годом себя спрашивала: почему Рой, у которого денежки водятся, так и не нанял частного сыщика после того, как полиция села в лужу. Стало быть, вас малышка Анна наняла, так ведь? Господи благослови эту девочку, сколько ж ей пришлось пережить… а, здрасьте, – обратилась она к официанту, – можно мне капучино и порцию вашего морковного торта? Вот спасибо.

Когда официант отошел, Уна сделала глубокий вдох и сказала:

– Я знаю, что много балаболю. Нервы на пределе, честное слово.

– У вас нет причин… – начал Страйк.

– Как же нету, когда есть, – возразила ему Уна, помрачнев. – Уж не знаю, что там случилось с Марго, да только ничего хорошего, так ведь? Считай, сорок лет молюсь я за эту девочку, молюсь, чтобы правда открылась, молю Господа, чтоб не оставил ее, живую или мертвую, Своей милостью. Лучше подруги у меня в жизни не было… простите. А ведь я знала, что этого не миновать. Знала.

Взяв со стола свою неиспользованную полотняную салфетку, она промокнула глаза.

– Ну же, спрашивайте, спрашивайте, – полусмеясь, попросила она. – Спасите меня от меня самой.

Робин посмотрела на Страйка, который, доставая блокнот, взглядом попросил ее взять инициативу на себя.

– Что ж, для начала, может быть, уточним, как вы с Марго познакомились? – предложила Робин.

– Давайте, конечно, – сказала Уна. – Шел год, наверно, шестьдесят шестой. Мы с ней проходили отбор на работу в клубе «Плейбой». Это, думаю, вам известно?

Робин кивнула.

– Хотите – верьте, хотите – нет, фигурка у меня тогда была вполне приличная. – Уна с улыбкой обвела жестом свой мощный торс: она, похоже, не слишком сокрушалась об утрате талии.

Робин надеялась, что после этой встречи не получит от Страйка нагоняй за то, что не организовала вопросы в соответствии с обычными рубриками: «люди, места, предметы», но она решила выстроить беседу в форме непринужденного разговора, тем более что Уна все еще нервничала.

– Вы специально приехали из Ирландии, чтобы получить эту работу? – спросила Робин.

– Нет, что вы, – ответила Уна. – Я тогда уже в Лондоне обреталась. Если по правде, вроде как сбежала из дому. Воспитание мне дали монахини и родная мать, злющая, хуже тюремного надзирателя. Карман мне жгла недельная плата из магазина одежды в Дерри, а мамаша закатила такой скандал, какого еще не бывало. Вышла я из дому, села на паром до Лондона и послала домой открытку, чтоб не волновались за меня – дескать, жива-здорова. Мать со мной потом тридцать лет не разговаривала. Устроилась я официанткой, а потом услыхала, что в Мейфэре открывается клуб «Плейбой». Денег обещали прорву. Стартовый уровень – тридцать пять фунтов в неделю. Сегодня это составило бы в неделю сотен шесть. В Лондоне не было другого места, где бы девушке из рабочей семьи платили такие деньги. Наши отцы в большинстве своем столько не зарабатывали.

– И вы познакомились с Марго в клубе?

– Познакомились мы на пробах. Я как ее увидала – сразу поняла: эту возьмут. Сладкоежка была, а фигура модельная, ноги от ушей. На три года меня моложе; лет себе прибавила, чтоб ее взяли… вот спасибо, – сказала Уна официанту, поставившему перед ней капучино и морковный торт.

– А Марго почему пришла на пробы? – спросила Робин.

– Да потому, что в семье у них был голяк… вы уж мне поверьте: голяк полный, да, – ответила Уна. – Отец покалечился, когда ей четыре года было. Со стремянки упал, сломал позвоночник. Так и остался инвалидом. Потому-то у нее ни братьев, ни сестер не было. А мать по чужим домам убираться ходила. У нас семья и то поболее имела, чем эти Бамборо, хотя на маленькой ферме вроде нашей особо не разгуляешься. А они в такой бедности прозябали, что на жисть не хватало. Девушка она была смышленая, опорой семьи стала. Поступать собиралась в медицинское училище – говорила, что университет отложить на годик придется, и отправилась прямиком в клуб «Плейбой». Мы сразу друг дружке глянулись, прямо на пробах, – она такая хохотушка была.

– Правда? – усомнилась Робин и боковым зрением увидела, что Страйк недоверчиво поднял взгляд от блокнота.

– Ой, что вы, таких юморных людей, как Марго Бамборо, еще сыскать, – заявила Уна. – За всю мою жисть других таких не встречала. Мы, бывало, хохотали до слез. Потом уж я больше так не веселилась. Она умела кокни пародировать – вот умора. В общем, стали мы вместе работать, и, заметьте, с нас спрос был особый, – сказала Уна, которая, не прекращая своей истории, подцепляла вилкой морковный торт. – Перед тем как выпустить в зал, осматривали, чтоб форма была в порядке, ногти ухожены, и потом, там на все свои правила были, такие строгие, вы не представляете. Частенько запускали в клуб сыщиков в штатском, чтоб нас подловить на чем-нибудь запрещенном, убедиться, что мы полных имен своих не называем, телефончики не раздаем. У кого нарушений не было, тем удавалось изрядную сумму сколотить. Марго повысили до продавщицы сигарет, она расхаживала с маленьким подносиком. У мужчин пользовалась успехом, потому что веселая была. На себя не тратила, считай, ни пенни. Часть заработков вносила на депозит, часть откладывала на учебу, а остаток матери отдавала. Работала столько, сколько ей позволяли. Называла себя Зайка Пегги – полное имя свое не раскрывала. А я была Зайка Юна – так привычнее. Каких только предложений нам не поступало, но, конечно, полагалось всем отказывать. А все равно приятно было, еще как, – сказала Уна и, отметив удивление Робин, с улыбкой добавила: – Вы не думайте, мы с Марго на свой счет не обманывались, когда разгуливали по залу в корсетах и с заячьими ушами на голове. Но вам, как видно, не все известно про те времена: тогда женщина не имела права получить закладную без подписи поручителя-мужчины. То же самое и с кредитными картами. Поначалу я все свои заработки проматывала, но потом, глядя на Марго, одумалась. Умнее стала, начала копить. В конце концов купила себе квартиру за наличку. Девушки из среднего класса, которым мамочки с папочками все счета оплачивают, – эти могли себе позволить лифчик не надевать и подмышки не брить. А мы с Марго делали все как положено. Короче говоря, клуб «Плейбой» выделялся высоким уровнем. Это вам не сексодром какой-нибудь. Имел все лицензии, которых за сомнительные делишки недолго было лишиться. К нам, между прочим, и женщины захаживали. Мужчины приводили своих жен и подруг. И к нам с пониманием относились: самое страшное – за хвостик дернут, но если кто из членов клуба всерьез руки распускал, его лишали членского билета. Видели бы вы, что мне приходилось терпеть на предыдущей работе: стоило только наклониться над столиком – тут же тебе руку под юбку запускали, если не хуже. А в «Плейбое» нас оберегали. Клиентам не разрешалось назначать девушкам свидания – в теории, конечно. Но такое случалось. Случилось такое и с Марго. Ох и разозлилась я на нее в тот раз: дуреха, говорю, ты ж всем рискуешь.

– Это был Пол Сетчуэлл? – спросила Робин.

– Да, именно он, – ответила Уна. – Пришел в клуб по приглашению знакомых, но членство не оформлял, поэтому Марго считала, что это безопасный вариант. А я все ж таки беспокоилась, как бы не турнули ее с работы.

– Он вам не нравился?

– Да, мне он не нравился, – подтвердила Уна. – Возомнил, что он – Роберт Плант, но Марго на него прямо-таки запала. Сама-то она никуда не ходила – деньги экономила. Я, как в Лондон приехала, в первый год по ночным клубам шастала и на таких Сетчуэллов насмотрелась вдоволь. Он был на шесть лет ее старше, художник, и джинсы носил в облипку – чтобы, значит, причиндалы выпирали на погляденье всем.

Страйк непроизвольно фыркнул. Уна покосилась в его сторону.

– Извините, – пробормотал он. – Вы не похожи на тех викариев, которые мне встречались прежде.

– Думаю, Господь не прогневается, что я мужские причиндалы упоминаю, – беззаботно сказала Уна. – Он Сам их создал, правда ведь?

– Итак, Марго и Сетчуэлл начали встречаться? – спросила Робин.

– Да, – вздохнула Уна. – Это была сумасшедшая страсть, уж поверьте. От них прямо жаром веяло. Для Марго… понимаете, до Сетчуэлла в ней какая-то зашоренность чувствовалась: она перед собой только цели видела – стать врачом, поддержать родителей. Она была умнее большинства знакомых парней, а мужики нынче этого не любят. К тому же она еще была и выше ростом, чем половина мужиков. Рассказывала мне, что до Сетчуэлла не встречала ни одного мужчины, которого бы интересовали ее мозги. Интересовали ее мозги, мать честная. Да у девчонки тело было – как у кинозвезды. И кстати: она говорила, что Сетчуэлла этого не только за внешность ценит. Он, дескать, начитанный. Об искусстве поговорить может. Ну, об искусстве он мог битый час тараторить – я своими ушами слышала. Ладно, допустим, я не отличу Моне от портмоне, так что не мне судить, но, на мой взгляд, он просто перед нами выделывался. Но Марго он действительно по музеям водил, просвещал насчет живописи, а потом тащил к себе домой – и прямиком в койку. От секса у всех крышу сносит, – вздохнула Уна Кеннеди. – А Пол у нее первый был, опытный в этих делах – ну, вы-то понимаете, – она обратилась к Робин, – много чего умел, а для нее это важно было. Любила она его без памяти. Без памяти. А потом, за пару недель до начала учебы, заявляется она ко мне среди ночи – и аж воет. И что оказалось: забежала она к Полу с работы без предупреждения, а там у него девка. Голая. Ну, стал он заливать: натурщица, мол. Какая может быть натурщица в полночь? Марго развернулась – и бежать. Он за ней, но она схватила такси и ко мне примчалась. Просто убитая горем. Всю ночь напролет мы с ней толковали, я ей говорила: «Он тебе не пара», и это была чистая правда. «Марго, – говорю, – у тебя вот-вот учеба начнется. В универе полно будет красивых, умных парней, будущих докторов. Через пару недель ты даже не вспомнишь, как звать его, Сетчуэлла этого». Но потом, ближе к рассвету, она мне сказала то, о чем я до сих пор помалкивала.

Уна колебалась. Робин вежливо, но с сочувственной теплотой ждала продолжения.

– Она ему позировала для фотографий. Ну, сами понимаете, для каких фотографий. И только теперь опомнилась: надумала их себе забрать. Я ей: скажи на милость, как ты могла такое ему позволить, Марго? Узнай об этом ее мать – она бы не пережила такого удара. Как родители ею гордились, единственной своей доченькой, своей замечательной девочкой. Всплыви эти фотки в каком-нибудь журнале или еще где, родители бы этого не вынесли, они же всем соседям хвалились, какая у них Марго умница-разумница. Ну, я ей и говорю: поехали к нему вместе, мы эти снимки изымем. Приехали ни свет ни заря и давай в дверь ломиться. Так этот ублюдок Сетчуэлл… я, конечно, извиняюсь, вы скажете, что так выражаться не по-христиански, и будете правы, но дослушайте до конца. Сетчуэлл сказал Марго так: «Я буду говорить с тобой, но не с твоей нянькой». С твоей нянькой! Так вот. Я в Вулвергемптоне десять лет проработала с жертвами домашнего насилия и знаю один из самых типичных признаков мучителя: если жертва не идет у него на поводу, он из этого делает единственный вывод: что власть над ней забрал кто-то другой. К примеру, «нянька». Не успела я опомниться, как он втащил ее в квартиру и захлопнул у меня перед носом дверь. Слышу: орут, ругаются. И Марго, храни ее Господь, себя в обиду не дает. А после… и это главное, поймите меня правильно… я рассказала все это инспектору Тэлботу, а у него в одно ухо вошло, в другое вышло. Затем его сменил… как же его?…

– Лоусон? – подсказала Робин.

– Точно, Лоусон, – кивнула Уна. – Я им обоим говорила: мне через дверь было слышно, как ругались Марго и Пол, Марго требовала у него фотографии и негативы… Вы ведь понимаете, это не одно и то же. Негативы требуется изъять, чтобы с них не печатали новых фотографий. Но он отказал. Заявил, что у него на все снимки авторские, блин, права, сволочь такая… а потом я услышала, как Марго говорит, и это важный момент: «Если ты кому-нибудь покажешь эти фотографии, если когда-нибудь они появятся в печати, я пойду прямиком в полицию и расскажу об этой твоей постельно-подушечной фантазии…»

– Постельно-подушечной фантазии? – переспросила Робин.

– Именно так она сказала. И он ее ударил. Залепил пощечину, да такую звонкую, что я через толстую деревянную дверь услыхала. Ну, я давай молотить в дверь кулаками и ногами. Пригрозила: если он мне не откроет, я немедленно пойду в полицию. Он перепугался. Отворяется дверь – и выходит Марго, держась рукой за щеку, пунцовую, со следами пальцев. Притянула я ее к себе, заслонила и сказала Сетчуэллу: «Больше не смей к ней приближаться и заруби себе на носу, что от нас услышал. Если только эти фотки где-нибудь всплывут, пеняй на себя». Клянусь вам, он прямо вызверился. Приблизился ко мне вплотную, напоминая, что может при желании со мной сделать. Чуть ли не на ноги мне наступал… Я не сдвинулась с места, – сказала Уна Кеннеди. – Не дрогнула, но страху натерпелась, не буду отрицать. И тут он спросил Марго: «Ты ей сказала?» А Марго ответила: «Она ничего не знает. До поры до времени». А он такой: «Ты же понимаешь, что с тобой будет, если проболтаешься». И устроил пантомиму… ну, не важно. Это была… непристойная поза, скажем так. Запечатленная им на одной из фотографий. Ушел обратно в квартиру и захлопнул дверь.

– Марго так и не объяснила, что там была за фантазия? – спросила Робин.

– Не захотела. Вы можете подумать, что она испугалась, но… знаете, я полагаю, что просто таковы женщины, – вздохнула Уна. – Мы таким образом приспосабливаемся к нуждам общества, но, может, и мать-природа приложила к этому свою руку. Много ли детей дожило бы до года, если бы мамы не умели их прощать? Даже в тот день, когда у нее на лице остался отпечаток его ладони, Марго не желала ничего мне говорить, потому что какой-то частью своего сознания не хотела причинять ему вред. Я такого насмотрелась за то время, что занималась жертвами домашнего насилия. Жертвы имеют обыкновение выгораживать своих мучителей. До последнего их защищают! У некоторых женщин любовь умирает трудно.

– После этого она встречалась с Сетчуэллом?

– Богом клянусь, хотела бы я сказать «нет», – сказала Уна, качая головой, – однако да, встречалась. Их так и тянуло друг к другу. Марго приступила к учебе, но пользовалась таким успехом в клубе, что ей разрешили работать неполный день, так что мы по-прежнему часто с ней виделись. Однажды в клуб позвонила ее мама – заболел отец, но Марго почему-то до них не доехала. Я сильно испугалась: где Марго, что с ней стряслось, почему ее там нет? Часто мыслями возвращаюсь к этому моменту… ну понимаете, вначале у меня была полная уверенность, что она ко мне примчится, как в первый раз. В общем, когда до Марго дошло, как я переживала, не зная, что с ней случилось, она сказала мне правду. Они с Сетчуэллом начали все сначала. Завела известную песню: он поклялся никогда больше не поднимать на нее руку, от стыда выплакал все глаза, признал, что это была самая ужасная ошибка в его жизни, но, мол, по большому счету она сама виновата – не надо было его провоцировать. Я ей сказала: «Если ты даже сейчас, после всего, что он сделал, не способна разглядеть его сущность…» Короче говоря, они снова рассорились и – сюрприз, сюрприз – он не только ее избил, но и сутки продержал взаперти у себя в квартире. Она в первый раз прогуляла смену. И чудом не потеряла работу: пришлось выдумывать какую-то бредовую историю. Ну и наконец, – сказала Уна, – она мне говорит, что получила хороший урок, что я всю дорогу была права, что она никогда к нему не вернется… одним словом, finito.

– Она сумела получить свои фотографии? – спросила Робин.

– Это был первый вопрос, который я ей задала, узнав, что они опять сошлись. Она ответила: он божился, что все уничтожил. И она ему поверила – опять.

– А вы – нет?

– Ну конечно нет, – ответила Уна. – Я его видела сразу после того, как Марго пригрозила заявить в полицию о той его фантазии. Это был перепуганный человечишко. Он никогда бы не уничтожил то, что давало ему возможность диктовать ей свои условия… Нормально будет, если я закажу себе еще капучино? – извиняющимся тоном спросила Уна. – У меня в горле пересохло – столько всего наговорила.

– Конечно, конечно. – Страйк подозвал официанта и заказал для всех еще по чашке кофе.

Уна указала на стоящий у ног Робин пакет универмага «Фортнум»:

– Тоже к Рождеству запасаетесь?

– О нет, я купила подарок для племянницы. Она родилась сегодня утром, – улыбаясь, ответила Робин.

– Поздравляю, – сказал Страйк, удивляясь, почему Робин ничего ему не сказала.

– Прелесть какая, – сказала Уна. – А у меня в прошлом месяце пятый внук родился.

В ожидании кофе Уна показывала Робин фотографии своих внуков, а Робин продемонстрировала две фотографии Аннабель-Мари.

– Чудо, правда? – сказала Уна, разглядывая через свои ярко-красные очки для чтения фотографии в телефоне Робин.

Она попыталась вытянуть похвалы и у Страйка, но, поскольку он узрел только злую лысую мартышку, его вялое согласие прозвучало не очень убедительно.

Когда официант подал им кофе и отошел, Робин спросила:

– Пока не забыла… вы, случайно, не знаете, не было ли у Марго родственников или друзей в Лемингтон-Спа?

– В Лемингтон-Спа? – нахмурившись, повторила Уна. – Дайте подумать… одна из девочек в клубе была родом… нет, она была из Кингс-Линна. Нетрудно спутать, верно? Нет, никого оттуда не припоминаю… a что?

– Мы слышали, что якобы кто-то видел там Марго через неделю после исчезновения.

– Ну да, несколько человек заявляли что-то подобное. Толку – ноль. А вот Лемингтон-Спа – это нечто новое.

Она отпила глоток капучино. Робин спросила:

– Когда Марго поступила в медицинский колледж, вы по-прежнему часто виделись?

– Да, конечно, она же работала в клубе, хотя и неполный день. И ведь все успевала: учиться, работать, помогать родителям… Жила на нервах и шоколаде, худющая, как всегда. А потом, в начале второго курса, познакомилась с Роем.

Уна вздохнула.

– Даже самые умные могут быть предельно глупы в том, что касается их интимной жизни, – заметила она. – В действительности мне иногда кажется, что чем умнее ты по книжной части, тем глупее в отношении секса. Марго думала, что получила урок, повзрослела. Она не могла понять, что это классический рикошет. Внешне Рой разительно отличался от Сетчуэллa, а по сути – все более или менее повторилось. Рой жил тем, что так нравилось Марго. Книги, путешествия, культура, ну вы понимаете. Дело в том, что в знаниях Марго были пробелы. Она себя чувствовала неуверенно оттого, что не знала, какой вилкой правильно пользоваться, не знала правильных слов. Говорила «столовые приборы» вместо «куверт». Вся эта снобистская чушь. Заметьте, Рой по ней с ума сходил. Чувства не были односторонними. Я поняла, что его в ней привлекало: она была ни на кого не похожа – он таких раньше не встречал. Она его шокировала, но и восхищала: клуб «Плейбой», ее рабочая этика, феминистские идеи, материальная помощь родителям. У него с нею вспыхивали споры – интеллектуальные споры, как вы понимаете. Но что-то в этом человеке было… бескровное. Не то чтобы слюнтяй, но… – Уна вдруг рассмеялась. – «Бескровный» – вы же знаете, что у него случались кровотечения?

– Да, – сказала Робин. – Болезнь фон-какого-то?

