В восемь утра Робин вышла из станции метро «Тотнэм-Корт-роуд» под лазурное небо. До вчерашнего дня она думала, что сегодня ей предстоит встреча с мужем, от которого она потребовала развода, для попытки досудебного урегулирования при помощи медиации. После долгих месяцев ливней и гроз солнце воспринималось как маленькое чудо, и Робин, свободная в этот день от слежки, с удовольствием надела платье вместо вечных джинсов и свитшота.

Хотя она злилась на Мэтью, отменившего встречу всего за сутки до назначенного срока («…мой клиент с сожалением сообщает о возникновении неотложного дела личного характера. С учетом моего собственного графика работы во второй половине марта предлагаю сторонам согласовать удобную для них дату в апреле») и подозревала его в преднамеренном затягивании процесса с одной лишь целью – продемонстрировать свое преимущество и надавить на нее, вынудив отказаться от претензий на их совместный банковский счет, но все же первые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь пыль над вечно раскопанной Черинг-Кросс-роуд, поднимали настроение. Страйк заставил Робин взять отгул на пять дней, и за это время она невольно осознала, что изнывает без работы. Поскольку ей совсем не хотелось возвращаться домой в Йоркшир и по сотому разу отвечать на одни и те же вопросы матери про развод и агентство, а средств, чтобы устроить себе подобие отпуска, не хватало, то бо`льшую часть времени она проводила за конторской документацией или занималась делом Бамборо.

Не то чтобы конкретные зацепки, но некоторые идеи у нее появились, и сейчас, с утра пораньше, она направлялась в офис, надеясь перехватить Страйка до начала рабочего дня. Звук отбойных молотков, перекрывающий крики дорожных рабочих, сопровождал ее до поворота на тенисто-тихую Денмарк-стрит, где еще даже не открылись магазины. Робин поднялась по металлической лестнице до предпоследнего этажа, и тут из-за стеклянной двери офиса до нее долетели голоса. В агентстве горел свет, хотя часы показывали только восемь пятнадцать.

– Доброе утро! – поприветствовал Страйк входящую Робин. Он стоял рядом с закипающим чайником и несколько удивился ее раннему приходу. – Я-то думал, ты появишься после обеда.

– Все отменилось, – ответила Робин.

Она не знала наверняка: Страйк забыл об ее планах на это утро или же просто не хотел говорить лишнего в присутствии Морриса, расположившегося на диване из кожзаменителя. Моррис был, как всегда, неотразим, но голубые глаза воспалились, а подбородок темнел от щетины.

– Давненько не видались, – сказал он. – Шикарно выглядишь. Что делает с человеком отдых!

Робин пропустила этот комментарий мимо ушей, но, уже вешая куртку на плечики, пожалела, что нарядилась в платье. Она всерьез разозлилась на Морриса, который вогнал ее в краску; конечно, в привычных джинсах ей сейчас было бы комфортнее.

– Моррис застукал Мистера Смита с нянюшкой, – сообщил Страйк.

– Ух ты, как быстро! – сказала Робин, стараясь проявлять великодушие и сожалея лишь о том, что лавры достались не кому-нибудь, а Моррису.

– С поличным, в начале второго ночи, – похвалился Моррис и протянул Робин камеру ночного видения. – Муженек якобы что-то отмечал с парнями. А у няни по вторникам свободный вечер. Эти придурки прощались на пороге дома. Типичная ошибка начинающих.

Робин медленно листала снимки. На пороге таунхауса муж Миссис Смит держит в объятиях фигуристую няню, похожую на Лорелею, бывшую девушку Страйка. Моррис запечатлел не только страстный поцелуй, но и номер дома и название улицы.

– Какой это район? – спросила Робин, постукивая пальцем по фото с поцелуем.

– Шордич. Дом арендует близкая приятельница няньки, – ответил Моррис. – Согласись, удобно, когда есть подруга, у которой можно тайком перепихнуться. Я установил имя и личные данные – эта теперь тоже не отвертится. – Сцепив руки за головой, он хорошенько потянулся на диване и сказал, подавляя зевоту: – Не часто удается сломать жизнь трем теткам сразу, правда?

– Не говоря уж о законном супруге, – ответила Робин, глядя на правильный профиль мужа женщины, сделавшей карьеру на бирже: в свете фонаря он шел к семейному автомобилю.

– Пожалуй, – Моррис удерживал растяжку, – он тоже огребет.

У него задралась футболка, оголив накачанный пресс – предмет гордости, как подумала Робин.

– Как насчет делового завтрака? – обратился к ней Страйк. Он только что собрался пожевать печенья, но обнаружил, что в коробке пусто. – Подведем промежуточные итоги по делу Бамборо – мы выбиваемся из графика. Заодно и перекусим.

– Отлично, – согласилась Робин и без промедления сняла с вешалки куртку.

– А меня никогда не выводят на завтрак, – отметил Моррис, поднимаясь с дивана.

Страйк пропустил это мимо ушей и только сказал:

– Моррис, отличная работа по Смиту. Сегодня же сообщу его жене. До завтра!

– Жуткая история, да? – сказала Робин, когда они со Страйком выходили из черной двери в прохладу Денмарк-стрит, куда еще не проникло солнце. – С пропавшим самолетом?

За одиннадцать дней до этого рейс 370 авиакомпании «Малайзия эйрлайнз» вылетел из Куала-Лумпура и исчез без следа. Более двухсот человек пропали без вести. На протяжении недели в новостях конкурировали различные версии происшедшего, включая угон самолета, саботаж экипажа и отказ бортовых систем. Робин читала эти сообщения по пути на работу. Каково сейчас родным? Скоро ли можно ждать вестей? Самолету с почти двумя с половиной сотнями людей на борту затеряться намного труднее, чем одной-единственной женщине, растаявшей в дождливом Кларкенуэлле.

– Для родственников это кошмар, – согласился Страйк, когда они вышли на залитую солнцем Черинг-Кросс-роуд. Он остановился и окинул взглядом улицу. – В «Старбакс» идти неохота.

Поэтому они свернули на Фрит-стрит и пошли в бар «Италия», который располагался в пяти минутах от офиса, прямо напротив джаз-клуба Ронни Скотта. Все выставленные на тротуар небольшие металлические столики и стулья пустовали: в воздухе еще веяло прохладой, несмотря на манящее солнце. Зато внутри, за стойкой, все высокие барные табуреты оказались заняты: перед началом рабочего дня посетители взбадривались горячим кофе, читая новости в своих телефонах или разглядывая перед собой в зеркале отражения стеллажей с готовыми закусками.

– Если мы здесь приземлимся, ты не замерзнешь?

Страйк неуверенно переводил взгляд от платья Робин к барной стойке в зале. Робин уже раскаивалась, что пришла на работу не в привычных джинсах.

– Нет, конечно, – ответила она. – Мне – только капучино. Я позавтракала.

Пока Страйк ходил за съестным и напитками, Робин опустилась на ледяной металлический стул и, поплотнее запахнув куртку, полезла в сумку за тетрадью Тэлбота, но после секундного колебания передумала. Ей не хотелось показывать Страйку, что в последние дни она неотрывно изучала Тэлботовы астрологические выкладки, хотя, если честно, корпела над этой книгой в синей кожаной обложке не один час.

– Капучино, – ставя перед ней чашку, объявил Страйк.

Себе он взял двойной эспрессо и ролл с моцареллой и салями. Усаживаясь рядом с ней, он сказал:

– Почему отменили медиацию?

Робин была приятно удивлена, что он вспомнил.

– У Мэтью возникли неотложные дела.

– И ты поверила?

– Нет. По-моему, это его очередные игрища. Я ничего не ждала от этой встречи, но, по крайней мере, вопрос был бы закрыт. А у тебя, – ей не хотелось больше говорить о Мэтью, – есть подвижки по Бамборо?

– Всего ничего, – ответил Страйк, переключившийся на другие дела после возвращения из Корнуолла. – Пришел акт экспертизы того пятна крови, которое я нашел на книжной странице в квартире Эторнов.

– И?…

– Группа крови – первая положительная.

– А ты позвонил Рою, узнал?…

– Конечно. У Марго была вторая положительная.

– Так, – выдохнула Робин.

– Я, собственно, губу не раскатывал, – пожал плечами Страйк. – Там, скорее всего, был порез от бумаги. Зато я нашел Мутного Риччи. Коротает свой век в частном пансионате «Сент-Питерс» – это в Сент-Джонс-Вуде. Чтобы добиться подтверждения, пришлось по телефону разыграть целый спектакль.

– Отлично. Давай я туда…

– Нет. Тебе было ясно сказано: Штырь настоятельно рекомендовал не беспокоить этого старого черта, чтобы его сынки не пронюхали.

– И ты считаешь, из нас с тобой двоих именно я способна причинить человеку максимум беспокойства?

Жуя свой ролл, Страйк ухмыльнулся:

– Не стоит без крайней необходимости громыхать клеткой Луки Риччи. Штырь сказал, у Мутного потек чердак; надеюсь, он имел в виду лишь то, что старик соображает чуть медленнее, чем раньше. А нам это было бы только на руку. К сожалению, если верить дежурной сестре, у него отказала речь.

– Полностью?

– Вроде нет. Она не уточняла. Я попытался выяснить: это последствия депрессии, инсульта или деменции: в последнем случае опрашивать его – пустой номер. Но ответа не получил. Съездил осмотреться на месте. Думал, этот пансионат – большое официальное заведение, где посетители шастают туда-сюда, но он больше смахивает на семейную гостиницу. Проживающих – всего восемнадцать человек. Сдается мне, шансы войти и выйти незамеченным или выдать себя за какого-нибудь троюродного брата практически равны нулю.

Вопреки здравому смыслу Робин, которая никогда не проявляла интереса к этому старику, тут же почувствовала, что Риччи-не-речистый – важнейшее звено расследования.

– Я же не говорю, что поставил на нем крест, – добавил Страйк. – Просто сейчас лучше не злить банду гангстеров – оно того не стоит. А вот если до августа у нас не будет заметных результатов, тогда, думаю, мне придется раскрутить Риччи на пару слов.

По его тону Робин поняла, что Страйк не забывает, как летит время: почти половина отведенного им срока уже миновала.

– Это еще не все, – продолжал он. – Я вышел на биографа Марго – К. Б. Оукдена, который изображает неприступность. Похоже, куда выше меня оценивает собственную важность для дела.

– Денег хочет?

– Хочет любой выгоды для себя, – ответил Страйк. – Ему интереснее вытянуть какую-нибудь инфу из меня, чем отвечать на мои вопросы.

– Не иначе как у него в планах, – предположила Робин, – написать книжку о тебе – примерно как о Марго, да?

Страйк даже не улыбнулся.

– Он производит впечатление полуидиота-полуафериста. Ему и в голову не приходит, что я покопался в его сомнительном прошлом, коль скоро он от меня не ушел даже после неоднократной смены фамилии. Но я могу понять, как он раскрутил всех этих старух. По телефону актерствует: якобы знает и помнит всех, кто окружал Марго. У него само с языка слетает: «Как же, как же, доктор Гупта, милейший человек», «О да, Айрин – крепкий орешек». Легко поверить, только не забывай: на момент исчезновения Марго ему было четырнадцать лет и встречался он с этими людьми раз-другой, не более… А вот о Бреннере, который интересует меня в первую очередь, он беседовать отказывается. «Надо, – говорит, – подумать. Не уверен, что хочу углубляться в эту тему». Я ему звонил дважды. И оба раза он пытался перевести разговор на меня, а как только я возвращался к Бреннеру, делал вид, что у него срочные дела и совершенно нет времени. Оба раза обещал перезвонить, но нет.

– У тебя не было ощущения, что он записывает ваши разговоры? – спросила Робин. – Чтобы потом запродать газетчикам?

– Была такая мысль, – признался Страйк, добавляя в кофе сахар.

– Может, в следующий раз я попробую с ним переговорить?

– Давай. Может, и срастется, – сказал Страйк. – Если коротко… – он отпил кофе, – по Бамборо у меня все. Как только выкрою пару часов, планирую наведаться к медсестре Дженис. Сейчас она уже, наверное, вернулась из Дубая – хотелось бы узнать, почему она ни словом не обмолвилась о знакомстве с Полом Сетчуэллом. В этот раз думаю нагрянуть без предупреждения. Иногда бывает полезно застигнуть человека врасплох. Ну ладно, а у тебя что нового?

– Да как тебе сказать… – начала Робин. – Глория Конти, ныне Жобер, на письмо Анны не ответила.

– Жаль, – нахмурился Страйк. – Мне казалось, просьба Анны заставит ее пойти нам навстречу.

– Я тоже на это рассчитывала. Вероятно, стоит неделю выждать, а затем пусть Анна ее потормошит. Самое страшное, что мы можем услышать, – решительное «нет». Из разряда чуть более позитивных новостей: сегодня мне предстоит разговор с Амандой Уайт, ныне Амандой Лоуз.

– И почем нынче ее откровения?

– Даром. Я взывала к ее лучшим качествам, – объяснила Робин, – и она сделала вид, что позволила себя уломать, но я же чувствую: ей льстит публичность, ей будет приятно погреться в лучах твоей славы и вновь замелькать в газетах, как в бытность отчаянной школьницей, которая вопреки недоверию следователей цепко держалась за рассказ о женщине за окном. Характерно, что в нашем первом разговоре она все упирала на то, как не хочет снова общаться с газетчиками, какой это, мол, для нее будет невыносимый стресс, особенно если задарма.

– Она еще замужем? – осведомился Страйк, доставая из кармана пачку сигарет. – А то могу предложить подходящую партию – Оукдена. Нам с тобой, похоже, светит неплохая статья доходов: сводничество среди жулья.

Робин засмеялась:

– Жулье будет плодить себе подобных, так что мы с тобой без дела не останемся.

Страйк затянулся и сказал:

– Бизнес-план далек от совершенства. От спаривания двух кусков дерьма не обязательно появится третий. Я знавал вполне приличных людей, воспитанных в семье полных отморозков, и наоборот.

– То есть по-твоему, важно, каким тебя родили, а не каким растили? – спросила Робин.

– Пожалуй, – ответил Страйк. – Взять хотя бы троицу моих племянников – растили всех одинаково, правда? Но при этом…

– …один – прелесть, второй – змееныш и слюнтяй, третий – засранец, – подхватила Робин.

От взрыва его хохота шарахнулся загнанного вида прохожий в костюме, который спешил мимо, прижимая к уху мобильный.

– Надо же, запомнила, – сказал Страйк, с усмешкой провожая глазами прохожего.

В последнее время у него тоже случались перепады настроения, когда шумная радость других резала ему слух, но сейчас, ясным утром, за чашкой хорошего кофе, рядом с Робин, он вдруг поймал себя на том, что ему уже много месяцев не было так легко на душе.

– Если уж на то пошло, люди воспитывают своих детей неодинаково, – сказала Робин, – даже в одной семье, под одной крышей. Играет свою роль и старшинство, и множество других факторов. Кстати, дочь Вильмы Бейлисс, Майя, согласна с нами побеседовать. Нам с ней осталось только назначить удобную дату. Кажется, я тебе рассказывала: там младшая сестра восстанавливается после рака груди, так что я не хочу давить на эту семью. И есть еще один момент… – смущенно добавила Робин.

Страйк, вспомнив про свой ролл, с удивлением следил, как Робин достает из сумки Тэлботову тетрадь в кожаном переплете: он считал, что этот документ лежит под замком в офисе.

– Я вернулась к этим запискам.

– Думаешь, я что-то упустил? – с набитым ртом спросил Страйк.

– Нет, что ты, просто…

– Да все нормально, – заверил он. – Все может быть. Никто не застрахован от ошибок.

Фрит-стрит мало-помалу озарялась солнечным светом, и старая бумага отливала желтизной.

– Вот тут – насчет Скорпиона. Помнишь Скорпиона?

– Человека, чья смерть вроде бы встревожила Марго?

– Именно так. Ты считал, что Скорпионом могла быть замужняя любовница Стива Даутвейта, которая наложила на себя руки.

– Открыт для других версий, – сказал Страйк. Он доел свой ролл, отряхнул руки и достал сигареты. – В этих записках спрашивается, не обвинял ли Водолей Рыб, правильно? Мне казалось, это означает, что Марго обвиняла Даутвейта.

Невзирая на нейтральный тон, Страйк предпочел бы не вспоминать эти звездные знаки. Трудоемкая и в конечном счете неблагодарная работа по установлению соответствий между подозреваемыми и свидетелями, с одной стороны, и астрологическими знаками – с другой отнюдь не относилась к его излюбленным видам деятельности.

– Так вот… – Робин извлекла на свет две вложенные между страницами ксерокопии. – Мне не давал покоя вопрос… посмотри сюда.

Она передала Страйку ксерокопии двух документов; оказалось, это свидетельства о рождении Олив Сетчуэлл и Бланш Сетчуэлл.

– Олив – мать Сетчуэлла, – напомнила Робин, пока Страйк, затягиваясь сигаретой, изучал документы. – А Бланш – его сестра, которая умерла в возрасте десяти лет: предположительно ее задушили подушкой.

– Если ты ждешь, что я восстановлю их звездные знаки по дням рождения, – начал Страйк, – то напрасно: я не успел вызубрить весь зодиак.

– Бланш родилась двадцать пятого октября, значит она Скорпион, – объяснила Робин. – Олив родилась двадцать девятого марта. По традиционной схеме она должна считаться Овном, как и Сетчуэлл…

Каково же было удивление Страйка, когда Робин положила на стол «Астрологию-14» Стивена Шмидта.

– С большим трудом отыскала. Эта книга не переиздавалась много лет.

– Такой шедевр? Ты меня поражаешь, – сказал Страйк, глядя, как Робин листает страницы с пересмотренными в соответствии с системой Шмидта датировками знаков зодиака.

Робин улыбнулась, но, решив не отклоняться от темы, продолжила:

– Вот смотри. По системе Шмидта, мать Сетчуэлла – Рыбы.

– Выходит, мы теперь занимаемся наложением одной системы на другую? – спросил Страйк.

– Этим занимался Тэлбот, – подчеркнула Робин. – Он решил, что Айрин и Рою следует приписать звездные знаки по системе Шмидта, а всем остальным, так и быть, разрешил сохранить традиционные.

– Но, – возразил Страйк, сознавая, что ищет логику там, где ее нет и быть не может, – Тэлбот делал широкие, беспочвенные обобщения на основе первоначальных знаков. Бреннера он исключил из числа подозреваемых по одной-единственной причине: тот был…

– Весами, да, – подтвердила Робин.

– Ну и на каком основании мы должны относить Дженис с ее паранормальными способностями и Эссекского Мясника к Козерогам, если все даты теперь съехали?

– В тех случаях, когда возникало расхождение между традиционным и Шмидтовым знаками, он, похоже, опирался на тип личности.

– Смех, да и только… К тому же, – добавил Страйк, – такой подход сбивает всю мою идентификацию подозреваемых по их знакам.

– Понимаю, – сказала Робин. – Даже Тэлботу пришлось изрядно попотеть, прыгая от системы к системе, – тогда-то он и переключился на астероиды и карты Таро.

– Ладно, – Страйк выпустил дым в сторону от Робин, – продолжай, что ты там говорила… если сестра Сетчуэлла была Скорпионом, а мать – Рыбами… напомни-ка, что именно там написано про Скорпиона?

Робин отлистала назад и нашла в тетради нужную страницу, украшенную загогулинами в виде рака, рыбки, скорпиона, козла с рыбьим хвостом и сосуда для воды.

– «Водолея беспокоило, как умер Скорпион», – прочла она вслух. – Дальше – прописными буквами: «ШМИДТ СОгласуется С АДАМС». Потом: «Водолей винил Рыб за Скорпиона? Рак был там, Рак видел? Рак добрый, инстинктивный защитник», а затем опять прописными: «ПОговорить снова. Скорпион и Водолей связаны, вода, вода, и Рак тоже, а у Козерога», дальше прописными: «РЫБИЙ ХВОСТ».

Страйк наморщил лоб:

– Мы по-прежнему считаем, что Рак – это Дженис?

– Ну, среди фигурантов только два Рака: Дженис и Синтия, причем Дженис, по всему, подходит больше, – сказала Робин. – Допустим, Марго подозревала, что мать Сетчуэлла убила его сестру. Если Марго позвонила Олив из амбулатории, то Дженис могла подслушать этот разговор, правда? А если при этом Дженис была знакома с Сетчуэллами или каким-то образом с ними связана, может, она решила не сообщать полиции об услышанном, чтобы не навлечь подозрения на Олив.

– Почему же Марго столько лет тянула с проверкой своих подозрений насчет подушечной фантазии? – спросил Страйк и, не дав Робин ответить, сам заключил: – Случается, конечно, что человеку порой требуются годы, чтобы решить, как действовать в подобной ситуации. Или чтобы собраться с духом. – Он вернул Робин ксерокопии. – Если со Скорпионом дело обстоит именно так, то главным подозреваемым все равно остается Сетчуэлл.

– Я не узнала его адрес в Греции, – виновато сказала Робин.

– Если что, выйдем на него через уорикскую сестру. – Страйк отпил еще кофе и, вопреки здравому смыслу, спросил: – Что ты там начала говорить про астероиды?

Робин еще раз полистала тетрадь и показала ему страницу, над которой изрядно помучилась в Лемингтон-Спа, условно обозначив ее для себя как «рогатую».

– В ходе следствия он, похоже, отошел от традиционной астрологии. Думаю, от Шмидта у Тэлбота голова пошла кругом, а потому он отказался от Шмидтовой системы тоже и принялся изобретать свою собственную. Он рассчитал положения астероидов на момент исчезновения Марго. Посмотри вот сюда…

Робин указывала на символ.

– Этот знак символизирует астероид Паллада – помнишь нелепые часы в доме Фиппсов?… – и Тэлбот использует его для обозначения Марго. В вечер исчезновения Марго астероид Паллада находился в десятом доме; десятым домом управляет Козерог. Считается, что этот дом отвечает за предпринимательство, высшие слои общества и верхние этажи.

– По-твоему, Марго до сих пор находится у кого-нибудь на чердаке?

Робин улыбнулась, но углубляться в этот вопрос не стала.

– А теперь смотри вот сюда… – Она повернула к нему тетрадь. – Если принять, что другие астероиды тоже связаны с реальными лицами, то у нас есть Церера, Юнона и Веста. Я считаю, Веста, «хранительница домашнего очага», обозначает у него Синтию. Веста находилась в седьмом доме – это дом супружества. Тэлбот пишет «ПОДХОДИТ»… значит, вероятно, Синтия находилась в супружеском доме Марго – в Брум-Хаусе. Далее: «Церера – кормилица и заступница» – это опять-таки похоже на Дженис. Она в двенадцатом доме, равно как и Юнона, чья сфера – «жены и супружеская неверность», а это вполне может отсылать нас к Джоанне Хэммонд, замужней любовнице Даутвейта.

– А какие значения приписываются двенадцатому дому?

– «Враги», «Тайны», «Печали», «Гибель».

Страйк вздернул брови. Он не перебивал Робин потому, что стояло солнечное утро, и еще потому, что ее общество было ему приятно, но астрология уже стояла у него поперек горла.

– Это также дом Рыб, – добавила Робин, – а Рыбы – знак Даутвейта, так что вполне возможно…

– По-твоему, и Дженис, и Джоанна одновременно находились в квартире Даутвейта во время похищения Марго?

– Нет, но…

– Это было бы весьма изощренно, учитывая, что Джоанна умерла за несколько недель до исчезновения Марго. Или ты утверждаешь, что Даутвейта преследовал ее призрак?

– Ну хорошо, я согласна, что все это, возможно, пустое… – Робин посмеялась, но не отступала, – однако Тэлбот приписал здесь кое-что еще: «Церера отрицает связь с Юноной. Неужели Кит прав?»

Она указала на знак Кита, символизирующий Айрин.

– Мне трудно представить, что Айрин Хиксон может быть хоть в чем-нибудь права, – заметил Страйк. Придвинув к себе тетрадь в кожаной обложке, он вгляделся в мелкий, маниакальный почерк, потом оттолкнул записи и с некоторой досадой повел плечами. – Пойми: эта белиберда затягивает. При чтении заметок Тэлбота я начал выстраивать связи в соответствии с его ходом мысли, но он же был куку, понимаешь? Ничего конкретного здесь не вырисовывается.

– Я просто была заинтригована этой фразой: «Неужели Кит прав?»… Тэлбот же с самого начала не доверял Айрин, ты согласен? Позднее он начал сомневаться в ее правоте… там, где речь заходила о врагах, тайнах и смерти…

– Если мы когда-нибудь узнаем, что случилось с Марго Бамборо, – сказал Страйк, – то, готов поспорить на сотню фунтов, ты сумеешь точно так же обосновать, что оккультные выкладки Тэлбота указывают только на корыстный интерес и на… помутнение рассудка. Эту символику всегда можно подогнать под факты. Одна подруга моей матери навскидку определяла звездный знак любого человека – и ни разу не ошиблась.

– Так уж и ни разу?

– Уверяю тебя, – сказал Страйк. – Потому что даже в случае ошибки оказывалась права. Всякий раз выяснялось, что в этом знаке множество планет… ну или… не знаю… этим знаком была повитуха, которая принимала роды. Или собачка.