– Она самая, – подтвердила Уна. – Его мать, настоящее чудовище, сыночка всю жизнь холила и лелеяла, разве что не заворачивала в вату. Я пару раз с ней встречалась. Эта дамочка смотрела на меня, как на грязь, что к подошве прилипла. А Рой… в тихом омуте черти водятся – думаю, этим все сказано. Эмоции в себе держал. Его роман с Марго не сводился к одному сексу, для них были важны идеи. Да и собой хорош, но как-то… безжизненно. Полная противоположность Сетчуэллу. А так – симпатичный парень: огромные глаза, шелковистые волосы… Но он был манипулятором. Здесь легкое неодобрение, там холодный взгляд. Ему нравилось, что Марго совсем из другого теста, но это же причиняло ему неудобства. Он хотел найти женщину – полную противоположность своей матери, но и жаждал мамочкиного одобрения. Так что противоречия существовали с самого начала. И еще он имел привычку дуться, – сказала Уна. – А я тех, кто дуется, не выношу. Взять хотя бы мою мать. Тридцать лет со мной не разговаривала из-за моего переезда в Лондон. В конце концов сдалась – мечтала познакомиться с внуками, но как-то моя сестра, захмелев на Рождество, проболталась, что я перешла из Католической церкви в Англиканскую, и тогда на мне был окончательно поставлен крест. «Плейбой» она еще могла простить, а вот протестантизм – никогда. Рой, когда еще ухаживал за Марго, бывало, не разговаривал с ней по нескольку дней кряду. Она мне говорила: он отгородился на неделю. Потеряв терпение, она сказала: «Я ухожу». Это его резко отрезвило. Я спросила, по какому поводу он дуется? Оказалось, из-за клуба. Он не мог смириться, что она там работает. Я сказала: «А семью твою кто будет обеспечивать, пока ты учишься? Он?» – «Понимаешь, – ответила она, – он не может вынести, что на меня пялятся другие мужчины». Девушкам нравится такое соображение, некоторый элемент собственничества. По их мнению, это означает, что он хочет только ее, а на деле, конечно, все не так. Он только хочет, чтобы она была при нем. Он-то по-прежнему может свободно заглядываться на других девушек, и у Роя были девушки из его собственного окружения, которые им интересовались. Парень видный, семья обеспеченная. Кстати, – спохватилась Уна, – взять хотя бы маленькую кузину Синтию, которая всегда оставалась в тени.

– Вы знали Синтию? – спросила Робин.

– Пару раз встречала у них в доме. Этакая серая мышка. За все время двух слов мне не сказала, – вспоминала Уна. – Но с нею Рой чувствовал себя королем. Смеялась до упаду всем его шуткам. Самым незатейливым.

– Должно быть, Марго и Рой поженились сразу после окончания медицинского колледжа, это так?

– Совершенно верно. Я была подружкой невесты. Она стала врачом общей практики и на этом остановилась. Ну а Рой был птицей высокого полета, устроился в крупную академическую клинику, названия сейчас не припомню. У его родителей был отличный дом с широкими лужайками и прочим. После смерти отца, то есть непосредственно перед рождением Анны, мать переписала всю недвижимость на Роя. Имя Марго в завещании не значилось. Она сама мне рассказывала. А Рой решил, что дети должны воспитываться в том же доме, где вырос он сам, тем более что район был шикарный, вблизи Хэмптон-Корта. Так что свекровь выехала, а Рой с Марго вселились. Вот только свекровь считала, что имеет право приходить и уходить, когда ей заблагорассудится, поскольку дом получен ими от нее и хозяйкой в нем должна считаться она, а не Марго.

– Вы с Марго и тогда продолжали часто видеться? – спросила Робин.

– Да, – ответила Уна. – Обычно старались встречаться хотя бы раз в две недели. Мы были настоящими подругами, уж поверьте. Даже выйдя за Роя, она по-прежнему тянулась ко мне. Конечно, у них были друзья из состоятельных, но думается… – у нее слегка сел голос, – думается, она знала, что я всегда и во всем буду на ее стороне, понимаете? А в тех кругах, где она вращалась, ей было одиноко.

– Только дома или на работе тоже? – спросила Робин.

– Дома она была как рыба, выброшенная из воды, – сказала Уна. – Дом Роя, близкие Роя, друзья Роя – кругом Рой. Она часто навещала своих родителей, но их к себе не звала, поскольку отец передвигался в инвалидной коляске и втаскивать его в большой дом было бы сложно. Мне кажется, члены семьи Бамборо побаивались Роя и его матери. Так что Марго часто ездила к родителям в Степни. И помогала им деньгами. Разрывалась между своими многочисленными обязательствами.

– А как все-таки шли дела на работе?

– Всю дорогу нелегко, – сказала Уна. – В ту пору женщин-врачей было немного, она молода, из рабочего класса, а личный кабинет в амбулатории «Сент-Джонс» только усугублял ее одиночество. Амбулатория у многих вызывала неприятные ассоциации, – заявила Уна, вторя словам доктора Гупты. Но Марго не была бы Марго, не постарайся она организовать дело наилучшим образом. Это было ее кредо: усовершенствовать все и вся. Чтобы все работало как часы. Чтобы заботиться о каждом. Решать любые проблемы. Она попыталась объединить персонал в команду, хотя ее и травили.

– Кто же ее травил?

– Господи, – сказала Уна. – Имен уже не помню. Там было двое других врачей, правильно? Один старик, другой индус. Марго рассказывала, что индус в принципе нормальный мужик, но она чувствовала исходящее от него неодобрение. Говорила, как они поспорили насчет противозачаточных таблеток. Врачам общей практики было разрешено выписывать их незамужним женщинам по запросу – вначале-то противозачаточные полагались только замужним, – но этот индус отказывал незамужним в контрацепции. Первые клиники планирования семьи появились в тот самый год, когда исчезла Марго. Мы с ней обсуждали этот вопрос. Марго благодарила Господа за их создание, поскольку была уверена, что приходящие к ним в амбулаторию женщины не могли получить противозачаточные ни от одного из других врачей. Но этим дело не ограничивалось. У нее возникали трения и с остальным персоналом. Кажется, процедурная медсестра тоже ее недолюбливала.

– Дженис? – спросила Робин.

– Разве это была Дженис?… – Уна нахмурилась.

– Айрин? – предположила Робин.

– Такая… светленькая, – сказала Уна. – Помню, на рождественской вечеринке…

– Вы там были? – удивилась Робин.

– Марго умолила меня пойти, – сказала Уна. – Она взяла на себя всю организацию и боялась, что эта затея сорвется. Рой был на дежурстве, поэтому он отсутствовал. Прошло всего несколько месяцев после рождения Анны. Марго была в отпуске по уходу за ребенком, и на ее место взяли – временно – другого врача, мужчину. Она была убеждена, что без нее амбулатория работает лучше. В ней бушевали гормоны, она устала и страшилась возвращения. Анне было тогда всего два или три месяца. Марго взяла ее с собой на праздник, потому что кормила грудью. Она сама организовала рождественскую вечеринку, чтобы попробовать все начать с чистого листа, растопить лед, прежде чем вернуться к работе.

– Расскажите подробнее про Айрин, – попросила Робин, заметив, что ручка Страйка замерла над блокнотом.

– Ну, если светленькая – это Айрин, то она напилась. Привела с собой какого-то мужчину. И к концу вечера обвинила Марго в том, что та флиртует с ее хахалем. Вы когда-нибудь в своей жизни слышали что-нибудь более смехотворное? Вот стоит Марго с новорожденным ребенком на руках, а девица буквально на нее бросается. Или это была не медсестра? Много воды утекло с тех пор.

– Нет, Айрин работала в регистратуре, – сказала Робин.

– Я думала, та маленькая итальяночка?…

– Глория была ее напарницей.

– О, Марго к ней очень хорошо относилась, – сказала Уна. – Говорила, что это умная девушка, попавшая в трудную ситуацию. Но без подробностей. Думаю, девушка обращалась к ней за консультацией, а Марго ни за что не стала бы обсуждать со мной чужое здоровье. Она очень серьезно относилась к врачебной тайне. Ни один священник после исповеди не хранит столь трепетно людские секреты.

– Хочу задать вам один деликатный вопрос, – нерешительно обратилась к ней Робин. – О Марго в восемьдесят пятом году была написана книжка, и вы…

– Да, я объединилась с Роем, чтобы не допустить ее распространения, – сразу ответила Уна. – Да. Книжка лживая от начала до конца. Очевидно, вы знаете, про что в ней говорилось. Про… – на следующем слове Уна внезапно споткнулась, хотя и покинула лоно Католической церкви, – прерывание беременности. Это была грязная ложь. Я никогда не делала аборт, и Марго тоже. Она бы мне сказала, возникни у нее такая мысль. Мы были лучшими подругами. Кто-то воспользовался ее именем, чтобы записаться на прием. В лечебно-реабилитационном центре никто не опознал ее по фотографии. Ноги ее там не было. Самым большим сокровищем в ее жизни стала Анна, и Марго ни за что не избавилась бы от второго ребенка. Ни за что. Она не была религиозной, но считала, что убить ребенка – это грех, именно так.

– Она не ходила в церковь? – уточнила Робин.

– Закоренелая атеистка, – ответила Уна. – Считала, что все это предрассудки. Ее мать принадлежала к нонконформистской общине, что у Марго вызывало отторжение. Церковь притесняет женщин – таков был ее взгляд, а однажды она мне сказала: «Если есть Бог, почему мой папа, хороший человек, должен был упасть с этой стремянки? Почему родительской семье приходится влачить такое существование?» В вопросах лицемерия и религии Марго не могла сообщить мне ничего нового. К тому времени я уже отошла от католичества. Догмат о непогрешимости папы… Запрет на контрацепцию – и пусть себе женщина умирает при одиннадцатых родах… Зато моя родная мать считала себя наместницей Бога на земле, правда-правда, а некоторые из монахинь в моей школе были настоящими суками. Сестра Мария-Тереза – видите? – Уна отвела в сторону челку и приоткрыла шрам размером с пятипенсовую монету. – Ударила меня по голове металлическим угольником. Я вся была в крови. А мамочка сказала: «Значит, ты это заслужила». Сейчас скажу вам, кто мне напоминал сестру Марию-Терезу, – проговорила Уна. – Не она ли, кстати, была у них в амбулатории медсестрой? Та, что постарше?

– Вы имеете в виду Дороти?

– Та, о которой я думаю, была вдовой.

– Да, это Дороти, секретарь-машинистка.

– На лицо – вылитая сестра Мария-Тереза, – сказала Уна. – В тот вечер она приперла меня к стенке. Таких теток, как она, всегда тянет к церкви. Почти в каждом приходе попадается хотя бы пара этаких святош. Снаружи обходительность, яд внутри. Они говорят правильные слова, ну вы знаете: «Простите меня, отец, ибо я согрешила», но такие, как Дороти, – они полагают, что согрешить не способны, вот так-то. Жизнь меня научила среди прочего одной истине: если человек не способен к радости, он не способен и к добродетели. – сказала Уна Кеннеди. – Она затаила злобу на Марго, эта Дороти. Стоило мне сказать, что мы с Марго лучшие подруги, как она стала сыпать сугубо личными вопросами. О нашем знакомстве. Об ухажерах. Как Марго познакомилась с Роем. Все это не ее собачье дело. Потом завела речь о старом враче, как там его звали? Определенно, было в ней что-то от Марии-Терезы, но Бог ее сидел где-то поодаль. Я потом рассказала об этом разговоре Марго, и Марго признала, что я права. Дороти была подлой душонкой.

– Книжку о Марго написал сын Дороти, – заметила Робин.

– Так это ее сын? – выдохнула Уна. – Правда? Вот оно как. Мерзкие твари – яблочко от яблони.

– Когда вы виделись с Марго в последний раз? – спросила Робин.

– Ровно за две недели до ее исчезновения. Мы тогда встретились в «Трех королях», да. В шесть часов. В клубе у меня был выходной. Мы могли бы посидеть в каком-нибудь баре поближе к ее амбулатории, но она не хотела после работы сталкиваться с сослуживцами.

– Можете вспомнить, о чем вы говорили в тот вечер?

– Я помню все, – сказала Уна. – Не сочтите за преувеличение. Для начала я устроила ей выволочку за то, что они с Сетчуэллом вместе выпивали в баре, о чем она рассказала мне по телефону. Они случайно столкнулись на улице. Марго призналась, что он показался ей другим, не таким, как раньше, и это меня обеспокоило, не буду врать. Она не была создана для романов на стороне, но и счастья не видела. Когда мы с ней пришли в паб, она мне изложила всю историю. Он попросил ее о свидании, но Марго сказала «нет». Я ей поверила, и вот почему: потому что сидела она как в воду опущенная, и все оттого, что сказала ему «нет»… В тот вечер у нее был изнуренный вид. Такой унылой я ее никогда не видела. Она сказала, что к моменту ее случайной встречи с Сетчуэллом Рой не разговаривал с ней десять дней. Они поскандалили на почве того, что его мать приходит в их семейный дом как в свой собственный. Марго хотела по-новому декорировать интерьер, но Рой сказал, что его матушка будет безутешна, если пропадет хоть одна деталь, которую любил его отец. Вот так обстояли дела у Марго: чужая у себя дома, где ей не разрешали отделать комнаты на свой вкус. По словам Марго, у нее целый день крутились в голове слова из «Court and Spark»[3]. «Court and Spark», – повторила она, заметив недоумение Робин. – Альбом Джони Митчелл. Вот это была религия Марго. Джони Митчелл. Марго мне об этой пластинке все уши прожужжала. Так вот, речь о строчке из песни «The Same Situation»[4]: «Caught in my struggle for higher achievements, / And my search for love that don’t seem to cease»[5]. До сих пор не могу слушать этот альбом. Слишком мучительно. Марго мне сказала, что в тот вечер, когда они с Полом посидели в баре, она сразу пошла домой и рассказала Рою, что произошло. Думаю, отчасти ей было совестно, но отчасти хотелось встряхнуть мужа. От изможденности и уныния она словно говорила: «Было время, когда меня желал кто-то еще». Вот она, человеческая природа, верно? «Проснись, – будто бы говорила Марго. – Нельзя же просто так меня не замечать, отказываться от любых компромиссов. Я не могу так жить». А Рой был не из тех, кто вспыхнет и начинает швыряться тарелками. Думаю, поведи он себя так, а не иначе, ей бы полегчало. На самом-то деле он частенько впадал в ярость, но показывал это тем, что становился еще холоднее и молчаливее. Подозреваю, он так больше и не сказал ей ни слова. По телефону, когда мы договаривались на одиннадцатое число о встрече в пабе, она мне говорила: «Я по-прежнему живу в режиме молчания». Безысходным таким голосом. Помню, я тогда подумала: «Она от него уйдет». Когда мы в тот последний раз встретились в пабе, я ей сказала: «Сетчуэлл – это не лекарство от болячек в твоих отношениях с Роем». Поговорили мы тогда и об Анне. Марго все на свете отдала бы за то, чтобы взять отпуск на пару лет и посвятить себя дочери, а ведь именно этого требовали от нее муж и свекровь: забыть о работе и сидеть дома с Анной. Но она не могла себе этого позволить. Ей приходилось содержать отца с матерью. Мать стала болеть, и Марго считала, что та не должна больше ходить по чужим домам. Пока сама она работала, ей было проще смотреть Рою в глаза и отчитываться о суммах, передаваемых родителям, но свекровь ни за что не позволила бы своему драгоценному, хрупкому сынку горбатиться на пару заядлых курильщиков из Ист-Энда.

– Можете вспомнить еще что-нибудь из того, о чем вы говорили?

– Поговорили мы о клубе «Плейбой», поскольку я оттуда увольнялась. Квартиру я уже купила и теперь подумывала получить образование. Правда, при ее отношении к религии у меня язык не повернулся признать, что я вижу себя в богословии. Немного коснулись политики. Мы обе желали победы Вильсону. А еще я посетовала, что никак не могу найти своего Единственного. Мне уже было за тридцать. Таких в то время считали старыми девами. Перед расставанием я ей напомнила: не забывай, что в моей квартире для тебя всегда найдется свободная комната. И место для детской кроватки».

На глаза Уны опять набежали слезы, которые каплями стекали по щекам. Она взяла салфетку и прижала ее к лицу.

– Простите. Сорок лет прошло, а как будто вчера было. Покойные – они ведь не исчезают. Кабы исчезали, живым было бы легче. Я отчетливо ее вижу. Поднимись она сейчас по этим ступеням, какой-то уголок моего сознания совсем бы не удивился. Она была такой живой. И чтобы она исчезла вот так, без следа…

Робин молчала, пока Уна не вытерла насухо лицо, а потом спросила:

– Что вы можете вспомнить о том, как договаривались с ней о встрече на одиннадцатое число?

– Она мне позвонила, попросила о встрече в том же месте в то же время. Да, говорю, я с радостью. Но что-то меня резануло в ее тоне. «Все в порядке?» – спрашиваю. А она отвечает: «Мне нужен твой совет. Может, я, конечно, схожу с ума. Может, об этом и говорить не следует, но я могу довериться только тебе одной».

Страйк и Робин переглянулись.

– Разве это нигде не зафиксировано?

– Нет, – ответил Страйк.

– Нет, – подтвердила Уна и в первый раз вспыхнула гневом. – Что ж, этого следовало ожидать.

– Это почему же? – спросила Робин.

– Да потому, что Тэлбот был не в себе, – сказала Уна. – Я поняла это в первые пять минут допроса. Позвонила Рою и говорю: «От этого человека толку не будет. Подай жалобу, потребуй замены следователя». Он не сделал ни того ни другого, а если и сделал, то вхолостую. А Лоусон, – продолжала Уна, – держал меня за дурочку зайцехвостую. Вероятно, думал, что я привираю, пытаюсь вызвать к себе интерес за счет исчезновения лучшей подруги. Марго Бамборо была мне больше сестрой, чем подругой, – с горячностью сказала Уна, – и единственный, с кем я говорила о ней без утайки, – это мой муж. За два дня до нашей свадьбы я его всего облила слезами, потому что Марго должна была бы присутствовать. Быть моей главной замужней свидетельницей.

– Вы хотя бы примерно представляете, о чем она хотела с вами посоветоваться? – спросила Робин.

– Нет, – ответила Уна. – Я потом часто думала: не связано ли это с ее исчезновением? А может, она насчет Роя хотела посоветоваться, но тогда почему она сказала, что об этом говорить не следует? Насчет Роя у нас уже был разговор, и я сказала ей открытым текстом, что она может переехать ко мне, причем вместе с дочкой. Потом мне другое пришло в голову: не связано ли это с кем-нибудь из пациентов, ведь она, как я уже говорила, истово соблюдала врачебную тайну. Как бы то ни было, одиннадцатого числа под дождем пришла я к этому пабу. Пришла рано и решила взглянуть на церковь там через дорогу, на большую…

– Подождите! – резко остановил ее Страйк. – Какое на вас было пальто?

Уну, похоже, не удивил этот вопрос. Наоборот, она улыбнулась.

– Вы подумали о старике-могильщике, или кем он там служил? Которому пригрезилось, что туда заходит Марго? Говорила же им, что это я была, – сказала Уна. – И ходила тогда в бежевом пальто – в пальто, а не в плаще. Волосы у меня были темнее, чем у Марго, но такой же длины. Когда меня спросили, не могла ли Марго перед нашей встречей зайти в церковь, я сразу сказала «нет»: она этого не любила! А вот я как раз заходила! Это же я была!

– Зачем? – спросил Страйк. – С какой целью вы туда пошли?

– Мне зов был, – просто ответила Уна.

Робин подавила улыбку, видя, что Страйк почти смущен этим ответом.

– Господь повелел мне вернуться, – объяснила Уна. – Я ведь посещала англиканские церкви, а сама думала: не в этом ли ответ? В католичестве я многого не могла для себя принять, но все равно почувствовала, что меня влечет к Нему.

– Как по-вашему, сколько времени вы провели в церкви? – спросила Робин, чтобы дать Страйку время прийти в себя.

– Минут пять или около того. Прочла короткую молитву. Попросила меня направить. Затем перешла через дорогу и оказалась в пабе. Перед тем как позвонить Рою, я битый час выжидала. Сперва решила, что ее задержал пациент. Потом думаю: не иначе как она забыла. Но когда я позвонила ей домой, Рой сказал, что ее нет. Разговаривал он со мной довольно резко. Ну, думаю, опять поссорились. Возможно, Марго огрызнулась. Возможно, приду я домой, а там у порога Марго с дочуркой. Помчалась домой, да только ее там не было. В девять вечера перезвонил Рой: узнать, не прорезалась ли Марго. Вот тогда-то я всерьез занервничала. Он сказал, что собирается звонить в полицию. Остальное вы знаете, – тихо сказала Уна. – Это было как ночной кошмар. На что-то надеешься, а надежды тают. Потеряла память. Сбита машиной и лежит где-то без сознания. Сбежала неизвестно куда, чтобы подумать. Но на самом деле я знала. Она бы никогда не ушла без своей доченьки и никогда бы не ушла, не сообщив мне. Я знала, что ее уже нет в живых. Полиция с самого начала решила, что это дело рук Эссекского Мясника, но я…

– Но вы?… – мягко поторопила Робин.

– Но я-то все время думала: в ее жизни вновь появился Пол Сетчуэлл – и через три недели она исчезает без следа. Я знаю, у него есть алиби, пусть даже хилое, и все дружки-эстеты встали за него стеной. Ведь подсказывала я и Тэлботу, и Лоусону: спросите о его подушечной фантазии. Вытяните из него, что она означает, подушечная фантазия, разоблачением которой припугнула его Марго. Это внесено в полицейское досье? – Она перевела взгляд на Страйка. – Хоть кто-нибудь спросил Сетчуэлла о подушечной фантазии?

– Нет, – медленно ответил Страйк. – Думаю, что нет.

Спустя три вечера Страйк сидел в своем «БМВ» рядом с непримечательным домом в Стоук-Ньюингтоне. Расследование дела Жука продолжалось уже пятый месяц, но до сих пор не принесло никаких результатов. Беспокойные члены попечительского совета, подозревавшие, что их генерального директора шантажирует честолюбивый Жук, грозно выражали свое недовольство и явно подумывали о том, чтобы передать это дело кому-нибудь другому.

Даже после того, как Хатчинс, которому удалось подружиться с фигурантом в стрелковом клубе, накачал его джином, Жук не выболтал ничего лишнего о своей предполагаемой власти над боссом, так что пришло время, решил Страйк, установить наблюдение за самим БЖ – Боссом Жука. Оставалась лишь зыбкая возможность, что генеральный директор, пухлый мужчина в костюме в тонкую полосочку и с лысиной, похожей на монашескую тонзуру, все еще совершает нечто предосудительное, в чем уличил его Жук и тем самым обеспечил себе повышение, не обусловленное ни послужным списком, ни личными достоинствами.

Страйк был уверен, что Жук спекулирует не на простой супружеской неверности. Нынешняя жена БЖ демонстрировала безукоризненный пластиковый глянец только что вынутой из целлофана куклы, состояла в законном браке всего два года и еще не успела произвести на свет потомство, гарантирующее щедрые отступные, а потому Страйк подозревал, что банальная интрижка мужа не заставит ее выпустить из цепких коготков черную банковскую карту «Американ экспресс».

Почти в каждом окне вокруг Страйка мигали огни рождественских елок. Крыша ближайшего к нему дома была увешана сверкающими сине-белыми сосульками, от которых, если смотреть на них слишком долго, сгорала сетчатка. Венки на дверях, а также украшенные искусственным снегом и оранжевыми, красными и зелеными вспышками стеклянные панели отражались в грязных лужах, и все это напомнило Страйку, что ему давно пора закупать рождественские подарки для поездки в Корнуолл.

Утром Джоан выписали из клиники, ей была откорректирована схема лечения, и теперь тетушка с нетерпением ждала, когда ее отвезут домой, чтобы начать подготовку к семейному торжеству. Страйку предстояло купить подарки не только для Джоан и Теда, но и для сестры, зятя и племянников. Это было дополнительное утомительное и скучное дело при том количестве работы, которая в данное время числилась за агентством. Потом он сам себе напомнил, что для Робин надо тоже купить что-то получше цветов. Страйк, который вообще не любил ходить по магазинам, а покупать подарки особенно, достал сигареты, чтобы избавиться от смутного ощущения, будто его загоняют в угол.

Прикурив, он извлек из кармана все ту же книжицу, которую дала ему Робин; на ее прочтение у него до сих пор не нашлось времени. Маленькие закладки-стикеры отмечали места, которые, по мнению Робин, могли представлять хоть какой-нибудь интерес для расследования.

Кинув быстрый взгляд на все еще закрытую парадную дверь дома, за которым наблюдал, Страйк открыл книжку и пробежал пару страниц, периодически поднимая глаза, чтобы проверить, не появился ли БЖ.

В первой главе, которую Робин не отметила, но Страйк все равно бегло пролистал, вкратце описывались детские и юношеские годы Марго. Не имея контактов с лицами, сохранившими отчетливые воспоминания о героине его книжки, Оукден для заполнения белых пятен вынужден был полагаться на общие суждения, домыслы и изрядные объемы «воды». Страйк обогатился сведениями о том, что Марго Бамборо «мечтала вырваться из бедности», «закружилась в вихре фривольной атмосферы 1960-х» и «познала возможности секса без последствий, обеспечиваемого противозачаточной таблеткой». Листаж наращивался за счет информации о том, что Мэри Куант содействовала популяризации мини-юбок, что Лондон был центром бурно развивающейся музыкальной индустрии и что появление «Битлз» в американском «Шоу Эда Салливана» пришлось приблизительно на девятнадцатый день рождения Марго. «Марго восхитилась бы возможностями, открывшимися для рабочего класса в эту новую эгалитарную эру», – проинформировал своих читателей К. Б. Оукден.

Вторая глава повествовала о появлении Марго в клубе «Плейбой», и здесь ощущение натянутости, пронизывающее предыдущую главу, исчезало. К. Б. Оукден, очевидно, счел Марго – плейбоевскую зайку куда более вдохновляющим предметом исследования, нежели Марго-ребенка, и посвятил немало абзацев чувству свободы и раскрепощенности, с которым Марго плотно затягивала зайчиковый корсет, нацепляла искусственные заячьи уши и благоразумно подкладывала вату в чашки лифа, чтобы ее бюст гарантированно стал более пышным и отвечал строгим требованиям работодателя. Поскольку Оукден взялся за перо через одиннадцать лет после исчезновения героини, ему оставалось только выйти на след пары девочек-заек, которые помнили Марго. Зайка Лиза, теперь замужняя и с двумя детьми, вспоминала, как «пару раз они вместе хохотали» и насколько она была «безутешна в связи с ее исчезновением». Зайка Рита, которая заправляла своим собственным маркетинговым бизнесом, сказала, что Марго, «по-настоящему умная, определенно добилась успеха» и что, «надо думать, вся эта история была ужасной трагедией для несчастной семьи».

Страйк опять поднял глаза на фасад здания, в котором исчез БЖ. Тот все еще не появлялся. Вернувшись к К. Б. Оукдену, заскучавший Страйк перешел непосредственно к первому абзацу из тех, что пометила Робин в качестве наиболее интересных.

После успешной работы в клубе «Плейбой» шаловливая и кокетливая Марго обнаружила, что с трудом приспосабливается к жизни врача общей практики. Как минимум один сотрудник амбулатории «Сент-Джонс» отмечает, что в обстановке медицинского учреждения замашки ее были неуместны.

«Она не считала нужным дистанцироваться от больных, вот в чем беда. В том кругу, где она воспитывалась, профессионалов-медиков было не много. Врач должен ставить себя выше пациента.

Одной женщине, которая пришла к ней на прием, она порекомендовала книгу „Радости секса“. Я слышал, как это обсуждали пациенты в приемной. Хихикали, вы же понимаете. Врач не должен распространять литературу такого рода. Это бросает тень на все медицинское учреждение. Мне было за нее неловко.

Тот, который ею увлекся, молодой парень, постоянно рвался к ней на прием, дарил шоколадки и прочее; если она объясняла, какие бывают позы в сексе, стоит ли удивляться, что у мужчин возникали ложные представления?»

Затем шло несколько абзацев, скопированных из прессы, которая муссировала самоубийство замужней женщины – бывшей возлюбленной Стива Даутвейта, его внезапное бегство с работы и неоднократные допросы его Лоусоном. Выжимки из скудного материала подсказали Оукдену глубокомысленную гипотезу о том, что Даутвейт был в лучшем случае непорядочен, а в худшем – опасен: вблизи этого безответственного бродяги и распущенного ловеласа женщины имели тенденцию умирать или исчезать. Насмешливо хмыкнув, Страйк далее прочел:

Именуемый теперь Стиви Джексом, Стив Даутвейт в настоящее время работает в кемпинге «Батлинс» в Клэктоне-он-Си…

Подняв голову и убедившись, что БЖ еще не появился, Страйк продолжил чтение:

…где он в дневное время занимается организацией досуга отдыхающих, а вечерами выступает в кабаре. Его «Серенада Лонгфелло» особенно нравилась дамам. Темноволосый Даутвейт/Джекс, сохраняющий следы былой красоты, явно популярен среди проживающих в кемпинге женщин.

– Я всегда любил петь, – рассказывал он мне после выступления. – В юности играл в группе, но она распалась. Однажды, еще в детстве, мы с приемными родителями приехали в «Батлинс». Я всегда считал, что работать аниматором очень весело. Многие крупные шоумены, представьте себе, начинали именно здесь.

Однако, когда разговор заходит о Марго Бамборо, проявляется совсем другая личина этого самоназначенного певца кабаре.

– В прессе пишут всякую фигню. Я никогда не дарил ей ни конфет, ни чего-либо другого; это придумано с единственной целью: выставить меня отъявленным негодяем. Я страдал язвой желудка и мигренями. У меня был тяжелый период.

После отказа объяснить, почему он взял другое имя, Даутвейт вышел из бара.

Его коллеги по кемпингу потрясены тем, что «Стиви» допрашивали в полиции по делу об исчезновения молодой женщины-врача.

– Он никогда про это не упоминал, – сказала двадцатидвухлетняя Джули Уилкс. – Честное слово, я просто в шоке. Ну как можно было не рассказать? И еще он никогда не говорил, что Джекс – это его ненастоящая фамилия.

Оукден угостил своих читателей краткой историей «Батлинса» и закончил главу размышлениями о тех возможностях, которые этот хищник мог найти в кемпинге.

Страйк прикурил еще одну сигарету и пролистал вперед к второму из отмеченных Робин мест, где был короткий отрывок насчет Джулза Бейлисса, мужа ставшей социальным работником уборщицы Вильмы. Единственной новой информацией здесь было то, что осужденный за изнасилование Бейлисс освободился под залог в январе 1975 года, через три полных месяца после бесследного исчезновения Марго. Тем не менее Оукден утверждал, что Бейлисс мог «пронюхать», как Марго убеждала его жену расторгнуть брак, «мог разозлиться, что докторша оказывает давление на его жену с целью разрушить семью» и «мог иметь обширные криминальные связи в своей округе». Полиция, сообщал Оукден читателям, «внимательно отследила перемещения всех знакомых и родственников Бейлисса 11 октября, но приходится констатировать, что никаких признаков криминальной активности обнаружено не было», разочарованно подытоживает он.

Третьим стикером Робин пометила страницы, посвященные операции по прерыванию беременности в лечебно-реабилитационном центре на Брайд-стрит. Оукден с изрядной помпой сообщил читателям, что вот-вот обнародует факты, которые до сих пор не становились достоянием гласности.

Последующие абзацы заинтересовали Страйка лишь постольку, поскольку в них подтвеждалось, что аборт однозначно имел место 14 сентября 1974 года и что пациентка назвалась Марго Бамборо. В качестве доказательства Оукден перепечатал фотографии медицинских карт с Брайд-стрит, предоставленные анонимным сотрудником родильного отделения, которое закрылось в 1978 году. Страйк предположил, что в восьмидесятые годы, когда появился Оукден, предлагая гонорар за информацию, безымянный сотрудник, по всей видимости, уже не боялся потерять работу. Неназванный сотрудник также сообщил Оукдену, что прошедшая указанную операцию женщина не была похожа на фотографию Марго, впоследствии опубликованную в газетах.

Затем Оукден задал ряд риторических вопросов, которые, как полагал, видимо, он сам вместе со своими безответственными издателями, позволяли обойти законы об оскорблении чести и достоинства. Не могла ли сделавшая аборт женщина использовать имя Марго при ее попустительстве или с ее согласия? И если так, кого в первую очередь могла выгораживать Марго – не католичку ли, наиболее заинтересованную в сокрытии аборта? Не с равной ли вероятностью после такой операции можно прогнозировать возникновение осложнений? Не возвращалась ли Марго 11 октября на Брайд-стрит, в район родильного отделения, чтобы навестить повторно госпитализированную пациентку? Что, если Марго похитили не из Кларкенуэлла, а буквально в улице-двух от подвала Денниса?

На все вопросы Страйк мысленно ответил: нет, а ты, приятель, заслужил, чтобы твою книжонку отправили в макулатуру. Предложенная Оукденом цепочка событий была выстроена тенденциозно, с явным намерением сдвинуть Марго ближе к подвалу Крида. «Осложнения» потребовались для того, чтобы объяснить, зачем Марго возвращалась в родильное отделение через месяц после аборта, хотя у нее самой осложнений быть не могло: она прекрасно себя чувствовала и вплоть до своего исчезновения работала в амбулатории «Сент-Джонс». Но если приписать эти неведомые «осложнения» лучшей подруге, то они смогут послужить двоякой цели: оправдать возвращение Марго в клинику для встречи с Уной, а Уне дать возможность солгать о местонахождении обеих женщин в тот роковой вечер. Подводя итог прочитанному, Страйк заключил, что Оукден чудом избежал суда, и предположил, что единственным сдерживающим фактором для Роя и Уны служило нежелание огласки.

Он перелистал книжку вперед, к четвертому стикеру и, проверив еще раз, что парадная дверь дома, за которым он наблюдал, закрыта, прочел помеченный отрывок.

– Я видела ее отчетливо – вот как сейчас вижу вас. Она стояла у окна и колотила по нему так, будто хотела привлечь к себе внимание. Мне это врезалось в память – я как раз читала «Оборотную сторону полуночи» и просто думала о женщинах, об их доле – ну то есть через что им приходится пройти, а тут смотрю вверх и вижу ее. С той поры, если честно, она у меня из головы не идет: стоит, как фотокарточка, перед глазами. Мне потом говорили: «Ты выдумываешь» или «Тебе надо это отпустить», но я не стану менять свои показания только потому, что кто-то в них не верит. Это же себя не уважать.

Мини-типография, занимавшая тогда верхний этаж дома, принадлежала супружеской паре Арнольду и Рейчел Сойер. По их словам, они слыхом не слыхивали ни о какой Марго Бамборо, а Мэнди, должно быть, в тот вечер видела с улицы саму миссис Сойер, которая заявила, что одно из окон плохо закрывается и приходится колотить по раме.

Однако между типографией «А и Р» и Марго Бамборо существовало связующее звено, упущенное полицией. Первый крупный заказ поступил в «А и Р» от нынче закрытого ночного клуба «Зануда», того самого, для которого Пол Сетчуэлл, любовник Марго, создал фривольную настенную роспись. Затем произведения Сетчуэлла появлялись на флаерах, также отпечатанных в «А и Р», а значит, нельзя исключать, что между ним и Сойерами…

– Мать твою… – пробормотал Страйк, переворачивая страницу и опуская глаза к короткому абзацу, который Робин пометила толстой черной линией.

Однако бывший сосед Уэйн Трулав предполагает, что Пол Сетчуэлл впоследствии эмигрировал.

– Он давно говорил, что хочет попутешествовать. Не думаю, что искусство приносило ему завидные барыши, а после допроса у следователя он мне сказал, что подумывает на время слинять. Наверное, уехал – и правильно сделал.

Пятую и последнюю закладку Робин сделала ближе к концу книги, и Страйк, удостоверившись, что машина БЖ припаркована там, где была оставлена, и что входная дверь дома не открывалась, прочел:

Через месяц после исчезновения Марго ее муж Рой приезжал в амбулаторию «Сент-Джонс». Рой, не сумевший скрыть свой дурной характер на вечеринке с барбекю, устроенной коллективом амбулатории летом, во время этого посещения был подавлен, что неудивительно.

«Он хотел пообщаться с каждым из нас, поблагодарить за сотрудничество с полицией, – вспоминает Дороти. – На нем лица не было. Оно и понятно.

Мы упаковали в коробку ее личные вещи, потому что кабинет был отведен приступившему к своим обязанностям новому врачу. В кабинете уже произвели обыск. Ее личные вещи нам разрешили забрать. Среди них были крем для рук и вставленный в рамку диплом о медицинском образовании, а также фотография Роя с их дочерью на руках. Рой пошарил в коробке и немного расчувствовался, но потом ему под руку попалась вещица, которая стояла у Марго на рабочем столе. Это была маленькая деревянная фигурка, похожая на викинга. Рой спросил: „Откуда это здесь? Где она это взяла?“ Никто из нас не знал, но мне показалось, что он разволновался.

Возможно, подумал, что это подарок от какого-нибудь мужчины. Полиция, конечно же, к этому времени уже перелопатила ее интимную жизнь. Ужасно, когда человек не может доверять своей жене».

Страйк в очередной раз поднял глаза на дом, не увидел никаких изменений и перелистал книгу до конца – до итогового взрыва домыслов, предположений и полусырых гипотез. С одной стороны, Оукден давал понять, что Марго сама навлекла на себя трагедию, что судьба покарала ее за излишнюю чувственность и смелость, за корсет и заячьи уши, за дерзкую попытку преодолеть классовые рамки. С другой стороны, создавалось впечатление, что она прожила свою жизнь в окружении потенциальных убийц. Ни один из связанных с Марго мужчин не избежал подозрений со стороны Оукдена, будь то «обаятельный, но невезучий Стиви Даутвейт, он же Джекс», «деспотичный гематолог Рой Фиппс», «злопамятный насильник Джулз Бейлисс», «вспыльчивый ловелас Пол Сетчуэлл» или «скандально известный секс-монстр Деннис Крид».

Страйк захлопнул было книжку, но заметил в середине обреза темную полоску и, раскрыв фотовклейку, стал ее изучать.

Кроме примелькавшихся фотопортретов и снимка Марго и Уны в костюмах плейбоевских заек – соблазнительно пухленькая, широко улыбающаяся Уна и изящная, как статуэтка, Марго с облаком светлых волос, – он отметил для себя еще три фотографии. Все они были скверного качества, и Марго не отводилось на них центральной роли.

Подпись под первой гласила: «Автор со своей матерью и Марго». Дороти, с квадратным подбородком, стального цвета сединой и в очках-крыльях, стояла лицом к камере, обнимая за плечи кривляющегося веснушчатого мальчугана, стриженного под пажа. Страйку он напомнил Люка, самого старшего из его племянников. Позади Оукденов тянулся полосатый газон, а в отдалении стояло массивное здание с большим количеством треугольных щипцов на фасаде. Казалось, из газона рядом с домом что-то выпирает: и, всмотревшись повнимательнее, Страйк решил, что это основания стен или колонн; может, Фиппс затеял строительство летнего домика. Позади Дороти и Карла, не зная, что ее фотографируют, шагала босая Марго Бамборо в футболке и джинсовых шортах; она несла тарелку и улыбалась кому-то, не попавшему в кадр. Страйк заключил, что эта фотография сделана во время организованного ею барбекю. Дом Фиппсов оказался роскошнее, чем представлял себе Страйк.

Снова проверив, стоит ли машина БЖ на прежнем месте, Страйк обратился к последним двум фотографиям; обе они были сняты на рождественской вечеринке в амбулатории «Сент-Джонс».

Стойка регистратуры была задрапирована блестящей тканью, а из приемной убрали все стулья и составили по углам. На обоих снимках Страйк поискал Марго. На первом фото она, с малюткой Анной на руках, разговаривала с чернокожей женщиной – очевидно, с Вильмой Бейлисс. В углу виднелась худенькая особа с круглыми глазами и уложенными темно-русыми волосами – вероятно, подумал Страйк, молодая Дженис.

На второй фотографии все головы отвернулись от объектива или были отчасти затемнены, кроме одной. Сухопарый, неулыбчивый пожилой мужчина в костюме с гладко зачесанными назад волосами был, видимо, единственным, кому дали знать, что сейчас будут фотографировать. Из-за вспышки глаза получились красными. Фото называлось «Марго и доктор Джозеф Бреннер», хотя от Марго виднелся только затылок.

В углу этого снимка стояли трое мужчин, которые, судя по пальто и пиджакам, только что пришли. Их темная одежда слилась в сплошное черное пятно справа. Все они стояли спиной к объективу, но у самого крупного из них, чье лицо было слегка повернуто влево, виднелись одна длинная черная бакенбарда, крупное ухо, кончик мясистого носа и глаз, смотрящий куда-то вниз. Щеку почесывала левая рука, на которой сверкал броский золотой перстень в форме львиной головы.

Страйк рассматривал этот снимок, пока шум на улице не заставил его поднять глаза. БЖ только что вышел из дому. На коврике у двери стояла пухленькая блондинка в теплых домашних тапках. Она подняла голову и нежно погладила БЖ по темени, как ласкают ребенка или собаку. Улыбаясь, БЖ распрощался с ней и направился к своему «мерседесу».

Страйк отбросил книжку на пассажирское сиденье. Дождавшись, чтобы БЖ вырулил на дорогу, он отправился следом.

Минут через пять стало ясно, что объект едет к себе домой, в Уэст-Бромптон. Держа руль одной рукой, Страйк нащупал мобильник, а затем набрал номер старого друга. Вызов пошел прямо на голосовую почту.

– Штырь, это Бунзен. Надо потолковать. Маякни, когда тебя можно будет пригласить на кружку пива.