– Ну, мы рады, – примирительно сказала Робин. Готовая к скепсису Страйка, она уже убирала в сумку и тетрадь в кожаном переплете, и «Астрологию-14». – Я понимаю, что это, скорее всего, ни к чему не приведет, но просто…

– Если хочешь по новой опросить Айрин – вперед. Скажи ей, что Тэлбот усматривал у нее глубокие прозрения относительно астероидов и… ну, не знаю… сыров…

– Двенадцатый дом сырами не управляет, – возразила Робин, пытаясь хранить суровый вид.

– А какой номер дома у кисломолочной продукции?

– Ой, отстань! – невольно рассмеялась она.

У Робин в кармане завибрировал телефон. Ей пришло сообщение:

Привет, Робин, может, прямо сейчас побеседуем? На работе меня подменят, так что пара часов есть. Ну или уже после восьми вечера. Аманда

– Аманда Уайт, – сообщила она Страйку. – Хочет переговорить прямо сейчас.

– Я не против.

Страйк вздохнул с облегчением: его ожидало возвращение на твердую следственную почву. Аманда Уайт, хоть лгунья, хоть правдоискательница, собиралась вести беседу о женщине из плоти и крови за вполне реальным окном.

Набрав номер Аманды, Робин включила громкую связь и положила телефон на стол между Страйком и собой.

– Здравствуйте, – сказал уверенный женский голос с едва уловимым северным говором. – Это Робин?

– Да, – ответила она, – и Корморан тоже здесь.

– Доброе утро, – заговорил Страйк.

– Ой, неужели это вы? – восхитилась Аманда. – Какая честь! До сих пор я только с вашей помощницей общалась.

– Вообще говоря, мы с ней партнеры, – уточнил Страйк.

– Правда? Деловые или по жизни? – заинтересовалась Аманда.

– Деловые, – ответил Страйк, не глядя на Робин. – Я правильно понимаю: Робин уже спрашивала, что именно вы видели в день исчезновения Марго Бамборо?

– Спрашивала, да, – откликнулась Аманда.

– Вы не будете возражать, если мы эту беседу запишем?

– Да нет, наверно, не буду, – ответила Аманда. – Ну то есть я хочу, чтоб все честь по чести было. Не скрою: я не сразу решилась, потому что в прошлый раз это был для меня дикий стресс. Репортеры, два допроса в полиции, а мне всего четырнадцать исполнилось. Но я – девушка упертая, ха-ха, и от слов своих не отказываюсь.

И Аманда завела уже знакомую им песню: про дождь, размолвку с одноклассницей, окно верхнего этажа и запоздалое узнавание Марго по фотографии в газете. Для порядка Страйк задал пару вопросов, но уже понял, что никакая сила не заставит Аманду отойти от этого сюжета. Видела она в тот вечер Марго или нет, но эта особа мертвой хваткой держалась за свою причастность к тайне сорокалетней давности.

– …меня давно гложет мысль, что я пальцем о палец не ударила, но мне всего четырнадцать было, до меня много позже дошло: если кто и мог ее спасти, так это я, – закончила она свою историю.

– Ну что ж, – сказала Робин, получив от Страйка знак, что с него достаточно, – большое спасибо за эту беседу, Аманда. Мне очень…

– У меня еще кое-что напоследок припасено, – перебила Аманда. – Вот послушайте. Невероятное совпадение, и полиция, как я понимаю, не в курсе, потому как они уже померли.

– Померли? Кто? – переспросила Робин; Страйк в это время закуривал очередную сигарету.

– А вот я вас сейчас огорошу, – сказала Аманда. – На моем последнем месте работы сидела в конторе одна девушка…

Страйк закатил глаза.

– …так у ней двоюродная бабка в хосписе лежала – угадайте, с кем вместе?

– Ума не приложу, – из вежливости сказала Робин.

– С Вайолет Купер, – объявила Аманда. – Вы, наверно, не…

– Это квартирная хозяйка Денниса Крида, – отчеканила Робин.

– Точно! – Аманде польстило, что Робин оценила важность ее сообщения. – Говорю же вам, аж мурашки по коже: вначале своими глазами увидала за окном Марго, а потом – это ведь сколько лет прошло – работала бок о бок с родственницей соседки Вай Купер, каково, а? Только фамилию другую взяла – тетке ведь проходу не давали.

– Потрясающее совпадение, – сказала Робин, стараясь не встречаться глазами со Страйком. – Еще раз спасибо…

– Это не все! – хохотнула Аманда. – Слушайте дальше! Однажды Вай призналась двоюродной бабке той девушки, что написала Криду – всего один разок: спрашивала, не он ли убил Марго Бамборо.

Аманда умолкла – явно в ожидании отклика, и Робин, которая прочла эту историю в книжице «Демон Райского парка», изрекла:

– С ума сойти!

– А я о чем! – обрадовалась Аманда. – И вроде как Вай еще сказала… заметьте, на смертном одре, так что это чистая правда, кто ж на смертном одре врать будет, да?… Вай сказала: ей, дескать, ответ пришел, а в нем говорилось, что да, мол, он ее и убил.

– В самом деле? – переспросила Робин. – Я думала, что в письме…

– Но тут-то из первых рук, от Вайолет, – перебила Аманда, и Страйк опять закатил глаза, – и она тогда сказала: как пить дать он. Сам вроде как дал ей знать. Причем так выразился, чтоб одной ей понятно было, но уж она-то смысл уловила в точности. С ума сойти, да? Я вижу Марго за окном, а потом, годы спустя…

– Поразительно, – отозвалась Робин. – Ну, спасибо за уделенное нам время, Аманда, эти сведения очень… мм…

Лишь через несколько минут, после многократных выражений признательности, Робин сумела закончить разговор.

– Какие будут мысли? – повернулась она к Страйку, избавившись от Аманды.

Тот указал пальцем куда-то ввысь.

– Что там? – Запрокинув голову, Робин вгляделась в голубой простор.

– Если внимательно присмотреться, – ответил Страйк, – можно увидеть астероид, пролетающий через дом туфты.

На несколько дней Страйк с головой погрузился в работу, не связанную с делом Бамборо. Первая попытка застать врасплох медсестру Дженис Битти в домашней обстановке закончилась неудачей. Он долго стучался в дверь дома на неприметной улочке Найтингейл-Гроув, примыкающей почти вплотную к путям Юго-Восточной железной дороги, но ушел ни с чем.

В следующую среду, когда он предпринял вторую попытку, стоял ветреный, пасмурный день. От станции «Хизер-Грин» путь лежал по тротуару, отделенному от железной дороги оградой и живой изгородью. Неспешно шагая по асфальту и затягиваясь сигаретой, Страйк обратился мыслями к Робин: та отказалась поехать с ним к Дженис, сославшись – без уточнения – на «другие дела». Страйку почудилась в этом какая-то скрытность, а то и отговорка: прежде Робин только расстроилась бы оттого, что не сможет поехать вместе с ним на опрос свидетеля.

Страйк привык к большей непринужденности и открытости в отношениях с Робин после ее расставания с Мэтью, а потому сегодняшний отказ вкупе с ее тоном и отсутствием объяснений пробудил в нем любопытство. Естественно, существовали какие-то сферы, в которых он и не ожидал подробностей (на ум приходило посещение гинеколога), но даже в этом случае она могла хотя бы сказать: «Я записана к врачу».

По мере его приближения к дому Дженис, который был с обеих сторон стиснут соседскими и заметно уступал площадью особняку Айрин Хиксон, в небе сгущались тучи. На всех окнах висели тюлевые занавески, а входная дверь была выкрашена в темно-красный цвет. Переходя дорогу, он отметил, что в гостиной горит свет. Это означало, что источник информации уже совсем близко, а потому Страйк успешно выбросил из головы все мысли о своей деловой партнерше, ускорил шаг и решительно постучал в дверь. Через стекло нижнего окна до него доносились приглушенные звуки телепередачи, включенной на полную катушку. Он собрался было постучать вторично на тот случай, если с первого раза Дженис не услышала, но тут дверь отворилась.

В противоположность их предыдущей встрече медсестра, надевшая очки в металлической оправе, была донельзя поражена и не слишком довольна, увидев Страйка. Из-за ее спины два женских голоса с американским акцентом трещали из невидимого телевизора: «Любишь ли ты блеск?» – «Люблю я блеск!».

– Э-э… я пропустила сообщение или?…

– Извините, что не предупредил, – неискренне сказал Страйк, – но у меня как раз были дела в этом районе, и я подумал: быть может, вы уделите мне пару минут?

Дженис оглянулась через плечо. Манерный мужской голос произносил: «Платье, в которое влюбилась Келли, – это уникальная подиумная модель…»

С явным неудовольствием Дженис повернулась к Страйку.

– Ну… ладно уж, – выдавила она, – только у меня беспорядок… а вас я попрошу как следует вытереть ноги, а то последний гость, тоже незваный, принес на подошвах собачье дерьмо. Дверь сами закройте.

Страйк переступил через порог, но Дженис уже скрылась в гостиной. Он ждал, что хозяйка дома выключит телевизор, но этого не произошло. Пока он вытирал ноги о придверный коврик из кокосового волокна, другой мужской голос объявил: «Найти в магазинах это уникальное подиумное платье невозможно, а потому Рэнди находился в поисках…»

Потоптавшись на коврике, Страйк решил, что Дженис по умолчанию пригласила его зайти, и шагнул в тесную гостиную.

Значительная часть его юности прошла в сквотах, где обреталась его мать, а потому Страйк представлял «беспорядок» совсем не так, как Дженис. Несмотря на загроможденность – в комнате не было ни одной свободной поверхности, – единственными реальными признаками беспорядка могли считаться брошенная на кресло газета «Дейли мейл», скомканная упаковка, оставленная рядом с открытой коробкой фиников на низком кофейном столике, и почему-то лежащий на полу возле дивана фен, который Дженис сейчас вытаскивала из розетки.

«Антонелла примеряет платье, максимально близкое к выбору Келли: расшитый стразами вечерний туалет стоимостью пятнадцать тысяч долларов…»

– Мне перед этим зеркалом удобней волосы сушить, – держа в руке фен, объяснила она с выражением легкой досады на порозовевшем лице, как будто Страйк заставил ее оправдываться. – Я, знаете ли, предпочитаю заранее подготовиться. – У Дженис была внешность улыбчивой от природы женщины, но сейчас она хранила мрачность. – Вы свалились, эта-а, как снег на голову.

Тут Страйк не к месту вспомнил Джоан, которая всегда переживала, если гости видели у нее в комнате пылесос или гладильную доску.

– Простите. Как я уже говорил, просто оказался тут поблизости.

«Примеряя платье номер один, Келли не может выбросить из головы платье своей мечты!» – загрохотал ведущий, да так, что Страйк и Дженис, не сговариваясь, повернулись к экрану, на котором молодая женщина, извиваясь, втискивалась в облегающее, полупрозрачное белое платье, расшитое искусственными бриллиантами.

– «Скажи платью „да“». – Сама Дженис была все в том же темно-синем джемпере и слаксах, которые Страйк видел на ней во время предыдущей встречи. – Моя грешная страсть… чаю хотите?

– Только если это вас не затруднит, – ответил Страйк.

– Ну, немного, конечно, затруднит, не без этого, – сказала Дженис с первым проблеском улыбки, – но я все равно собиралась дождаться рекламной паузы и чаю попить, так что присоединяйтесь.

– В таком случае премного благодарен.

«Если я не найду то платье, – продолжал манерный консультант по организации свадебных торжеств, двигаясь вдоль длинной штанги и с предельной сосредоточенностью перебирая белые наряды, отчего его сведенные на переносице брови казались нарисованными, – это будет…»

Экран померк. Дженис пультом выключила телевизор.

– Финик? – предложила она, протягивая гостю коробку.

– Нет, спасибо, – отказался Страйк.

– Я в Дубае горы таких коробок накупила, – сообщила она. – Думала, буду знакомым дарить, а теперь сама объедаюсь, не могу оторваться. Вы присаживайтесь. Я быстро.

Когда Дженис выходила из комнаты с феном в одной руке и коробкой фиников в другой, Страйк перехватил, как и при первой встрече, ее взгляд, направленный вниз, на его голень, а потом опустился в кресло, заскрипевшее под его весом. Эта живопырка-гостиная действовала на него угнетающе. Палас, преимущественно красного цвета, украшали ярко-алые загогулины, а сверху лежал турецкий ковер дешевого малинового оттенка. На красных обоях среди композиций из сухих цветов висели старые фотографии, черно-белые или выгоревшие цветные, в деревянных рамках. Сервант еле вмещал дешевые безделушки узорчатого стекла. На почетном месте, посреди полки над электрическим камином, красовалось самое большое украшение: карета Золушки, запряженная шестеркой стеклянных лошадей. Вероятно, под строгим одеянием Дженис билось романтическое сердце.

Через несколько минут она вернулась, неся поднос с плетеными ручками, на котором стояли две кружки чая, уже с молоком, и блюдце с традиционным шоколадным печеньем. Заваривая чай, она будто бы подобрела к непрошеному гостю.

– Это мой Ларри, – сказала она, перехватив взгляд Страйка, направленный на сдвоенную рамку, стоящую рядом с ним на маленьком столике.

В одну створку был вставлен портрет сонного, грузного мужчины с зубами курильщика. Из другой смотрела светловолосая женщина, полная, но не лишенная привлекательности.

– Понимаю. А это?…

– Моя младшая сестра, Клер. Умерла в девяносто седьмом. От рака поджелудочной железы. Поздно диагноз поставили.

– Ох, прискорбно такое слышать, – сказал Страйк.

– И не говорите. – Дженис глубоко вздохнула. – Обоих не стало почти одновременно. Если честно, – продолжала она, с ощутимым хрустом в коленных суставах садясь на диван, – вошла я сюда после Дубая и думаю: надо кой-какие портреты обновить. А то живу здесь среди покойников… У меня есть чудные снимки Кева и внучков на отдыхе, только нужно в печать отнести. Парень-сосед помочь с этим делом обещался. Все мои фото Кева с детишками – двухлетней давности. Я уже тому парню отдала эту… флушку, да?

– Флешку? – подсказал Страйк.

– Во-во. Соседская мелюзга надо мной потешается. Но заметьте: Айрин еще почище меня будет. Даже батарейку заменить не может. Ну ладно, – спохватилась она, – зачем я вам снова понадобилась?

Чтобы не получить немедленный отпор, Страйк планировал задать вопросы насчет Сетчуэлла в самую последнюю очередь. Достав из кармана и раскрыв свой блокнот, он сказал:

– После нашей предыдущей встречи возникли кое-какие вопросы. Первый из них я задал доктору Гупте, но он ничем не смог мне помочь, так что теперь вся надежда на вас. Вам что-нибудь известно о таком Никколо Риччи, его еще называют Мутный?

– Старик-гангстер, что ли? – уточнила Дженис. – Слыхала – жил неподалеку, в Кларкенуэлле, но лично не встречала. Чего вам от него… ой, а вам Айрин про фундамент рассказывала?

– Про что? – не понял Страйк.

– Да так, пустое, наверно. Ходил слушок – давно это было, в начале семидесятых еще, когда Кларкенуэлл вовсю перестраивали, – что строители, значит, при сносе одного из домов труп нашли. Вроде как гангстеры из Маленькой Италии в сороковые годы туда кого-то закатали. Ну дак вот, Эдди, ухажер Айрин, строитель, за которого она в конце концов вышла… а они как познакомились: в местном пабе, когда его фирма получила большой подряд на реконструкцию… Эдди сказал, что это все чушь. Я-то не поверила. А вот Айрин, думаю, верила, – добавила Дженис, макая печенье в чай.

– И как это связано с Марго? – не выдержал Страйк.

– А вот как: когда Марго исчезла, поползли слухи, что тело ее, эта-а, в котлован сбросили и в бетон закатали. Вспомните: в семьдесят четвертом сколько там всего строили.

– То есть ходят слухи, что убил ее Риччи? – спросил Страйк.

– Боже сохрани! – Дженис возмущенно хохотнула. – На кой ляд Мутному Риччи сдалась Марго? Просто тот старый слушок вспомнился. Люди ведь как: услышали звон – и давай болтать. Дурные головы. А мой Ларри – он и сам строителем был – сразу сказал: неужели работяги, выйдя на смену, не заметили бы свежий бетон?

– А вам известно, что Риччи присутствовал на рождественской вечеринке в амбулатории «Сент-Джонс»?

– Чего? – с набитым ртом переспросила Дженис.

– Он вместе с двумя другими мужчинами явился к шапочному разбору – возможно, чтобы проводить домой Глорию.

– Кого? Куда? – Дженис, похоже, искренне поразилась. – Где Мутный Риччи – и где Глория? Бросьте, пожалуйста. Это из-за того, что?… Да не слушайте вы ее. Не Глорию – Айрин… Ее, бывает, заносит. Глорию она всегда недолюбливала. Я лично ни разу не слыхала, чтоб у Глории в семье криминальные связи были. Айрин кино насмотрелась – про Крестного отца. На первый фильм мы с ней вместе ходили, а я потом еще два раза без нее сбегала. Джеймс Каан, – вздохнула она. – Мужчина моей мечты.

– Риччи определенно присутствовал на той корпоративной вечеринке, – повторил Страйк. – И насколько мне известно, заявился ближе к концу.

– Ну, значит, я к тому времени уже ушла. Мне домой нужно было, к сыну. Неужто он жив еще, этот Риччи?

– Жив, – подтвердил Страйк.

– Видать, совсем дряхлый.

– Это так.

– И все же странно: за каким чертом его в «Сент-Джонс» принесло?

– Надеюсь выяснить. – Страйк перелистнул страницу блокнота. – Еще у меня появился вопрос насчет Джозефа Бреннера. Помните семью по фамилии, как вам казалось, Эпплторп? Так вот, я нашел…

– Неужто вы их отследили?! – На Дженис это произвело должное впечатление. – А как на самом деле их фамилия?

– Эторн.

– Эторн! – с видимым облегчением подхватила Дженис. – Я же чувствовала, что Эпплторп – неправильно. Мучилась днями напролет после… Как они? Им ведь ставили диагноз – умственная отсталость, да? Они в дурке живут или?…

– Живут они в своей прежней квартире, – сказал Страйк. – И на мой взгляд, справляются неплохо.

– Им небось приличные льготы положены?

– К ним прикреплен социальный работник, который, надо думать, оказывает им всестороннюю поддержку; а теперь мы вплотную подошли к тому вопросу, который я хотел вам задать. Социальный работник – сотрудница органов опеки – утверждает, что Дебора после смерти Гильерма призналась… – Страйк тщательно подбирал выражения. – Ну, по словам социального работника, Гильерм… э-э… подкладывал Дебору под клиентов.

– Это как? – Улыбка сошла с лица Дженис.

– Факт, безусловно, неприятный, – бесстрастно произнес Страйк. – В беседе со мной Дебора призналась, что доктор Бреннер посещал ее на дому. И просил… э-э… просил снять штаны.

– Быть того не может! – Дженис вспыхнула инстинктивным, судя по всему, отвращением. – Нет, я уверена… нет, это враки. Осмотр половых органов должен проводиться только во врачебном кабинете.

– Вы же говорили, пациентка страдала агорафобией?

– Ну… да, но…

– Самайн, ее сын, называет доктора Бреннера «грязный старикашка».

– Он… но… нет, это… это, конечно, был осмотр… вероятно, после родов? Но для осмотра следовало вызвать медсестру, то есть меня… я просто в шоке, – удрученно выговорила Дженис. – Бывает, думаешь, что знаешь все от и до, и вдруг… нет, в самом деле, это меня просто убило. Ну то есть один раз я приходила к ним на дом осмотреть младенца, и она мне ни слова не… но рядом, конечно, топтался муж, талдычил про «высшие силы». Она, видать, была слишком запугана, чтобы… нет, вы меня просто убили…

– Извините, – сказал Страйк, – но я обязан спросить: вы слышали, что Бреннер пользовался услугами проституток? На вашем участке ходили такие слухи?

– Никогда, – отрезала Дженис. – Я бы сразу сообщила куда следует. Это вопиющее нарушение этики… чтобы такое на нашем участке… С нашими же пациентками…

– Согласно записям Тэлбота, – продолжал Страйк, – один из свидетелей показал, что в тот вечер, когда исчезла Марго, видел Бреннера в Майкл-Клифф-Хаусе. А сам Бреннер под протокол сказал, что после работы сразу пошел домой.

– Майкл-Клифф-Хаус… многоэтажка на Скиннер-стрит, да? У нас оттуда были пациенты, но вообще… – Дженис не скрывала, что ей дурно. – Вы меня просто убили, – в который раз повторила она. – Он с этой несчастной, с Эторн… а я его перед всеми выгораживала: бывший военврач все ж таки. Менее двух недель назад сын Дороти сидел аккурат на том месте, где сейчас вы… даже ноги вытереть не потрудился. Весь коридор мне собачьим дерьмом извозил.

– Что ему было нужно? – спросил Страйк.

– Знаете, прикидывался, будто рад прежние времена вспомнить, – сказала Дженис. – Столько воды утекло – я ведь могла его не признать, но на самом деле он почти не изменился, разве что самую малость. В общем, сидел в этом кресле, где вы сейчас, нес, значит, всякую околесицу про былые деньки, про то, как матушка его тепло меня вспоминала… Ха! Дороти Оукден тепло меня вспоминала?! Дороти держала нас с Айрин за потаскушек – юбчонки выше колена, в паб вместе ходим… А ведь он, между прочим, и вас упоминал, – сказала Дженис, сверля Страйка испытующим взглядом. – Дознавался, успела я с вами переговорить или покамест нет. Он, знаете ли, про Марго книжку написал, да только она до прилавков не дошла, вот он и бесится. Все уши мне прожужжал, пока тут штаны просиживал. Подумывает теперь другую написать – говорит, к этому вы его и подтолкнули. Про то, как маститый детектив сумел раскрыть преступление… или не сумел… Для Карла это без разницы.

– А что он говорил о Бреннере? – спросил Страйк, решив отложить на потом анализ причин, заставляющих дилетанта-биографа крутиться под ногами у следствия.

– Что старик, дескать, садист был… я, можно сказать, приготовилась кинуться на его защиту… И тут вы мне такое рассказываете про Дебору Эторн.

– Оукден назвал Бреннера садистом? Это серьезное обвинение.

– Вот и я так подумала. Карл говорил, что всегда его терпеть не мог, что доктор Бреннер часто захаживал к Дороти, о чем я не догадывалась… на воскресный обед и прочее. Я всегда считала, они только по работе общались. Знаете, доктор Бреннер, наверно, Карлу замечания делал, вот и все. В детстве он, Карл, был исчадьем ада, и сейчас по нему видно, что злобу затаил.

– Если Оукден опять появится, – сказал Страйк, – советую вам не пускать его на порог. Он ведь, знаете, в тюрьме отсидел. За мошенничество: тянул деньги у одиноких… – он чуть не ляпнул «старух», – женщин.

– Ой! – вырвалось у Дженис. – Вот ужас-то. Надо Айрин предупредить. Он говорил, что теперь к ней собирается.

– Но больше всего он, когда к вам пришел, интересовался Бреннером, так ведь?

– Да нет, – ответила Дженис, – интересовался он, похоже, вами, но о Бреннере расспрашивал поболее, чем о других наших, из амбулатории.

– Миссис Битти, а не сохранился ли у вас, случайно, тот газетный некролог Бреннера, который вы упоминали? Кажется, вы говорили, что его сберегли?

– Ну, эта-а… – Дженис покосилась на нижний ящик серванта. – Ага… Карл, как услыхал, что у меня некролог сохранился, тоже глянуть просил.

Дженис оттолкнулась от дивана, встала и подошла к серванту. Придерживаясь за каминную полку, она выдвинула ящик и пошарила внутри.

– Состояние у них неважнецкое. Айрин думает, я свихнулась на этих вырезках, – добавила она, запустив руку до запястья в содержимое ящика. – Сама-то она никогда ни новостями не интересовалась, ни политикой, ничем таким, а я чего только не храню – ну вы понимаете: на медицинские темы, к примеру, а еще, грешным делом, про королевскую семью люблю, и…

Она принялась тянуть к себе нечто похожее на уголок картонной папки.

– …пусть Айрин себе думает что угодно, а я ничего зазорного не вижу… в том, чтобы сохранять… историю…

Папка появилась целиком.

– …чьей-нибудь жизни, – закончила Дженис, передвигаясь на коленях в сторону кофейного столика. – Разве есть в этом что-нибудь нездоровое? Чем вырезки хуже альбомов с фотографиями?

Открыв папку, она стала перебирать листки, частично пожелтевшие от времени.

– Видите сколько? Для нее же сохранила, для Айрин. – Дженис помахала какой-то статьей под заголовком «Базилик священный». Эта травка для пищеварения полезна – я все думала: пусть бы Эдди у них в саду посеял. А то она таблетки желудочные горстями глотает, а от них вреда больше, чем пользы, да только Айрин – она как все: лекарство должно быть в таблетках, и точка… Принцесса Диана, – со вздохом объявила Дженис, демонстрируя Страйку какую-то мемориальную страницу. – Я ведь была большой ее поклонницей…

– Вы позволите? – Страйк потянулся за парой листков с газетным шрифтом.

– Берите, берите. – Она посмотрела поверх очков на выбранные им материалы. – Отличная статья про диабет. В мое время лечение совсем другое было. У моего крестника диабет первого типа. Я должна отслеживать… а вторая… не вижу… про то, как ребенок от перитонита умер?

– Да, она самая, – подтвердил Страйк, изучая бурую от времени заметку.

– Ну дак вот, – туманно сказала Дженис, все еще перекладывая газетные вырезки, – из-за него я на медсестру и выучилась. А мысль эта вот как мне в голову пришла. Когда я девчонкой была, он жил на два этажа ниже. Сделала я эту вырезку и сохранила, единственное фото, других у меня ни до, ни после не было. Я все глаза к черту выплакала. Врача вызвали, – с металлом в голосе продолжила она, – а этот негодяй так и не пришел. К ребенку из состоятельной семьи галопом бы примчался, это все знали, а к маленькому Джонни Марксу из Бетнал-Грин… никому до него дела не было. Врача этого потом раскритиковали, но лицензию не отняли… Терпеть не могу, когда перед богатыми пресмыкаются, а на бедных плюют. – С озадаченным видом Дженис отложила несколько материалов с фотографиями членов королевской семьи. – Где же… про доктора Бреннера? – забормотала она.

С пачкой газетных вырезок в руке медсестра все так же, на коленях, поползла обратно к ящику и вновь принялась шарить у него в недрах.

– Нет, в самом деле нету ее тут, – сказала Дженис, возвращаясь к кофейному столику. – Странно, честное слово.

– По-вашему, ее выкрал Оукден? – предположил Страйк.

Дженис подняла на него взгляд.

– Ну прохвост, – медленно выговорила она. – Мог ведь попросить…

Она смахнула все вырезки в папку, вернула ее в ящик, взялась за каминную полку и выпрямилась под громкий хруст коленей, а потом со вздохом облегчения села на диван.

– А вы знаете, он ведь еще мальчишкой был нечист на руку.

– Почему вы так решили?

– В амбулатории, эта-а, деньги пропадали.

– В самом деле?

– Ну да. Как Марго исчезла, так многое вспомнилось. Частенько мелочи недосчитывались, и все думали на уборщицу, на Вильму… все, кроме меня. Лично я всегда Карла подозревала. Он то и дело к нам забегал – после уроков, на каникулах. Я шепнула словечко доктору Гупте: уж не знаю, то ли он Дороти не хотел обижать, то ли проще было Вильму выставить. С Вильмой и другие проблемы были… выпивала она, – добавила Дженис, – да и уборку делала кое-как. Невиновность свою доказать не смогла и после общего собрания, где это дело обсуждалось, ушла по собственному. Поняла, что не отмоется.

– И с ее уходом кражи прекратились?

– Прекратились, – сказала Дженис, – а толку-то? Карл, поди, решил на время затаиться: еще немного – и его б застукали.

Страйк и сам склонялся к такому мнению.

– Осталась буквально пара вопросов. Во-первых, о некой Джоанне Хэммонд.

– А я в какой связи могу ее знать?

– В связи со Стивом Даутвейтом…

– А-а, любовница его, которая руки на себя наложила, – вспомнила Дженис. – Как же, как же…

– Она была приписана к амбулатории «Сент-Джонс»?

– Нет. Она вроде в другом районе жила – в Хокстоне.

– Значит, Марго не давала показаний коронеру и с этой смертью вообще никак не была связана по профессиональной линии?

– Так же, как и я: о существовании этой особы Марго узнала только после ее смерти, когда Стив обратился в амбулаторию по поводу мигреней. Но будьте уверены, я понимаю, к чему вы клоните, – сказала Дженис. – Тэлбот из кожи вон лез: хотел доказать, что Стив – это и есть Эссекский Мясник. Когда меня допрашивал, всякий раз к Стиву подводил. Но вы уж поверьте: Стив был добрая душа. А что такое садист – я с детства знаю. Мой родной отец, например. Я таких невооруженным глазом вижу, но Стив точно не из этих был.

Страйк только кивнул: он хорошо запомнил, как женщин подкупала мнимая беззащитность Денниса Крида.

– Тэлбот допытывался, посещала ли я, как медсестра, эту Джоанну на дому. Я ему втолковывала, что она не была прикреплена к амбулатории «Сент-Джонс», а он опять за свое. Ну и что, мол, из этого, а не считаете ли вы, что смерть ее подозрительна? Сто раз ему повторяла: «Я эту женщину в глаза не видела. Что я могу знать?» Прямо кишки мне выворачивал, честное слово, – я ему что, гадалка, что ли? Так ему и говорила: вы бы лучше, мол, отчет коронера почитали!

– А вы не знаете, ее смерть как-то встревожила Марго? – спросил Страйк. – Возможно, эту смерть официально расценили как ненасильственную или случайную, а Марго заподозрила, что дело нечисто?

– Откуда такие мысли? – спросила Дженис.

– Хотелось бы прояснить кое-что в записях Тэлбота. Похоже, он считал, что у Марго возникли подозрения касательно чьей-то смерти. В связи с этой смертью, кстати, упоминались и вы.

Круглые голубые глаза Дженис расширились за стеклами очков.

– Якобы вы нечто подметили, а возможно, и присутствовали там лично, – уточнил Страйк. – При этом никаких обвинений в ваш адрес не выдвигалось.

– Еще не хватало! – воскликнула Дженис. – Нет, ничего я не подметила. Уж наверное не утаила бы.

Наступила небольшая пауза, которую Страйк счел за лучшее не нарушать, и действительно, Дженис начала заново:

– Слушайте, ну как я могу говорить за Марго через сорок лет? Ее, поди, и в живых нету? Нечестно получается. Зачем я буду подозрения сеять, когда столько воды утекло?

– Я просто пытаюсь исключить лишние версии, – сказал Страйк.

На этот раз молчание затянулось. Дженис переводила взгляд от чайного подноса к фотографии своего бывшего сожителя с желтыми зубами и добрыми, сонными глазами. Наконец она со вздохом сказала:

– Ладно уж, только я требую, чтобы вы записали: это была идея Марго, а не моя, договорились? Я не собираюсь никого обвинять.

– Договорились, – ответил Страйк и занес ручку над блокнотом.

– Ну так и быть… вопрос был щекотливый, мы ведь с ней, с Дороти, работали бок о бок. Они с Карлом жили вместе с ее мамашей. Звали эту старуху Мод – я уж, конечно, запамятовала, да Карл тут мне напомнил. Я в разговоре упомянула его бабушку, а он: «проклятая Мод» – и никак иначе. В общем, было у Мод на ноге нагноение, образовалась язва, которая никак не заживала. Ей требовались перевязки, вот я и ходила к ней на дом. И каждый раз она мне начинала втирать, что дом принадлежит ей, а не Дороти. А дочку с внуком она из милости пустила к себе жить. Ей, знаете ли, нравилось это повторять. Власть свою чувствовать. Думаю, жить с ней было несладко. Старая зануда. На нее не угодить было. Причитала, что внука ее избаловали… но, как я уже сказала, в детстве с ним сладу не было, а значит, понять ее можно. А речь я, эта-а, вот к чему веду, – сказала Дженис, – язва у нее на ноге затянуться не успела – старуха так с ней и померла после падения с лестницы. Ходила она еле-еле, с тростью. Когда человек с лестницы падает, это само по себе не редкость, а среди стариков – особенно, и последствия бывают самые серьезные, но… Через неделю зазывает Марго меня к себе в кабинет на пару слов, и… ну да… возникло у меня такое впечатление, что Марго вроде как жмется. Напрямую она так ничего и не сказала – только спрашивала мое мнение. Но я-то знала, к чему она клонит… а что мы могли поделать? При падении старухи мы не присутствовали, родные говорили, что они в тот момент находились внизу и услышали грохот: она лежала у подножья лестницы, похолодевшая, но живая, а померла через двое суток в больнице. Дороти и бровью не вела, но она своих эмоций никогда не показывала. А что мы могли поделать? – повторила Дженис, воздев ладони кверху. – Естественно, я понимала, что у Марго на уме, – она же знала, что раньше дом принадлежал Мод, а теперь Дороти с Карлом зажили припеваючи, и… ну, врачам подобные мысли в голову приходят, а как же иначе. Если они чего упустят – им же потом аукнется. Но кончилось тем, что Марго дело раздувать не стала и, насколько я знаю, все обошлось. Ну вот, – заключила Дженис и вздохнула с облегчением, сняв тяжесть с души. – Теперь вы все знаете.

– Спасибо вам, – сказал Страйк, делая записи. – Это нам очень поможет. Скажите, а Тэлботу вы об этом рассказывали?

– Лично я – нет, а за других не поручусь, – ответила Дженис. – Все знали, что Мод умерла и как она умерла; Дороти в день похорон отпросилась с работы. Я вам честно скажу: после каждого допроса у меня одна мысль была – как бы ноги поскорей унести. Тэлбот больше всего интересовался моими снами. Прямо мурашки по коже, честное слово. Да и вся история – просто жуть.

– Представляю, – сказал Страйк. – Ну а теперь последний вопрос – и я вас освобожу от своего присутствия. Моя напарница выследила Пола Сетчуэлла.

– Ну-ну, – сказала Дженис без тени смущения или дискомфорта. – Понятно. Он ведь когда-то за Марго волочился, правильно я помню?

– Да. Так вот, нас крайне удивило, что вы с ним, оказывается, знакомы.

Дженис уставилась на него непонимающим взглядом:

– Как вы сказали?

– Вы с ним, оказывается, знакомы, – повторил Страйк.

– С Полом Сетчуэллом? – Дженис негромко засмеялась. – Да я его в глаза не видела!

– Вот как? – Страйк не отводил от нее испытующего взгляда. – Услышав, что вы рассказали нам о появлении Марго в Лемингтон-Спа, он не на шутку разозлился. И сказал… – Страйк сверился со своими записями, – что вы «пытаетесь его замазать».

Пауза тянулась долго. На переносице Дженис, между круглыми голубыми глазами, пролегла хмурая морщина. В конце концов прозвучал вопрос:

– Он меня называл по имени?

– Нет, – признался Страйк. – У меня сложилось впечатление, что ваше имя не сохранилось у него в памяти. Он называл вас просто «медсестра». К тому же он сказал Робин, что вы с Марго друг друга не любили.

– Он сказал, что Марго не любила меня? – Дженис выделила голосом последнее слово.

– К сожалению, да, – ответил, не спуская с нее глаз, Страйк.

– Но… нет уж, извините, это неправда! – возмутилась Дженис. – У нас с ней были прекрасные отношения! И только один раз мы повздорили – из-за Кева и его животика… Ну, допустим, я на нее тогда всех собак спустила, но сама знала: она действовала без всякой задней мысли. Думала, что окажет мне добрую услугу, если его осмотрит… а я обиделась, потому как… ну, матери всегда досадно, если другая женщина осуждает ее за недостаточную заботу о детях. Я Кева одна поднимала… а одинокой матери еще обидней такое слышать.

– Так почему все-таки, – не отступался Страйк, – Сетчуэлл сказал, что вы пытаетесь его замазать?

Тишину нарушил проносящийся за живой изгородью поезд: грохот то утихал, то нарастал, и молчание в гостиной сомкнулось, как мыльный пузырь с детективом и медсестрой внутри.

– Думаю, вы сами знаете, – сказала наконец Дженис.

– Знаю – что?

– Вот только не надо этого. Вы уже столько накопали – неглупый вроде человек. Говорю же: вы сами все знаете, а спектакль этот устроили, чтобы меня запугать и признание вытянуть.

– Меньше всего мне хочется вас запугать…

– Думаете, я не заметила, что она вам не понравилась? – взвилась Дженис. – Айрин. Не трудитесь делать вид, я знаю: она вас раздражала. Я людей насквозь вижу, работа у меня такая была – по чужим домам ходить. А я со своей работой отлично справлялась, – заявила Дженис, и почему-то ее ремарка не прозвучала высокомерно. – Поймите: когда вы были у Айрин, ей хотелось себя показать. От знакомства с вами она так разволновалась, что начала выделываться. Когда семейная женщина оказывается одна, это, знаете ли, ой как невесело. Даже я после Дубая долго перестраивалась. Привыкаешь, что кругом родные, а потом возвращаешься в пустой дом и… мне лично и наедине с собой неплохо, но Айрин не выносит одиночества. Она всегда была мне настоящей подругой, – с каким-то ожесточением сказала Дженис. – Очень доброй. После смерти моего Ларри, когда я осталась ни с чем, помогала мне деньгами. Всегда была рада меня видеть. Нам вдвоем хорошо, есть что вспомнить. Допустим, она немного рисуется, ну и что? Такое и с другими бывает.

Повисла очередная краткая пауза.

– Здесь обождите, – распорядилась Дженис. – Мне позвонить надо.

Она вышла из комнаты. Страйк ждал. За тюлевыми занавесками из-за свинцовой тучи вдруг выскользнуло солнце, отчего стеклянная карета Золушки на каминной полке засияла неоновым светом.

В гостиную вернулась Дженис с мобильным телефоном в руке.

– Трубку не берет, – взволнованно сказала она.

И вновь села на диван. Повисло молчание.

– Ну, так и быть, – выдавила наконец Дженис, как будто Страйк клещами вытянул у нее признание. – Я-то с Сетчуэллом вообще не зналась… это все Айрин. Но вы на нее не думайте, она ничего такого не сделала! Криминального, я хочу сказать. Потом она, конечно, тряслась как лист. А я за нее тряслась… ах ты господи. – Дженис глубоко вздохнула и продолжила: – Ну дак вот, значит… в ту пору Айрин была помолвлена с Эдди, намного ее старше. Тот чуть не следы ее целовал, да и она его любила. Вот именно, любила, – подчеркнула она, хотя Страйк не спорил. – И ревновала не по-детски, когда ему случалось на другую посмотреть. А сама, как выпьет, не прочь была пофлиртовать. Невинно. По большей части невинно… А у Сетчуэлла этого была своя рок-группа, верно я говорю?

– Совершенно верно, – поддакнул Страйк.

– Так вот, Айрин попала на их выступление – они в каком-то пабе играли. В тот вечер меня с ней не было. Я про эту историю слыхом не слыхивала, покуда Марго не исчезла. Короче, запала наша Айрин на Сетчуэлла. Отыграли они, и у ней на глазах Сэтчуэлл подходит к барной стойке, а там – сразу в дальний конец зала, где в уголке Марго жмется, в плаще. Айрин подумала, он ее со сцены приметил. Сама-то она Марго не увидела, потому как с компанией впереди приплясывала. Короче, уставилась она на эту парочку, Сетчуэлл коротко переговорил с Марго… Айрин вспоминала, они и двух слов не сказали… но вроде как поругались. Айрин подумала, что Марго ее заметила, потому и ушла. Так вот, подходит Айрин к этому Сетчуэллу и начинает: уж как ей, дескать, группа понравилась, то да се, слово за слово, ну и… да.

– А откуда Сетчуэлл взял, что она медсестра? – спросил Страйк.

Дженис скривилась:

– Если уж совсем честно, эта дурешка всем парням, которые к ней клеились, пыль в глаза пускала. Медсестрой притворялась – парней это заводит. А кто попроще, в медицине ни уха ни рыла, те вообще балдели. Она в амбулатории-то нахваталась – названиями лекарств сыпала, хотя и перевирала нещадно, прости господи. – Дженис закатила глаза.

– То есть это они только на одну ночь или?…

– Да нет, недели на две-три. Но не больше. Когда пропала Марго… ну, тут уж им не до романов стало. Сами понимаете. Однако недели на две-три Айрин, эта-а, потеряла голову. Эдди она не разлюбила, поймите… он тем более постарше был, ей льстило, что такой состоятельный мужчина жениться на ней хочет, да вот только… смешно, правда же? – понизила голос Дженис. – Если шелуху убрать, все мы животные. От Пола Сетчуэлла она просто с ума сходила. Недели две-три. Бегала за ним хвостом, шпионила… Могу поспорить, он уже шугаться ее стал, – трезво рассудила Дженис, – тем более она сама мне потом признавалась: он ее в постель затащил только назло Марго. Кроме Марго, никто ему был не нужен… а до Айрин это не сразу дошло. Ею попользовались – и все.

– Значит, эта история о больном зубе Айрин, – сказал Страйк, – которая затем переродилась в историю о походе за покупками…

– Ну да, – тихо сказала Дженис. – В тот день она была с Полом Сетчуэллом. А магазинный чек потом у сестры взяла, чтобы следователям предъявить. Я только потом узнала. Прибежала она ко мне домой, вся в слезах, и ну давай душу изливать. А с кем еще ей было поделиться? Уж конечно не с Эдди и не с родителями! Она до смерти боялась, как бы это не выплыло на свет: узнай об ее проделках Эдди, он бы точно ее бросил, а ей никто другой и не нужен был. Глаза-то у нее к тому времени открылись. Понимаете, Сетчуэлл на последнем свидании, считай, сам ей выложил, что путался с ней лишь в отместку Марго. Та, видите ли, ему сказала, что послушать его музыку пришла чисто из любопытства, а потом ощетинилась, когда он стал ее к себе зазывать. Ну дак вот, в последнюю их встречу он ей всучил деревянную фигурку викинга, которая у него в кармане завалялась. Рассчитывал, что Марго, как говорится, оттает и к нему вернется, и прости-прощай, Рой… Ага, сейчас, она тебе и ребенка бросит, и семью разрушит из-за этой крашеной деревяшки… Каких только гадостей он потом не наговорил Айрин про Марго… Самое мягкое выражение было – «динамщица». В общем, после исчезновения Марго, когда за дело взялась полиция, Сетчуэлл звонит Айрин и просит, чтоб она помалкивала о том, как он на Марго злился и бранился, а Айрин умоляет, чтоб он про их связь никому ни слова, на том и порешили. Ни одна живая душа, кроме меня, об этом не знала, а мне тоже не резон было языком трепать, потому как… ну кем ты тогда будешь, если подругу под монастырь подведешь?

– Значит, когда Чарли Рэмидж заявил, что видел Марго в Лемингтон-Спа, вы были в курсе?…

– Что Сетчуэлл оттуда родом? Нет, тогда еще не знала. Но вскорости в газетах напечатали, что какой-то старый пень из Лемингтон-Спа у себя в саду плакат вывесил: «Белые люди против нашествия цветных» или как-то так, жуть, да и только. А мы с Ларри как раз были в ресторане с Эдди и Айрин, и когда мы с Айрин вышли попудриться, она мне и говорит: «Лемингтон-Спа – это же родной город Пола Сетчуэлла». А ведь она долгие годы о нем не заикалась. Врать не буду: когда я это услыхала, мне дурно сделалось. Вдруг Марго с бывшим любовником сбежала? Боже правый, а вдруг Чарли и вправду Марго там видел? Но потом я так рассудила: если Марго добралась только до Лемингтон-Спа, как вышло, что ни до, ни после никто ее не засек? Не дальний свет, не Тимбукту какой-нибудь, правда же?

– Чистая правда, – подтвердил Страйк. – И это все, что Айрин когда-либо рассказывала вам про Марго и Сетчуэлла?

– Разве ж этого мало? – возмутилась Дженис. Ее бело-розовый цвет лица померк с появлением Страйка, круги под глазами потемнели. – Вы только не мучьте Айрин. Очень прошу. С виду не скажешь, но у нее душа чувствительная, а всякая ерунда – это напускное. Она нервничает, понимаете.

– Не вижу решительно никаких оснований ее мучить, – сказал Страйк. – Ну что ж, вы нам очень помогли, миссис Битти. Благодарю вас. Теперь для меня многое прояснилось.

Дженис откинулась на спинку дивана, исподлобья глядя на Страйка.

– Вы, как я понимаю, курите? – резко спросила она. – По запаху чувствуется. Разве вам после ампутации не запретили курить?

– Пытались, – ответил Страйк.

– Очень вредная привычка, для вас – особенно, – заявила Дженис. – С годами неизбежно скажется на двигательной активности. Плохо влияет и на кровообращение, и на кожные покровы. Бросайте это дело.

– Я знаю, давно пора. – Страйк с улыбкой опустил блокнот в карман.

– Хм… – Дженис прищурилась. – Дела у него были в этом районе, как же.

Из-за грязно-желтой кирпичной стены лондонского Тауэра показались угловые башенки с купольными навершиями, но Робин было не до того, чтобы рассматривать старинные памятники архитектуры. Через полчаса у нее начиналась встреча, назначенная без ведома Страйка, да к тому же находилась она очень далеко от того места, где планировала оказаться в час дня, причем в совершенно незнакомом районе Лондона. Робин пустилась бежать, сверяясь с картой на экране мобильного.

Через несколько шагов у нее задребезжал телефон. Увидев, что звонит Страйк, она ответила.

– Привет. Я только что от Дженис.

– О, здорово, – сказала Робин, стараясь дышать ровно и высматривая на пути либо станцию метро, либо свободное такси. – Что-нибудь интересное есть?

– Полно, – ответил Страйк, шагая назад по Найтингейл-Гроув. Невзирая на предостережения медсестры, он только что закурил «Бенсон энд Хеджес». При каждом выдохе прохладный ветер срывал с его губ облачка дыма. – Ты сейчас где?

– На Тауэр-Бридж-роуд, – сказала на бегу Робин, тщетно озираясь в поисках вывески метро.

– Я думал, ты сегодня работаешь по Боссу Жука, разве нет?

– Уже отработала, – ответила Робин и решила, что лучше будет ввести Страйка в курс дела прямо сейчас. – Я только что оставила его на Тауэрском мосту с Барклаем.

– Когда ты говоришь «оставила с Барклаем»…

– Не знаю, сейчас, возможно, они уже беседуют. – Не в состоянии нормально разговаривать на бегу, она перешла на быстрый шаг. – Корморан, похоже, БЖ собирался броситься с моста.

– С Тауэрского? – удивился Страйк.

– А почему бы и не с Тауэрского? – На оживленном перекрестке Робин свернула за угол. – Ближайшее высокое сооружение.

– Но его офис совсем не…

– Он, как обычно, доехал до станции «Монумент», но на работу не пошел. Пару минут, запрокинув голову, смотрел на здание, а потом отправился куда-то прочь. Я подумала, ему просто захотелось размяться, но потом он дошел до середины Тауэрского моста, остановился у перил и стал смотреть на воду.

Сорок мучительных минут Робин наблюдала за БЖ, который под грохот транспорта, бессильно покачивая кейсом, смотрел вниз, на цементно-серую реку. Вряд ли Страйк мог представить, каких нервов ей стоило дождаться Барклая, которому предстояло ее сменить.

Станции метро поблизости не было. Робин опять перешла на бег трусцой.

– Я хотела с ним заговорить, – сказала она, – но побоялась, как бы он от неожиданности не сиганул вниз. Ты ведь представляешь его габариты – я бы его не удержала.

– По-твоему, он в самом деле собирался?…

– Да! – воскликнула Робин с плохо скрываемым торжеством: через разрыв в потоке транспорта она увидела красное кольцо – знак метро – и вновь начала ускорение. – Вид у него был совершенно безнадежный.

– Ты что там: бегом занимаешься? – Стук ее подошв по асфальту был слышен даже сквозь уличный шум.

– Да, – коротко ответила Робин, а потом: – К зубному опаздываю.

Она пожалела, что утром никак не обосновала свой отказ от поездки к Дженис Битти, и теперь на всякий случай держала про запас уважительную причину.

– Ага, – сказал Страйк. – Ясно.

– Короче… – продолжала, огибая прохожих, Робин. – Меня сменил Барклай… Он согласился, что БЖ собирается прыгнуть… и сказал… – у нее закололо в боку, – сказал… что попробует… его уболтать… только тогда я ушла. – Задыхаясь, она умолкла.

– Но это значит, что Барклая теперь придется отстранить: БЖ знает его в лицо, – указал Страйк.

– Ну да, я понимаю. – Робин опять замедлила шаг: она уже находилась близ спуска в метро и массировала бок. – Но, учитывая, что БЖ, по нашему с Барклаем мнению, собирался покончить с собой…

– Принято, – сказал Страйк, остановившийся в тени у станции «Хизер-Грин», чтобы докурить сигарету. – Я всего лишь прогнозирую. Конечно, нам очень повезет, если он выложит Барклаю весь компромат, собранный Жуком. У человека, доведенного до крайности, иногда возникает потребность…

– Корморан, я должна заканчивать, – сказала Робин при входе в метро. – Увидимся вечером в офисе – расскажешь, что узнал от Дженис.

– Лады, – сказал Страйк. – Надеюсь, больно не будет.

– Почему мне должно быть бо… А, ты про зубного? Нет-нет, это плановый осмотр, – сказала Робин.

«Хилая отмазка, Робин», – досадуя на себя, подумала она, положила мобильный в карман и побежала вниз по ступенькам на платформу.

В поезде метро, разгоряченная от бега, она сразу сняла куртку и кое-как пригладила волосы, вглядываясь в темное и грязное оконное стекло напротив. Слежка за БЖ, оказавшимся, судя по всему, на грани самоубийства, собственная ложь, неубедительная отговорка, риск предстоящей встречи – от всего этого нарастала нервозность. Пару лет назад уже был случай, когда Робин решила проработать одну версию втайне от Страйка. В результате Страйк ее уволил.

«Но это – совсем другое, – внушала она себе, убирая со лба потные пряди волос. – Если все срастется, он не будет возражать. Он и сам к этому склоняется».