Притом что у агентства в работе было пять активных дел, а до Рождества оставалось всего четыре дня, двое из субподрядчиков свалились с сезонным гриппом. Первым сломался Моррис: всю вину он возлагал на детский садик своей дочери, где вирус, подобно лесному пожару, прошелся в равной степени беспощадно как по детишкам, так и по их родителям. Моррис продолжал работать, пока высокая температура и ломота в суставах не заставили его позвонить с извинениями, но к этому времени он успел передать вирус рассвирепевшему Барклаю, который в свою очередь поделился им со своей женой и маленькой дочерью.

– Козел, придурок, лучше бы дома сидел, чем меня обкашливать в машине! – хрипло причитал Барклай по телефону в ухо Страйка рано утром двадцатого, пока Страйк отпирал офис.

Последняя перед Рождеством летучка должна была состояться в десять, но, коль скоро двое из команды присутствовать не могли, Страйк решил ее отменить. Не удалось дозвониться только до Робин, которая, как он предположил, уже спустилась в метро. Страйк попросил ее приехать пораньше, чтобы они до прихода всех остальных могли пробежаться по делу Бамборо.

– Мы должны были завтра лететь в Глазго, – скрежетал Барклай, пока Страйк возился с чайником. – Но у дочки уши болят, что…

– Все понятно, – сказал Страйк, который и сам чувствовал себя неважно – наверняка от усталости и беспрерывного курения. – Что ж, выздоравливай и возвращайся, как сможешь.

– Вот козлина! – не унимался Барклай, а потом: – Моррис, естественно. Не ты. Веселого, йопта, Рождества.

Пытаясь себя убедить, что ему только чудится першение в горле, резь в глазах и легкая испарина, Страйк заварил кружку чая, перешел в свой кабинет и поднял жалюзи. Из-за ветра и проливного дождя развешанные поперек Денмарк-стрит гирлянды раскачивались на проводах. Точно так же, как и в предыдущие пять дней, эти украшения с утра пораньше напомнили Страйку, что он так и не приступил к рождественским покупкам. Он занял место с привычной стороны партнерского стола и, ругая себя за промедление, утешался тем, что волей-неволей купит все за пару часов и тем самым избавит себя от мучительной проблемы выбора. У него за спиной в окно хлестал дождь. Сейчас впору было снова завалиться в постель.

Он услышал, как распахнулась, а потом затворилась стеклянная дверь.

– Доброе утро! – прокричала из приемной Робин. – На улице такая мерзость.

– Доброе утро! – крикнул в ответ Страйк. – Чайник только что закипел, а общее собрание я отменил. Барклай тоже свалился с гриппом.

– Черт! – отозвалась Робин. – Как ты-то себя чувствуешь?

– Отлично, – сказал Страйк, который в этот момент разбирал свои многочисленные записи по делу Бамборо.

Но когда Робин вошла во внутренний офис с чаем в одной руке и блокнотом в другой, ей показалось, что Страйк выглядит совсем не отлично. Он был бледнее обычного, лоб поблескивал, вокруг глаз легли серые тени. Она закрыла дверь офиса и села напротив него, никак ничего не комментируя.

– В любом случае для общей летучки особых поводов нет, – пробормотал Страйк. – Ни хрена никаких подвижек ни по одному из дел. Балерун чист. Самое страшное, что ему можно инкриминировать, – это корыстный интерес, но отец девицы знал об этом с самого начала. Подружка мистера Повторного ему не изменяет, и один только Господь Бог знает, какой компромат есть у Жука на БЖ. Ты видела мой мейл насчет блондинки в Стоук-Ньюингтоне?

– Видела, – сказала Робин, на чье лицо дождливая и ветреная погода навела яркий румянец. Она пыталась пальцами зачесать назад волосы и уложить их в какое-то подобие аккуратной прически. – По тому адресу ничего не удалось пробить?

– Нет. Но если выдвигать догадки, я бы сказал, что это родственница. Когда он уходил, она его погладила по голове.

– Доминаторша? – предположила Робин.

За время работы в агентстве для нее осталось очень мало секретов в том, что касалось бзиков сильных мира сего.

– Была такая мысль, но то, как он попрощался… казалось, им вместе… уютно. Однако сестры у него нет, а эта мадам с виду моложе его. Двоюродные будут гладить друг друга по голове?

– Ну, воскресный вечер – не время для обычного психотерапевта или семейного доктора, а поглаживание по голове – это нечто квазиматеринское… тогда кто – инструктор по личностному росту? Какая-нибудь ясновидящая?

– А что, это мысль, – сказал Страйк, поглаживая подбородок. – Акционеры вряд ли обрадуются, узнав, что он принимает деловые решения по советам гадалки из Стоук-Ньюингтона. Я собирался на все время Рождества приставить к ней Морриса, но он выпал из обоймы, Хатчинс работает по девушке Повторного, а я должен послезавтра отправиться в Корнуолл. Ты уезжаешь в Мэссем когда – во вторник?

– Нет, – с озабоченным видом ответила Робин. – Прямо завтра, в субботу. Мы же это обсудили еще в сентябре, помнишь? Я поменялась с Моррисом, чтобы можно было…

– Да-да, помню, – соврал Страйк. В голове возникла пульсирующая боль, а от чая першение в горле так и не отступило. – Нет проблем.

Но это, конечно, означало, что купить и вручить Робин подарок к Рождеству придется до конца дня.

– Попробую обменять билет на более поздний поезд, – сказала Робин, – но вряд ли в рождественские праздники…

– Не надо, тебе причитаются выходные, – грубовато хмыкнул он. – Ты не обязана вкалывать только потому, что эти безалаберные уроды подхватили грипп.

Подозревая, что в агентстве грипп не только у Барклая и Морриса, Робин спросила:

– Будешь еще чай?

– Что? Нет, – отрезал Страйк, безосновательно досадуя, что она вроде как гонит его в магазины. – А с Открыточником у нас полная задница: буквально нич…

– Может… может быть… по Открыточнику кое-что есть.

– Как это? – Страйк не поверил своим ушам.

– Наш синоптик вчера получил очередную весточку – на адрес телецентра. Это четвертая открытка, купленная в магазине Национальной галереи, а сообщение довольно странное.

Она вытащила из сумочки и передала Страйку через стол открытку с репродукцией автопортрета Джошуа Рейнольдса, который приставил ко лбу ладонь, будто вглядываясь во что-то неразборчивое. На оборотной стороне читалось:

Надеюсь, что ошибаюсь, но думаю, ты подослал ко мне на работу человека с некоторыми из моих записок. Кому ты их показывал? Очень надеюсь, что никому. Пытаешься меня запугать? Ты, по всему, добрый и трезвомыслящий человек – ни заносчивости, ни жеманства. Полагаю, у тебя хватит порядочности, чтобы прийти самому, если тебе есть что мне сказать. Если не надумаешь – просто забудь.

Страйк поднял глаза на Робин:

– Означает ли это?…

Робин объяснила, что купила те же три открытки, которые до этого в музейном магазине приобрел Открыточник, а затем стала бродить по залам, держа открытки на виду у всех служителей, мимо которых проходила; в конце концов на это зрелище вроде бы отреагировала похожая на сову женщина в очках с толстыми линзами, которая юркнула за дверь с табличкой «Посторонним вход воспрещен».

– Я тогда тебе не сказала, – продолжила Робин, – поскольку опасалась, что это мои домыслы, а кроме всего прочего, ей, по моим представлениям, как нельзя лучше подходило прозвище Открыточница, и я подумала, не иду ли по стопам Тэлбота с этими своими безумными предчувствиями.

– Но ты-то, надеюсь, не спятила? Пойти в музейный магазин – это была превосходная идея, а судя по этому… – он помахал открыткой с автопортретом Рейнольдса, – ты с первой попытки попала в яблочко.

– Я не сумела ее сфотографировать, – сказала Робин, пытаясь не выдать огромного удовольствия от его похвалы, – но она работает в зале номер восемь, и я могу ее описать. Большие очки, ниже меня ростом, короткая стрижка, волосы густые темно-русые, возраст – около сорока.

Страйк взял это описание на заметку.

– Постараюсь туда наведаться перед отъездом в Корнуолл, – сказал он. – Хорошо, переходим к Бамборо.

Но продолжить они не успели: в приемной зазвонил телефон. Обрадованный, что нашел, к чему придраться, Страйк посмотрел на часы, заставил себя встать и сказал:

– Девять часов. Пат в это время должна…

Но в тот самый миг оба услышали, как открывается стеклянная дверь, а затем раздались неспешные шаги Пат и ее привычный скрипучий баритон:

– Детективное агентство Корморана Страйка.

Робин попыталась сдержать улыбку, когда Страйк упал обратно в кресло. В дверь постучали, и Пат просунула голову в кабинет:

– Доброе утро. На проводе Тэлбот, хочет с вами поговорить.

– Переключите его, – сказал Страйк и добавил, заметив воинственный блеск в глазах Пат: – Пожалуйста. И закройте дверь.

Она так и сделала. Через секунду на партнерском столе зазвонил телефон, и Страйк включил громкую связь.

– Алло, Грегори, это Страйк.

– Да, здравствуйте, – встревоженно сказал Грегори.

– Чем могу?…

– Э-э… вы помните, мы разбирали чердак…

– Да-да, помню, – сказал Страйк.

– Так вот, вчера я распаковал одну старую коробку, – продолжал Грегори, которого не отпускало напряжение, – и нашел кое-что, спрятанное под похвальными грамотами и отцовской формой…

– Почему сразу «спрятанное»? – возмутился издалека женский голос.

– Я не знал, что эта штука там, – сказал Грегори. – А теперь моя мать…

– Дай сюда, я сама поговорю, – потребовала женщина из глубины комнаты.

– С вами хочет поговорить моя мама. – Голос Грегори выдавал раздражение.

В трубке послышался старческий голос с вызывающими интонациями:

– Мистер Страйк?

– Да, это я.

– Грегори вам рассказал, как в полиции обошлись с Биллом?

– Да, – сказал Страйк.

– После курса лечения щитовидки он вполне мог бы продолжить работу, но ему не позволили. Он целиком отдавал себя делу, служба была его жизнью. Грег, я слышала, отдал вам записи Билла?

– Да, верно, – ответил Страйк.

– Так вот, после смерти Билла я нашла в сарае в ящике жестянку с обозначением «Крид»… вы, наверное, ознакомились с записями Билла и знаете, что для Крида он использовал специальный значок?

– Да, – ответил Страйк.

– Забрать ее с собой в пансионат у меня не было возможности – нам практически не предоставляют мест хранения, так что я положила ее в одну из коробок, предназначенных для отправки на чердак в доме Грега и Элис. И не вспоминала о ней до вчерашнего дня, когда Грег начал перебирать отцовские вещи. В свое время мне безапелляционно заявили, что полицию не интересуют теории Билла, но Грег говорит, что вас они как раз интересуют, а значит, эту вещь надо передать вам.

Трубку опять взял Грегори. Видимо, стук шагов означал, что он удаляется от своей матери. Дверь закрылась.

– В жестянке лежит бобина старой шестнадцатимиллиметровой пленки, – пояснил он, говоря прямо в трубку. – Что на этой пленке, мама не знает. Проектора у меня нет, но я глянул несколько кадров против света, и… похоже, это порнофильм. Я не рискнул отправить пленку в мусор…

Страйк понимал его опасения, зная, что Тэлботы воспитывают детей.

– Если отдать ее вам… прямо не знаю…

– Лучше помалкивать, откуда она взялась? – подсказал Страйк, глядя в глаза Робин. – Не вижу причин для иного.

Робин заметила, что обещания он не дал, но, похоже, Грегори удовлетворился таким ответом.

– Тогда я вам ее закину, – сказал он. – Буду в Вест-Энде сегодня во второй половине дня. Повезу близнецов посмотреть на Санта-Клауса.

Когда Грегори повесил трубку, Страйк сказал:

– Как видишь, сорок лет спустя Тэлботы все еще убеждены…

В приемной опять зазвонил телефон.

– Что Марго убил Крид? Думаю, я знаю, каким будет значок на этой коробке с пленкой, потому что…

В дверь кабинета опять постучала Пат.

– Да чтоб тебя… – пробормотал Страйк; в горле у него начиналось нешуточное жжение. – Что там?

– Как мило, – холодно отреагировала Пат. – Вам звонит мистер Штырь. Звонок перенаправлен с вашего мобильного. Он говорит, что вы хотите…

– Да, хочу, – сказал Страйк. – Перенаправьте обратно на мой мобильный… пожалуйста, – добавил он и, повернувшись к Робин, попросил: – Извини, дашь мне минутку?

Робин вышла из кабинета, закрыв за собой дверь, а Страйк вытащил свой мобильник:

– Штырь, здорóво, спасибо, что отзвонился.

Они со Штырем, чье настоящее имя он мог бы вспомнить только с колоссальным трудом, познакомились еще подростками. Уже тогда они двигались по жизни в диаметрально противоположных направлениях: Страйк поступил в университет, отслужил в армии, начал сыскную деятельность, а Штырь за это время далеко ушел по криминальной стезе. Тем не менее их по-прежнему объединяло странное чувство родства, и время от времени они оказывались друг другу полезными; при этом Страйк платил Штырю наличными за любые сведения или услуги, которые не мог получить иным способом.

– Ну, что там у тебя, Бунзен?

– Хотел проставиться и показать одну фотку, – ответил Страйк.

– Скоро как раз буду в твоем районе. Еду в игрушечный магаз. Не ту, мать ее ети, купил куклу «Монстр Хай» для Захары.

Вторая часть сообщения прозвучала для Страйка тарабарщиной.

– Ладно, набери меня, когда будешь готов освежиться.

– Я в доле.

Связь прервалась. Штырь не озабочивался вежливыми прощаниями.

Вернулась Робин с двумя кружками свежего чая в руках и захлопнула дверь ногой.

– Извини. – Страйк рассеянно стер пот с верхней губы. – Так на чем мы остановились?

– На том, что ты догадываешься, какой знак стоит на коробке Тэлбота со старой пленкой.

– Да, точно. Знак Козерога. Я пробовал расшифровать эти записи, – добавил Страйк и, постучав по лежащей рядом с ним толстой тетради в кожаном переплете, объяснил Робин, отчего Билл Тэлбот уверовал, что Марго похитил человек, рожденный под знаком козла.

– Тэлбот мог снять с человека подозрения лишь потому, что тот не Козерог? – недоверчиво спросила Робин.

– Вот именно, – ответил Страйк, нахмурившись. В горле у него саднило хуже, чем прежде. Он отхлебнул чая. – При этом Рой Фиппс – Козерог, а Тэлбот исключил его тоже.

– Почему?

– Я все еще пытаюсь расшифровать записи, но он использовал для Фиппса какой-то странный знак. Ни на одном из астрологических сайтов я до сих пор не нашел ничего похожего… Зато у него в тетради есть объяснение тому, что он столько раз опрашивал Дженис. По гороскопу она Рак. Рак – это знак «в оппозиции» Козерогу, а рожденные под знаком Рака, судя по записям Тэлбота, обладают экстрасенсорными способностями и интуицией. Тэлбот пришел к выводу, что Дженис, рожденная под знаком Рака, была природной противницей демона Бафомета и сверхъестественным образом могла прозревать его глубинную сущность – отсюда и дневник снов. А еще важнее в его представлении было то, что Сатурн, управитель Козерога…

Робин скрыла улыбку за своей кружкой. Пока Страйк толковал эти астрологические феномены, у него было такое лицо, будто его пичкали тухлыми моллюсками.

– …в день исчезновения Марго был в Раке. Отсюда Тэлбот заключил, что Дженис знала Бафомета или имела с ним контакт. Отсюда и просьба составить список ее сексуальных партнеров.

– Ух ты, – вполголоса сказала Робин.

– Я излагаю только отдельные штрихи всей этой шизы, но там ее гораздо больше. Важные моменты перешлю тебе по мейлу, когда закончу расшифровку. Но что интересно: там проступают черты профессионального сыщика, который борется с собственной болезнью. Как и я, он предполагал, что Марго могли куда-нибудь заманить просьбами о медицинской помощи, хотя у него все это облечено в бредятину: некий стеллиум в шестом доме – а это дом здоровья – означает, как он решил, опасность, связанную с болезнью.

– Что такое стеллиум?

– Группа из трех и более планет. Полиция все-таки проверила пациентов, с которыми Марго контактировала перед исчезновением. К ним, естественно, относились Даутвейт; чокнутая старуха с Гопсолл-стрит, от нечего делать обрывавшая телефон в амбулатории; плюс жившая на Гербал-Хилл семья, в которой ребенок выдал реакцию на прививку от полиомиелита.

– Врачам, – сказала Робин, – приходится контактировать с огромным количеством людей.

– Да уж, – согласился Страйк, – и сдается мне, именно в этом направлении что-то пошло не так. Тэлбот собрал безумный объем информации, но не сумел отсеять лишнее. В то же время вполне вероятно, что ее заманили в дом под предлогом оказания медицинской помощи или что на нее напал обозленный пациент. Медики в одиночку заходят к самым разным людям… взять того же Даутвейта, который, по мнению Лоусона, похитил или убил Марго, а до этого и Тэлбот очень им интересовался. Хотя Даутвейт был Рыбами, Тэлбот пытался сделать из него Козерога. У него сказано: «Шмидт полагает, что на самом деле Даутвейт – Козерог…»

– Что еще за Шмидт?

– Не имею представления, – сказал Страйк, – но он или она упоминается тут на каждом шагу – и вечно с поправками по знакам.

– Шансы откопать что-нибудь достоверное таяли, – тихо заметила Робин, – а Тэлбот в это время копался в гороскопах.

– Именно. Все это было бы смешно, когда бы не было столь серьезно. Но все равно его интерес к Даутвейту выдает здоровые полицейские инстинкты. Да мне и самому кажется, что Даутвейт – тот еще угорь.

– Ха-ха, – сказала Робин.

Страйк не понял.

– Рыбы, – напомнила она ему.

– А-а. Да. – Страйк не улыбнулся. Пульсирующая боль где-то позади глаз усилилась, горло взывало о пощаде при каждом глотке, но грипповать было никак нельзя. Просто невозможно. – Я прочел тот кусок, который ты отметила в книге Оукдена, – продолжил он. – Как Даутвейт сменил имя, когда поехал в Клэктон, чтобы петь в кемпинге. Но никаких следов Стива, Стивена или Стиви Джекса после семьдесят шестого года найти не удалось. Поменять имя один раз, когда у тебя на хвосте полиция, – это понятно. А два раза – многовато.

– Ты так думаешь? – спросила Робин. – Мы знаем, что он был типом нервным, судя по медицинской карте. Не спугнул ли его Оукден, появившись в «Батлинсе»?

– Но книжку Оукдена пустили под нож. В «Батлинсе» никто, кроме пары аниматоров, не знал, что Стиви Джекса допрашивали по делу Марго Бамборо.

– Быть может, уехал за границу, – предположила Робин. – И там умер. Я начинаю думать, что это же случилось и с Полом Сетчуэллом. Ты ведь помнишь: бывший сосед Сетчуэлла сказал, что тот уехал путешествовать?

– Помню, – сказал Страйк. – А по Глории Конти удалось что-нибудь найти?

– Ничего, – вздохнула Робин. – Если не считать пары деталей, – уточнила она, открывая свою записную книжку. – Не то чтобы они сильно продвинули нас вперед, но все же… Я только что переговорила с живущей в Испании вдовой Чарли Рэмиджа. Миллионера, поднявшегося на саунах и джакузи, которому показалось, что он видел Марго на кладбище в Лемингтон-Спа.

Страйк покивал, радуясь возможности дать передышку своему горлу.

– Я думаю, что у миссис Рэмидж либо был инсульт, либо есть привычка за обедом выпить. Язык у нее заплетался, но она подтвердила, что Чарли просто померещилась Марго, бродившая по кладбищу, и что он впоследствии обсуждал это со своим другом-полицейским, чье имя вдова так и не припомнила. Потом она вдруг сказала: «Нет, погодите. Это же он про Мэри Флэнаган подумал, что видел ее на кладбище». Я напомнила ей тот эпизод с самого начала, и она сказала: да, мол, все правильно, только он про Мэри Флэнаган подумал, что видел ее, а не про Марго Бамборо. Я подняла материалы по Мэри Флэнаган, – продолжила Робин. – Она пропала без вести в пятьдесят девятом году. Это самое долгое в Британии следствие по пропавшему без вести человеку.

– Ну и кто из них, по-твоему, больше напутал? – спросил Страйк. – Миссис Рэмидж или Дженис?

– Однозначно миссис Рэмидж, – ответила Робин. – Дженис уж точно не допустила бы здесь ошибки, так ведь? А миссис Рэмидж могла. У нее не было личной заинтересованности: для нее это были две пропавшие без вести женщины, которых звали на букву «М».