Через двадцать минут она уже вышла на станции «Тотнэм-Корт-роуд» и, набросив куртку на одно плечо, заспешила к центру Сохо.

И только при виде вывески над дверью кафе «Звезда» у нее в сознании зафиксировалось неожиданное совпадение имен. Отгоняя прочь мысли об астероидах, гороскопах и знамениях, Робин вошла в кафе, где на красно-кирпичном полу стояли круглые деревянные столики. Стены были увешаны старомодными жестяными табличками, одна из которых рекламировала «СИГАРЕТЫ „РОБИН“». Прямо под ней – видимо, так и было задумано – сидел старик в черной ветровке с капюшоном; его обветренное лицо избороздили прерывистые вены, а напомаженная седая шевелюра была уложена по моде пятидесятых годов прошлого века. Сбоку от себя он прислонил к стене трость. По другую руку от него сидела девочка-подросток с длинными неоново-желтыми волосами, не отрывавшаяся от телефона.

– Мистер Такер? – спросила Робин.

– Он самый, – хрипло отозвался старик, обнажив кривые прокуренные зубы. – Мисс Эллакотт?

– Просто Робин, – сказала она, с улыбкой пожимая ему руку.

– Это внучка моя, Лорен, – представил Такер.

– Здрасьте. – Лорен на миг подняла взгляд и снова уткнулась в телефон.

– Я только возьму себе кофе, – сказала Робин. – Можно вам что-нибудь предложить?

Они отказались.

Заказывая для себя кофе с молоком, Робин спиной чувствовала взгляд старика. До этого они общались всего один раз, и то по телефону: Брайан Такер четверть часа без умолку говорил об исчезновении старшей дочери, Луизы, в семьдесят втором году и о своих многократных попытках доказать, что ее убил Деннис Крид. Рой Фиппс сказал о Такере: «Совсем ополоумел». Сегодня Робин воздержалась бы от таких резких суждений, однако было совершенно очевидно, что мыслями старика полностью завладели Крид и поиски справедливости.

Когда Робин вернулась с чашкой кофе и села за столик к Такерам, Лорен отложила свой мобильный. Ее отросшие неоновые пряди, татуировка-единорог на предплечье, вызывающие накладные ресницы и облезлый лак на ногтях составляли разительный контраст с невинным личиком и ямочками на щеках, едва заметными под толстым слоем агрессивного контуринга.

– Я с дедушкой, – объяснила она Робин. – Он ходит плоховато.

– Она у нас хорошая девочка, – сказал Такер. – Очень хорошая.

– Большое вам спасибо, что согласились со мной встретиться, – обратилась к ним обоим Робин. – Я искренне это ценю.

Распухший нос Такера, покрытый угревой сыпью, вблизи смахивал на клубничину.

– А я-то как ценю, мисс Эллакотт, – сказал Такер низким, хриплым голосом. – Думаю, на сей раз они не посмеют чинить препятствий. Вы уже от меня слышали по телефону: пусть только попробуют – я в телецентр прорвусь…

– Будем надеяться, – начала Робин, – что нам не придется идти на такие крайние…

– …прямо так им и заявил; они переполошились. Из-за моего заявления и еще из-за вашего знакомца, который тормошит Министерство юстиции, – признал он, сверля Робин маленькими, налитыми кровью глазками. – Я, знаете ли, начинаю думать, что следовало много лет назад припугнуть их прессой. Если действовать строго по правилам, от этой публики ничего не добьешься – так и будут тебя отшивать своим крючкотворством и так называемыми заключениями специалистов.

– Могу себе представить, как вам было тяжело все эти годы, – сказала Робин, – но, коль скоро перед нами замаячила возможность допросить его лично, мы не хотим предпринимать каких-либо…

– Я добьюсь справедливости в память Луизы, даже ценой собственной жизни, – провозгласил Такер. – Пусть меня арестуют. Чем шире огласка, тем лучше.

– Но мы бы предпочли…

– Дедуля, она беспокоится, как бы ты не наворотил глупостей, – пояснила Лорен. – Как бы не накосячил.

– Нет-нет, этого опасаться не нужно, – заверил Такер. У него были почти бесцветные глаза в крапинку и припухшие лиловые веки. – Но может статься, это будет наш единственный шанс, а потому допрос необходимо провести квалифицированно, и поручить его нужно лучшему дознавателю.

– А он разве не придет? – спросила Лорен. – Корморан Страйк? Дедушка говорил, может, он тоже подгребет.

– Нет, – отрезала Робин и, увидев, как вытянулись лица Такеров, поспешила добавить: – В данный момент он занят другим делом, но все, что вы хотели бы сказать Корморану, можете сказать мне, поскольку мы с ним партн…

– Вести допрос Крида должен он, – заявил Такер. – А не вы.

– Я понима…

– Нет, милочка моя, вы не понимаете, – решительно возразил Такер. – Я на это дело всю жизнь свою положил. И Крида знаю как облупленного – получше, чем те шарлатаны, что книжки про него пишут. Я его изучаю. Он много лет прозябает в безвестности. А босс ваш – личность как раз известная. Крид непременно захочет с ним встретиться. Не сомневайтесь: Крид наверняка считает себя всех умней. Он захочет вашего босса посрамить, захочет одержать верх – слишком уж велико искушение вновь увидеть свое имя в газетах. Он всегда подпитывался публичностью. Думаю, на разговор он пойдет с готовностью, но только если ваш босс его убедит, что будет лить воду на его мельницу… ваш босс – он ведь парень толковый, да?

В других обстоятельствах Робин не преминула бы поправить: «Вообще говоря, он мой деловой партнер», но сегодня, понимая, чего от нее ждут, ответила:

– Да, он толковый.

– Ага, вот и я так подумал, – сказал Брайан Такер. – Когда от вас позвонили, я сразу в Сети пошарился, пробил все, что требовалось. Достижения у него внушительные. Он ведь не дает интервью?

– Никогда, – ответила Робин.

– Одобряю, – покивал Такер. – На то есть причины. Но имя себе сделал, да, и это Криду понравится, равно как и знакомство вашего босса со всякими знаменитостями. Крид на такое падок. Я уж и в Министерство юстиции сообщил, и вашему посреднику сказал: настаиваю, чтобы допрашивал его этот Страйк, а не полицейские. Они себя показали; всем известно, что из этого вышло. И психиатров этих – к черту: больно много о себе понимают, а сами даже не способны определить, вменяемый он, этот гад, или псих. Я Крида знаю. Я Крида понимаю. Всю жизнь изучаю его повадки. Во время судебного процесса я ни одного заседания не пропустил. Ему на суде вопросов про Лу не задавали, имя ее не звучало, но он много раз находил меня глазами. Наверняка узнал, наверняка понял, кто я такой, потому что Лу была – моя копия. А когда его стали спрашивать про женские украшения… вы ведь слышали про эту подвеску, которую носила Лу?

– Да, – подтвердила Робин.

– Купила ее за пару дней до своего исчезновения. Похвасталась своей сестре Лиз, матери Лорен… верно я говорю? – обратился он к внучке; та кивнула. – Бабочка на цепочке, вещица недорогая, а поскольку это фабричное производство, в полиции сказали, что принадлежать она могла кому угодно. Лиз запомнила ту цацку как-то нетвердо… вначале отрицала, что подвеска принадлежала Лу… но признавалась, что видала ее лишь мельком. А когда речь в суде зашла об украшениях, Крид сразу в меня вперился. Наверняка понял, кто я такой. Лу была – моя копия, – повторил Такер. – А вам известно, как он объяснил тайник с ювелиркой у себя под половицами?

– Известно, – сказала Робин. – Он заявил, будто все эти предметы купил для себя, потому что любил переодеваться в…

– Будто купил эти вещи потому, – поправил ее Такер, – что любил ими себя украшать.

– Мистер Такер, по телефону вы сказали…

– Лу стырила подвеску в том магазине, куда они все бегают, как бишь его?…

– «Байба», – подсказала Лорен.

– «Байба», – повторил Такер. – За два дня до своего исчезновения она прогуляла школу и вечером показала добычу Лиз, матери Лорен. Шальная девка была. Не ужилась с моей второй женой. У дочек мама умерла рано – Лу десять лет было. По ней больнее всего эта смерть ударила, хуже, чем по двум другим. Мою вторую жену она сразу невзлюбила.

Все это он уже рассказывал Робин по телефону, но она все равно сочувственно кивала.

– Жена моя поскандалила с Лу в день похищения, с утра пораньше. Лу и прежде уроки мотала. Но мы только тогда заподозрили неладное, когда она ночевать не пришла. Обзвонили всех ее подружек – ни одна ничего толком сказать не могла, тогда мы копам звонить стали. А позднее узнали, что одна подружка соврала. Она, не спросясь родителей, провела Лу к себе в верхнюю комнату. На другой день Лу видели аж три раза, еще в школьной форме. Последний раз – в Кентиш-Тауне, где прачечная-автомат. У какого-то старого хрыча огоньку просила. Мы знали, что она курить начала. Из-за этого они с моей женой тоже цапались. К слову, Крид похитил Веру Кенни не где-нибудь, а в Кентиш-Тауне, – хрипло сказал Такер. – В семидесятом году, как только поселился возле Парадиз-парка. Вера стала первой женщиной, которую он уволок к себе в подвал. Он ведь их цепями приковывал и сохранял им жизнь, покуда…

– Дедушка, – жалобно застонала Лорен, – не надо.

– Надо, – прошептал Такер, понурив голову, – прости, родная.

– Мистер Такер, – воспользовалась паузой Робин, – по телефону вы сказали, что располагаете никому не известной информацией о Марго Бамборо.

– Ага. – Пошарив под ветровкой, Такер вытащил мятую пачку сложенных бумажных листков и трясущимися пальцами принялся их расправлять. – Вот эту, верхнюю, заполучил через надзирателя уэйкфилдской психушки тюремного типа еще в семьдесят девятом году. В конце семидесятых таскался туда, словно на работу, каждые выходные, следил, как персонал входит и выходит. Выяснял, где они любят выпивать и так далее. Короче, с этим конкретным надзирателем, не будем пальцем показывать, мы даже немного закорешились. Крида держали в одиночке, во флигеле с усиленным наблюдением, и все остальные зэки приходили на него поглазеть. Один крендель в восемьдесят втором году чуть глаз ему не выколол: заныкал в столовой ложку и у себя в камере заточку из нее сделал. Метил Криду в глазное яблоко, да промазал слегка: Крид увернулся. Верещал, мой кореш сказывал, как девка малая, – со смаком выговорил Такер. – А я корешу своему и говорю: важна любая мелочь, какую только засечешь, какую только сможешь мне рассказать. О чем Крид толкует, понимаешь ли, на что намекает. За это я корешу своему, конечно, платил. Узнай кто – его бы с работы выперли. Ну, раздобыл он немало – тишком выносил материалы мне за проходную. Обнародовать их не получилось: нам бы обоим не поздоровилось, если б это всплыло, но я позвонил мужу Марго Бамборо, как там его?…

– Рой Фиппс.

– Во-во, позвонил Рою Фиппсу. И говорю: «У меня есть писанина Крида, которую вам не вредно будет почитать. Она доказывает, что он убил вашу жену. – Презрительная улыбка вновь обнажила бурые зубы Такера. – А он даже слушать не стал, – продолжал Такер. – Принял меня за психа. А через год читаю газету и вижу: доктор Фиппс на няньке женился. Похоже, Крид оказал ему добрую услугу.

– Дед! – возмутилась Лорен.

– Ладно, ладно, – забормотал Такер. – Мне этот доктор сразу не глянулся. Ведь он при желании мог бы нам много добра сделать. Консультант в больнице, не кто-нибудь: к таким даже Министерство юстиции прислушивается. С его помощью мы смогли бы надавить на законников, но он вписываться не пожелал, а когда я увидел, что он с нянькой спутался, – ага, думаю, тайное стало явным, вот вам и объяснение.

– Вы позволите?… – Робин указала на бумаги, которые Такер прижимал ладонью к столешнице, но тот и бровью не повел.

– Так что все эти годы только я да Джерри пытались до правды дознаться. Джерри Вулфсон, брат Кары. Вам хотя бы известно, кто она такая? – резко спросил он Робин.

– Да, хостесса ночного клуба…

– Хостесса ночного клуба, по совместительству – уличная проститутка и вдобавок наркоманка. У Джерри насчет нее иллюзий не было, он не слепой, но сестра есть сестра. Она его поднимала – мать-то их бросила. Семья только на ней и держалась. В феврале семьдесят третьего, через три месяца после моей Лу, Кара тоже исчезла. Под утро вышла из своего клуба в Сохо. В это же время уходила и другая девчонка. Отсюда, кстати, недалеко, – заметил Такер, указывая куда-то за дверь. – Двинулись по одной и той же улице, только в разные стороны. Подружка оглянулась и видит в конце улицы Кару: та наклонилась и треплется с водителем фургона. Ну, думает, Кара знакомого встретила. И пошла себе дальше. А Кару с тех пор никто не видел. Позже Джерри опросил всех девчонок в клубе, но ни одна ничего не знала. После исчезновения Кары ходил слушок, что она была полицейской осведомительницей. Клуб держали двое бандитов. Им только на руку было, чтоб все считали Кару стукачкой, понимаете? Другие девчонки пикнуть боялись про то, что видели и слышали в клубе. Но Джерри не верил, что Кара – стукачка. И похитителем с самого начала считал Эссекского Мясника – фургон выдал его с головой. Так мы с Джерри объединились. Как и я, он добивался свидания с Кридом, но нам было отказано. В конце концов Джерри не выдержал. Выпивать начал и в итоге свел себя в могилу. Когда с кем-нибудь из твоих близких такое случается, ты, считай, уже меченый. От этого не уйти. Под таким грузом многие ломаются. У меня, к примеру, брак распался. Две другие дочери много лет со мной не общались. Требовали, чтоб я не занимался делом Лу, чтоб думать забыл о Криде, чтоб делал вид…

– Ты несправедливо говоришь, дедушка, – твердо заявила Лорен.

– Ну ладно, – пробормотал Такер. – Ладно тебе. Соглашусь: Лиз, мама Лорен, в последнее время стала меня навещать. Я ей сказал: «Подумай, сколько времени я мог бы провести с Лу, как с тобой и с Лийсой. Вот тебе задачка на сложение. Мог бы обедать с ней за семейным столом, вместе проводить выходные. Шпынять за беспорядок в комнате. Спорить… Боже мой, она ж чуть ли не натуральный большевик была… Присутствовать на вручении диплома – она ведь умницей была, наша Лу, даром что уроки мотала. Я сказал Лиз: «Не довелось мне вести ее к алтарю. Не довелось в роддоме навещать, когда она мне внучков родила. Приплюсуй сюда все то время, что я мог бы ей уделить, останься она в живых…»

Такер запнулся. Лорен положила пухлую ладонь на дедову руку, отечную, лиловую, узловатую.

– «…приплюсуй сюда то время, что мы могли бы провести вместе», – прохрипел Такер со слезами на глазах. – Теперь мой долг перед ней – восстановить ее судьбу. Этим я и занимаюсь. Хотя бы так отдам ей то, что задолжал.

У Робин тоже защипало под веками.

– Какое горе, – тихо сказала она.

– Да, что и говорить. – Такер грубовато вытер глаза и нос рукавом ветровки. Потом взял верхний листок и подтолкнул его к Робин. – Держите. Отсюда видно, с чем нам приходится иметь дело.

Робин взяла листок, на котором был написан аккуратным, четким, наклонным почерком, буква к букве, всего один абзац, и начала читать.

Она пытается манипулировать посредством слов, а иногда лести. Рассказывает мне, как я умен, а потом заговаривает о «лечении». До смешного прозрачная стратегия. Ее «квалификация» и «образование» в сравнении с моим самопознанием и самоосмыслением – это тление сырой спички рядом с солнечным протуберанцем.

Обещает, что для меня психиатрический диагноз будет означать более мягкое лечение. Это она выкладывает мне между воплями, когда я охаживаю хлыстом ее физиономию и груди. Истекая кровью, умоляет понять, что может принести мне пользу. Будет свидетельствовать в мою защиту на суде. Ее заносчивость и жажда лидерства раздуты общественным одобрением, которое сформировано профессией «доктора». Даже сидя на цепи, она убеждена в своем превосходстве. Это убеждение придется откорректировать.

– Видите? – неистовым шепотом заговорил Такер. – Он держал Марго Бамборо на цепи у себя в подвале. Он наслаждается, когда это описывает и проживает заново. Но психиатры от этого свидетельства отмахнулись: сочли, что Крид просто-напросто штамповал такие записи, чтобы привлечь к себе побольше внимания. Сказали, что все это наиграно с расчетом на новые допросы: ему нравилось тягаться с полицией, читать о себе в газетах, видеть себя в новостях. Сказали, что это фантазии, которые нельзя принимать всерьез, чтобы не потакать Криду, потому как такие беседы его только раззадорят.

– Вот мразь, – выговорила себе под нос Лорен.

– Но мой кореш, надзиратель, сказал… потому что, как вы знаете, на совести Крида, по общему мнению, были жизни трех женщин, чьи тела так и не нашли: моей Лу, Кары Вулфсон и Марго Бамборо… так вот: кореш мой сказал, что Крид спит и видит, чтоб его поспрашивали про докторшу. Крид, понимаете, любит людей с положением. Считает, что мог в свое время устроиться в какую-нибудь международную корпорацию, стать профессором, а то и выше, да вот отвлекся на убийства. Это я от кореша от своего знаю. Он так рассуждал: Крид видит себя на такой же высоте, только в иной области.

Робин молчала. Не так-то просто было стряхнуть впечатление от прочитанного. В ее глазах Марго Бамборо обрела плоть, и Робин волей-неволей представляла, как Марго, истерзанная и окровавленная, пытается убедить психопата сохранить ей жизнь.

– В восемьдесят третьем году Крида перевели в Белмарш, – продолжал Такер, поглаживая лежащие перед ним листки, и Робин с трудом заставила себя сосредоточиться, – и там стали глушить таблетками, чтобы не дать ему возможности… ну понимаете, чтобы он не мог поддерживать… Вот тогда-то я и получил разрешение ему написать и добился от него ответа. С того самого момента, как его упекли, я оказывал давление на властные структуры, чтобы иметь возможность задавать ему вопросы лично и получать ответы из первых рук. И что вы думаете: я их дожал. С меня взяли клятву никогда не предавать гласности эту переписку, не показывать его ответы журналистам, но, так или иначе, я был и остался единственным родственником жертвы, с которым ему позволили контактировать напрямую… и вот это… – он повернул к Робин следующие два листка, – получено мною от него.

Письмо было написано на бумаге с тюремной надпечаткой. Никакого обращения, вроде «Уважаемый мистер Такер», в нем не было.

Ваше письмо пришло ко мне три недели назад, но вскоре после этого меня поместили в одиночную камеру и лишили письменных принадлежностей. А значит, и возможности ответить, хотя мне, как правило, вообще не дозволяется отвечать на запросы, подобные вашим, но, по всей вероятности, Вы проявили упорство и взяли измором тюремное начальство. Шутки в сторону: меня восхищает Ваша целеустремленность, мистер Такер. Анализируя свою личность, могу сказать, что меня тоже отличает способность к преодолению сложных препятствий. Долгие три недели вынужденного одиночества я размышлял, как бы поточнее объяснить Вам суть дела. Один человек из десяти тысяч способен это понять. Чувствую, Вы полагаете, что я должен помнить имена, лица и характеры моих разнообразных «жертв», однако память показывает мне только многоногое, многорукое и многогрудое чудовище, с которым я баловался, зловонную игрушку, способную выражать словами боль и муки. Конечно же, мое чудовище никогда не составляло мне приятной компании, хотя и пробуждало интерес своими конвульсиями. Активная стимуляция могла поднять мое чудовище до экстаза боли: тогда оно понимало, что еще живо, и с трепетом замирало на краю пропасти, умоляя, вопя, взывая о пощаде.

Значит ли это, что чудовище слишком часто умирало, чтобы потом возродиться к жизни? Вернее будет сказать: на мой вкус – слишком редко. Аберрации его облика и голоса, реакции на различные стимулы никогда не менялись. Лечивший меня психиатр Ричард Мерридан давал другие имена моему наваждению, но истина состоит в том, что надо мной властвует божественное помешательство.

Авторитетные коллеги Мерридана оспаривали его заключение о моей вменяемости. Мерридан стоял на своем, но судья, как ни прискорбно, попросту решил не вникать. Абстрагировался. Мистер Такер, не исключено, что я и впрямь убил Вашу дочь, а может быть, и нет. Очень возможно, что мною двигало безумие, которое по сей день туманит мне память и еще ждет искусного врача, способного видеть глубже других, но столь же возможно, что я в глаза не видел Вашу крошку Луизу, которая сейчас бродит по свету и смеется над обезумевшим папочкой; равно возможно и то, что она попала в ад, не сравнимый с тем, где обитало мое чудовище.

Четкая организация психиатрической помощи, такая, к примеру, как в Бродмуре, дала бы мне возможность максимально восстановить память. Какие же соображения заставляют лиц, облеченных властью, удерживать меня здесь, в Белмарше? Уму непостижимо: сегодня при попустительстве надзирателей меня подвергли серьезной опасности. Притом что на каждого, кто причинит мне вред, ляжет клеймо, мне изо дня в день угрожают физической расправой. Есть ли надежда, что в таких условиях у меня восстановится психическое равновесие?

Рудиментарный психоанализ, которому подвергают меня по сей день, лишь усугубляет мою неспособность вспомнить содеянное. Если речь идет о незаурядной личности, к изучению таковой следует допускать лишь тех, кто способен ее оценить. Должно быть, Вы, мистер Такер, сумеете мне помочь. Только тогда, когда я окажусь в соответствующем лечебном учреждении, у меня появится возможность напрягать свою фрагментированную память в поисках деталей, способных подсказать Вам, что случилось с Вашей дочерью. Естественно, там, где меня держат сейчас, я думаю лишь о том, что моя личная безопасность постоянно оказывается под угрозой. Мои умственные способности неумолимо угасают. Конечно, Вас огорчит мое умолчание о судьбе Луизы. А знаете ли Вы: когда отступает помешательство, ко мне возвращается человеческое сочувствие. Кроме того, даже самые злобные мои недоброжелатели нехотя соглашаются, что в действительности мне гораздо легче понимать окружающих, нежели им – меня! У меня, например, есть отчетливое понимание того, сколь важно для Вас отыскать тело Луизы, чтобы достойно предать его земле. Мой запас человеческого сострадания, однако, стремительно опустошается условиями моего нынешнего бытия. Едва не лишившись глаза в результате последнего акта злостного хулиганства, я долго не мог оправиться, поскольку администрация не давала согласия на мой перевод в городскую больницу. «Равные права на медицинскую помощь – не для злодеев!» Логика общественности выглядит именно так. А ведь жестокость лишь порождает новую жестокость. В этом сходятся даже самые невежественные из психиатров.

Милосердие Вам не чуждо, правда, мистер Такер? У меня возникло именно такое ощущение. Когда Вы по прочтении этих заметок начнете писать письмо, обозначьте в нем с первой же буквы мои предложения: чтобы мне позволили отбыть оставшуюся часть срока в Бродмуре, где появится возможность извлечь на свет те тайны, которые пока еще хранит моя своевольная память. Адресовать это письмо целесообразно в самые высокие инстанции, Вы согласны? Хотелось бы верить, Деннис.

Закончив чтение, Робин подняла взгляд.

– Ничего особенного не заметили? – с непонятным жаром спросил Такер. – Конечно нет. Это не бросается в глаза. Я и сам не сразу сообразил, что к чему. Да и тюремное начальство тоже. Оно слишком рьяно убеждало меня в невозможности перевода Крида в Бродмур – поднимать этот вопрос не имело смысла. – Он постучал желтым ногтем по нижнему краю письма. – Подсказка вот здесь. В конце. «С первой же буквы». «Мои предложения». Возьмите по первой букве от каждого предложения – и увидите, что получится.

Робин так и сделала.

– В-А-Ш-А-Д-О-Ч-К-А-… – начала она вслух и умолкла, боясь продолжать, а когда заново пробежала глазами все письмо до конца, молоко из кофе будто свернулось прямо у нее во рту; она только и сумела выдавить: – Боже…

– Что там сказано? – нахмурилась Лорен и вытянула шею, пытаясь уловить смысл.

– Не твоего ума дело, – отрезал Такер и забрал письмо. – Вот, пожалуйста, – обратился он к Робин, складывая листки перед тем, как убрать их во внутренний карман. – Теперь вы видите, что он собой представляет. Он убил и Лу, и вашу докторшу, да еще глумится.

Не успела Робин и рта раскрыть, как Такер развернул у нее перед носом ксерокопию карты Иcлингтона с чернильным кружком вокруг какого-то здания, похожего на большой особняк.

– Продолжим, – сказал он. – Есть два места, которые никто не удосужился проверить, хотя там, сдается мне, он мог прятать трупы. Я обошел все адреса, где он обретался с детства до зрелых лет. Следователи проверяли только самое очевидное: его квартиры и тому подобное, но вот это упустили из виду. В ноябре семьдесят второго, когда пропала Лу, он не смог бы закопать ее тело в Эппинг-Форесте, поскольку…

– Однако тело Веры Кенни нашли именно там, – возразила Робин.

Такер был поражен такой осведомленностью, хотя и сохранял мрачность.

– Я вижу, у вас в агентстве домашние задания выполняются неукоснительно. Да, это точно. В то время лес патрулировался полицией. Но поглядите вот сюда. – Такер постучал пальцем по обведенному зданию. – Нынче это частный дом, но в семидесятые годы здесь размещалась гостиница «Арчер»: угадайте, с кем у нее был заключен договор на стирку? С той химчисткой, где работал Крид. Раз в неделю он загружал бельем свой фургон и доставлял назад чистые простыни, покрывала и прочее. А когда его взяли, хозяйка гостиницы дала интервью газете «Мейл» и сказала, что он всегда держался мило и вежливо, всегда останавливался с нею поболтать… На современных картах этого колодца нет, – продолжал Такер, передвигая палец в сторону крестика, метки частных угодий, – а на старых – в полный рост. В дальнем конце этого участка есть колодец. Просто шурф, где скапливается дождевая вода. Появился тут раньше, чем нынешний дом. Владелицу дома я разыскал в восемьдесят девятом, когда она свою недвижимость уже распродала. Она же мне сказала, что в ее время колодец был зашит досками, а она вокруг кустарники понасажала, чтобы детишки ненароком в колодец не свалились. Но Крид, когда доставлял чистое белье, проходил через весь участок, и аккурат мимо колодца. Не мог его не видеть. Хозяйка не припоминает, рассказывала ему про этот колодец или нет, – поспешил добавить Такер, предвидя вопрос Робин, – но ведь это само по себе ни о чем не говорит, правда? Столько лет прошло, мыслимо ли упомнить каждое слово? Крид в темное время суток вполне мог подогнать фургон к дальнему входу, пройти через заднюю калитку… но пока до меня это дошло, гостиницу снова переоборудовали под особняк, да еще оранжерею над колодцем отгрохали, будь она неладна.

– А вам не приходило в голову, – начала издалека Робин, – что при строительстве оранжереи кто-нибудь мог заметить…

– Да неужели? – взвился Такер. – Ни разу не видал, чтобы строитель хлопот на свою голову искал, вместо того чтобы бетона шлепнуть сверху – и дело с концом. И вообще, Крид же не идиот. Он наверняка останки мусором забросал, правда? Для сокрытия. Так что эту возможность исключать нельзя, – убежденно сказал Такер. – И еще кое-что для вашего сведения.

На самом последнем листке оказалась еще одна карта.

– Аккурат вот тут, – пальцем с распухшими суставами Такер постукивал по очередному обведенному кружком строению, – находится дом прабабки Денниса Крида. Он упоминается в «Демоне Райского парка». В одном из интервью Крид заявил, что загородную местность видел только в детстве, когда его отвозили в этот дом… Обратите внимание, – сказал Такер, обводя пальцем обширную зеленую зону. – Сзади к дому подступает большой лесной массив – Грейт-Чёрч-Вуд. Многие акры. Крид знал сюда дорогу. В его распоряжении был фургон. Ребенком он играл в этом лесу. Мы знаем, что многие трупы он отвозил в Эппинг-Форест, потому как никто не связывал его персону с этим лесом, но к семьдесят пятому году полиция уже регулярно проводила в Эппинг-Форесте ночные рейды, вы в курсе? А тут – совсем другой лес, хорошо ему знакомый, причем недалеко от Лондона, а у Крида есть фургон с лопатами наготове. Могу предположить, – заключил Такер, – что моя Лу и ваша докторша покоятся либо в колодце, либо в этом лесу. Технологии нынче далеко ушли от семидесятых годов. И радиолокационные станции появились, и чего только нет. Обнаружить труп либо в одном, либо в другом месте несложно – при желании, конечно. Да вот только, – Такер смел со стола обе карты и трясущимися руками сложил их по старым сгибам, – за все эти годы ни у кого не возникло такого желания. Никто из важных шишек этим делом не интересуется. Они считают, все уже в прошлом, считают, что Крид никогда не развяжет язык. Потому-то я и говорю: допрашивать его должен ваш босс. Жаль, что я останусь не у дел, но вы сами видели, какого мнения обо мне Крид.

Пока Такер складывал и убирал свой архив, Робин обратила внимание, что за время их беседы в кафе стало многолюдно. За ближайшим столиком сидели трое парней, все со смешными клиновидными бородками. Настроенный исключительно на низкий, хриплый голос Такера, слух Робин вдруг заполнился шумом. У нее возникло такое ощущение, будто ее вдруг перенесли из далекого прошлого в отвязное и равнодушное настоящее. Что подумали бы Марго Бамборо, Луиза Такер и Кара Вулфсон, завидев мобильные телефоны едва ли не в каждой руке, или услышав где-то рядом «Happy» Фаррелла Уильямса, или заметив, как от бара к столику возвращается с чашкой кофе девушка с высокими перманентными дредами и в футболке с надписью «НАХ#Р ПОШЛИ».

– Не плачь, дедушка, – мягко сказала желтовласая Лорен, обнимая деда: у него выкатилась одна крупная слеза, побежала по мясистому носу и упала на деревянную столешницу.

Прекратив разговоры о Луизе и Криде, Такер как будто усох.

– Это на всю нашу семью подействовало, – сообщила Лорен, повернувшись к Робин. – Мама и тетя Лийса вечно трясутся, если мы с двоюродными сестрами приходим домой затемно.

– И правильно! – сказал Такер, снова утиравший глаза рукавом.

– И мы все с детства знали, что плохое реально может случиться, понимаете? – сказала Лорен, устремив на Робин свое невинное личико. – Что людей реально похищают. И реально убивают.

– Да, – ответила Робин. – Я это хорошо понимаю.

Потянувшись через стол, она мимолетно сжала стариковское запястье:

– Мы сделаем все, что в наших силах, мистер Такер, я вам обещаю. Будем держать связь.

Робин выходила из кафе с таким ощущением, будто она сейчас взяла на себя смелость говорить за Страйка, который ни сном ни духом не ведал о планах допроса Крида, а тем более о розысках Луизы Такер, но у нее уже не осталось сил для угрызений совести. Поплотнее запахнув куртку, она пошла в агентство пешком, и все ее мысли обволакивал жуткий вакуум, который остается после исчезнувших.

В час ночи Страйк ехал в направлении Стоук-Ньюингтона, чтобы сменить Робин, которая вела наблюдение за скромным террасным домом, куда опять явился Босс Жука: почти наверняка он там предавался неким компрометирующим занятиям, о которых неведомо как прознал Жук. Притом что из-за шантажа Жука начальник его чуть не бросился с Тауэрского моста, отказываться от своей непонятной привязанности к дому, где проживала Элинор Дин, он либо не мог, либо не хотел.

Ночь выдалась прохладной и ясной, хотя с ярко освещенной Эссекс-роуд звезды едва виднелись в вышине; из динамиков в «БМВ» доносился голос Барклая. Минула неделя с того дня, когда шотландец сумел увести БЖ с Тауэрского моста и убедил выпить по чашке кофе.

– Вот бедолага, как медом ему тут намазано.

– Да уж, – согласился Страйк. – Третье посещение за последние десять дней.

– Он мне грит: не могу, дескать, удержаться. Дескать, стресс там снимаю.

– И как это согласуется с его суицидальными мыслями?

– Суицидальные мысли, Страйк, у него от шантажа, а не от этих посещений.

– Он хотя бы намекнул, чем занимается в Стоук-Ньюингтоне?

– Я ж тебе сказал: он грит, что к ней не прикасается, но женушка, если прознает, от него тут же уйдет. Может, он в латексе? – задумчиво добавил Барклай.

– Чего?

– В латексе, – повторил Барклай. – Как тот перец, помнишь, у нас был – повадился в латексном комбезе на работу приходить, а сверху костюмчик.

– А ведь верно, – припомнил Страйк. – Давно его не вспоминал.

Сексуальные предпочтения клиентов обычно не задерживались у Страйка в памяти. Сейчас среди фоновых шумов он различал характерные звуки казино. Жук провел там не один час; Барклай вынужденно и незаметно составлял ему компанию в другом конце зала.

– Короче, – сказал Барклай, – долго мне еще тут копытиться? Это дорогое удовольствие, а ты сам твердил, что клиент и так жмется, лишку платить не станет. Давай я снаружи покантуюсь, пока этот дятел не выйдет.

– Нет, оставайся там, фотографируй и постарайся отследить какой-нибудь компромат.

– Вижу, сегодня Жук совсем укокошенный, – отметил Барклай.

– У них на фирме половина таких, кто вечно нос пудрит. Нам нужно что-нибудь покруче, если мы собираемся прижать этого гада, из-за которого люди готовы с моста бросаться.

– Да ты никак расчувствовался, Страйк?

– Твое дело – накопать хоть что-нибудь на этого сучонка и не делать слишком высоких ставок.

– Погубят нас не ставки, а бухло для затравки, – сказал Барклай и повесил трубку.

Страйк поднял оконное стекло и закурил, стараясь не обращать внимания на боль в затекших плечах и шее.

Как и БЖ, Страйк охотно использовал бы любой шанс отключиться от всех проблем и насущных задач, но у него таких возможностей не предвиделось. Те редкие минуты, которые выдавались у Страйка за последний год, отнимала болезнь Джоан. После ампутации спортом он заниматься не мог. Из-за неимоверной загруженности в агентстве встречи с друзьями были редкостью, встречи с родственниками приносили больше головной боли, чем радости, а сами родственники в последнее время его просто доставали. Завтра наступала Пасха, а значит, все близкие Джоан должны были собраться в Сент-Мозе, чтобы развеять ее прах над морем. В связи с этим скорбным событием Страйк готовился к утомительной поездке в Корнуолл и к вынужденному общению с Люси, которая в телефонных разговорах многократно давала понять, какой ужас вселяет в нее грядущее прощание. Снова и снова она сетовала, что в будущем не сможет даже приходить на могилку, и Страйк всякий раз улавливал обвинительный тон, как будто сестра ставила ему в вину безразличное отношение к последней воле Джоан. Кроме того, Люси выражала недовольство тем, что Страйк, в отличие от них с Грегом, не собирается оставаться в Корнуолле на все выходные, и бесцеремонно напоминала, чтобы он привез пасхальные гостинцы всем троим племянникам, а не только Джеку. Страйк уже предвидел, каково ему будет трястись над тремя хрупкими шоколадными яйцами, с рюкзаком и с воспаленной от непрерывных многодневных хождений культей, в поезде до Труро.

В довершение всего и незнакомая ему единокровная сестра Пруденс, и единокровный брат Ал вновь начали бомбардировать его сообщениями. Они, очевидно, воображали, что Страйк, наорав на Рокби по телефону, пережил необходимый катарсис и, раскаиваясь в собственной несдержанности, уже благосклоннее относится к перспективе поездки на юбилей отца и к последующему примирению. Ни на одно сообщение Страйк не ответил, но досадовал на них, как на укусы насекомых, которые нельзя расчесывать и приходится терпеть.

Однако все тревоги перевешивало дело Бамборо: оно не сдвигалось с мертвой точки, несмотря на долгие часы, потраченные им и Робин на распутывание загадочных событий сорокалетней давности. Назначенный срок неумолимо близился, но никакого прорыва до сих пор так и не случилось. Положа руку на сердце, Страйк не питал никаких надежд на встречу с дочерьми Вильмы Бейлисс, куда он вместе с Робин собирался этим утром, перед отъездом в Труро. А вообще, подъезжая к дому немолодой женщины, чем-то зацепившей БЖ, Страйк признался себе в том, что испытывает проблески сочувствия к любому мужчине, который отчаянно ищет хоть какой-то формы сексуальной разрядки. В последнее время ему все чаще приходило в голову, что те отношения, которые завязывались у него после расставания с Шарлоттой, служили единственным способом хоть ненадолго отвлечься от работы. Когда врачи поставили Джоан онкологический диагноз, его интимная жизнь и вовсе сошла на нет: длительные поездки в Корнуолл съедали все время, которое он мог бы посвятить своим личным делам.

Причем возможности подворачивались нередко. С тех пор как агентство пошло в гору, немало богатых, но несчастливых дам, составлявших его основную клиентуру, рассматривали Страйка как потенциальное средство избавления от душевной муки или пустоты. Не далее как вчера, в Страстную пятницу, он заключил договор именно с такой клиенткой. Поскольку она заменила Миссис Смит, которая уже подала на развод, используя сделанные Моррисом фото ее мужа с няней их детей, брюнетка тридцати двух лет получила у них кодовое имя Мисс Джоунз.

Спору нет, она была хороша собой: длинноногая, с сочными губами и безупречно ухоженной кожей. Ее имя мелькало в светской хронике – отчасти потому, что она была богатой наследницей, а отчасти потому, что вела ожесточенную борьбу за опеку над ребенком со своим гражданским мужем: сейчас ей требовался на него компромат, который склонил бы суд на ее сторону. Рассказывая Страйку о том, что ее бывший сожитель, редкостный лицемер, втайне употребляет наркотики, да еще продает сплетни о ней газетчикам, а главное – совершенно не интересуется их общим полугодовалым ребенком, который нужен ему лишь как инструмент воздействия на нее, Мисс Джоунз то и дело закидывала ногу на ногу и меняла позу. Когда Страйк после окончания вводной беседы провожал новую клиентку к выходу, она беспрестанно касалась его локтя и смеялась его ненавязчивым любезностям куда дольше, чем требовалось. У Страйка, который старался выпроводить ее со всей возможной учтивостью под критическим взглядом Пат, возникало такое ощущение, будто он безуспешно отскребает с пальцев жевательную резинку.

Ему не составило труда представить, что сказал бы сейчас Дейв при виде этой сцены: Полворт весьма саркастично относился к дамочкам, падким на его старинного друга, и самым наглядным примером такого рода женщины была Шарлотта. По мнению Полворта, к Страйку влекло истеричных, взбалмошных, а иногда и опасных дам, чья тяга к бывшему боксеру со свернутым набок носом указывала на их подсознательное желание найти могучий утес и прилепиться к нему наподобие улиток.

Проезжая по безлюдным улицам Стоук-Ньюингтона, Страйк, естественно, обратился мыслями к своей бывшей невесте. Он не откликнулся на ее отчаянные послания, отправленные, как подсказывал «Гугл», из частной психиатрической лечебницы. Во-первых, они посыпались на него накануне отъезда из дома умирающей Джоан, а во-вторых, он не хотел давать Шарлотте напрасные надежды, что примчится ее вызволять. Возможно, она и сейчас находилась там же. Тогда это был бы самый длительный период ее госпитализации. Своих годовалых близнецов она, по всей вероятности, оставила на попечение либо няне, либо свекрови, которая, по словам Шарлотты, давно готовилась и жаждала взять на себя материнские обязанности.

Приближаясь к улице, где жила Элинор Дин, Страйк позвонил Робин:

– Он все еще у нее?

– Да. Припаркуйся сразу за мной, тут как раз есть место. Думаю, номер четырнадцатый сейчас в отъезде – на пасхальных каникулах вместе с детьми. Ни одной из двух машин не видно.

– Через пять минут.

Свернув на нужную улицу, Страйк увидел старенький «лендровер», стоящий за пару домов от входной двери Элинор, и без труда припарковался непосредственно за ним. Когда он выключил двигатель, Робин выпрыгнула из «лендровера», без лишнего шума закрыла дверцу и с большой сумкой через плечо обошла вокруг «БМВ», чтобы сесть на пассажирское место.

– Доброе утро, – сказала она, скользнув на сиденье рядом с ним.

– Доброе. Небось ждешь не дождешься, как бы поскорее смениться?

При этих его словах в руке у Робин вспыхнул экран мобильного: кто-то прислал ей сообщение. Она даже не стала читать, а просто опустила телефон на колено экраном вниз, чтобы не был виден свет.

– Хочу поделиться новостями. Я переговорила с К. Б. Оукденом.

– Так-так, – сказал Страйк.

Хотя Оукдена, судя по всему, в первую очередь интересовал Страйк и тот подозревал, что мошенник записывает их разговоры, детективы единодушно согласились, что именно Робин должна посоветовать ему не путаться у них под ногами.

– Он, конечно, был недоволен, – начала Робин. – Твердил «это свободная страна», «я имею право беседовать с кем захочу». Я ему сказала, что его попытки нас опередить и опросить свидетелей могут сорвать наше расследование. А он ответил, что, будучи опытным биографом…

– Засунул бы язык… – пробормотал Страйк.

– …сам знает, как опрашивать людей, чтобы вытянуть из них информацию, и неплохо было бы нам троим объединиться в интересах дела.

– Ага, – сказал Страйк. – Нашему агентству позарез нужен такой кадр – аферист с судимостью. На чем вы с ним остановились?

– Могу сказать, что он в самом деле жаждет знакомства с тобой и намерен скрывать все, что накопал по Бреннеру, пока не повидается с тобой лично. Приберегает Бреннера в качестве наживки.

Страйк потянулся за следующей сигаретой.

– Думаю, Бреннер не стоит того, чтобы привлекать внимание К. Б. Оукдена.

– Даже после того, что рассказала Дженис?

Страйк затянулся и, отвернувшись от Робин, выпустил дым в окно.

– Я согласен: Бреннер теперь выглядит куда более темной лошадкой, чем на первых порах, но где гарантия, что Оукден действительно располагает полезными сведениями? Когда исчезла Марго, он был еще мальчишкой, а из украденного некролога как-никак можно узнать некоторые подробности, но не…

Заслышав рядом шуршание, Страйк повернул голову и увидел, что Робин открывает свою курьерскую сумку. К его некоторому удивлению, в руках у нее вновь оказалась тетрадь Тэлбота.

– Так и таскаешь с собой? – спросил Страйк, пытаясь скрыть легкую досаду.

– Как видишь. – Она переложила мобильный на «торпеду», чтобы на коленях открыть тетрадь.

Покосившись на ее телефон, Страйк увидел, что пришло второе сообщение: на освещенном экране он разобрал имя Морриса.

– Что пишет Моррис? – поинтересовался он и сам уловил критический тон вопроса.

– Ничего. Ему просто скучно: сидит возле дома гражданского мужа Мисс Джоунз, – ответила Робин, листая записи Тэлбота. – Хочу тебе кое-что показать. Смотри сюда.

Она передала ему тетрадь, открытую на странице, запомнившейся Страйку с первого просмотра. Расположенная ближе к концу, она, как и соседние, была густо испещрена непонятными изображениями. В центре плясал черный скелет с косой.

– Не обращай внимания на фигуры Таро, – сказала Робин. – А вот сюда стоит взглянуть. Видишь фразу между ногами скелета? А этот кружок с крестиком внутри – деталь гороскопа: Колесо Фортуны.

– Что-что? – не понял Страйк.

– Это особая точка гороскопа, которая относится к мирским успехам. «Колесо Фортуны во втором, ДЕНЬГИ И собственность». И подчеркнуто: «дом матери». Оукдены жили на Форчун-стрит, помнишь? И когда исчезла Марго, Колесо Фортуны было в доме денег и материальных ценностей; это Тэлбот связывает с тем, что Дороти унаследовала материнский дом – вот такая, мол, счастливая случайность, а совсем не трагедия.

– Ты так считаешь? – Страйк потер усталые глаза.

– Да, поскольку – взгляни – затем он начинает разглагольствовать о том, что Дева – а это знак Дороти в обеих системах – мелочна и себе на уме: это подтверждает наши сведения о Дороти. А еще, – продолжала Робин, – я проверила даты рождения – и угадай, что получается? Согласно и традиционной системе, и системе Шмидта, мать Дороти была Скорпионом.

– Боже правый, сколько еще Скорпионов мы найдем на свою голову?

– Понимаю твои чувства, – невозмутимо сказала Робин, – но я читала, что под знаком Скорпиона происходит много рождений. Вот что важно: Карл Оукден родился шестого апреля. Это значит, что по традиционной системе он – Овен, а по системе Шмидта – Рыбы.

Последовала пауза.

– Сколько лет было Оукдену, когда его бабка упала с лестницы? – уточнил Страйк.

– Четырнадцать, – ответила Робин.

Страйк вновь отвернулся, чтобы выдохнуть дым в окно.

– Считаешь, это он бабку столкнул, да?

– Быть может, непреднамеренно, – ответила Робин. – Не исключено, что он протискивался мимо нее, а она потеряла равновесие.

– «Водолей винил Рыб за Скорпиона». Нужна дьявольская смелость, чтобы обвинить малолетку в…

– Может быть, она вовсе и не требовала у него ответа. Это мог заподозрить, а то и нафантазировать сам Тэлбот. Так или иначе…

– …это наводит на определенные мысли, угу. Это наводит на мысли… – Страйк застонал. – Придется все-таки опрашивать этого гнуса Оукдена, да? Проблемная группка – Бреннер, Оукдены… Снаружи обходительность…

– …яд внутри. Помнишь? Так Уна Кеннеди отзывалась о Дороти.

Детективы немного посидели молча, наблюдая за входом в дом Элинор Дин, но дверь оставалась закрытой, а в неосвещенном саду царили тишина и неподвижность.

– Как по-твоему, – спросила Робин, – сколько убийств остаются незамеченными и безнаказанными?

– Подсказку дает сам вопрос, верно? «Незамеченные» – это те, о которых невозможно узнать. Но да, эти бесшумные домашние смерти заставляют призадуматься. Беззащитные люди становятся жертвами своих родных, а окружающие думают, что их сгубили болезни…

– …или что смерть стала для них избавлением, – предположила Робин.

– Бывает, что смерть действительно становится избавлением, – сказал Страйк.

И эти слова навеяли обоим кошмарные видения. Страйку вспомнился труп сержанта Гэри Топли, лежащий с широко раскрытыми глазами в афганской пыли: у него оторвало всю нижнюю часть туловища. Этот образ вновь и вновь посещал Страйка во сне, а порой Гэри даже заговаривал с ним из дорожной пыли. После пробуждения Страйк мог утешаться лишь тем, что сознание Гэри отключилось мгновенно, а широко распахнутые глаза на удивленном лице говорили: смерть забрала его раньше, чем мозг взорвался от ужаса или агонии.

А в сознании Робин возникала картина того, чего, возможно, никогда и не было. Ей представлялась Марго Бамборо: прикованная к батарее парового отопления («я охаживаю хлыстом ее физиономию и груди»), она умоляет сохранить ей жизнь («до смешного прозрачная стратегия») и подвергается пыткам («поднять мое чудовище до экстаза боли: тогда оно понимало, что еще живо, и с трепетом замирало на краю пропасти, умоляя, вопя, взывая о пощаде»).

– А знаешь что? – заговорила Робин, пытаясь развеять этот мысленный образ. – Я бы дорого дала, чтобы найти фото Мод – матери Дороти.

– Зачем?

– Для подтверждения, потому что… кажется, я тебе не говорила, но взгляни…

Она пролистала тетрадь назад, до страницы, покрытой знаками, связанными с водой. Под изображением Скорпиона мелким почерком было написано: «МУШКА (Адамс)».

– Это еще что, новый знак зодиака? – удивился Страйк. – Мушка?

– Нет, – улыбнулась Робин. – Тэлбот ссылается на слова астролога Эванджелины Адамс о том, что у истинного Скорпиона зачастую имеется выпуклая родинка или мушка. Я читала ее книгу – купила у букиниста.

Опять повисла пауза.

– Что? – встрепенулся Страйк, заметив выжидательный взгляд Робин.

– Жду твоих насмешек.

– У меня давно пропала охота насмешничать, – сказал Страйк. – Ты хоть понимаешь, что примерно через три с половиной месяца мы должны завершить это дело?

– Понимаю, – вздохнула Робин. Она взяла мобильный, чтобы узнать время, и Страйк краем глаза увидел очередное сообщение от Морриса. – Слушай, у нас ведь сегодня еще встреча с сестрами Бейлисс. Может, расскажут что-нибудь путное… ты уверен, что мы с тобой должны опрашивать их вместе? Я бы и одна справилась. А вот ты после ночного бдения будешь засыпать на ходу.

– Высплюсь в поезде по дороге в Труро, – ответил Страйк. – Какие у тебя планы на Пасху?

– Никаких, – сказала Робин. – Мама хочет, чтобы я приехала домой, но…

Страйку оставалось только гадать, чем должна была закончиться эта фраза и нет ли у Робин тайной договоренности с кем-нибудь другим. Да хоть с тем же Моррисом.

– Клянусь, это мое последнее обращение к тетради Тэлбота, – сказала Робин, – но перед встречей с сестрами Бейлисс хочу кое-что отметить флажком.

– Ну, говори.

– Ты сам сказал, что в нем, судя по его записям, сидел расист.

– «Дьявол, черный призрак», – процитировал Страйк. – Да, похоже на то.

– И еще «Черная Луна, Лилит».

– И размышления, не ведьма ли она.

– Вот именно. Сдается мне, он всерьез ее запугивал, а возможно, и всю их семью, – сказала Робин. – Какими словами он клеймит Вильму: «неверная», «нечестная»… и… – Робин быстро пролистала тетрадь назад, до страницы с тремя рогатыми знаками, – «эта женщина – образ, который Венера приняла ныне, в Новом эоне… вооружена и воинственна».

– Радикальная ведьма-феминистка.