Страйк с хмурым видом обдумал эти сведения, превозмогая саднящую боль в горле.

– Если Рэмидж обычно нес всякие небылицы, его приятеля-полицейского, отмахнувшегося от этих россказней, можно понять. Они подтверждают лишь то, что Рэмидж вообразил себе встречу с пропавшей без вести женщиной.

Он так сильно хмурился, что Робин спросила:

– Болит?

– Нет. Я вот что думаю: не стоит ли попытаться разговорить Айрин и Дженис по отдельности? Хотя была надежда, что мне никогда больше не придется беседовать с Айрин Хиксон. Как минимум надо отследить связь между Марго и Лемингтон-Спа. Ты говорила, что нашла еще одну зацепку?

– Не ахти какую. На мое электронное обращение откликнулась Аманда Лоуз, она же в прошлом Аманда Уайт, предположительно видевшая Марго за окном на Кларкенуэлл-роуд. Если хочешь, перенаправлю тебе ее ответ, но она, по сути, хочет выцыганить деньги.

– Неужели?

– Пытается хоть как-то это обставить. Говорит, что рассказала все полиции – и никто ей не поверил, рассказала Оукдену – тот не дал ей ни гроша, и сколько можно, дескать, от нее отмахиваться: если мы хотим, чтобы она выложила нам все, что знает, то должны гарантировать вознаграждение. На нее якобы было вылито немало грязи как на лгунью и выдумщицу, и она больше не намерена это терпеть, да еще даром.

Страйк сделал еще одну пометку.

– Скажи ей, что агентство не практикует выплаты свидетелям за их сотрудничество, – сказал Страйк. – Апеллируй к ее лучшим качествам. Ну а если и это не сработает, придется посулить ей сотню фунтов.

– Мне кажется, она мечтает о тысячах.

– А я мечтаю о Рождестве на Багамах, – заявил Страйк под стук дождевых струй в оконное стекло. – У тебя все?

– Да. – Робин отодвинула записную книжку.

– Ну а у меня Эпплторп – подсевший на «бенни» пациент, который заявлял, что убил Марго, – оказался пустышкой. Я отработал все варианты написания, какие пришли в голову, но без толку. Видно, все-таки придется позвонить Айрин. Хотя сначала попытаюсь разговорить Дженис.

– Ты мне не сказал, что думаешь о книжке Оукдена.

– Типичный конъюнктурщик, – сказал Страйк. – Исхитрился высосать из пальца десять глав. Но хотелось бы его разыскать, если получится.

– Попробую, – вздохнула Робин, – но он тоже как сквозь землю провалился. Похоже, основным источником сведений была для него мать, верно? Вряд ли он опрашивал тех, кто действительно знал Марго.

– Конечно нет, – сказал Страйк. – Ты выделила почти все интересное.

– Почти? – встрепенулась Робин.

– Все, – поправился Страйк.

– Ты обнаружил что-то еще?

– Нет, – сказал Страйк, но, увидев, что это ее не убедило, добавил: – Просто я подумал, что ее могли заказать.

– Собственный муж? – поразилась Робин.

– Не исключено, – сказал Страйк.

– Или ты имеешь в виду мужа уборщицы? Джулза Бейлисса с его предполагаемыми криминальными связями?

– Вообще-то, нет.

– Почему тогда?…

– Просто меня не покидает мысль, что убийство – если это было убийство – провернули очень профессионально. Что заставляет предположить…

– …наличие киллера, – подхватила Робин. – Знаешь, я недавно прочла биографию лорда Лукана. Полагают, что он кого-то нанял для убийства своей жены…

– …а наемный убийца по ошибке убрал няньку, – продолжил Страйк, знакомый с этой версией. – Н-да… Что ж, если с Марго приключилось именно это, мы ищем убийцу намного более изощренного, чем в деле Лукана. От Марго не осталось ни следа, ни даже капли крови.

На секунду наступила тишина, во время которой Страйк оглянулся и увидел, что за окном дождь и ветер по-прежнему сражаются с рождественскими гирляндами, а Робин обратилась мыслями к Рою Фиппсу, который в рассказе Уны был назван «бескровным», а в день исчезновения Марго весьма удачно оказался прикованным к постели.

– Ну что ж, мне пора, – сказал Страйк, тяжело поднимаясь с кресла.

– Мне тоже, – вздохнула Робин, собирая свои вещи.

– Но ты же вернешься в контору? – спросил Страйк.

До ее отъезда в Йоркшир он должен был вручить ей еще не купленный рождественский подарок.

– Вообще-то, я не планировала, – ответила Робин, – а что?

– Возвращайся. – Страйк лихорадочно пытался выдумать причину. – Пат?

– Да? – не оборачиваясь, откликнулась Пат.

Она, как всегда, печатала, причем быстро и точно, покачивая зажатой в зубах сигаретой.

– Нам с Робин надо сейчас отойти, но некто Грегори Тэлбот должен занести коробку с шестнадцатимиллиметровой пленкой. Как вы думаете, реально разыскать для нее проектор? В идеале – часам к пяти?

Сощурясь, Пат медленно развернулась на своем рабочем кресле и с каменным выражением обезьяньего личика посмотрела на Страйка:

– Вы поручаете мне к пяти часам доставить сюда винтажный кинопроектор?

– Именно так. – Страйк повернулся к Робин. – Тогда мы сможем до твоего отъезда в Мэссем посмотреть то, что Тэлбот прятал на чердаке.

– Хорошо, – сказала Робин. – Я вернусь в четыре.

Часа два с половиной спустя Страйк, поставив пакеты с покупками у ног, стоял под маркизой возле магазина игрушек «Хэмлис» на Риджент-стрит и внушал себе, что самочувствие у него отличное, хотя более чем достаточные эмпирические данные свидетельствовали, что его давно бьет озноб. Вокруг него на грязный тротуар шлепались капли дождя и выбивались обратно марширующими ногами сотен пешеходов. От проезжавших мимо машин поднимались волны; дождевые капли почему-то стекали Страйку за шиворот, хотя теоретически он стоял под навесом.

В который раз проверив свой телефон на предмет какого-нибудь признака, что Штырь не забыл про сегодняшнюю договоренность, он прикурил сигарету, но его саднящее горло не оценило дымового вторжения. Ощущая во рту мерзкий вкус, он затушил сигарету после первой затяжки. Сообщения от Штыря так и не было, поэтому Страйк поднял свои громоздкие пакеты с покупками и отправился дальше.

Он оптимистично воображал, что управится с покупками за пару часов, но полдень пришел и ушел, а дело все еще не было закончено. Как люди решают, что купить, когда все динамики низвергают на тебя рождественские мелодии, а в магазинах всего полно, выбор немыслимый и все это – полное барахло? Его курс все время пересекали бесконечные вереницы женщин, которые выбирали товары с очевидной, не требующей усилий легкостью. Не запрограммированы ли они генетически на то, чтобы искать и находить правильные подарки? Нельзя ли кому-нибудь заплатить, чтобы сделали это за него?

Вдобавок к рези в глазах и першению в горле у Страйка потекло из носа. Не уверенный в том, куда идет или что ищет, он наугад продвигался вперед. Он, который всегда превосходно ориентировался на местности, все время поворачивал не в ту сторону. Несколько раз он налетал на аккуратно сложенные груды рождественских товаров или сталкивался с людьми ниже его ростом, которые смотрели на него искоса, ворчали и торопливо отходили.

Его объемистые пакеты вмещали три одинаковых бластера «Nerf» для племянников – большие, стреляющие поролоновыми пулями пластмассовые ружья, которые Страйк решил купить по двум соображениям: в одиннадцать лет ему самому такие бы очень понравились, а кроме того, продавец заверил, что в нынешнем году это самые востребованные подарки. Дяде Теду он купил свитер, потому что ничего другого придумать не смог, и по тому же принципу – мячи для гольфа и бутылку джина для зятя, но ему еще предстояло самое сложное: выбрать подарки для женщин – Люси, Джоан и Робин.

У него зазвонил мобильный.

– Черт.

Он заковылял в сторону, остановился рядом с манекеном, одетым в свитер с оленями, и опустил пакеты, чтобы вытащить телефон.

– Страйк.

– Бунзен, я рядом с шалманом «Голова Шекспира» на Грейт-Мальборо-стрит. Увидимся там через двадцать?

– Отлично, – сказал почти охрипший Страйк. – Я в двух шагах.

Его накрыла очередная волна испарины. Все-таки нельзя исключать, признавала какая-то часть его мозга, что он подцепил от Барклая грипп, и если это так, то самое главное – не заразить тетю, у которой крайне понизился иммунитет. Подняв свои пакеты, Страйк начал проталкиваться вон из магазина – обратно на скользкий тротуар.

Вдоль Грейт-Мальборо-стрит справа возвышался черно-белый псевдофахверковый фасад универмага «Либерти». Повсюду вокруг главного входа стояли ведерки и коробки с цветами, соблазнительно легкие, компактные и уже упакованные; проще всего было бы забрать такую штуку с собой в «Голову Шекспира», а после отнести в офис. Но в этот раз цветами, конечно, не обойтись. Обливаясь потом, как никогда, Страйк свернул в универмаг, еще раз сбросил на пол свои пакеты около строя шелковых шарфов и позвонил Илсе.

– Привет, Огги, – сказала Илса.

– Что мне купить Робин на Рождество? – спросил он. От боли в горле ему стало трудно говорить.

– С тобой все в порядке?

– Лучше не бывает. Дай мне идею. Я в «Либерти».

– Хм… – задумалась Илса. – Дай сообра… о, я знаю, что можно купить. Ей нужны новые духи. Она недовольна теми, которые…

– Избавь меня от предыстории, – нелюбезно перебил ее Страйк. – Я понял. Духи. Какими она душится?

– Я пытаюсь тебе втолковать, Пирожок, – продолжила Илса. – Она хочет перемен. Выбери ей что-нибудь новое.

– Я не чувствую запахов, – нетерпеливо заявил Страйк, – у меня нос заложен.

Но, абстрагируясь от этой базовой проблемы, он опасался, что духи, которые он выберет на свой вкус, будут слишком интимным подарком, как то зеленое платье несколько лет назад. Он искал нечто вроде цветов, но не цветы, что-нибудь такое, что говорило бы: «Ты мне нравишься», но не «Я хочу, чтобы от тебя пахло вот так».

– Просто подойди к продавцу и скажи: «Мне нужно купить духи для одной знакомой, которая любит „Филосикос“, но хочет…»

– Она?… – переспросил Страйк. – Она любит что?

– «Филосикос». Или раньше любила.

– Скажи по слогам, – попросил Страйк, превозмогая пульсирующую в голове боль.

Илса выполнила его просьбу.

– Значит, надо просто обратиться к продавцу и мне дадут нечто похожее?

– Ну да, смысл в этом, – терпеливо ответила Илса.

– Хорошо, – сказал Страйк. – Очень признателен. Созвонимся.

«Продавец решил, что такой запах тебе понравится».

Да, он так и скажет. Фраза «Продавец решил, что такой запах тебе понравится» сделает подарок более обезличенным, превратит его в нечто стандартное, вроде цветов, но тем не менее покажет, что он проявил внимание, все продумал. Подняв с пола свои пакеты, он захромал в сторону зоны, которую увидел издалека, – вроде бы она была заставлена бутылочками.

Парфюмерный отдел оказался небольшим, площадью примерно с офис Страйка. Боком протиснувшись под звездным куполом в многолюдное помещение, он оказался среди стеллажей, отягощенных хрупким грузом стеклянных флаконов: одни – с рюшками или похожими на кружево орнаментами, другие в виде драгоценных камней или каких-то сосудов, достойных любовного напитка. Извиняясь каждый раз, когда раздвигал людей в стороны своими ружьями «Nerf», джином и мячами для гольфа, Страйк вышел на одетого в черный костюм поджарого мужчину, который спросил:

– Я могу вам помочь?

В этот момент взгляд Страйка упал на строй флаконов с однотипными черными этикетками и пробочками. Вид у них был функциональный и сдержанный, без явных намеков на романтические отношения.

– Мне один из тех вот, – прохрипел он, указывая пальцем.

– Хорошо, – сказал продавец. – А…

– Это для женщины, которая раньше использовала «Филосикос». Что-нибудь наподобие этого.

– Отлично. – Продавец подвел Страйка к витрине. – Вот, например…

– Нет, – оборвал Страйк прежде, чем тот успел снять с пробника крышечку: духи назывались «Чувственный цветок». – Она сказала, ей такие не нравятся, – добавил он с видом знатока. – А есть еще какие-нибудь, похожие на «Фило…»?

– Быть может, ей понравятся «Дан те бра»? – предположил продавец, прыская из второго флакона на бумажную полоску.

– Это как переводится?

– «В твоих объятиях», – сказал продавец.

– Нет, – сказал Страйк, даже не глядя в сторону полоски. – Какие-нибудь есть еще, похожие на «Фи…»?

– «Мюз раважёр»?

– Знаете что, я сдаюсь, – сказал Страйк, ощущая под рубашкой струйки пота. – Какой выход ближе всего к «Голове Шекспира»?

Неулыбчивый продавец направил его влево. Пробормотав извинения, Страйк протиснулся назад мимо женщин, изучающих флаконы и пшикающих из пробников, и прямо за отделом шоколада с облегчением увидел паб, где условился встретиться со Штырем.

«Шоколад, – подумал он, замедлив шаг и нечаянно преградив путь группке издерганных женщин. – Шоколад любят все». Испарина накатывала волнами, обдавая его то жаром, то холодом. Страйк подошел к столу, на котором громоздились коробки шоколадных конфет, и стал присматривать самую дорогую, способную выразить признательность и дружбу. Пока он терялся в выборе вкуса, ему вспомнился какой-то разговор о соленой карамели; взяв самую большую коробку, он направился к кассе.

Через пять минут, еще с одним оттягивающим руку пакетом Страйк появился в конце Карнаби-стрит, где между зданиями висели какие-то рождественские музыкальные украшения. В том лихорадочном состоянии, в котором пребывал сейчас Страйк, невидимые головы, на которые намекали гигантские наушники и солнцезащитные очки, казались скорее зловещими, чем праздничными. Борясь со своими пакетами, он задом открыл дверь в «Голову Шекспира», где сверкали волшебные огоньки, а воздух полнился болтовней и смехом.

– Бунзен! – окликнул голос у самой двери.

Штырь уже занял столик. У этого бритоголового, сухопарого, бледного, сплошь покрытого татуировками парня верхняя губа застыла в постоянной усмешке, как у Элвиса, но причиной тому был шрам, протянувшийся вверх, к скуле. Пальцы свободной руки непроизвольно дергались: тик остался у него с юности. Где бы он ни оказался, Штырь излучал угрозу, вызывая у окружающих мысль, что от него лучше держаться подальше. Хотя в пабе было полно народу, никто не решился подсесть к нему за стол. И что было совсем уж необъяснимо – или так это воспринял Страйк, – у ног Штыря тоже лежали пакеты с покупками.

– Что стряслось-то? – спросил Штырь, когда Страйк усаживался напротив него и запихивал под стол свои пакеты. – Видок у тебя херовый.

– Да ничего не стряслось, – ответил Страйк, у которого обильно текло из носа. – Простуда, наверно.

– Смотри меня не зарази нафиг, – предупредил Штырь. – Этого только нам дома не хватало. Захара только что переболела этим долбаным гриппом. Пиво будешь?

– Мм… нет, – сказал Страйк. Мысль о пиве сейчас внушала ему отвращение. – Принеси мне воды, а?

– Во дожили, – вставая, буркнул Штырь.

Когда Штырь вернулся со стаканом воды и уселся за стол, Страйк тут же перешел к делу:

– Хочу расспросить тебя насчет одного вечера, году этак в девяносто втором – девяносто третьем. Тебе надо было в город, тачка у тебя была, но сам ты рулить не мог. Руку, что ли, повредил. На ней повязка была.

Штырь нетерпеливо пожал плечами, будто говоря: кто ж помнит такую мелочовку? Жизнь его состояла из бесконечной череды полученных или нанесенных травм, а также разъездов – когда требовалось доставить наркотики или деньги, припугнуть или наказать кого следовало. Периоды тюремного заключения лишь на время прерывали этот бизнес. Половины парней, с которыми он водился подростком, уже не было в живых, причем большинство умерло от поножовщины или передоза. Один двоюродный брат погиб во время полицейской погони, второму прострелили затылок; убийц так и не нашли.

– Тебе надо было выполнить доставку, – продолжил Страйк, пытаясь расшевелить память Штыря. – Баулы с грузом – то ли бабло, то ли дурь, не знаю. Ты пришел в сквот, чтобы срочно найти себе водилу. Я сказал, что готов. Мы поехали в стрип-клуб в Сохо. Назывался он «Тизеры».

– «Тизеры», было такое дело, – подтвердил Штырь. – Его давно уж нету. Лет десять-пятнадцать, как накрылся.

– Когда мы туда подъехали, на тротуаре стояли мужики-завсегдатаи. Среди них выделялся лысый черный крендель…

– Ну и память, етить твою! – поразился Штырь. – Мог бы с фокусами выступать. «Бунзен, человек с феноменальной памятью»…

– …и еще там был один латинос с черной крашеной волосней и баками. Мы подъехали, ты опустил стекло, а этот подошел что-то с тобой перетереть и положил руку на дверцу. У него были собачьи глаза, а на пальце – массивный золотой перстень с льви…

– Мутный Риччи, – сказал Штырь.

– Ты его помнишь?

– Просто погоняло слетело с языка, так ведь, Бунзен?

– Да. Извиняй. Как его на самом деле, не знаешь?

– Нико, Никколо Риччи, а так – Мутный да Мутный. Гангстер старой закалки. Сутенер. Владел сетью стрип-клубов, держал пару борделей. Настоящий осколок старого Лондона. Начинал в банде Сабини, еще мальчишкой.

– Как пишется «Риччи»? Р-И-Ч-Ч-И, так?

– А тебе на фига?

Страйк вытащил из кармана пальто книжку «Что же случилось с Марго Бамборо?» и, открыв на фотографиях с рождественского корпоратива в амбулатории, протянул Штырю, которой взял ее с некоторой подозрительностью. Бегло рассмотрев фото повернувшегося в три четверти мужчины с львиным перстнем, он вернул книжку Страйку.

– Ну и?… – спросил Страйк.

– Вроде похож. Это где?

– В Кларкенуэлле. Докторская тусовка под Рождество.

Казалось, Штырь слегка удивился.

– Хм… Кларкенуэлл – это ж была кормушка старика Сабини, так? Что ж, даже гангстерам время от времени лепила требуется.

– Говорю же, это тусовка была, – возразил Страйк. – А не врачебный прием. С чего бы Мутный Риччи приперся на докторскую тусовку?

– Без понятия, – сказал Штырь. – Кого-нибудь убрать понадобилось?

– Странно, что ты об этом спрашиваешь, – сказал Страйк. – Я расследую исчезновение женщины, которая была там в тот вечер.

Штырь покосился на него.

– У Мутного Риччи чердак потек, – тихо сказал он. – Старикан уже, прикинь.

– Но жив еще?

– Да. В богадельне.

– Откуда знаешь?

– Были кой-какие дела с его старшим, Лукой.

– Мальчишки пошли по стопам старика?

– Ну, банд в Маленькой Италии больше нету, так? Но эти – беспредельщики, да, – сказал Штырь, а потом, перегнувшись через стол, шепнул: – Слушай сюда, Бунзен. Не надо тебе лезть к парням Мутного Риччи.

Страйк впервые в жизни слышал от Штыря подобное предупреждение.

– Если только ты начнешь доставать их старика, если попробуешь что-то ему шить, парни Риччи сдерут с тебя шкуру. Понял? Им все похеру. Они сделают факел из твоей паршивой конторы. Чиксу твою порежут.

– Расскажи мне про Мутного. Все, что знаешь.

– Оглох, что ли, Бунзен?

– Расскажи, не выделывайся, мать твою.

Штырь нахмурился:

– Проститутки. Порнуха. Наркота. Но основной бизнес у него был – девочки. Та же эпоха, что Джордж Корнелл, Джимми Хамфрис, все эти ребята. Часто говорил, что золотой перстень, которого он не снимал, ему подарил Лев Денни. Денни Лео, босс нью-йоркской мафии. Якобы они были в родстве. Не знаю, может, пургу гнал.

– Тебе когда-нибудь встречался чувак по фамилии Конти? – спросил Страйк. – Вероятно, слегка моложе Риччи.

– Не-а. Но Лука Риччи – безбашенный псих, – сказал Штырь. – Когда та тетка сгинула?

– В семьдесят четвертом, – ответил Страйк.