– От тебя звучит как комплимент, – отметила Робин, – но вряд ли Тэлбот подразумевал именно это.

– Думаешь, потому дочери и не соглашались на встречу?

– Все может быть, – ответила Робин. – Короче, по-моему, нам нужно… ну ты понимаешь… вести себя с ними максимально осторожно, не давить. И ни в коем случае не показывать, что мы Вильму в чем-то подозреваем, – ни в коем случае.

– О’кей, усвоил, – заверил ее Страйк.

– Ну ладно тогда, – со вздохом сказала Робин, убирая тетрадь в свою объемистую сумку. – Я пошла… ну чем же он там занимается, а? – вполголоса спросила она, глядя на дверь дома Элинор Дин.

– Барклай подозревает латексный фетиш.

– Это сколько же ему, с таким-то брюхом, потребуется талька, чтобы втиснуться в латексный комбинезон?

Страйк посмеялся.

– Ну давай, увидимся через… – Робин сверилась с мобильным, – через семь часов сорок пять минут.

– Приятных снов, – сказал Страйк.

Когда Робин удалялась от «БМВ», Страйк заметил, что она опять смотрит на экран телефона – не иначе как читает сообщения от Морриса. Он проследил, как она села в старенький «лендровер», включила зажигание этого танка, в три приема развернулась, на прощание подняла руку, проезжая мимо, и направилась обратно к Эрлз-Корт.

Доставая из-под сиденья термос, Страйк вспомнил якобы прием у стоматолога – Робин тогда слегка задергалась, – который (у Страйка только сейчас выстроилась эта связь) совпал со свободным вечером Морриса. У него возникла непрошеная мысль: что, если Робин солгала, как Айрин Хиксон, и по той же причине? Оттуда рассуждения метнулись на несколько месяцев назад: тогда Робин упомянула, что у ее бывшего появилась новая подруга жизни: «Ой, разве я тебе не говорила? Наверно, я Моррису рассказывала».

Откручивая крышку термоса, Страйк мысленно перебирал поступки Робин в отношении Морриса за последние месяцы. Раньше она, судя по всему, его недолюбливала, но не могло ли это быть притворством, рассчитанным на отвлечение внимания? Неужели его деловой партнер и в самом деле закрутила у него под носом какие-то отношения с их внештатным сотрудником?

Страйк налил себя чая, откинулся на спинку сиденья и гневно уставился на закрытую дверь сквозь пар, поднимавшийся над отдающим пластмассой чаем цвета слякоти. Он сказал себе, что обозлился из-за собственного упущения: надо было с самого начала ввести запрет на шашни между партнерами и внештатными сотрудниками; была и другая причина для злости, в которую он предпочел не углубляться, так как ни к чему хорошему это не приведет.

Через семь часов, в неярком свете прохладного, туманного утра, Робин снова села за руль своего «лендровера» и окружным путем направилась в кафе, где у них со Страйком была назначена встреча с сестрами Бейлисс.

Когда средняя сестра Майя предложила собраться в кафе «Бельжик» в Уонстеде, Робин сразу подумала, что поневоле окажется вблизи Уонстед-Флэтс, где Деннис Крид избавился от тела предпоследней из установленных жертв, двадцатисемилетней парикмахерши Сьюзен Майер. За полчаса до назначенного времени Робин припарковалась у торговых рядов на Олдерсбрук-роуд, перешла через дорогу и двинулась по короткой пешеходной дорожке, которая привела ее к широкому искусственному озеру под названием Александра, где плескались разные водоплавающие птицы. К Робин с надеждой подгребли две утки, но, не дождавшись хлеба или других угощений, скользнули – аккуратные и независимые – в сторону, чтобы глазками-ониксами исследовать воду и берег на предмет других возможностей.

Тридцать девять лет назад под покровом темноты Деннис Крид подъехал к этому озеру и утопил в нем обезглавленный труп Сьюзен Майер с отрубленными руками, завернутый в черную пленку и перевязанный шпагатом. Эффектная клиновидная стрижка и застенчивая улыбка Сьюзен Майер обеспечили ей видное место на обложке книги «Демон Райского парка».

Под молочно-белым небом мелкое озеро напоминало своей матовой поверхностью желтовато-зеленый шелк, изрезанный волнистой рябью птичьих маршрутов. Засунув руки в карманы, Робин смотрела на воду и шуршащие камыши, а сама пыталась представить, как работник паркового хозяйства заметил в воде какой-то черный предмет, который вначале принял за надутый ветром кусок брезента, но, подтянув его длинным багром к берегу, прикинул на руках вселяющую ужас массу и мгновенно провел параллель (так он заявил телерепортерам, прибывшим вслед за полицией и бригадой «скорой помощи») между выловленным из воды черным свертком и теми трупами, что один за другим обнаруживались в Эппинг-Форесте, менее чем в десяти милях от озера.

Крид похитил Сьюзен ровно за месяц до исчезновения Марго. Не находились ли эти жертвы рядом в подвале Крида? Если так, то, выходит, Крид недолгое время удерживал у себя трех женщин одновременно. Робин невыносимо было думать, какие чувства охватили Андреа и Марго (если допустить, что и она не избежала такой судьбы), когда их приволокли в подвал, где уже томилась их подруга по несчастью, прикованная цепью, изувеченная, предельно истощенная, и обрекли на ту же страшную участь.

Андреа Хутон была последней доказанной жертвой Крида, и в ее случае он изменил привычный способ избавления от тела: уехав за восемьдесят миль от своего дома, от Ливерпуль-роуд, он сбросил труп с утеса Бичи-Хед. Как Эппинг-Форест, так и Уонстед-Флэтс к тому времени круглосуточно патрулировались полицией, а Крид, пусть и одержимый желанием указывать на Эссекского Мясника каждым новым убийством (что подтверждалось пачкой газетных и журнальных вырезок, хранившейся под половицами его подвального жилища), вовсе не стремился попасть в руки полиции.

Робин сверилась с часами: близилось время встречи с сестрами Бейлисс. На обратном пути к «лендроверу» она задумалась о границе между вменяемостью и помешательством. На поверхностный взгляд Крид выглядел куда более вменяемым, нежели Билл Тэлбот. Крид не оставил полубезумных каракулей, объясняющих свои мыслительные процессы; он не полагался на траектории астероидов, планируя свои действия; его ответы психиатрам и следователям были предельно ясны. Крид был далек от веры в знаки и символы, в тайнопись, понятную только посвященным, и не искал убежища в мистике и магии. Деннис Крид скрупулезно планировал каждый свой шаг, гениально вводил в заблуждение прохожих, разъезжая на аккуратном белом фургоне, маскировался при помощи розового пальто, украденного у Вай Купер, а иногда еще и надевал парик, который с расстояния, в глазах подвыпившей жертвы, придавал женственность его размытому силуэту, пусть ненадолго, но ровно на столько, чтобы его большие руки успели накрыть захлебнувшийся криком женский рот.

Возле кафе Робин увидела выходящего из «БМВ» Страйка. Тот, в свою очередь, заметил «лендровер», приветственно поднял руку и направился к Робин, дожевывая, насколько можно было определить, макмаффин с беконом и яичницей; на подбородке у него темнела щетина, под глазами пролегли фиолетовые круги.

– Пару затяжек успею сделать? – Этим вопросом он, глядя на часы, встретил Робин, которая вышла из машины и захлопнула дверцу, но тут же со вздохом ответил сам себе: – Нет. Ну ладно…

Когда они вместе шли к входу в кафе, Страйк сказал:

– Можешь взять инициативу на себя. Ты же ноги стоптала, пока делала всю предварительную работу. А я буду записывать. Напомни: как их зовут?

– Старшая – Иден. Член лейбористской фракции муниципального совета Льюишема. Средняя – Майя, замдиректора начальной школы. Младшая – Поршия Дэгли, социальный работник…

– Как и ее мать.

– Совершенно верно. Живет как раз на этой улице, немного дальше. Думаю, нам с тобой назначили встречу именно здесь, чтобы ей не пришлось никуда ехать – она болеет, и сестры не хотели причинять ей неудобства.

Робин распахнула дверь кафе и вошла первой. Интерьер оказался с намеком на гламурный модерн: изогнутая стойка, деревянный пол, ярко-оранжевая акцентная стена. У входа, за столиком на шестерых, сидели три темнокожие женщины. Робин без труда определила, кто есть кто, заранее изучив фотографии на их семейных страницах в «Фейсбуке» и на сайте Льюишемского муниципального совета.

Иден, лейбористка, сидела, сложив руки на груди; курчавая прическа отбрасывала тень почти на все ее лицо – отчетливо были видны только тщательно накрашенные, неулыбчивые губы в форме сливы. На ней был элегантно скроенный пиджак; всем своим видом эта деловая женщина показывала, что ее оторвали от решения важных вопросов.

Майя, замдиректора школы, пришла в джинсах и васильково-голубом свитере, с маленьким серебряным крестиком на шее. Более субтильного телосложения, чем Иден, она отличалась от сестер самым темным цветом кожи и, по мнению Робин, выглядела самой миловидной. Ее длинные волосы, заплетенные в дреды, были стянуты в толстый конский хвост; широко посаженные глаза казались еще больше за квадратными линзами очков; уголки полных губ от природы изгибались кверху, излучая теплоту. На коленях у нее стояла кожаная сумочка, в которую она впилась обеими руками, словно боясь упустить.

Поршия, самая младшая, работница социальной службы, оказалась самой полной. У нее была очень короткая стрижка, почти что под ноль – несомненное свидетельство недавно пройденного курса химиотерапии. Она прорисовала черным карандашом брови, только-только начавшие отрастать; двумя дугами они акцентировали карие глаза, отливавшие золотом на фоне кофейной кожи. По случаю этой встречи Поршия надела лиловую тунику с джинсами и дополнила свой костюм длинными серьгами, которые закачались, как две миниатюрные люстры, когда она повернулась к Страйку и Робин. Подойдя вплотную к столу, Робин заметила на затылке у Поршии небольшую татуировку: трезубец с барбадосского флага. Иден и Майе, по сведениям Робин, было далеко за пятьдесят, а Поршии – сорок девять, но с виду каждая выглядела лет на десять моложе своего возраста. Робин представилась и представила Страйка. Стороны обменялись рукопожатиями; Иден так и не улыбнулась. Страйк сел во главе стола, Робин – между ним и Поршией, лицом к Майе и Иден. Заказав кофе, все, за исключением Иден, принялись вести натужную светскую беседу об окружающей местности и о погоде, пока официант не принял заказ. Когда он отошел, Робин сказала:

– Большое спасибо, что согласились с нами встретиться, мы это ценим. Вы не возражаете, если Корморан будет делать записи?

Майя и Поршия помотали головами. Страйк вытащил из кармана пальто блокнот и приготовился записывать.

– Как я сказала вам по телефону, – начала Робин, – мы, по сути, пытаемся воссоздать полную картину жизни Марго Бамборо в течение тех месяцев, которые…

– Могу я задать пару вопросов? – перебила Иден.

– Конечно, – вежливо ответила Робин, предвидя неприятности.

Иден откинула с лица волосы и сверкнула глазами цвета черного дерева:

– Известно ли вам, что один человек, в прошлом связанный с амбулаторией «Сент-Джонс», трезвонит направо и налево, что планирует опубликовать книгу о вашем расследовании исчезновения Бамборо?

Черт, подумала Робин.

– Не Оукден ли его фамилия? – спросил Страйк.

– Нет, его зовут Карл Брайс.

– Это одно и то же лицо, – сказал Страйк.

– Вы с ним связаны или?…

– Нет, – отрезал Страйк, – и вам тоже настоятельно советую не вступать с ним ни в какие контакты.

– Да, мы уже сами так решили, – холодно ответила Иден. – Но это означает, что нам следует ждать огласки, верно?

Робин посмотрела на Страйка, и он сказал:

– Если мы распутаем это дело, огласка последует неизбежно, вне зависимости от Оукдена… или Брайса… или как он там себя нынче именует… но это очень большое «если». Откровенно говоря, шансов у нас мало, и следовательно, пристроить эту свою книгу Оукдену особо не светит, а то, что вы расскажете нам, дальше никуда не пойдет.

– А вдруг у нас есть такие сведения, которые помогут вам в раскрытии дела, тогда что? – спросила Поршия и подалась вперед, чтобы в обход Робин смотреть прямо на Страйка.

За этим вопросом последовала кратчайшая пауза: Робин почувствовала, что у Страйка обострился интерес, как и у нее самой.

– Смотря какого рода информацией вы располагаете, – с расстановкой выговорил Страйк. – Возможно, от нас не потребуется разглашать источник, но если источник будет принципиально важен для вынесения обвинительного приговора…

Теперь молчание затянулось. Казалось, воздух между сестрами заряжен безмолвным общением.

– Итак? – в конце концов поинтересовалась Поршия.

– Мы же договорились! – пробормотала Майя, обращаясь к Иден, которая все еще сидела в молчании, сложив руки на груди.

– Ну-ну, прекрасно, – сказала Иден, будто подразумевая: если что – пеняйте на себя.

Заместитель директора школы рассеянно нащупала серебряный крестик и, не выпуская его из пальцев, заговорила.

– Чтобы не было недомолвок – краткий экскурс в прошлое, – сказала она. – В нашем детстве, когда мы с Иден были почти подростками, а Поршии исполнилось всего девять лет…

– Восемь, – поправила ее Поршия.

– Восемь, – безропотным эхом повторила Майя, – наш отец был осужден за… за изнасилование и отправлен в тюрьму.

– Будучи невиновным, – уточнила Иден.

Робин потянулась за своей чашкой кофе и отпила маленький глоток, чтобы только спрятать лицо.

– Он этого не совершал, понятно? – повторила Иден, не спуская глаз с Робин. – На пару месяцев он загулял с белой женщиной. Об этом знал весь Кларкенуэлл. Они вдвоем сидели в барах, где только не появлялись. А когда он решил с ней порвать, она обвинила его в изнасиловании.

У Робин засосало под ложечкой, как будто пол накренился. Ей бы очень хотелось, чтобы эта история оказалась вымыслом. Женщина, солгавшая об изнасиловании… сама эта мысль вызывала у нее отвращение. Когда-то в зале суда ей пришлось озвучить все подробности своего горького опыта. После нее давал показания пятидесятитрехлетний насильник и несостоявшийся убийца, который вкрадчивым голосом рассказывал присяжным, как двадцатилетняя Робин заманила его в подъезд общежития, чтобы вступить с ним в интимную близость. Он утверждал, будто все происходило по обоюдному согласию: якобы она шептала, что любит жесткий секс – отсюда множественные гематомы у нее на шее – и якобы осталась так довольна, что зазывала его прийти повторно на следующий день, и он, да, естественно (тут в зале раздались смешки), удивился: надо же, с виду такая вежливая, воспитанная девочка, а набросилась на него откуда ни возьмись…

– Оболгать чернокожего мужчину белой женщине раз плюнуть, – продолжала Иден, – хоть в семьдесят втором году, хоть когда. Ранее отец уже был судим за драку. Вот его и упекли на пять лет.

– Очевидно, для родных это было тяжелое испытание, – сказал Страйк, не глядя на Робин.

– Еще бы, – сказала Майя. – Очень тяжелое. А как нас травили в школе… вы же знаете, что такое детская жестокость.

– Почти все деньги в семью приносил отец, – добавила Поршия. – Один кормил пятерых, мама никакого образования не получила. До папиного ареста она училась, пыталась сдавать какие-то экзамены, развиваться. Пока отец зарабатывал, мы кое-как сводили концы с концами, но после его ареста перебивались с хлеба на воду.

– Наша мама и ее сестра вышли замуж за двух братьев, – подхватила Майя. – В общей сложности произвели на свет девять детей. Семьи наши были очень близки, но с арестом отца все переменилось. Пока тянулся процесс, мой дядя Маркус каждый день ходил в суд, а мама ни в какую, и дядя Маркус жутко на нее злился.

– Он же понимал: судья должен видеть, что за нашим отцом стоит семья, – резко сказала Иден. – Лично я на все заседания ходила. Школу прогуливала, а в суд ходила. Знала, что отец невиновен.

– Ну, ты у нас молодчина, – сказала Поршия без тени одобрения в голосе, – а вот маме почему-то не хотелось присутствовать на открытом судебном процессе и выслушивать признания мужа о том, сколько раз у них с подругой был секс…

– Девка была – шваль, – отрезала Иден.

– Грязная водица на пожаре сгодится, – сказала Поршия с барбадосским акцентом. – Он такую выбрал.

– В общем, – торопливо вступила Майя, – судья поверил женщине, и отца посадили. Мама к нему на свидания не ездила, нас с Поршией и братьями тоже не пускала.

– А я съездила, – вновь заговорила Иден. – Уломала дядю Маркуса взять меня с собой. Отец есть отец. Мама не имела права запрещать нам с ним видеться.

– Пожалуй, – продолжила Майя, не дав Поршии раскрыть рта. – Мама хотела оформить развод, но денег на адвоката у нее не было. И тогда доктор Бамборо свела ее с одной адвокатессой, феминисткой, которая на льготных условиях консультировала женщин, попавших в тяжелые жизненные обстоятельства. Когда дядя Маркус сказал отцу, что мама сумела найти себе адвоката, отец написал ей из тюрьмы – умолял ее отказаться от своих планов. Говорил, что обратился к Богу, что любит только ее, что получил хороший урок и хочет лишь одного – быть вместе со своей семьей. – Майя пригубила кофе. – Прошла примерно неделя, мама после ухода всех врачей делала уборку в кабинете у доктора Бамборо и кое-что заметила в корзине для бумаг.

Майя расстегнула сумочку, которую так и держала на коленях, и вытащила мятый бледно-голубой лист бумаги, который явно скомкали перед тем, как выбросить, причем давным-давно. Она протянула его Робин, которая разгладила листок на столе, чтобы Страйк тоже мог ознакомиться с содержанием записки.

Выцветший текст, написанный от руки, характерным образом совмещал строчные и прописные буквы.

ОТВАЛИ ОТ МОЕЙ БАБЫ СуЧКА ИЛИ БуДЕШЬ ДОЛГО И МуЧИТЕЛЬНО ГНИТЬ В АДу

Покосившись на Страйка, Робин увидела точное отражение своего собственного, едва скрываемого изумления. Детективы не успели и слова сказать, как мимо начала протискиваться стайка девушек, заставив Страйка придвинуться ближе к столу. Болтая и хихикая, компания рассаживалась за спинами Иден и Майи.

– Когда мама это прочла, – Майя понизила голос, чтобы не слышали посторонние, – она подумала, что доктору Бамборо угрожает наш отец. Причем не напрямую – тюремный цензор никогда бы не пропустил такое письмо: она заподозрила, что кто-то действовал по его поручению.

– Например, дядя Маркус, – язвительно вставила Иден, не расплетая рук. – Дядя Маркус, который был проповедником, хоть и без духовного сана, и за всю жизнь бранного слова не сказал.

– Мама взяла письмо, побежала с ним к дяде Маркусу и тете Кармен, – продолжала Майя, игнорируя вмешательство сестры, – и в лоб спросила Маркуса, не его ли это рук дело. Он отнекивался, но мама ему не поверила. И все из-за упоминания ада: Маркус был в те годы истовым проповедником…

– …и даже мысли не допускал, что мама действительно готова пойти на развод, – подхватила Поршия. – Он считал, что доктор Бамборо подначивает маму уйти от папы: понимаете, маме действительно потребовалось знакомство с белой женщиной, чтобы понять убожество своей жизни. А иначе она бы и дальше считала, что так и надо.

– Выйду покурить, о’кей? – сказала вдруг Иден, резко встала и пошла к дверям, стуча каблуками по деревянным половицам.

С ее уходом у обеих младших сестер как будто гора с плеч свалилась.

– Она была папиной любимицей, – вполголоса сообщила Майя Страйку и Робин, наблюдая через окно, как Иден достала пачку «Силк кат», тряхнула головой, чтобы отбросить волосы, и щелкнула зажигалкой. – Да и сама его крепко любила, бабника такого.

– А с мамой как раз не ладила, – добавила Поршия. – Скандалы у них такие бывали, что мертвого поднять могли.

– Если честно, – сказала Майя, – когда отец с матерью расстались, Иден больше всех переживала. Школу бросила в шестнадцать лет, дальше учиться не стала: нашла работу в «Маркс энд Спенсер», чтобы вносить в дом…

– Мама была против, – сказала Поршия, – но Иден сделала свой выбор. Теперь любит повторять, что пошла на жертвы ради нашей семьи, но это уж извините. Она только и ждала удобного случая, чтобы со школой распрощаться, потому что мама слишком давила на нее из-за оценок. Еще она любит говорить, что всем нам стала второй матерью, но я бы так не сказала. Мне другое запомнилось: как она лупила меня до полусмерти, если я только позволяла себе косо на нее посмотреть.

За окном Иден, стоя к ним спиной, затягивалась сигаретой.

– Дома был сущий кошмар, – с грустью сказала Майя. – С дядей Маркусом мама так и не помирилась, хотя Кармен – ее родная сестра.

– Давай-ка расскажем им сейчас, пока эта не встревает, – поторопила ее Поршия и, повернувшись к Страйку и Робин, сказала: – Тетя Кармен помогала маме с разводом – за спиной у дяди Маркуса.

– Каким же образом? – спросила Робин, когда мимо их столика проходил официант, направлявшийся к женской компании.

– Понимаете, когда адвокатесса, которую порекомендовала доктор Бамборо, назвала цену за свои услуги, хотя и на льготных условиях, мама поняла, что никогда таких денег не соберет, – продолжала Поршия.

– Приходит она домой вся в слезах, – подхватила Майя, – потому как собиралась оформить развод и поставить в этом деле точку, пока отец не освободился. А вернись он к нам – она бы так в ловушке и оставалась. Короче говоря, через пару дней доктор Бамборо ее спрашивает: как, мол, они столковались с адвокатессой, и мама призналась, что развод ей не по карману. Тогда, – Майя вздохнула, – доктор Бамборо предложила взять на себя все затраты, с тем чтобы мама потом отработала по нескольку часов в неделю уборкой дома в Хэме.

За соседним столом девушки вовсю заигрывали с молодым официантом, рассуждали, не рано ли сейчас для пирожных с кремом, и шутили насчет своих диет.

– Мама не устояла, – рассказывала дальше Майя. – Да вот только тратить лишнее время и деньги на поездки в Хэм, притом что она и так вкалывала на двух работах и готовилась сдавать экзамены…

– Ваша тетя Кармен согласилась выезжать туда на уборку вместо нее, – догадалась Робин и перехватила направленный на нее взгляд Страйка.

– Да, верно. – От удивления Майя вытаращила глаза. – Так оно и было. Нам казалось, это мудрое решение. Тетя Кармен была домохозяйкой, а дядя Маркус и доктор Бамборо целыми днями пропадали на работе, вот мама и подумала, что они никогда не дознаются об этой подмене.

– Был только один скользкий момент, помнишь? – сказала Поршия. – Когда доктор Бамборо пригласила всю нашу семью к себе домой на барбекю. – Она повернулась к Робин. – Нам пришлось отказаться, потому как няня, работавшая у доктора Бамборо, сразу увидела бы, что мама – совсем не та женщина, которая раз в неделю приходит к ним делать уборку. Моя тетя Кармен эту няню не любила, – добавила Поршия. – Ох как не любила.

– Почему? – спросил Страйк.

– Она считала, что эта девица положила глаз на мужа доктора Бамборо. Когда называла его по имени, всякий раз румянцем заливалась.

Дверь кафе открылась: это вернулась Иден. Когда она садилась за стол, Робин уловила запах табачного дыма, смешанного с духами.

– На чем вы остановились? – сухо поинтересовалась она.

– На том, как тетя Кармен вместо мамы ходила делать уборку, – сказала Майя.

Иден опять сплела руки на груди, даже не взглянув на кофе.

– Следовательно, показания вашей матери насчет крови, насчет прогулки доктора Фиппса по саду… – заговорил Страйк.

– …были даны со слов Кармен, да, – сказала Майя, вновь нащупывая серебряный крестик. – Мама не могла сказать, что вместо нее там подрабатывала сестра: дядя Маркус пришел бы в бешенство. Тетя Кармен умоляла маму ничего не говорить следователям, и мама согласилась. Сказала, что своими глазами видела кровь на ковре и доктора Фиппса, который шел через лужайку.

– Вот только, – вмешалась Поршия с безрадостным смехом, – Кармен потом передумала насчет доктора Фиппса. После первого допроса мама прибежала к ней и говорит: «Меня спрашивали, не могла ли я ошибиться и спутать одного из рабочих с мистером Фиппсом», а Кармен ей: «Ох да. Запамятовала: были там работяги, за домом. Может, я и обозналась».

Поршия коротко хохотнула, но Робин видела, что ей не до веселья. Такой же смех служил прибежищем самой Робин в ту ночь, когда она за кухонным столом говорила с Максом об изнасиловании.

– Понимаю, это не смешно, – сказала Поршия, перехватив взгляд Майи, – но давай смотреть правде в глаза. У Кармен всегда ветер гулял в голове, но уж тогда-то она могла бы подумать, прежде чем говорить, верно? Маму буквально тошнило от нервов: поест – и тут же позыв на рвоту. А эта старая гадина, канцелярская крыса, маму застукала с головокружением…

– Вот именно, – вдруг ожила Иден. – А дальше маму обвинили в воровстве, в пьянстве и выставили на улицу. Старуха-секретарша заявила, что тайком сунула нос в мамин термос и унюхала там алкоголь. Откровенная ложь.