Он ожидал, что Штырь скажет что-то вроде «в тысяча девятьсот, мать твою, семьдесят четвертом?», чтобы поглумиться над желанием ворошить далекое прошлое, но его старый друг только бросил на него хмурый взгляд; дергающиеся пальцы напоминали неуклонное продвижение жука-точильщика, и детективу подумалось, что Штырь знает о былых преступлениях и длинных тенях, которые они отбрасывают, больше, чем многие полицейские.

– Звали ее Марго Бамборо, – сказал Страйк. – Она пропала на пути в паб. Никаких следов не нашли – ни сумки, ни ключей от дома, ничего. Больше ее не видели.

Штырь потягивал пиво.

– Профессионал работал, – сказал он.

– Мне тоже это приходило в голову, потому и…

– Да засунь ты свое «потому и» знаешь куда? – взъелся Штырь. – Если эту бабу вальнул Мутный Риччи или кто-то из его парней, ее уже не спасти, сечешь? Я знаю, приятель, что ты любишь играть в бойскаутов, но у последнего мужика, который разозлил Луку Риччи, жена через несколько дней открыла дверь, и ей в лицо плеснули кислоты. Теперь не видит на один глаз… Бросай все это, Бунзен. Завязывай с вопросами, если ответом будет Мутный Риччи.

Пат как-то удалось раздобыть древний кинопроектор. Его обещали привезти в четыре, но Страйк и Робин прождали до без четверти шесть; тогда Робин сказала Страйку, что ей на самом деле очень надо уйти. Она еще не упаковала вещи для поездки к родителям в Йоркшир, а перед поездом хотела лечь пораньше спать и, если честно, обиделась из-за подарка Страйка – конфет с соленой карамелью без подарочной упаковки, которые он, увидев ее, торопливо вытащил из фирменного пакета универмага «Либерти» и которые, как она теперь подозревала, и были той единственной дурацкой причиной, по которой он заставил ее вернуться в офис. Поскольку из-за этого ей пришлось долго добираться обратно на Денмарк-стрит в битком набитом метро, было трудно не чувствовать досаду по поводу того, сколько времени и труда ей стоило найти и красиво упаковать DVD с двумя старыми концертами Тома Уэйтса, которые, как Страйк обмолвился несколько недель назад, ему хотелось бы посмотреть. Робин никогда не слышала об этом певце: ей пришлось изрядно постараться, чтобы идентифицировать человека, о котором говорил Страйк, и концерты, которых он не видел, а именно «No Visitors After Midnight»[6]. А в ответ она получила коробку конфет, наверняка прихваченную просто наобум.

На следующее утро перед тем, как сесть в переполненный поезд, отправляющийся в Харрогейт (и слава богу, что она догадалась купить билет с местом), она оставила подарок Страйка нетронутым на кухне Макса. Робин старалась уговорить себя, что ее опустошенность происходит из обычной усталости. Рождество дома будет восхитительной передышкой. Она впервые увидит свою новорожденную племянницу; она будет валяться в постели, есть домашнюю еду и часами сидеть перед телевизором.

В задней части вагона орал ребенок, мать которого так же громогласно пыталась развлечь его и утихомирить. Робин достала свой айпод и надела наушники. Она скачала альбом Джони Митчелл «Court and Spark» – любимую, по словам Уны, пластинку Марго Бамборо. У Робин до этого в течение многих недель не было времени его послушать, впрочем, как и любую другую музыку.

Но «Court and Spark» не успокоил ее и не обрадовал, а, наоборот, растревожил – как ничто другое из всего слышанного прежде. Робин ожидала услышать мелодии и хуки, но была разочарована: музыка словно бы осталась открытой, незавершенной. Красивое сопрано металось и налетало на фортепьянные или гитарные аккорды, и ни одна песня не заканчивалась простым рефреном, к которому можно привыкнуть и подладиться. Невозможно было подпеть, невозможно подхватить, если только ты не способен тоже петь, как Митчелл, чего Робин точно не могла. Странные слова вызывали реакцию, которая ей не нравилась: ей не доводилось испытывать переживания, о которых пела Митчелл, и потому Робин чувствовала настороженность, недоумение и грусть: «Love came to my door, with a sleeping roll and a madman’s soul…»[7]

Послушав несколько секунд третий трек, она выключила айпод и потянулась за журналом, который взяла с собой. Сзади в вагоне ребенок теперь истошно вопил.

Слегка унылое настроение продержалось у Робин, пока она не вышла из поезда, но при виде стоящей на перроне мамы, готовой отвезти ее обратно в Мэссем, на нее нахлынула волна настоящего тепла. Она обняла Линду и в течение почти десяти последующих минут, что они, болтая, шли к машине мимо кафе, откуда доносилась нестройная рождественская музыка, даже мрачное йоркширское небо и салон машины, пропахший их лабрадором Раунтри, будто успокаивали и подбодряли своей привычностью.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – проговорила мать, закрыв дверцу со стороны водительского сиденья. Вместо того чтобы повернуть ключ зажигания, Линда уставилась на Робин чуть ли не с испугом.

От вызвавшего тошноту приступа паники желудок Робин завязался в узел.

– Что случилось? – спросила она.

– Все хорошо, – спешно успокоила ее Линда, – все здоровы. Но я хочу, чтобы ты знала до того, как мы вернемся в Мэссем, если вдруг ты их увидишь.

– Увижу кого?

– Мэтью, – продолжила Линда. – Он привез… он привез домой эту… Сару Шедлок. Они на Рождество гостят у Джеффри.

– О, – успокоилась Робин. – Господи, мама, я подумала, что кто-то умер.

Взгляд матери ей очень не нравился. Хотя только что внутри у нее все опять захолодело и погасло ненадолго вспыхнувшее хрупкое счастье, она изобразила улыбку и беззаботный тон.

– Все хорошо. Я знала. Мне звонил ее бывший жених. Я должна была догадаться, – сказала она, удивляясь своей недогадливости, – что они могут быть здесь на Рождество. Может, поедем домой? Пожалуйста! Умираю, как чая охота.

– Ты знала? Почему же нам не сказала?

Но по пути Линда сама дала ответ на этот вопрос. Материнские громы и молнии в адрес Мэтью, который прогуливается по центру города за ручку с Сарой, не умиротворили и не успокоили Робин. Она не ощутила ни удовлетворения от суровой материнской критики в адрес бывшего зятя, ни благодарности за подробный рассказ о реакции членов семьи («Мартин рвался опять надавать ему по шее»). Потом Линда перешла к разводу: что происходит? Почему до сих пор не достигнуто урегулирование? От медиации-то вообще будет толк? Разве поведение Мэтью, выставляющего эту женщину напоказ всему Мэссему, не свидетельствует о полной утрате стыда и рассудка? Почему, господи, почему Робин не согласилась привлечь адвокатское бюро «Харвис» из Харрогейта и твердо ли она уверена, что эта женщина из Лондона справится, ведь Корин Максуэлл сказала Линде, что развод ее бездетной дочери оформили совершенно элементарно…

Но по крайней мере, у них есть малышка Аннабель-Мари, заключила свой монолог Линда, когда они сворачивали к родному дому.

– Подожди, ты скоро ее увидишь, Робин, ты только подожди.

Передняя дверца открылась еще до того, как машина затормозила. На пороге стояли Дженни и Стивен, такие взволнованные, будто это им, а не Робин предстоит встреча с новорожденной малышкой. Поняв, чего от нее ждут, Робин изобразила на лице улыбку нетерпения и через несколько минут обнаружила, что сидит на диване в родительской гостиной и держит на руках завернутое в шерстяное одеяло теплое спящее тельце, на удивление плотное и тяжелое и пахнущее детской присыпкой фирмы «Джонсон и Джонсон».

– Она потрясающая, – сказала Робин, пока Раунтри стучал хвостом по журнальному столику; он тыкался в нее носом, все время пихал свою голову под руку Робин, никак не понимая, почему не получает привычную порцию ласки. – Она потрясающая, Дженни, – повторила Робин, когда ее невестка фотографировала «первую встречу тетушки Робин с Аннабель». – Она потрясающая, – еще раз сказала Робин Линде, которая вернулась с чайным подносом и жаждала услышать, что Робин думает об их двадцатидюймовом чуде.

– Все уравновешивается, так ведь, теперь, когда есть еще одна девочка? – восхищенно заметила Линда. Ее злость на Мэтью прошла, теперь ее вниманием полностью завладела внучка.

Гостиная стала теснее обычного не только из-за рождественской елки и кучи поздравительных открыток, но также из-за детских вещей. Пеленальный столик, кроватка-корзина, стопка загадочных пеленок, пакет подгузников и странное устройство, которое, как объяснила Дженни, было молокоотсосом. Робин восторгалась, улыбалась, хохотала, ела печенье, слушала историю родов, снова восхищалась, держала племянницу на руках, пока та не проснулась, а когда Дженни опять завладела ребенком и со значительным видом уселась, чтобы начать кормление, Робин сказала, что улизнет наверх распаковать вещи.

Она отнесла чемодан на второй этаж; внизу ее отсутствие осталось незамеченным и не вызвало сожаления ни у кого из тех, кто любовался новорожденной. Робин затворила дверь своей старой комнаты, но вместо того, чтобы распаковываться, легла на свою старую кровать. Мускулы ее лица болели от всех этих вымученных улыбок; она закрыла глаза и позволила себе роскошь полного уныния.

До Рождества оставалось три дня, и Страйк бросил притворяться, что здоров. Придя к выводу, что единственной разумной линией поведения будет отсидеться в мансарде до победы организма над вирусом, он погнал себя в людный супермаркет «Сейнсбери», где, трясясь в ознобе, потея, дыша через рот и отчаянно стремясь вырваться подальше от толпы и закольцованных рождественских песнопений, набрал достаточно продуктов, чтобы продержаться несколько дней, и отнес их в свое жилище над офисом.

Джоан, как и следовало ожидать, болезненно отнеслась к известию о том, что он не приедет на праздники в Корнуолл. Она даже рискнула предположить, что приехать ему все-таки можно, если только они будут сидеть с противоположных концов обеденного стола, но Тед, к облегчению Страйка, отверг такую затею. Страйк уже стал подозревать у себя паранойю: ему казалось, что Люси не верит в его болезнь. Судя по ее тону, она считала, что он небось подцепил грипп нарочно. Даже когда она сообщала, что Джоан совсем облысела, ему чудились обвинительные нотки.

К пяти часам дня в сочельник у него разыгрался такой кашель, что легкие готовы были лопнуть, а ребра болели. Прислонив протез к стене, он подремывал на кровати, в футболке и трусах, когда его внезапно разбудил громкий шум. Казалось, кто-то спускается по ступеням, отдаляясь от двери в мансарду. Но прежде чем он смог окликнуть того, кто его разбудил, на него обрушился страшный приступ кашля. С усилием садясь, чтобы прочистить легкие, он не слышал второго приближения шагов, пока не раздался стук в дверь. Страйк разозлился, потому что даже крикнуть «Что?» потребовало от него усилий.

– Вам ничего не нужно? – послышался нутряной, грубый голос Пат.

– Нет! – хрипло прокаркал Страйк.

– Еды вам хватит?

– Да.

– Болеутоляющие имеются?

– Да.

– Тогда ухожу. Оставляю кое-что за дверью. – (Он услышал, как она ставит на пол какие-то предметы.) – Здесь пара подарков. Питательных. Съешьте суп, пока горячий. Увидимся двадцать восьмого.

Ее шаги застучали по металлическим ступеням – он так и не ответил.

У него не было твердой уверенности, что она упомянула горячий суп, но одной этой возможности оказалось достаточно, чтобы он подтянул к себе костыли и с усилием начал продвигаться к двери. От холода лестничного колодца потная спина покрылась мурашками. Каким-то чудом Пат втащила к нему наверх допотопный кинопроектор и, наверно опуская его на пол, стуком разбудила Страйка. Рядом лежала коробка с пленкой, найденная на чердаке у Грегори Тэлбота, маленькая горка красиво упакованных рождественских подарков, несколько открыток и два полистироловых контейнера с горячим куриным супом, за которым, как он догадывался, ей пришлось специально сходить в Чайнатаун. На него нахлынула какая-то болезненно трогательная благодарность.

Оставив тяжелый проектор и коробку с пленкой на месте, он костылем подтянул к себе и отправил по полу в квартиру рождественские подарки и открытку, потом медленно наклонился, чтобы поднять контейнеры с супом.

Перед тем как приняться за еду, он взял с прикроватной тумбочки мобильный и написал Пат SMS:

Спасибо огромное. Приятного вам Рождества.

Потом Страйк завернулся в одеяло и съел суп прямо из контейнеров, даже не почувствовав вкуса. Он надеялся, что горячая жидкость смягчит ему горло, но кашель не проходил, а пару раз ему даже показалось, что с кашлем вся еда вылетит обратно. Организм, похоже, был не рад угощению. Тем не менее он опустошил оба контейнера и, весь в поту, с бурлением в кишках, опять устроился под одеялом, наблюдая, как темнеет за окном небо, и удивляясь, почему болезнь не отступает.

После ночи, проведенной в полудреме, прерываемой длительными приступами кашля, Страйк проснулся в рождественское утро и обнаружил, что жар никуда не делся, а скомканная простыня намокла от пота. В квартире стояла неестественная тишина: на Тотнэм-Корт-роуд непостижимым образом вдруг прекратилось уличное движение. Судя по всему, даже таксисты в большинстве своем сидели по домам с семьями.

Страйк не склонен был себя жалеть, но, лежа в одиночестве, кашляя до боли в ребрах, обливаясь потом и зная, что в холодильнике – шаром покати, не смог удержаться от мысленного путешествия в прошлое, к былым рождественским праздникам в Сент-Мозе, где все происходило как по телевизору или в сказке: с индейкой, хлопушками и чулками для подарков.

Конечно, сегодня он не впервые встречал Рождество вдали от родных и друзей. Пару раз такое бывало в армии, когда он в полевой кухне жевал безвкусную индюшатину из контейнера, затянутого алюминиевой фольгой, среди однополчан в камуфляже и в шапках Санта-Клаусов. Тогда его поддерживали дисциплина и воинское братство, столь ценимые им в армейской службе, но сегодня он был лишен даже чувства локтя; при нем оставался лишь тот удручающий факт, что он лежит в одиночестве, больной, одноногий, на продуваемом сквозняками чердаке и расплачивается за неприятие каких-либо отношений, которые могли бы стать ему опорой.

В это рождественское утро вчерашняя доброта Пат казалась ему еще более трогательной. Повернув голову, он увидел, что на полу прямо у двери все еще лежат те подарки, что она принесла ему на верхотуру.

По-прежнему кашляя, он поднялся с кровати, нащупал костыли и потащился в санузел. Моча была темной, а небритое лицо в зеркале – пепельно-серым. Он поразился собственной немощи, но привычки, вбитые в него военной службой, не дали ему вернуться в постель. Он знал: если улечься прямо сейчас, не побрившись и без протеза, это только усилит назойливую депрессию. Поэтому он принял душ, двигаясь осторожнее, чем обычно, вытерся, надел чистую футболку, трусы и халат, а затем, все еще сотрясаемый кашлем, приготовил себе безвкусный завтрак из овсянки на воде, так как последнюю пинту молока предпочел сэкономить для чая. Столь затяжного течения болезни он не предвидел, и его запас продуктов сократился до сморщенных овощей, пары порций просроченной на два дня сырой курицы и небольшого кусочка твердого чеддера.

После завтрака Страйк принял болеутоляющее, пристегнул протез, а затем, полный решимости воспользоваться остатками физической силы, сменил постельное белье, поднял с пола и разложил на столе свои рождественские подарки, а также занес в квартиру с лестничной площадки проектор и бобину с пленкой. Как он и ожидал, на коробке стоял знак Козерога, выведенный поблекшим, но отчетливо читаемым маркером.

Пока он пристраивал коробку к стене под кухонным окном, у него звякнул мобильник. Страйк ожидал увидеть SMS от Люси с вопросом, когда же он позвонит и поздравит с Рождеством всю родню, собравшуюся в Сент-Мозе.

Счастливого Рождества, Блюи. Ты счастлив? Ты сейчас с кем-то, кого любишь?

С того времени, как Шарлотта прислала ему последнюю SMS, прошло две недели: она как будто шестым чувством уловила его решение обратиться к ее мужу, если в сообщениях появится хоть что-нибудь деструктивное.

Так легко было бы ответить; так легко сказать ей, что он один, болен и беспомощен. Ему вспомнилась ее фотография в обнаженном виде, которую он получил от нее на день рождения и заставил себя удалить. Но он уже прошел слишком длинный путь до уединения, защищенного от эмоциональных бурь. Хотя когда-то он так сильно ее любил, хотя она до сих пор могла нарушить его покой всего лишь парой слов, он зачем-то вспомнил тот единственный раз, когда привез ее на Рождество в Сент-Моз. Вспомнил, как в доме разразился скандал и как она в гневе выскочила за дверь мимо его родных, собравшихся вокруг рождественского стола с индейкой, вспомнил лица Теда и Люси, которые так ждали его приезда, потому что не виделись с ним больше года – он служил в Отделе специальных расследований Королевской военной полиции в Германии.

Страйк установил мобильник на беззвучный режим. Самоуважение и самодисциплина всегда были его щитом от апатии и невзгод. В конце-то концов, что такое первый день Рождества? Если абстрагироваться от всеобщего ликования и веселья, это просто зимний день, как любой другой. Даже если он сейчас болен телом, почему бы не напрячь разум и не повозиться с делом Бамборо?

Под эти рассуждения Страйк заварил себе чашку свежего крепкого чая, добавил чуть-чуть молока, открыл ноутбук и, то и дело содрогаясь от кашля, перечитал документ, начатый еще до болезни: краткий конспект перегруженной символами Тэлботовой тетради, над которым корпел вот уже три недели. Он намеревался послать документ Робин, чтобы она высказала свои соображения.

Оккультные заметки Тэлбота

1. Общие сведения

2. Ключ к символам

3. Возможные зацепки

4. Не факт, что имеет отношение к делу

5. План действий

Общие сведения

Нервный срыв Тэлбота привел его к убеждению, что он сможет распутать дело Марго Бамборо оккультными средствами. Кроме астрологии, он обращался к Алистеру Кроули с его Таро Тота (эти карты имеют и астрологический подтекст), изучал оккультные труды того же Кроули, Элифаса Леви и астролога Эванджелины Адамс, а еще пытался проводить магические ритуалы.

До своего психического расстройства Тэлбот регулярно посещал церковь. Когда он заболел, ему стало казаться, что он охотится за буквальным воплощением зла/дьяволом. Алистер Кроули, который, видимо, повлиял на Тэлбота больше прочих, называл себя Бафометом и при этом связывал Бафомета как с дьяволом, так и со знаком Козерога. Возможно, отсюда Тэлбот позаимствовал идею, что убийца Марго был Козерогом.

Бóльшая часть записей бесполезна, но предположительно Тэлбот не внес в официальное полицейское досье три

Страйк удалил числительное «три» и заменил его на «четыре». Как всегда, в процессе работы его тянуло закурить. Будто восстав против самой этой идеи, его легкие в тот же миг выдали безумный приступ кашля, и Страйку пришлось схватить рулон бумажных полотенец для поимки того, что они стремились исторгнуть. Поплотнее запахнув халат, он сделал глоток чая, вкуса которого не почувствовал, и продолжил работу.

Бóльшая часть содержания тетради не представляет никакой ценности, но предположительно Тэлбот не внес в официальное полицейское досье четыре настоящие зацепки, записав их только в «истинной книге», т. е. в общей тетради с кожаной обложкой.

Ключ к символам

В записях нет имен, только знаки зодиака. Я не привожу списка неустановленных свидетелей – нет никаких шансов вычислить их исключительно по звездным знакам, но сопоставление прямых доказательств позволяет сделать некоторые предположения о личностях, казавшихся Тэлботу наиболее важными для расследования.

Страйк удалил последний абзац и вставил новое имя с описанием.

* Внизу прилагаю возможное имя Скорпиона, однако это может быть еще не установленное нами лицо.

** Не представляю, что могут символизировать эти знаки. Не нашел их ни на одном астрологическом сайте. Похоже, их придумал Тэлбот. Айрин, по всей вероятности, одна из Близнецов, Рой – Козерог. Тэлбот пишет, что Рой «не может быть настоящим Козерогом» (так как он изобретательный, чувствительный, обладает музыкальным слухом), и по совету Шмидта приписывает ему этот вымышленный знак.

Шмидт

Имя «Шмидт» встречается в записях многократно. «Шмидт заменяет на (другой звездный знак)», «Шмидт меняет все», «Шмидт не согласен». В основном Шмидт меняет зодиакальные знаки фигурантов, хотя, казалось бы, эти данные непреложны, так как даты рождения не меняются. Грегори Тэлбот не припомнил, чтобы его отец знал кого-нибудь с таким именем. С высокой степенью вероятности могу предположить, что Шмидт является плодом психотического воображения. Быть может, Тэлбот невольно замечал, что люди не соответствуют качествам, предписываемым звездными знаками, а «Шмидт» был остатком его разума, пытающимся вновь заявить о себе.

Возможные зацепки

* Джозеф Бреннер

Хотя на первых порах Тэлбот решил снять подозрения с Бреннера на основании его зодиакального знака (Весы, по Эванджелине Адамс, – это знак, «заслуживающий наибольшего доверия»), позже он отмечает, что в день исчезновения Марго неустановленный пациент амбулатории сообщил о своей встрече с Джозефом Бреннером в многоквартирном доме на Скиннер-стрит. Это определенно противоречит собственному рассказу Бреннера (якобы он пошел прямо домой), подтверждению этого рассказа его сестрой и, возможно, показаниям соседа, который заявляет, что, выгуливая собаку, видел Бреннера через окно его дома в двадцать три часа. Не указывается время, когда Бреннера якобы видели в здании Майкл-Клифф-Хаус, что в трех минутах езды от амбулатории «Сент-Джонс» и, следовательно, гораздо ближе к маршруту Марго, чем собственный дом Бреннера, который находится в двадцати минутах езды. Всего этого нет в полицейских протоколах, и, похоже, расследование в данном направлении не было доведено до конца.

* Смерть Скорпиона

Похоже, Тэлбот предполагает, что Марго сочла подозрительной смерть некоего лица. Смерть Скорпиона связана с Рыбами (Даутвейт) и Раком (Дженис), что делает наиболее вероятным кандидатом на роль Скорпиона Джоанну Хэммонд, замужнюю женщину, которая состояла в близких отношениях с Даутвейтом и якобы совершила самоубийство.

Объяснение через связку Хэммонд/Даутвейт/Дженис выстраивается довольно хорошо: во время последней встречи с Даутвейтом Марго могла высказать ему свои подозрения насчет смерти Хэммонд, что объясняет его стремительное бегство из ее кабинета. А будучи приятельницей/соседкой Даутвейта, Дженис также могла иметь подозрения на его счет.

Слабое место этой версии заключается в том, что имеющееся в Сети свидетельство о рождении Джоанны Хэммонд подтверждает ее появление на свет под знаком Стрельца. Либо она не является тем умершим лицом, о котором идет речь, либо Тэлбот ошибся с ее датой рождения.

Кровь в доме Фиппсов / Выход Роя в сад

Когда Лоусон принял дело, Вильма, уборщица, говорила ему, что видела, как Рой в день исчезновения Марго ходил по саду, хотя считалось, что он прикован к постели. Она также заявила, что в комнате для гостей обнаружила и замыла кровь на ковре.

Лоусон подумал, что Вильма сообщила полиции эти два факта впервые, и заподозрил, что она хочет доставить неприятности Рою Фиппсу.

Однако оказалось, что Вильма действительно рассказала Тэлботу эту историю, а он, вместо того чтобы внести ее в полицейский протокол, сделал запись в своей астрологической тетради.

Хотя Вильма уже предоставила Тэлботу важную, казалось бы, информацию, он, судя по записям, был уверен, что она скрывает от него что-то еще. Похоже, он был одержим идеей, что Вильма владеет оккультными способностями/тайным знанием. Он рассуждает о том, что Телец может владеть магией, и даже предполагает, что Вильма сама могла нанести на ковер кровь для каких-то ритуальных целей.

Когда Тэлбот раскладывал Таро, ему часто выпадали карты, связанные с Тельцом, знаком Вильмы, и, видимо, на этом основании он истолковал их следующим образом: Вильма знает больше, чем рассказала. Он подчеркнул в связи с ней выражение «черный призрак» и ассоциировал ее с «Черной Лилит» – в астрологии так называется особая точка, связанная с табу и тайнами. В отсутствие каких-либо других объяснений я подозреваю изрядную долю старомодного расизма.

По Черинг-Кросс-роуд проехала машина с громыхающей из радио песней «Do They Know It’s Christmas?»[8]. Нахмурившись, Страйк добавил еще одну позицию в рубрику «Возможные зацепки» и начал печатать.

* Нико «Мутный» Риччи

По информации Тэлбота, Льва 3, выходящего однажды вечером из амбулатории, видел безымянный прохожий, который позже рассказал об этом Тэлботу. Нико «Мутный» Риччи попал на одну из фотографий, сделанных Дороти Оукден на рождественской вечеринке в амбулатории (1973). Фотография воспроизведена в книге ее сына. Риччи был Львом (подтверждено датой его рождения в сообщении прессы от 1968 г.).

Риччи был профессиональным гангстером, производителем порнографии и сутенером, жившим в 1974 г. на Лезер-лейн, Кларкенуэлл, в шаговой доступности от амбулатории «Сен-Джонс», так что явно был зарегистрирован у одного из тамошних врачей. Сейчас ему за 90, живет, по словам Штыря, в богадельне.

Присутствие Риччи на той вечеринке не отражено в материалах следствия. Тэлбот счел присутствие Риччи в амбулатории настолько важным, что занес его в свою астрологическую тетрадь, однако ничто не указывает на разработку этой линии и на сообщение о ней Лоусону. Возможное объяснение: 1) поскольку Риччи был Львом, а не Козерогом, Тэлбот решил, что он не может быть Бафометом; 2) Тэлбот не доверял человеку, сказавшему, что видел, как Риччи выходит из здания; 3) Тэлбот знал, но не отметил, что у Риччи было алиби на вечер исчезновения Марго; 4) Тэлбот знал, что у Риччи были алиби на время других похищений, осуществленных Эссекским Мясником.

Несмотря ни на что, присутствие Риччи на вечеринке необходимо расследовать. Он располагал связями для организации бесследного исчезновения. План действий см. ниже.

Организовав и изложив свои мысли о Мутном Риччи, Страйк утомился сверх меры. Уставший, с воспаленным горлом и саднящими от кашля межреберными мышцами, он пробежался по оставшейся части документа, которая, по его мнению, содержала мало ценного, кроме плана действий. Исправив пару опечаток, он приложил все это к электронному сообщению и отправил Робин.

Только после того, как оно было отправлено, до него дошло, что не всем хочется в Рождество вести рабочую переписку. Однако он отмахнулся от минутного сомнения, сказав себе, что Робин сейчас наслаждается семейным праздником и до завтрашнего дня вряд ли проверит почту.

Он проверил мобильник. Шарлотта больше не бомбардировала его сообщениями. Конечно же, у нее близнецы и аристократические родственники по мужу – всех надо обиходить. Страйк вернул телефон на место.

Как ни мало в нем оставалось энергии, еще больше Страйка нервировало то, что ему нечего делать. Без особого любопытства он изучил пару лежащих рядом с ним рождественских подарков – оба явно от благодарных клиентов, поскольку были адресованы как ему, так и Робин. Тряхнув тот, который побольше, он пришел к выводу, что там конфеты.

Страйк перешел в спальню и немного посмотрел телевизор, но постоянные упоминания Рождества привели его в уныние, и он выключил телевизор, на полуслове оборвав диктора, который желал всем чудесного…

Страйк вернулся на кухню, и взгляд его упал на лежавший прямо у двери тяжелый проектор и жестяную коробку с пленкой. После минутного колебания он взгромоздил тяжелый механизм на кухонный стол объективом к пустому пространству на стене и включил его в розетку. Судя по всему, аппарат был в рабочем состоянии. Затем Страйк не без труда приподнял крышку коробки и обнаружил в ней большую бобину 16-миллиметровой пленки, которую установил на ось откидного кронштейна.

Несомненно, только из-за непривычного тумана в голове, а также потому, что приходилось то и дело останавливаться и отхаркивать мокроту в бумажное полотенце, у Страйка ушел почти час на то, чтобы понять, как управляться со старым проектором, и тут он осознал, что к нему отчасти возвращается аппетит. Было почти два часа. Стараясь не представлять себе, что сейчас делается в Сент-Мозе, где большая индейка со всеми гарнирами, несомненно, уже доходит до вершины своего бронзового совершенства, но усмотрев в проблесках вернувшегося аппетита знак вновь обретаемого здоровья, он достал из холодильника упаковку просроченной курицы и вялые овощи, порезал все это, отварил лапши и, смешав, поджарил на сковороде.

Никакого вкуса он не ощутил, но после второго приема пищи почувствовал себя чуть более похожим на человека и, сорвав с коробки шоколада подарочную бумагу и целлофан, съел еще и пару конфет, а затем включил проектор.

На стене в бледном от солнечного света изображении мелькала обнаженная фигура женщины. Ее голова была прикрыта капюшоном. Руки связаны за спиной. В кадре появилась мужская нога в черной брючине. Мужчина пнул женщину: она споткнулась и упала на колени. Он продолжал ее пинать, пока она не упала ничком на пол в помещении, похожем на склад.

Она, конечно же, кричала, не могла не кричать, но звуковой дорожки не было. Из-под левой груди тянулся тонкий шрам, как будто нож касался ее уже не в первый раз. У всех участвующих мужчин лица были закрыты шарфами или балаклавами. Она одна была голой: мужчины просто приспустили джинсы.

Женщина перестала шевелиться задолго до того, как они угомонились. В какой-то момент ближе к концу, когда она едва двигалась, когда кровь ее все еще капала из многочисленных ножевых ран, перед камерой промелькнула левая рука мужчины, который, судя по всему, наблюдал, но не участвовал. На ней сверкнуло нечто большое и золотое.

Страйк выключил проектор. Его внезапно прошиб холодный пот, брюхо скрутило спазмом. Он еле успел добраться до ванной, где его вырвало, и там он и оставался, содрогаясь от рвотных позывов, пока желудок не опустел и пока за окнами мансарды не сгустились сумерки.

В старой спальне Стивена, за стенкой от комнаты Робин, вопила Аннабель. Племянница не унималась почти всю Рождественскую ночь и не давала уснуть Робин, которая, пытаясь заглушить эти завывания, слушала в наушниках Джони Митчелл.

На четыре дня застряв у родителей в Мэссеме, Робин поневоле вернулась к протяжным, блуждающим мелодиям Митчелл и к текстам, от которых странно терялась. Марго Бамборо находила в них нечто для себя, но разве жизнь Марго не была куда сложней, чем ее собственная? Больные родители, нуждавшиеся в поддержке, любимая новорожденная дочь, без которой она тосковала каждую минуту, множество подводных течений и агрессивных выпадов на работе, обидчивый муж, который с ней не разговаривал, другой мужчина, который маячил на заднем плане, обещая измениться в лучшую сторону. Так ли уж серьезны были житейские проблемы Робин в сравнении с этими?

Лежа в темноте, она слушала совсем иначе, нежели в поезде. Тогда в текстах, исполненных прекрасным голосом, ей слышалась чуждая изощренность. У Робин не случилось ярких любовных историй, какие можно препарировать или оплакивать: у нее был один правильный кавалер и одно замужество, которое пошло не так, и вот сейчас она вновь оказалась в родительском доме, бездетная двадцатидевятилетняя женщина, которая «двигается не туда, куда все, а в обратную сторону».

Но в темноте, когда удавалось как следует прислушаться, среди зависших в воздухе аккордов она начала различать мелодии, а когда перестала сравнивать эту музыку с той, которую слушала по привычке, еще и осознала, что образы, которые она поначалу нашла изощренно чуждыми, были признаниями в несостоятельности и неприкаянности, в невозможности слить воедино две жизни, ждать родственную душу – и не дождаться, стремиться одновременно к свободе и любви.

Она буквально вздрогнула, услышав слова в начале восьмого трека: «I’m always running behind the times, just like this train»[9].

А когда Митчелл дальше спросила: «What are you going to do now? You got no-one to give your love to»[10], у Робин навернулись слезы. Меньше чем в миле от ее спальни, на кровати в гостевой комнате ее бывшего свекра лежали Мэтью и Сара, а в этих стенах томилась Робин, опять в четырех стенах, которые всегда будут напоминать ей тюремную камеру. Здесь она провела несколько месяцев после ухода из университета, закованная собственными воспоминаниями о незнакомце в маске гориллы и о самых кошмарных двадцати минутах в ее жизни.

После того как она приехала к родителям, все в доме норовили вывести ее в город, «потому что прятаться незачем». Само собой разумелось, независимо от благих намерений родни, что прятаться – это естественная реакция женщины, чей бывший муж нашел новую пассию. А незамужней быть стыдно.

Но, слушая «Court and Spark», Робин думала, что действительно движется не в том направлении, что все ее знакомые. Она рвалась назад, к той своей ипостаси, которую воплощала до того, как на нее из подлестничной темноты напал незнакомец в маске гориллы. Причина непонимания со стороны окружающих заключалась в том, что, по их мнению, истинная ценность ее личности определялась соответствием идеалу Мэтью Канлиффа: быть скромной сотрудницей отдела кадров, которая из соображений безопасности не выходит из дому после наступления темноты. Они не осознавали, что прежняя личность сформировалась под воздействием тех двадцати минут, а настоящая Робин могла бы никогда не раскрыться, не попади она по воле судьбы в обшарпанный офис на Денмарк-стрит.

Со странным ощущением плодотворно использованной бессонницы Робин выключила свой айпод. В четыре часа утра на второй день Рождества дом наконец затих. Робин сняла наушники, перевернулась на бок и смогла заснуть.

Через два часа Аннабель вновь заплакала; на сей раз Робин встала и босиком прокралась вниз, к большому деревянному столу рядом с дорогой шведской электроплитой «AGA», прихватив с собой записную книжку, ноутбук и мобильный телефон.

Приятно было иметь всю кухню в своем распоряжении. В зимний предрассветный час укутанный плотным инеем сад за окном отсвечивал серебром и синью. Опуская на стол свой ноутбук и телефон, она поздоровалась с Раунтри, который нынче был скован артритом и уже не резвился по утрам, а просто лениво помахивал хвостом из стоящей рядом с радиатором корзины. Робин заварила себе чашку чая, села за стол и открыла ноутбук.

У нее оставался непрочитанным документ Страйка с изложением тезисов по гороскопам, который пришел накануне, когда она помогала матери готовить рождественский обед. Загружая в пароварку брюссельскую капусту, Робин боковым зрением заметила уведомление на своем телефоне, который заряжался от одной из немногих электрических розеток, не занятых какой-либо детской принадлежностью: стерилизатором рожков, видеоняней или молокоотсосом. Когда она увидела имя Страйка, сердце ее на миг возликовало: она уже приготовилась прочесть слова благодарности за подаренный ему DVD Тома Уэйтса, а сам факт отправления мейла в Рождество был признаком дружеского расположения, какое прежде ей и не снилось.

Однако в электронном сообщении она прочла: «Тебе для справки: резюме по записям Тэлбота о гороскопах и план действий».

Поймав на себе материнский взгляд, Робин догадалась, что у нее вытянулось лицо.

– Какие-то неприятности?

– Нет, это от Страйка.

– В Рождество? – резко спросила Линда.

И тут Робин поняла, что Джеффри, ее бывший свекор, наверняка распускает по всему Мессэму слухи, что интрижка Мэтью – ничто по сравнению с гнусным предательством снохи. Она поняла правду по лицу своей матери, по преувеличенному вниманию Дженни к Аннабель, которую она вдруг принялась качать на руках, и по внимательному взгляду Джонатана, ее младшего брата, который украшал одно из блюд клюквенным соусом из бутылки.

– Это по работе, – холодно сказала Робин.

Ее молчаливые обвинители спешно вернулись к своим делам.

Поэтому теперь, усаживаясь за чтение присланного Страйком документа, Робин испытывала весьма смешанные чувства. В том, что он в Рождество отправил ей электронное письмо, чудился некий упрек, как будто она его подвела, уехав в Мессэм вместо того, чтобы остаться в Лондоне и в одиночку заправлять агентством, пока он сам, Барклай и Моррис валяются с гриппом. Более того, раз уж он собрался написать ей в Рождество, простая вежливость требовала хотя бы пары слов личного характера. По всей видимости, он просто отнесся к ее рождественскому подарку с таким же равнодушием, какое она проявила к его свертку.

Робин как раз дочитала до конца рубрику «Возможные зацепки» и переваривала мысль о том, что профессиональный гангстер как минимум единожды находился в непосредственной близости от Марго Бамборо, когда открылась дверь кухни, впуская доносящийся издалека плач малютки Аннабель. И вошла Линда, одетая в халат и домашние тапки.

– Что ты тут делаешь? – спросила она с явным неодобрением, продвигаясь к чайнику.

Робин постаралась не показать раздражения. Не один день она улыбалась до боли в мышцах, помогая, насколько это было физически возможно, восхищаясь малюткой Аннабель, пока не стала сомневаться, что у той осталась хотя бы одна пора на коже, не удостоившаяся ее похвалы; она участвовала в шарадах, и разливала напитки, и смотрела фильмы, и разворачивала шоколадки или колола орехи для Дженни, когда та, сидя на диване, кормила грудью. Она выслушивала мнение отца о сельскохозяйственной политике Дэвида Кэмерона и отмечала для себя, причем без малейшего недовольства, что никто из родных не спросил, как у нее дела на работе. Неужели ей не позволено полчаса посидеть в тишине на кухне, тем более что уснуть под рев Аннабель нечего было и думать.

– Почту смотрю, – сказала Робин.

– Они думают, – продолжила Линда (и Робин знала, что «они» – это наверняка новоявленные родители, чьи мысли и желания приобретали в настоящее время абсолютную актуальность), – что это из-за брюссельской капусты. У нее всю ночь были колики. Дженни совершенно измотана.

– Аннабель не ела брюссельскую капусту, – заметила Робин.

– Она получает все с грудным молоком, – объяснила Линда с некоторой, как почувствовала Робин, снисходительностью из-за отсутствия у дочери опыта материнства.

С двумя чашками чая в руках для Стивена и Дженни Линда опять вышла из кухни. С облегчением Робин открыла записную книжку и набросала пару мыслей, пришедших ей в голову при чтении «Возможных зацепок», потом вернулась к списку «не факт, что имеющих отношение к делу» пунктов, тщательно подобранных из тетради Тэлбота.

Пол Сетчуэлл

По прошествии нескольких месяцев психическое состояние Тэлбота явно ухудшилось, если судить по его записям, которые становились все более оторванными от реальности.

Ближе к концу он возвращается к двум рогоносным знакам зодиака, Овну и Тельцу, предположительно потому, что все еще зациклен на дьяволе. Как указано выше, Вильма навлекла на себя изрядную долю необоснованных подозрений, но он также берет на себя труд рассчитать полный гороскоп Сетчуэлла, то есть он должен был от него получить время рождения. Возможно, это ничего не значит, но странно, что он опять вернулся к Сетчуэллу и потратил столько времени на его натальную карту, чего не делал ни для одного другого подозреваемого. Тэлбот выделяет те составляющие его карты, которые должны указывать на агрессию, нечестность и неврозы. Вдобавок Тэлбот все время отмечает, что различные элементы карты Сетчуэлла такие же, «как у АК», не давая пояснений.

Рой Фиппс и Айрин Хиксон

Как отмечалось выше, знаки, которые Тэлбот использует для Роя Фиппса и Айрин Хиксон (тогда Айрин Булл), в астрологии никогда не использовались и, похоже, придуманы самим Тэлботом.

Символ Роя выглядит как безголовая фигурка человека. Что именно она должна обозначать, я никак не пойму, – какое-то созвездие, что ли? В связи с именем Роя все время всплывают цитаты о змеях.

Выдуманный для Айрин знак похож на большую рыбу, и…

Дверь на кухню опять открылась. Робин повернула голову. На пороге снова стояла Линда.

– Ты все еще здесь? – спросила она, по-прежнему с легким неодобрением.

– Нет, – сказала Робин, – я наверху.

Линда натянуто улыбнулась. Забрав из шкафа несколько кружек, она спросила:

– Хочешь еще чая?

– Нет, спасибо.

Робин закрыла ноутбук. Она решила дочитать Страйков документ у себя в комнате. Возможно, ей померещилось, но Линда как будто производила больше шума, чем обычно.

– Он что ж, и в Рождество тоже заставляет тебя работать? – возмутилась Линда.

В течение последних четырех дней Робин подозревала, что ее мать хочет поговорить с ней о Страйке. По удивленным лицам домашних она вчера поняла почему. Однако, не собираясь облегчать Линде ведение допроса, Робин уточнила:

– Тоже – как когда?

– Ты знаешь, о чем я, – сказала Линда. – На Рождество. Я полагаю, ты заслужила выходные.

– У меня и есть выходные, – заметила Робин.