– Но это произошло через несколько месяцев после исчезновения Марго Бамборо, я не ошибся? – спросил Страйк, держа ручку над блокнотом.

– Ах, простите, – с ледяным сарказмом выговорила Иден. – Я отклонилась от темы? Все назад, к исчезнувшей белой даме. А через что пришлось пройти чернокожей уборщице – да черт с ней, кому какое дело?

– Виноват, я не… – начал Страйк.

– Известно ли вам, кто такая Тиана Медаини? – выпалила Иден.

– Нет, – признал Страйк.

– Нет! – передразнила Иден. – Ни шиша вам не известно. Сорок лет, как пропала Марго Бамборо, а мы тут суетимся, размышляем, куда она подевалась. Тиана Медаини – чернокожая девочка-подросток из Льюишема. Исчезла четыре года назад. Многие ли газеты написали о Тиане на первых полосах? Почему она не стала сенсацией, как Бамборо? Да потому, что цена, согласитесь, нам разная в глазах прессы и этой чертовой полиции.

Страйк, похоже, не смог найти внятного ответа; бесспорно, подумала Робин, потому, что на обвинения Иден трудно было возразить. Изображение единственной цветной жертвы Денниса Крида, Джеки Эйлетт, секретарши, молодой матери, было самым мелким и самым размытым среди призрачных черно-белых лиц на обложке «Демона Райского парка». На мрачной обложке темная кожа Джеки смотрелась очень невыигрышно. А самое видное место отвели шестнадцатилетней Джеральдине Кристи и двадцатисемилетней Сьюзен Майер – светлокожим блондинкам.

– Когда исчезла Марго Бамборо, – истово начала Иден, – с белыми работницами амбулатории в полиции обращались как с фарфоровыми статуэтками, правда? Можно сказать, утирали им кровавые слезы… а с нашей мамой – совсем иначе. С ней обращались как с отъявленной мошенницей. А тот полицейский, который вел следствие, как там его фамилия?…

– Тэлбот? – подсказала Робин.

– «Что ты скрываешь? Выкладывай. Я же знаю: ты что-то скрываешь».

Перед мысленным взором Робин всплыла таинственная фигура Иерофанта. Хранитель секретов и тайн в Таро Тота, облаченный в шафрановые одеяния, восседал на быке («Карта связана со знаком Тельца»), а перед ним, вдвое меньше размерами, стояла чернокожая жрица с прической как у Майи («Перед ним стоит женщина, препоясанная мечом; она символизирует Багряную Жену…»). Что было вначале – карты Таро указали на скрытность и утайку или же полицейская интуиция подсказала: перепуганная Вильма лжет?

– Когда он допрашивал меня… – начала Иден.

– Тэлбот допрашивал вас? – резко переспросил Страйк.

– Ну да, явился без предупреждения ко мне на работу, в «Маркс энд Спенсер», – ответила Иден, и от Робин не укрылось, что у нее в глазах блеснули слезы. – В амбулатории кто-то еще прочел ту анонимку, которую получила Бамборо. Тэлбот знал, что папа отбывает срок, и прослышал, что мама ходит к этой докторше убираться в доме. Он обошел всех мужчин в нашей родне и на каждого пытался повесить рассылку писем с угрозами, а потом и меня взял в оборот: стал задавать очень странные вопросы о моих родственниках мужского пола: вызнавал, чем они занимались в определенные числа, спрашивал, часто ли у нас ночует дядя Маркус. Даже вытягивал из меня, какие у папы и дяди Маркуса…

– …знаки зодиака? – догадалась Робин.

– Откуда вам, черт побери, это известно? – поразилась Иден.

– После Тэлбота осталась тетрадь. Она испещрена оккультными письменами. Он пытался распутать преступление с помощью карт Таро и астрологии.

– Астрологии?! – переспросила Иден. – Этой дурости… астрологии?

– Тэлботу не следовало вас опрашивать в отсутствие взрослых, – отметил Страйк. – Сколько вам было: шестнадцать?

Иден рассмеялась детективу в лицо:

– Вероятно, это правило писано для белых девушек, но к нам оно не относится… вы вообще меня слушаете? Мы ведь семижильные. Мы ведь несговорчивые. А оккультизм этот, – Иден развернулась к Робин, – как раз сходится: он меня расспрашивал насчет «обеа». Знаете, что это такое?

Робин помотала головой.

– Это магические ритуалы, которые пришли с Карибских островов. А зародились в Западной Африке. Мы, все трое, родились в Саутварке, но инспектор Тэлбот видел в нас только черных язычниц. Он увел меня в подсобку и начал допытываться про ритуалы, в которых используют кровь, и про черную магию. Я оцепенела от ужаса, не могла понять, к чему он клонит. Думала, он хочет притянуть сюда и маму, и кровь на ковре – намекает, что мама прикончила доктора Бамборо.

– У него был психоз, – сказала Робин. – Именно поэтому его отстранили от дела. Он возомнил, что охотится за дьяволом. Ваша мама была не единственной женщиной, у которой он заподозрил сверхъестественные способности… но вдобавок он определенно был расистом, – приглушенно добавила Робин. – Это следует из его заметок.

– Ты нам не рассказывала, что полиция нагрянула в «Маркс энд Спенсер», – встряла Поршия. – Почему ты это скрывала?

– А зачем было рассказывать? – Иден в сердцах утирала слезы. – У мамы и так случился стресс от этой истории, дядя Маркус на меня орал – дескать, наша мама натравила полицию и на него, и на его сыновей, и я до смерти боялась, что он, если прознает о приходе этого офицера ко мне на работу, сразу побежит в полицейское управление с жалобой – только этого нам не хватало. Господи, какая была передряга, – Иден на миг прижала руки к мокрым глазам, – просто беда.

Казалось, Поршия хотела утешить старшую сестру – но нет; по мнению Робин, это стало бы слишком серьезным отступлением от их привычной манеры общения – Поршия просто не знала, как утешают сестер. Через пару мгновений Поршия шепнула: «Отойду кое-куда», отодвинула стул и скрылась в туалетной комнате.

– Я была против, чтобы Порш сегодня приходила, – призналась Майя, как только дверь дамской комнаты, покачавшись на петлях, затворилась за ее младшей сестрой. На старшую она тактично не смотрела: та пыталась притвориться, что не плачет, а сама тайком утирала слезы. – Такой стресс ей ни к чему. Она только-только прошла курс химии.

– Как ее самочувствие? – спросил Страйк.

– На той неделе, слава богу, выписали. Хочу, говорит, вернуться на прежнее место работы, только не на полную ставку. Но я-то считаю – рановато ей.

– Она – социальный работник, верно? – спросила Робин.

– Ну да, – вздохнула Майя. – Каждое утро – аврал: сотни отчаянных сообщений, а если до какой-нибудь семьи не достучаться, так социального работника живо крайним сделают. Не понимаю, как она справляется. Вся в маму. Как две капли воды. Всегда была у мамы любимицей, а мама для нее – героиней.

Иден выговорила тихое «угу» – не то согласие, не то порицание. Майя пропустила это мимо ушей. В наступившей короткой паузе Робин подумала, что разрыв между Джулзом и Вильмой Бейлисс, похоже, до сих пор сказывается на следующем поколении.

Дверь туалета распахнулась, и Поршия вернулась в зал. Но вместо того чтобы занять свое прежнее место рядом с Робин, она крутанула широкими бедрами вокруг Страйка, сидевшего во главе стола, протиснулась позади встревоженной Майи, которая поспешно вжалась в стол, и добралась до Иден. Сунув сестре в руку ком туалетной бумаги, Поршия обхватила пухлыми руками шею Иден и чмокнула ее в макушку.

– Что это ты делаешь? – хрипло сказала Иден, сжимая руки младшей сестры, но не для того, чтобы их оттолкнуть, а для того, чтобы удержать. Страйк, как успела заметить краем глаза Робин, делал вид, что изучает свой блокнот.

– Говорю тебе спасибо, – мягко ответила Поршия, еще раз чмокнув сестру в макушку перед тем, как отпустить. – За то, что согласилась. Я же знаю, ты не хотела.

Все сидели в удивленном молчании, пока Поршия протискивалась обратно – к своему месту возле Робин.

– А последний-то случай вы им рассказали? – поинтересовалась Поршия у Майи, пока Иден сморкалась. – Про маму и Бетти Фуллер?

– Нет, не стали, – ответила Майя, ошарашенная только что увиденной сценой примирения. – Мама ведь с тобой поделилась, а не с кем-нибудь, значит тебе и рассказывать.

– Ладно. – Поршия обернулась к Страйку и Робин. – Но это в самом деле последнее, что нам известно; может, и пустышка, но вам не помешает, коль скоро вы все остальное знаете.

Страйк выжидал с ручкой наизготовку.

– Мама со мной поделилась уже после выхода на пенсию. На самом деле она не имела права это рассказывать, потому как дело касалось ее подопечных, но вы поймете, когда услышите. Получив диплом социального работника, мама продолжала работать в Кларкенуэлле. Тут у нее были подруги, переезжать она не хотела. В общем, обстановку знала досконально. Одна семья ее подопечных проживала на Скиннер-стрит, недалеко от амбулатории «Сент-Джонс»…

– На Скиннер-стрит? – переспросил Страйк.

Это название он где-то слышал, но от усталости не сразу припомнил, в связи с чем. Зато Робин поняла сразу.

– Да-да. Фамилия их была Фуллер. Мама так говорила: какую проблему ни назови – это все про них: наркомания, домашнее насилие, криминальные наклонности, полный букет. В семье заправляла бабка, лет всего лишь сорока с хвостиком, и зарабатывала она в основном проституцией. Звали ее Бетти. По словам мамы, она служила чем-то вроде местного телеграфного агентства – по крайней мере, в том, что касается всякого криминала. Многие поколения той семьи жили на одном месте. И вот как-то раз Бетти говорит, так это, с хитрецой, чтобы посмотреть на мамину реакцию: «А знаешь, Маркус никаких записок с угрозами этой докторше не слал». Мама так и опешила, – продолжала Поршия. – И первой ее мыслью было, что Маркус посещал эту женщину – понимаете, как клиент… Но я-то знаю: не было этого! – поспешно добавила Поршия и подняла руку, чтобы остановить Иден, которая уже открыла рот. – В ту пору мама с Маркусом уже много лет не разговаривали. Короче, там все было невинно: Бетти познакомилась с Маркусом, потому что церковь запускала в своем приходе программу поддержки малоимущих. Он принес этой семье какие-то продукты с Праздника урожая и попытался уговорить Бетти прийти на службу. Бетти тут же вычислила, как Маркус связан с мамой – мама же оставила себе фамилию Бейлисс, – и заявила, что знает, кто на самом деле писал записки с угрозами Марго Бамборо, причем кто записки писал, тот потом ее и убил. Мама спрашивает: «И кто же?» А Бетти ей: мол, если я скажу, так убийца Марго и меня убьет.

Наступила короткая пауза. По залу кафе разносилась болтовня, и за соседним столиком одна из женщин, уничтожавшая наполеон, громко сказала с нескрываемым наслаждением:

– Боже, какая вкуснота!

– И ваша мама ей поверила? – спросила Робин.

– Она не знала, что и думать, – ответила Поршия. – Но Бетти водилась с очень жесткой компанией и, возможно, где-то что-то услышала, но как знать? Люди чего только не болтают, правда? Многие хотят себя выпятить. – (Тут Робин вспомнила, как то же самое говорила Дженис Битти, когда пересказывала слухи о появлении Марго на кладбище.) – Но если и была в этом доля истины, то такая, как Бетти, скорее в петлю бы полезла, чем в полицию идти. Сейчас она уж, наверное, на том свете, учитывая ее образ жизни, но за что купила, за то и продаю. Вам, думаю, не составит труда выяснить, жива ли она.

– Я вам очень благодарен за эти сведения, – сказал Страйк. – Ваш рассказ определенно заслуживает дальнейшей проработки.

Рассказав все, что знали, сестры погрузились в скорбное молчание. У Робин и раньше были причины задуматься нам тем, как много сопутствующих бед оставляет по себе любой акт насилия. Нетрудно было заметить, что исчезновение Марго Бамборо надломило судьбы сестер Бейлисс, но сейчас Робин оценила всю меру их скорби и мучительную природу воспоминаний, связанных с теми событиями. Теперь она прекрасно понимала первоначальный отказ Иден беседовать с сыщиками. Более того, ее теперь удивляло другое: по какой причине сестры передумали?

– Большое вам спасибо, – искренне сказала она. – Я знаю: дочь Марго будет вам безмерно признательна за согласие с нами встретиться.

– Ой, так вас ее дочь наняла? – спросила Майя. – Тогда можете ей передать от меня лично: мама всю жизнь мучилась угрызениями совести оттого, что не пошла в полицию. Знаете, она очень уважала доктора Бамборо. Не хочу сказать, что они дружили, но мама считала ее порядочным человеком.

– Она так и не сняла камень с души, – добавила Поршия. – Та история тяготила ее до самой смерти. Вот почему она записку сберегла. Передала ее нам, чтобы довели дело до конца. Есть же такая штука, как графологическая экспертиза?

Страйк подтвердил. Он пошел оплачивать счет, а Робин осталась ждать за столом вместе с сестрами Бейлисс, которым уже не терпелось отделаться от общества детективов. Они раскрыли свои потаенные травмы и семейные тайны, и теперь им стало тягостно поддерживать вежливую беседу ни о чем, да и любая тема разговора показалась бы сейчас неуместной. Робин вздохнула с облегчением, когда вернулся Страйк, и после кратких прощаний они вдвоем вышли из кафе.

Подставив лицо чистому воздуху, Страйк помедлил, чтобы достать из кармана пачку «Бенсон энд Хеджес» и закурить.

– Наконец-то, – выговорил он на ходу. – Значит… на Скиннер-стрит…

– …видели Джозефа Бреннера в тот самый вечер, когда пропала Марго, – продолжила за него Робин.

– Ну и ну, – пробормотал он, на мгновение прикрыв глаза. – Я так и знал: что-то там нечисто.

– Как только приду домой, займусь Бетти Фуллер, – сказала Робин. – А вообще какие у тебя впечатления?

– Семейству Бейлисс изрядно досталось, согласна? – Остановившись у «лендровера», Страйк оглянулся в сторону кафе. Его «БМВ» стоял шагов на пятьдесят дальше; детектив сделал еще одну затяжку и нахмурился. – А знаешь… это проливает новый свет на клятую тетрадку Тэлбота, – признал он. – Счистить все оккультное дерьмо – и окажется, что он прав, разве не так? Вильма кое-что от него скрывала. И даже очень многое.

– Вот и я об этом подумала, – кивнула Робин.

– Ты понимаешь, что эта угрожающая записка – первая осязаемая улика, которую нам удалось раздобыть?

– Понимаю. – Робин посмотрела на часы. – В котором часу тебе надо выдвигаться в Труро?

Страйк не отвечал. Робин проследила за его пристальным взглядом в сторону открытого парка на другой стороне улицы, и сама повернулась туда же, пытаясь понять, что привлекло его внимание, но увидела только пару резвящихся вест-хайленд-терьеров, гуляющих с хозяином, который шел по аллее и помахивал двумя поводками.

– Корморан?

Мыслями Страйк был очень далеко.

– Что? – спросил он, а потом: – Ага. Нет, я просто… – Он хмуро смотрел в сторону кафе. – Просто задумался. Ничего там нет, просто у меня начинается синдром Тэлбота. В обычном совпадении усматриваю смысл.

– В каком совпадении?

Но Страйк не отвечал, пока не открылись двери, чтобы выпустить трех сестер Бейлисс в теплых пальто.

– Пойдем отсюда, – заговорил он. – Их, наверное, от нас уже тошнит. Увидимся в понедельник. Дай знать, если нароешь что-нибудь интересное на Бетти Фуллер.

Поезд дал неожиданный крен, и голова задремавшего в пути Страйка, свесившись набок, стукнулась о холодное стекло. Очнувшись, он почувствовал, как по подбородку сползает слюна. Утерся рукавом пальто и огляделся. Интеллигентная пожилая пара напротив не отрывалась от чтения, зато четверо подростков, сидевших через проход, давясь беззвучным смехом, изображали интерес к мелькающему за окном пейзажу, чтобы только не смотреть на Страйка. Вероятно, он храпел с раскрытым ртом – на языке ощущалась неприятная сухость. Отрубился по меньшей мере на два часа.

Страйк потянулся к стоявшему на столе термосу с узором в шотландскую клетку – на вокзале он наполнил его в «Макдональдсе», предварительно там же ополоснув, – и сейчас налил себе кофе под всхлипы и хрюканье изнемогавших от хохота подростков. Само собой, он казался им старым клоуном: дрыхнет, храпит, возит с собой клетчатый термос; однако после первого же года таких разъездов Страйк уяснил, что с пристегнутым протезом нечего и думать о походах в вагон-ресторан из-за сильной болтанки. Выпив чашку отдающего пластиком кофе, он поудобнее устроился в кресле, сложил руки на груди и переключился на проплывающие мимо поля, утыканные опорами линий электропередачи, а потом и на размазанное по небу белое облако, отливавшее сквозь пыльное стекло сизоватым блеском. Приметы ландшафта Страйк отмечал спорадически, поскольку с головой ушел в одну курьезную идею, засевшую у него в памяти после разговора с сестрами Бейлисс.

На поверку эта идея вполне могла сойти за плод перегруженного работой мозга, устанавливающего ложные связи между простыми совпадениями. Страйк подбирался к ней и так и этак, рассматривал под разными углами, но потом, зевая, протиснулся на пустующее соседнее место и с усилием распрямился в проходе, чтобы достать свои вещи с багажной полки. Рядом с его дорожной сумкой стоял пакет из супермаркета «Вейтроуз», где он по дороге на вокзал Паддингтон прикупил для племянников три пасхальных сувенира: это были шоколадные ежики «Лесные друзья», выбранные из-за относительно компактной упаковки. Нащупывая в сумке «Демона Райского парка», Страйк опрокинул магазинный пакет, откуда вывалился лежавший сверху еж. В попытках его поймать детектив ударил по дну сувенирной коробки, которая срикошетила от спинки сиденья интеллигентной дамы, пискнувшей от испуга, и грохнулась на пол.

Наблюдавшие за этой нечаянной комедией подростки уже в открытую задыхались и корчились от смеха. Опираясь одной рукой об их столик, чтобы не потерять равновесие, Страйк неуклюже наклонился за коробкой с треснувшим шоколадным ежом, и только тогда девица из компании молодняка заметила металлический стержень на месте правой лодыжки странного пассажира. Страйк это понял по внезапно наступившему затишью и нервному перешептыванию. Под пристальными взглядами доброй половины вагона, кряхтя и покрываясь испариной, он засунул поврежденный сувенир обратно в пакет и раскопал в сумке «Демона Райского парка», а затем не без примеси злорадства бросил взгляд на кислые мины подростков и боком протиснулся на свое место у окна.

Пролистав больше половины книги в поисках того фрагмента, который ему хотелось перечитать, Страйк в конце концов нашел главу под заголовком «Поимка».

Залогом безнаказанности Крида по-прежнему служили его отношения с квартирной хозяйкой Вайолет Купер. Сама Вайолет признается, что на протяжении первых пяти лет его пребывания в доме она даже мысли не допускала, что «Ден» – одинокая и нежная душа, любитель пения и, по всей видимости, гей – может причинить кому-то вред.

Однако Криду мало-помалу надоело угождать Вайолет – это требовало слишком больших усилий. Если раньше он накачивал ее наркотиками, дабы спокойно растолочь в подвале кости или погрузить труп в фургон, то теперь, подсыпая барбитураты ей в джин с апельсиновым соком, он лишь избавлял себя от ее общества.

По отношению к Вайолет он теперь вел себя по-другому. Стал «вредным», «издевался по поводу и без повода, говорил гадости, высмеивал каждую обмолвку и оплошность, при каждом удобном случае делал из меня дуру, хотя раньше себе такого не позволял. Помню, как-то рассказывала я ему, что мой брат после выхода на пенсию купил себе жилье – небольшой сельский домик, ну прелесть, одним словом, и говорю: „Видел бы ты его сад, и розы, и бельведер“, а меня обсмеял Деннис-то, причем с издевками, и все из-за моей оговорки. Я, видите ли, сказала „бельведель“, а он мне… слов его никогда не забуду: „Не вякай, чего выговорить не способна, – выставляешь себя тупицей“.

Как ножом по сердцу полоснул. Эту гнусную сторону его натуры я прежде не замечала. Ну, знала, конечно, что он больно умный: каждый день кроссворды из „Таймс“ разгадывал. Щелкал как орешки все вопросы в телевикторинах, которые мы вместе смотрели, но передо мной никогда раньше не заносился.

А как-то вечером вдруг завел речь о моем завещании. Допытывался, кому я собираюсь дом отписать. Подводил к тому, чтобы все на него оформила. Даже как-то неприятно стало. Я ж не старуха была, в гроб ложиться не собиралась. Сменила я тему, а он через пару дней опять за свое. Тогда я и говорю: „Послушай, Деннис, как, по-твоему, я должна понимать эти разговоры: как будто я уже одной ногой в могиле? У меня такое чувство, что ты задумал меня порешить“. Тут он взвился и говорит, мол, ты-то хорошо устроилась, но я, дескать, гол как сокол; а вдруг мои наследнички, если что, вышвырнут его на улицу? И с этими словами – с глаз долой. Потом, конечно, все устаканилось, но неприятный осадок остался».

Со стороны Крида уговорить Вайолет изменить завещание, а потом ее прикончить было бы верхом безрассудства. Столь явный мотив убийства обязательно привел бы полицию к нему в подвал, где он прятал останки и вещи по меньшей мере пяти жертв. Однако к этому времени самонадеянность Крида и ощущение неуязвимости уже не знали границ. Запасы таблеток стали пополняться в небывалых объемах, что вынуждало Крида выходить на других уличных наркодилеров. Как следствие, его лицо становилось более узнаваемым.

Одного из таких наркоторговцев звали Майкл Клит; он продавал барбитураты, похищаемые с помощью приятеля – работника фармацевтической компании. Позже Клит заключил сделку со следствием в обмен на дачу свидетельских показаний против убийцы. По его словам, Крид интересовался, где можно раздобыть рецептурные бланки. Полиция выдвигала версию, что, по задумке Крида, поддельный рецепт, выписанный на имя Вайолет, сможет объяснить, каким образом к ней попали те самые вещества, которые должны были стать для нее смертельными…

Несмотря на выпитый кофе, у Страйка опять слипались глаза. Через пару минут голова его склонилась набок, а книга выскользнула из ослабевших рук.

Когда он снова проснулся, небо за окном окрасилось в кораллово-розовые тона, смешливый молодняк испарился, а до конечной станции Труро оставалось десять минут. Весь на нервах, не имея никакого желания участвовать в родственном застолье, он предпочел бы вернуться к себе в мансарду, чтобы принять душ и хоть немного успокоиться. Но, увидев на перроне Дейва Полворта, Страйк воспрянул духом. Правда, из вагона он выбирался с трудом, под тихий перестук шоколадных ежей. И сделал себе засечку на память: битого всучить Люку.

– Ты в порядке, Диди? – спросил Полворт после того, как они, обменявшись рукопожатиями, похлопали друг друга по спине, поскольку болтавшийся в руке у Страйка пакет из супермаркета не давал им обняться.

– Спасибо, что встретил, Живец, я твой должник.

До Сент-Моза они доехали на «дастере» Полворта, обсуждая планы на предстоящий день. Полворт со всем семейством и Керенца из «Макмиллана» были в числе приглашенных на ритуал развеивания праха Джоан.

– Только развеивать ничего не будем, – сказал Полворт, проезжая по проселочным дорогам, когда солнце уже пылало на горизонте раскаленным угольком. – Скорее, отправим в плавание.

– Это как?

– Люси притаранила типа урночку, – объяснил Полворт. – Из ваты и глины, чтоб в воде растворялась. Вчера мне показывала. С виду – как цветок. Внутрь засыпаешь прах и пускаешь по воде, она на волнах покачается, размокнет и исчезнет.

– Неплохо придумано, – сказал Страйк.

– А заодно избавляет от всяких казусов, – добавил прагматичный Полворт. – Помнишь Яна Рестарика из нашей школы? Его дед завещал развеять свой прах тут же, в Корнуолле, с мыса Лендз-Энд. Так эти пьяные дебилоиды вскрыли урну против ветра и наглотались дедова праха. Рестарик рассказывал – он потом целую неделю просморкаться не мог.

Засмеявшись, Страйк почувствовал, как в кармане вибрирует телефон. Он надеялся получить от Робин хорошие новости насчет Бетти Фуллер. Вместо этого он увидел сообщение с неизвестного номера.

Я так ненавидела тебя потому, что очень сильно любила. И никогда не переставала любить, в отличие от тебя. Твоя любовь истрепалась. Ее истрепала я.

Полворт болтал без умолку, но Страйк все пропускал мимо ушей. Перечитав текст несколько раз, он слегка нахмурился, засунул телефон обратно в карман и переключился на байки, которые травил его друг.