Она отнесла свою пустую кружку в раковину. Раунтри теперь с трудом поднялся на лапы, и Робин выпустила его через заднюю дверь, ощущая ледяной холод каждой клеточкой неприкрытой кожи. Над живой изгородью поднималось по ледяным небесам солнце, окрашивая горизонт в зеленоватый цвет.

– Он с кем-нибудь встречается? – спросила Линда. – Страйк?

– Он встречается со множеством людей, – сказала Робин, намеренно тупя. – Этого требует работа.

– Ты знаешь, о чем я, – повторила Линда.

– С чего вдруг такой интерес?

Она ожидала, что мать от нее отстанет, но была удивлена.

– Я думаю, ты знаешь с чего, – сказала она, разворачиваясь к дочери.

Робин с яростью обнаружила, что краснеет. Да ей уже двадцать девять, она взрослая женщина! В тот же миг на кухонном столе звякнул мобильник. Она была убеждена, что это Страйк; очевидно, так же думала и Линда, которая, находясь ближе к столу, подняла телефон, чтобы отдать его Робин, но при этом не преминула взглянуть на имя. Это был не Страйк. Это был Сол Моррис. Он написал:

Надеюсь, у тебя не такое поганое Рождество, как у меня.

При обычных обстоятельствах Робин не стала бы отвечать. Но обида на родных и какое-то еще чувство, в котором она не особенно хотела себе признаваться, заставили ее под пристальным взглядом Линды написать ответ:

Смотря насколько поганое твое. У меня изрядно поганое.

Она отправила сообщение и подняла глаза на Линду.

– Кто такой Сол Моррис? – спросила ее мать.

– Субподрядчик нашего агентства. Раньше работал в полиции.

– О, – сказала Линда.

Робин поняла, что дала Линде новую пищу для размышлений. К чему и стремилась. Забрав со стола ноутбук, она вышла из кухни.

Ванная, конечно же, была занята. Робин вернулась к себе в комнату. Как только она прилегла на кровать с вновь открытым ноутбуком, Моррис прислал ей следующее сообщение.

Расскажи мне свои беды, а я расскажу свои. С друзьями и беда… далее по тексту.

Слегка сожалея, что ответила, Робин положила мобильный экраном вниз на кровать и вернулась к чтению документа, присланного Страйком.

Выдуманный для Айрин знак похож на большую рыбу, и Тэлбот предельно откровенен насчет того, что, по его мнению, этот знак символизирует: «Чудовищный звездный Кит, Левиафан, библейский кит, на поверхности – обаяние, в глубине – зло. Волевой, любит внимание, актер, врун». Видимо, Тэлбот подозревал Айрин во лжи, даже до того, как было доказано, что она соврала о своем походе к стоматологу, чего Тэлбот так и не обнаружил; ничто не указывает на то, о чем именно, по его мнению, она лжет.

Марго как Бабалон

Это значимо лишь как индикатор того, насколько Тэлбот был болен.

В тот вечер, когда его забрали в психиатрическую больницу, он хотел совершить какой-то магический ритуал. Судя по его записям, он пытался вызвать Бафомета, вероятно думая, что Бафомет примет вид убийцы Марго.

Как пишет Тэлбот, явился ему не Бафомет, а дух Марго (которая «винит меня», которая «нападает на меня»). Тэлбот верил, что после смерти она стала Бабалон, супругой Бафомета, второй после него в иерархии. Демон, которого Тэлбот «увидел», держал в руках кубок с кровью и меч. В каракулях вокруг изображения демона многократно упоминаются львы. На карте из Таро Тота Бабалон восседает на семиглавом льве, символизирующем Вожделение.

Изобразив демона, Тэлбот потом вернулся к нему, дорисовал над некоторыми записями и над самим демоном католические кресты, а поперек изображения вывел цитату из Библии, направленную против колдовства. Появление демона, видимо, подтолкнуло его обратно к религии, и на этом его записи заканчиваются.

Робин услышала, как открылась и закрылась дверь ванной. Теперь она до смерти хотела писать и рванулась из своей комнаты.

Стивен, сонный, с опухшими глазами, шел через лестничную площадку с несессером в руках.

– Извини за беспокойную ночь, Роб, – сказал он. – Дженни считает, что виновата брюссельская капуста.

– Да, мама говорила, – ответила Робин, протискиваясь мимо него. – Нет проблем. Надеюсь, малышке лучше.

– Мы хотим вывезти ее на прогулку. Попробую купить тебе беруши.

Приняв душ, Робин вернулась к себе в комнату. Пока она одевалась, телефон дважды пискнул.

Расчесывая перед зеркалом волосы, она бросила взгляд на новые духи, подаренные ей матерью к Рождеству. Однажды Робин сказала Линде, что ищет новый аромат, поскольку прежний слишком напоминает ей о Мэтью. Когда она распаковала подарок, ее очень тронуло, что Линда помнит об этом разговоре.

Флакон был круглый – не шар, а выпуклый диск: «Шанель шанс-о-фреш». Жидкость оказалась бледно-зеленой. У Робин тут же возникла неприятная ассоциация с брюссельской капустой. Тем не менее она слегка пшикнула на запястья и за ушами, наполнив комнату резким запахом лимона и трудноопределимых цветов. Чем руководствовалась мать, удивилась она, выбирая именно эти духи? Неужели было в них нечто такое, отчего в материнском сознании мелькнуло «Робин»? На вкус дочери, это был запах дезодоранта, ни к чему не обязывающий, чистый, напрочь лишенный романтических ноток. Она вспомнила свою неудачную покупку духов «Фрака», продиктованную желанием быть сексуальной и искушенной, но не принесшую ничего, кроме головной боли. Размышляя о несоответствии между работой на публику и ожиданиями этой самой публики, Робин уселась на кровать рядом с ноутбуком и туда же бросила телефон.

Моррис прислал еще две эсэмэски.

Тут одиночество и похмелье. Паршиво встречать Рождество без детей.

Не получив ответа, он продолжил:

Извини, я просто слезливый урод. Не обращай внимания.

Пожалуй, такой отзыв о себе был самым симпатичным из всех высказываний Морриса. Из жалости Робин ответила:

Наверно, это тяжело, сочувствую.

Потом она вернулась к ноутбуку и завершающему отрывку присланного Страйком документа, где подробно излагались необходимые действия, помеченные инициалами исполнителей.

План действий

Повторно переговорить с Грегори Тэлботом (К. С.)

Надо выяснить, почему даже после выздоровления Билл Тэлбот так и не рассказал коллегам о зацепках из «истинной книги», которые утаил в период расследования, т. е. что Бреннера видели на Скиннер-стрит в день исчезновения Марго / кровь на ковре Фиппса / чья-то смерть, не дававшая покоя Марго / Мутный Риччи в амбулатории.

Повторно переговорить с Динешем Гуптой (К. С.)

Он может знать, к кому на Скиннер-стрит приходил в тот вечер Бреннер. Возможно, к пациенту. Гупта может также объяснить появление Мутного Риччи на той вечеринке. Также спрошу его о «Скорпионе» – вдруг это имеет отношение к пациенту, чья кончина показалась Марго подозрительной.

Опросить Роя Фиппса (К. С. / Р. Э.)

Мы слишком долго осторожничали с Фиппсом. Нужно позвонить Анне и узнать, может ли она убедить его ответить на наши вопросы.

Попытаться выйти на разговор с кем-либо из детей Вильмы Бейлисс (К. С. / Р. Э.)

Особенно важно, если не достучимся до Роя. Хочу заново пройтись по рассказу Вильмы (перемещения Роя, кровь на ковре).

Найти К. Б. Оукдена (К. С. / Р. Э.)

Судя по его книжке, он трепло, но есть слабая надежда, что сообщит неизвестные нам факты о Бреннере, коль скоро на работе его мать была к тому ближе всех.

Найти и опросить Пола Сетчуэлла (К. С. / Р. Э.)

Найти и опросить Стивена Даутвейта (К. С. / Р. Э.)

Робин невольно почувствовала скрытый упрек в свой адрес. Страйк добавил собственные инициалы к тем пунктам плана, которые прежде поручались ей одной, как то: найти Сетчуэлла и вызвать на разговор детей Вильмы Бейлисс. Она опять отложила ноутбук, взяла телефон и пошла на кухню завтракать.

Ее встретила внезапная тишина. На лицах Линды, Стивена и Дженни застыло смущение, которое выдает боязнь, что тебя могли услышать. Робин положила в тостер ломтик хлеба, стараясь заглушить нарастающее возмущение. Она спиной чувствовала беззвучные слова и жесты.

– Робин, мы только что столкнулись с Мэтью, – признался Стивен. – Когда прогуливались с Аннабель вокруг квартала.

– Так. – Робин повернулась к ним лицом, пытаясь изобразить легкий интерес.

Мэтью попался им на глаза впервые. Робин намеренно пропустила всенощную, не сомневаясь, что он там будет с Сарой, но мать сказала, что ни один из Канлиффов не присутствовал. Сейчас все – Линда, Стивен, Дженни – смотрели на Робин с тревогой и сочувствием, ожидая ее реакции и вопросов.

У нее звякнул телефон.

– Извините. – Она опустила взгляд, радуясь возможности отвернуться от родни.

Моррис прислал SMS:

Почему у тебя такое паршивое Рождество?

Пока троица родственников сверлила взглядами ее спину, Робин напечатала ответ:

Рядом живет мой бывший свекор, а бывший муж привез новую избранницу. Мы в центре местного скандала.

Моррис ей не нравился, но в этот момент она почувствовала в нем желанного союзника, единственную связь с жизнью, которую она с таким трудом создала для себя вдали от Мэтью и Мессэма. Робин почти уже положила телефон, когда он пискнул повторно, и под бдительными взглядами остальных прочла:

Гадство.

Это точно, написала она в ответ.

Подняв глаза на мать, Стивена и Дженни, Робин заставила себя улыбнуться.

– Сам расскажешь? – обратилась она к Стивену. – Или надо упрашивать?

– Нет-нет, не надо, – зачастил он. – Ничего особенного не произошло… мы прогуливались с коляской до главной площади и обратно, а тут они… Он и эта…

– Сара, – подсказала Робин.

Она легко представила, как эти двое держатся за руки, вдыхают морозный утренний воздух, любуются живописными видами сонного городка под зимним солнцем.

– Да, – продолжил Стивен. – Нам показалось, он, когда нас увидел, хотел повернуть обратно, но передумал. И только сказал: «Я вижу, вас можно поздравить».

Робин явственно услышала интонации Мэтью.

– Вот и все, собственно, – закончил Стивен.

– Врезать бы ему по яйцам, – неожиданно вмешалась Дженни. – Скотина самодовольная.

А Линда не отрывала взгляда от телефона Робин.

– С кем ты туда-сюда переписываешься на второй день Рождества? – спросила она.

– Я же тебе только что сказала, – ответила Робин. – С Моррисом. Он работает в агентстве.

Она точно знала, какое впечатление производит на Линду, но у нее была своя гордость. Быть не замужем, может, и не зазорно, однако жалость родных, мысль о Мэтью и Саре, разгуливающих по Мессэму, общие подозрения в их со Страйком адрес, а также невозможность рассказать что бы то ни было про себя и Страйка, за исключением его планов отныне дублировать ее работу, не приносящую результатов, – все это требовало от нее срочно найти какой-нибудь фиговый листок, дабы прикрыть свое померкшее достоинство. А Моррис, при всей своей льстивости и сверхфамильярности, сегодня, вероятно, больше заслуживал сочувствия, чем осуждения, и объявился как раз вовремя, чтобы Робин могла сохранить лицо.

Мать с братом переглянулись, и Робин получила безрадостное удовлетворение, направив их по ложному следу. С горя она полезла в холодильник и достала початую, но затем аккуратно заткнутую пробкой бутылку шампанского, оставшуюся от праздничного стола.

– Что это ты делаешь? – забеспокоилась Линда.

– Смешиваю себе «мимозу», – ответила Робин. – Рождество, надеюсь, продолжается?

Перетерпеть еще одну ночь – и поезд умчит ее обратно в Лондон. Эта антиобщественная мысль словно обрела материальность: из видеоняни за спиной у Робин вырвался надрывный вопль, и действо, именуемое ею детским цирком, переместилось из кухни в гостиную: Линда принесла стакан воды, чтобы в организм Дженни при кормлении грудью поступала жидкость, и включила для невестки телевизор, а Стивен стремглав бросился наверх за Аннабель.

Самое время выпить, решила Робин. Если плеснуть в стакан достаточно апельсинового сока, никто и не заметит, как ты в одиночку приканчиваешь бутылку шампанского, чтобы поскорее развеять неприкаянность, злость и тоску, которые извивались сейчас в самом низу ее живота. На «мимозе» она продержалась до обеда, за которым все выпили по бокалу красного вина, хотя Дженни «только пригубила» из-за кормления Аннабель и пропустила мимо ушей предположение Робин, что от грудного молока с алкоголем малышка, возможно, будет крепче спать. Моррис безостановочно присылал эсэмэски – в основном дурацкие рождественские шутки-каламбуры и новости своего дня, а Робин отвечала так же бездумно, как иногда хрустела картофельными чипсами: с некоторой долей отвращения к себе самой.

Только что приехала моя мать. Приготовил шерри и отмазки, чтобы не рассказывать ее контактной группе Женского института о полицейской работе.

Как зовут твою маму? – послала обратную эсэмэску слегка захмелевшая Робин.

Пиппа, ответил Моррис.

Робин была не уверена, что уже можно смеяться и что в этом есть юмор.

– Робс, хочешь, поиграем в «Нарисуйку», поотгадываем слова по картинкам? – спросил Джонатан.

– Что? – не поняла Робин.

Она сидела на неудобном стуле с жесткой спинкой в углу гостиной. Детский цирк занимал как минимум половину комнаты. По телевизору показывали «Волшебника страны Оз», но никто его не смотрел.

– «Нарисуйка», слова угадывать, – повторил Джонатан. – Кстати, Робс, можно у тебя зависнуть на выходные в феврале?

Шутка, написал Моррис. Филиппа.

– Что? – повторила Робин; кажется, кто-то у нее что-то спросил.

– Моррис, очевидно, очень интересный мужчина, – с насмешкой сказала Линда, и все оглянулись на Робин, которая просто сказала:

– Угадывать слова по картинкам, да, отлично.

Надо играть в Нарисуйку, написала она Моррису.

Нарисуй хер, пришел мгновенный ответ.

Робин опять отложила телефон. Эффект выпивки ослабевал, в правом виске пульсировала головная боль. К счастью, вскоре пришел Мартин с подносом, уставленным чашками кофе, к которым он добавил бутылку ликера «Бейлис».

В разгадывании ребусов победил Джонатан. Малютка Аннабель еще немного поорала. На кухонном столе был накрыт холодный ужин, к которому пригласили соседей, чтобы те полюбовались на Аннабель. В восемь вечера Робин приняла парацетамол и стала пить черный кофе, чтобы прояснить голову. Надо было собрать вещи. Еще надо было как-то закончить растянувшуюся на целый день беседу с Моррисом, который явно успел надраться вусмерть.

Маман отчалила. Жалится, что мало видит внуков. О чем теперь поговорим? Что на тебе надето?

Она проигнорировала эту эсэмэску. Наверху у себя в комнате она собрала чемодан, потому что уезжала ранним поездом. «Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы в вагоне не было Мэтью и Сары». Робин опять побрызгала на себя рождественским подарком матери. Принюхавшись, она решила, что из этого запаха окружающие сделают единственный вывод: она помылась. Может, мама купила этот скучный цветочный антисептик из подсознательного желания начисто отмыть свою дочь от подозрений в распутстве. Ничто в нем не напоминало о соблазнительнице; он годился лишь на то, чтобы служить вечным напоминанием об этом паршивом Рождестве. Тем не менее Робин не оставила флакон на полке, а бережно уложила в дорожную сумку среди носков, чтобы не обижать маму.

К тому времени, когда она вновь спустилась на первый этаж, Моррис написал ей еще пять раз.

Шютка юмора. Я пошутил. Скажи, что так и знала, а то повешюсь. Чорт, ты никак обиделась? Да?

Ответь да или нет е-мое

Слегка раздосадованная и смущенная тем, что так глупо и по-детски притворялась перед родными, будто по примеру Мэтью нашла себе новую любовь, она помедлила в коридоре, чтобы ответить:

Я не обиделась. Просто должна заканчивать. Надо пораньше лечь.

Робин вошла в гостиную, где сидели ее близкие и осоловело смотрели новости. Она сдвинула в сторону пеленку, половину упаковки подгузников и одну из карточек для игры в ребусы, чтобы сесть на диван.

– Прости, Робин, – зевая, сказала Дженни, протянула руку за детскими вещами и придвинула их к себе.

Телефон Робин запищал в очередной раз. Линда смерила ее взглядом. Робин не обратила внимания ни на мать, ни на телефон, потому что разглядывала игровую карточку, на которой Мартин попытался изобразить имя «Икар». Никто не отгадал. Всем виделись только уползающие прочь от солнца раки, однако никто не догадался произнести «раки» задом наперед.

Но что-то в этом рисунке ее зацепило. И опять пискнул ее телефон. Она посмотрела на экран.

Ты в постели?

Чего и тебе желаю, ответила она, но мысли ее все еще были обращены к карточке с ребусом. Солнце, похожее на цветок. Цветок, похожий на солнце.

И опять запищал телефон. Выйдя из себя, Робин взглянула на экран.

Моррис прислал ей фотографию своей эрекции. На какое-то мгновение Робин задержала взгляд на экране, пересиливая гадливость и ужас. Потом она вскочила с места, да так резко, что ее отец, вздрогнув, проснулся в своем кресле, и ринулась прочь из комнаты.

Ей хотелось убежать на кухню, но кухня оказалась слишком близко. Все стены оказались слишком близко. Дрожа от ярости и потрясения, она рывком открыла дверь черного хода и ступила в заледенелый сад, где в ванночке для птиц вода, которую она совсем недавно разморозила кипятком, уже затвердела и в лунном свете приобрела цвет молока. Не дав себе ни секунды на раздумья, она набрала номер Морриса.

– Эй…

– Как ты посмел… как, мать твою, ты посмел прислать мне такое?!

– Черт, – хрипло выдавил он. – Я не… я подумал… «жаль, что тебя рядом нет», а то бы…

– Кому было сказано: я иду спать! – заорала Робин. – Засунь себе свой поганый хер в задницу!

В соседних домах из-за кухонных занавесок выглядывали соседи. На Рождество Эллакотты устроили для всех отличное развлечение: сначала младенческие вопли, теперь громогласная отповедь насчет мужских причиндалов.

– Ой, бляха… – выдохнул Моррис. – Черт… нет… послушай, я не хотел…

– Ты что, мать твою, себе позволяешь? – кричала Робин. – Совсем мозгами трахнулся?

– Нет… сука… черт… извини… я подумал… какой, сука, стыд… Робин, не надо… о господи Исусе…

– Я не желаю видеть твой член!

Ответом ей стали судорожные рыдания, потом он, видимо, положил телефон на какую-то твердую поверхность. А сам поодаль от микрофона издавал страдальческие стоны, перемежающиеся всхлипами. Можно было подумать, там сыплются какие-то тяжелые предметы. Потом послышался частый стук: он опять взялся за мобильник.

– Робин, мне дико стыдно… что я сделал, что же натворил… Придурок… Впору нахер удавиться. Только не говори Страйку… не надо… Умоляю, Робин… не говори Страйку, Робин… если я потеряю эту работу… не говори ему, Робин… если я ее лишусь, я лишусь всего… лишусь моих дочек, Робин.

Он вел себя примерно как Мэтью в тот день, когда она узнала, что он ей изменяет. Бывший муж буквально стоял у нее перед глазами на ледяной корке газона; закрыв лицо руками и задыхаясь, он молил ее о прощении, а потом в панике поднял на нее глаза: «Ты сказала Тому? Он знает?»

Что же в ее характере заставляет мужчин требовать, чтобы она хранила их грязные тайны?

– Я не скажу Страйку, – выговорила она, дрожа больше от ярости, чем от мороза, – потому что у него родственница при смерти, а еще потому, что сейчас нам не найти тебе замену. Но заруби себе на носу: не смей присылать мне больше ничего, кроме оперативной информации.

– О господи, Робин… спасибо тебе… спасибо… ты настоящий человек.

Он перестал всхлипывать. Его слюнтяйство оскорбило ее чуть ли не больше, чем та фотография.

– Разговор окончен.

Почти не ощущая холода, она стояла в темноте, опустив телефон. Когда у ближайших соседей на кухне погасили свет, в родительском доме распахнулась дверь черного хода. По ледяной коросте вразвалочку ступал Раунтри, довольный тем, что нашел ее во дворе.

– Все нормально, деточка? – спросил вышедший следом Майкл Эллакотт у своей дочери.

– Да, все отлично, – сказала Робин и, наклонившись, погладила пса. – Все отлично.