В доме Теда после радостных приветствий дяди, Люси и Джека все по очереди заключили Страйка в объятия. Борясь с усталостью, он терпеливо участвовал в семейной идиллии, хотя и знал, что лечь спать в гостиной ему не светит, пока все не разойдутся. На ужин Люси подала спагетти, а за столом суетилась, дергала замечаниями Люка, который то и дело пинал Адама, или ковыряла вилкой у себя в тарелке, чтобы только не расплакаться.

– Так непривычно, правда? – вполголоса заговорила она с братом, когда после ужина Грег предложил мальчишкам вместе убрать со стола. – Мы с тобой здесь, а ее нет. – Не задерживаясь на этой мысли, Люси продолжила: – Развеять прах мы решили утром, пока море спокойное, а потом вернемся домой на пасхальный обед.

– Отличный план, – сказал Страйк.

Он знал, с каким трепетом Люси подходит к любым приготовлениям, стремясь, чтобы все прошло как по маслу. Она с гордостью продемонстрировала брату стилизованную под белый лотос урну. Заботами Теда прах Джоан уже лежал внутри.

– Выглядит обалденно. Джоан была бы довольна, – сказал он, хотя вовсе не был в этом уверен.

– Еще я купила розовые розы – мы спустим их на воду. – При этих словах Люси разрыдалась.

– Приятное дополнение. – Страйк подавил зевок; больше всего ему хотелось принять душ и завалиться спать. – Спасибо за такую четкую организацию, Люс. Кстати, я привез парням пасхальные сувениры, куда их девать?

– Можем отнести на кухню. А для Роз и Мел ты что-нибудь привез?

– Это кто?

– Дочки Дейва и Пенни, завтра они тоже придут.

«Да чтоб их…»

– Чего-то я не подумал…

– Как же так, Стик, – с упреком сказала Люси, – они ведь твои крестницы, правда?

– Ничего подобного, – Страйк старался говорить без желчи, – но так и быть, хорошо, с утра пораньше заскочу в магазин.

Оставшись наконец в одиночестве, он прислонил протез к кофейному столику и устроился на диване, с которым за последний год неохотно, но все-таки свыкся, а потом снова проверил телефон. К счастью, с неизвестного номера ему больше никто не писал, поэтому Страйк, окончательно вымотанный, мгновенно отрубился.

Однако ближе к четырем утра все же раздался звонок. Выдернутый из глубокого сна, Страйк нащупал телефон и, взглянув на время, поднес аппарат к уху:

– Алло?

В трубке молчали, хотя на другом конце явно слышалось чье-то дыхание.

– Кто это? – Страйк не особо надеялся на ответ.

– Блюи… – послышался едва различимый шепот. – Это я.

– Четыре часа утра, Шарлотта.

– Я знаю, – прошептала она, а потом то ли хохотнула, то ли всхлипнула. Голос ее звучал странно, в нем слышалась какая-то маниакальность.

Страйк, лежа всего в десятке ярдов от тетушкиного праха, уставился в темный потолок.

– Ты сейчас где?

– В аду.

– Шарлотта…

Она бросила трубку.

Страйк слышал зловещие удары своего сердца, словно литавры из глубин пещеры. Его пронзали раскаленные докрасна иглы паники и страха.

Когда же он сможет наконец выдохнуть? Разве он еще не достаточно поплатился, не достаточно отдал, не достаточно пожертвовал… не достаточно любил? В темноте этой гостиной, с декоративными тарелками и сухоцветами, присутствие Джоан ощущалось совсем рядом, даже ближе, чем ее прах в этом нелепом белом лотосе, который, подпрыгивая на волнах необъятного моря, будет смотреться жалко и убого, как выброшенная бумажная тарелка. И Страйк, лежа на этом диване, как будто услышал ее последние слова: «Ты хороший человек… помогаешь другим… я тобой горжусь…»

Шарлотта звонила ему с того же неизвестного номера, с которого ранее прислала SMS. Мобилизовав свой изможденный разум, Страйк прокручивал все известные факты, которые сводились к следующему: в прошлом Шарлотта уже пыталась наложить на себя руки; у нее имелись муж и дети; не так давно она проходила курс реабилитации в психиатрической лечебнице. Несколько недель назад детектив твердо решил связаться с ее мужем, если она продолжит бомбардировать его суицидальными сообщениями, но в четыре часа утра, да еще на Пасху, банковский служащий Джейго Росс вряд ли окажется на рабочем месте. Страйк размышлял, проявит ли он жестокосердие, проигнорировав ее последний звонок, или же окажет ей тем самым добрую услугу, но если не ответит, как ему потом принять известие о ее передозе? Выждав долгие десять минут в надежде, что она снова наберет его номер, Страйк принял сидячее положение, чтобы отправить ей эсэмэску.

Я сейчас в Корнуолле. Скончалась моя тетя. По-моему, тебе нужна помощь, но я не тот, кто может тебе ее предложить. Если рядом с тобой никого нет, ты должна с кем-нибудь связаться и рассказать о своем состоянии.

Беда только в том, что они с Шарлоттой знали друг друга как облупленные. Поэтому у Страйка не было сомнений, что его выдержанный в умеренных тонах ответ покажется Шарлотте слишком робким и неискренним. Она давно уяснила: какая-то его частица (стиснутая добровольным воздержанием, но не искорененная) тянется к ней, особенно в случае таких крайностей, и не только потому, что в течение многих лет он был в ответе за ее душевный покой, но еще и потому, что он не мог забыть, как в самую тяжелую пору его жизни она примчалась к нему в госпиталь, где он валялся после ампутации и не понимал, как дальше жить. Он отчетливо помнил, как она, самая красивая женщина из всех, что ему встречались, появилась в дверях его палаты, подошла к нему и без единого слова поцеловала в губы, – именно тогда что-то щелкнуло, и Страйк понял, что жизнь продолжается, что будут еще восхитительные моменты красоты и удовольствия, что он больше не одинок и что женщине, которую он не может выбросить из головы, все равно: есть у него нога или нет. Сидя в темноте и содрогаясь от несвойственного ему озноба, Страйк набрал еще два слова: «Все образуется» – и отправил сообщение. Потом он лег и стал ждать, когда телефон завибрирует снова, но тот молчал, и Страйк в конце концов провалился в сон.

Проснулся он, как и следовало ожидать, от топота ворвавшегося в гостиную Люка. Когда топот перекочевал в кухню, Страйк потянулся за телефоном. От Шарлотты пришло еще два сообщения: одно за час до его пробуждения, другое – полчаса спустя.

Блюи, мои соболезнования, это ведь та самая тетушка, с которой ты меня знакомил?

И второе, после того, как от Страйка не пришло ответа:

Разве я порочна? Джейго говорит, что да. Раньше я думала, что это неправда, – ведь ты меня любил.

Как минимум она еще жива. У него крутило нутро. Страйк сел и закрепил протез, отгоняя от себя мысли о Шарлотте.

Завтрак прошел в напряжении. Стол, заставленный пасхальными яйцами и сластями, будто сошел с мультяшного экрана. За едой Страйк держал тарелку на коленях. Только после того, как Люси вручила им с Тедом по шоколадному сувениру, детектив сообразил, что для сестрицы он ничего не подготовил. Зато перед мальчишками выстроились целые пирамиды, так и норовившие рухнуть в разные стороны.

– А зачем на Пасху еж? – спросил Адам Страйка, держа в руках его подарок.

– Пасха ведь по весне, правда? – с другого конца стола отозвался Тед. – Зверюшки просыпаются после зимней спячки.

– Мне поломанный достался, – ныл Люк, встряхивая коробку.

– Не повезло, – сказал Страйк, и Люси метнула на него злой взгляд.

В то утро она была как на иголках: беспрерывно отчитывала сыновей, не отлипавших от телефонов за общим столом, буравила взглядом Страйка, когда тот просматривал входящие сообщения, постоянно проверяла, не портится ли за окном погода. Под благовидным предлогом покупки пасхальных яиц для дочерей Дейва Страйк, улизнув из дому, не сделал и десяти шагов по крутому спуску, но уже приготовил сигарету – и тут же встретил подъехавшего на своем «дастере» Полворта со всем семейством. Когда Страйк вполголоса изложил Дейву цель своего похода, тот не сдержался:

– Обойдутся, у них дома шоколада завались – на год вперед хватит. Забей.

В одиннадцать часов, после того, как баранью ногу поставили в духовку и включили таймер, после того, как Люку в сотый раз объяснили, что нет, он не возьмет на лодку свой айпад, и после того, как младшей дочери Полвортов приспичило в туалет (она отказалась зайти в уборную перед выходом, хоть и предлагали, но стоило отъехать, как ей, конечно же, сразу понадобилось), все наконец-то добрались до гавани, где уже поджидала медсестра Керенца, и вместе загрузились в старую парусную шлюпку Теда «Джоанет».

Некогда надежный компаньон своему дяде, Страйк больше не мог удерживать необходимое для обращения с парусами и штурвалом равновесие. Его усадили вместе с женщинами и детьми, но шум бьющегося о парусину ветра избавил Страйка от необходимости поддерживать беседу. Тед выкрикивал команды Полворту и Джеку. Люк грыз шоколад, щурясь на холодном ветру; дочери Полворта жались к матери, обхватившей их обеими руками. Люси, держа на коленях приплюснутую белую урну, уже заливалась слезами. Сидевшая с ней рядом Керенца прижимала к себе букет темно-розовых роз, неплотно завернутых в целлофан, а Грег с Полвортом то и дело покрикивали на детей, чтобы те не подставляли головы под гик, и лодка с грехом пополам обогнула мыс с парящим над землей замком Святого Модеза.

Рисунок на поверхности моря непрерывно менялся, примеряя разнообразные узоры: от покрытого рябью серо-зеленого ковра до искрящейся хрустальным блеском вуали. Висевший в воздухе острый аромат озона казался Страйку таким же родным и умиротворяющим, как запах пива. Но стоило ему втайне порадоваться, что Джоан выбрала вместо могилы именно такую возможность, как в его нагрудном кармане завибрировал телефон. Не устояв перед искушением узнать, что еще настрочила ему Шарлотта (кто же еще?), Страйк вытащил мобильный и прочел:

Я думала ты вернешься я думала ты не дашь мне выйти за него я думала ты не позволишь мне этого сделать

Он опустил телефон в карман. У наблюдавшего за ним Люка, как показалось Страйку, возник вопрос, почему дяде Корморану можно сидеть в телефоне, а ему запретили взять айпад, но под взглядом дяди мальчишка, похоже, передумал спрашивать и снова набил рот шоколадом.

Когда Тед, развернув лодку против ветра, медленно остановил ее ход, все присутствующие, даже Люк, оцепенели под хлопанье паруса на ветру; замок Святого Модеза издалека казался не больше детского песчаного замка. Керенца раздала розы, по одной каждому, а остаток букета своими вечно загорелыми руками обхватил Тед. Никто не взял слова для прощальной речи, но от этого событие не утратило своей впечатляющей значимости. Под яростное хлопанье парусов Тед перегнулся через борт и осторожно спустил урну на воду, тихо проговорив слова прощания, после чего это вместилище, поначалу видевшееся Страйку верхом пошлости и безвкусицы, изящно и смело закачалось на волнах благодаря своей миниатюрности, и это зрелище обрело в глазах детектива трогательный и удивительно благородный смысл. Ждать пришлось недолго: последние земные останки Джоан Нанкарроу растворились в морской воде, и только отправленные следом розы обозначали место прощания.

На пути к берегу Страйк приобнял Люси, которая положила голову ему на плечо. Под впечатлением от вида исчезающей вдали урны Розвин, старшая дочь Полворта, горько заплакала, а потом продолжала лить следы ради самого процесса оплакивания и ради материнского внимания. Страйк наблюдал за урной, пока белая точка не скрылась из виду, а потом перевел взгляд на берег и поймал себя на размышлениях о бараньей ноге, которую подадут к обеду.

Когда он ступил на твердую почву, снова завибрировал его телефон. Полворт с Тедом привязывали лодку, а Страйк тем временем, запалив сигарету, на пару шагов отдалился от остальных и прочел новое сообщение:

Я хочу умереть если честно люди постоянно лгут все кого я знаю пропитаны враньем пусть бы не притворялись

– Прогуляюсь до дому пешком, – предупредил он Люси.

– Ты не успеешь, – тут же сказала она, – обед будет готов к условленному часу…

– У меня потребность. – Страйк поднял сигарету перед ее хмурым лицом. – Встретимся на месте.

– Составить тебе компанию, Диди? – спросил Полворт. – Пенни сама довезет девчонок.

– Не, братан, спасибо, все в норме, – ответил Страйк. – Нужно по работе звякнуть, – добавил он шепотом, чтобы Люси не услышала.

После этих слов он опять почувствовал вибрацию мобильного.

– До свидания, Корм. – Веснушчатое лицо Керенцы сияло добротой, как никогда прежде. – Я не смогу с вами пообедать.

– Отлично, – брякнул Страйк, – то есть простите, Керенца, я не то хотел сказать… спасибо, что пришли, Джоан вас очень любила.

Все разъехались, и после того, как Керенца последней села в свой «мини-купер», Страйк достал мобильный.

Помни я любила тебя прощай блюи x

Страйк набрал ее номер. После нескольких гудков звонок переключился на голосовую почту.

– Шарлотта, это я, – проговорил Страйк. – Буду звонить, пока ты не возьмешь трубку.

Он разорвал соединение и опять позвонил. И вновь звонок переключился на голосовую почту.

Тревога гнала Страйка вперед. На улицах, сбегающих к гавани, было пустынно. Небось каждый второй сейчас сидит дома за пасхальным обедом. Страйк снова и снова набирал номер Шарлотты, но та не отвечала.

Вокруг его черепа сжимался металлический обруч. Шея одеревенела от напряжения. Чувства ежесекундно раскачивались маятником: от ярости до обиды, от разочарования до страха. В искусстве манипуляции ей не было равных. При этом, дважды наложив на себя руки, она чудом избежала смерти.

Если она уже мертва, ждать ответа на звонок было бессмысленно. В замке Крой, которым владели многие поколения семьи ее мужа, наверняка имелась коллекция охотничьих ружей. А в клинике обязательно найдутся сильнодействующие препараты, которые она могла бы накопить и припрятать. Возможно, она даже прихватила туда лезвие бритвы – тем более что этот способ она уже испытала во время одной из самых ожесточенных ссор со Страйком.

После очередной попытки дозвониться до Шарлотты он остановился на пристани и, облокотившись на перила, стал вглядываться в беспощадное море, которое своим размеренным движением накатывающих на берег волн не приносило никакого успокоения. Воспоминая, как отчаянно Джоан цеплялась за жизнь, Страйк в тревоге за Шарлотту злился, что та ни в грош не ставит свою.

И тут у него зазвонил телефон.

– Ты где, мать твою? – Он почти кричал.

– Блюи?

Судя по голосу, она либо напилась, либо обкурилась.

– Где ты находишься?!

– Я же говорила, – бормотала она. – Блюи, ты забыл?…

– Шарлотта, ГДЕ ТЫ?

– Я же гворила, Симондс…

Прихрамывая, Страйк метнулся в ту сторону, где расстался с родней и где стояла старая телефонная будка, а свободной рукой уже отсчитывал монеты.

– Ты в палате? Где ты?!

В будке стоял стойкий запах мочи с примесью табака и грязи, нанесенной сотнями подошв.

– Я вижу небо… Блюи, я так…

Дальше шло что-то нечленораздельное; Страйк слышал ее слабое дыхание.

– Городское справочное бюро слушает, – задорно ответили в трубке, которую детектив держал в левой руке.

– Симондс-Хаус, психиатрическая клиника в Кенте.

– Вас соединить?…

– Да, пожалуйста… Шарлотта, ты еще здесь? Поговори со мной. Где ты?

Но она не отвечала. Дыхание ее стало шумным и каким-то гортанным.

– Симондс-Хаус, – бодро ответила женщина в другое ухо Страйка.

– У вас числится пациентка по имени Шарлотта Росс?

– Прошу прощения, сэр, – сказала администратор, – мы не уполномочены разглашать…

– У нее передоз. Она только что звонила мне из вашего учреждения, повторяю, у нее передоз. Надо ее найти, возможно, она где-то на территории, у вас там есть куда выйти?

– Сэр, могу я узнать…

– Проверьте, где сейчас находится пациентка Шарлотта Росс, прямо сейчас я держу с ней связь по другой линии, повторяю вам, у нее передозировка.

Страйк услышал, как женщина дает кому-то распоряжения:

– …миссис Росс… первый этаж, просто убедитесь…

В таксофонной трубке снова раздался тот же голос, по-прежнему бодрый, как того требовала профессия, но теперь уже с нотками тревоги:

– Сэр, с какого номера звонит миссис Росс? У наших пациентов нет доступа к телефонам.

– А она где-то раздобыла и трубку, – настаивал Страйк, – и чертову кучу таблеток.

Где-то на заднем фоне послышались крики, затем громкие шаги. Он хотел затолкать в прорезь таксофона еще одну монетку, но та выскользнула на пол.

– Да мать твою…

– Сэр, попрошу вас не разговаривать со мной в таком тоне…

– Это я не вам, у меня тут…

Линия оборвалась. Дыхание Шарлотты едва долетало до слуха Страйка. Он загрузил в таксофон всю мелочь, какую только выудил из карманов, и снова набрал справочную. Через минуту он услышал все тот же голос дежурного администратора:

– Симондс-Хаус…

– Нашли ее? Звонок оборвался. Ее нашли?

– Извините, но я не уполномочена сообщать… – сказала вконец запуганная женщина.

– Она раздобыла мобильный и наглоталась таблеток, и все это – во время твоего дежурства, – взвился Страйк, – так что ты уж будь любезна, сообщи мне, жива она или…

– Сэр, я буду вам очень признательна, если вы перестанете на меня кричать…

Но тут в трубке своего мобильника, прижатого к другому уху, Страйк услышал отдаленные мужские голоса. Он решил, что поиск не ускорится, если прервать этот звонок и набрать ее повторно, ведь ни одного из предыдущих вызовов Шарлотта не слышала. Наверное, перевела телефон в беззвучный режим.

– ОНА ЗДЕСЬ! – заорал он в трубку, а женщина на линии таксофона взвизгнула от испуга. – ИДИТЕ СЮДА, НА МОЙ ГОЛОС, ОНА ЗДЕСЬ!

Страйк продолжал голосить в трубку, хоть и понимал, что на том конце его вряд ли кто-нибудь расслышит: по шелесту и треску веток он догадался – Шарлотта лежит в каких-то зарослях на территории лечебницы.

Через некоторое время Страйк услышал мужской крик:

– Черт, она здесь – ОНА ЗДЕСЬ! Вот вляпались… вызывай неотложку!

– Сэр, – опомнившись от потрясения, произнесла женщина из таксофонной трубки, когда Страйк перестал кричать, – могу я узнать ваше имя?

Но детектив тут же повесил трубку. Сквозь грохот сдачи, падающей в лоток для монет, он продолжал слушать переговоры двух санитаров, нашедших Шарлотту: один из них выкрикивал подробности ее передозировки диспетчеру скорой, а другой безостановочно звал Шарлотту по имени, но потом кто-то из них, заметив сохраняющийся на ее мобильном вызов, дал отбой.

Известная красавица и светская львица с завидным количеством связей среди знаменитостей и с бунтарским, саморазрушительным прошлым, Шарлотта многие годы не сходила со страниц глянца. Естественно, экстренный вызов бригады реаниматологов в частную психиатрическую клинику тут же попал в сводки новостей. Таблоиды не скупились на фотографии – Шарлотты в возрасте четырнадцати лет (когда ее, впервые сбежавшую из частной школы, разыскивала полиция), восемнадцати лет (под руку с отцом, известным телеведущим, трижды женатым, завзятым алкоголиком), двадцати одного года (с матерью, бывшей манекенщицей, а впоследствии светской красавицей, на фуршете) и тридцати восьми лет, в полном расцвете красоты, с отсутствующей улыбкой, рядом с белокурым мужем и с крошками-близнецами на руках, в антураже элегантно обставленной гостиной. При этом ни одно издание не смогло раздобыть ее фотографии с Кормораном Страйком, но тот факт, что они прежде встречались – Шарлотта не забыла напомнить об этом репортерам, освещавшим ее помолвку с Джейго, – обеспечил соседство их имен в средствах массовой информации. «Экстренная госпитализация», «история пагубных пристрастий», «сумасбродства прошлого» – хотя таблоиды ничего не утверждали открытым текстом, только самый наивный читатель мог бы усомниться в том, что Шарлотта попыталась покончить с собой. История обрела второе дыхание, когда анонимный «осведомленный источник» из Симондс-Хауса сообщил, что будущая виконтесса Росс, «по некоторым данным», была найдена лежащей ничком в кустах позади некоего старинного загородного дома. Влиятельные газеты ознакомились с сомнительной деятельностью непомерно дорогой клиники Симондс-Хаус, которая (как писала лондонская «Телеграф») известна тем, что «служит последним пристанищем богатых людей со связями. Весьма спорные назначения включают транскраниальную магнитную стимуляцию и псилоцибин, более известный как галлюциногенные грибы».

В таких изданиях тоже фигурировали крупные снимки Шарлотты, и Робин, которая тайком, стыдливо читала все материалы такого рода, волей-неволей постоянно вспоминала, до чего же хороша собой в любом возрасте бывшая избранница Страйка. Тот ни словом не обмолвился об их романе, а Робин не задавала лишних вопросов. Мораторий на упоминание имени Шарлотты действовал с того самого вечера, когда Робин, в ту пору еще временная секретарша, услышала от пьяного в стельку Страйка, что Шарлотта солгала ему, будто от него забеременела. Теперь, после прощания с Джоан, когда Страйк вернулся из Корнуолла особенно замкнутым, Робин не могла отделаться от мысли, что для его мрачности есть и другая причина.

Из преданности Страйку она отказывалась сплетничать о его бывшей невесте, хотя создавалось впечатление, что все знакомые жаждут обменяться с ней мнениями. Через неделю после его возвращения Робин пришла на работу не в духе, поскольку Мэтью опять перенес медиацию. Увидев, как открывается входная дверь, секретарша Пат торопливо спрятала номер «Дейли мейл», который изучала на пару с Моррисом. Но когда выяснилось, что это не Страйк, а всего лишь Робин, Пат издала свой каркающий смешок и швырнула газету обратно на свой рабочий стол.

– Застукала нас с поличным, – подмигнул Моррис. – Читала про бывшую пассию босса?

«Для меня он не босс, для меня он – деловой партнер», – подумала Робин, но вслух сказала лишь:

– Читала.

– Замахнулся не по рангу, – сказал Моррис, разглядывая фото двадцатиоднолетней Шарлотты в расшитом стразами мини-платье. – Каким образом, хотелось бы знать, чувак с такой внешностью мог подклеить вот такое?

Даже дома Робин была от этого не застрахована. Макс коротко подстриг свои мягкие волосы, чтобы походить на отставного офицера, и начал сниматься в сериале; таким жизнерадостным она его еще не видела. Он тоже был в высшей степени заинтригован, узнав, что у Страйка шестнадцать лет тянулись отношения с Шарлоттой.

– А ведь я с ней однажды повстречался, – сообщил он Робин, которая поднялась в гостиную после того, как шесть часов просидела у себя в комнате, разыскивая в интернете сведения о Бетти Фуллер. Найти бывшую проститутку оказалось сложнее, чем можно было предвидеть.

– В самом деле? – Робин и хотела, и не хотела услышать его рассказ.

– Ну да, я когда-то участвовал в одной постановке вместе с ее сводным братом по имени Саймон Легард. Он тогда был звездой мини-сериала о банкротстве, только вот названия не помню. А она пришла посмотреть нашу игру и после спектакля всем составом пригласила в ресторан. Мне она понравилась, честное слово, такая юмористка. Из тех шикарных девчонок, которые на поверку оказываются куда забавнее, чем кажутся.

– Мм… – безучастно ответила Робин и тут же вернулась с чашкой чая к себе в комнату.

– Не сомневаюсь, что вначале она позвонила Корму, – ледяным тоном сказала по телефону Илса через две недели после Пасхи.

К этому времени Робин путем кропотливых поисков с помощью перекрестных ссылок сумела с большой долей вероятности установить личность той самой Бетти Фуллер, которая жила на Скиннер-стрит во время исчезновения Марго Бамборо. Теперь Бетти обреталась в социальном доме для престарелых и инвалидов на Санс-уок, недалеко от своего первоначального жилища, и Робин запланировала наведаться к ней на следующий же день, ближе к вечеру, после медиации с Мэтью, которая, похоже, сдвинулась наконец с мертвой точки.

Илса звонила пожелать Робин удачи. Робин старалась не думать о предстоящей встрече с Мэтью, убеждая себя, что через пару часов ее мучения будут закончены, но из-за этого ей становилось все труднее сосредоточиться на списке вопросов к Бетти Фуллер, а потому звонок Илсы поначалу ее обрадовал.

– Что говорит Корм насчет этой истории с Шарлоттой? – спросила Илса.

– Ничего, – честно ответила Робин.

– Понятное дело, он вообще о ней больше не говорит, – сказала Илса. – Интересно, сколько еще продлится ее брак. Он и сейчас уже на последнем издыхании. А этот спектакль она разыграла только для того, чтобы поквитаться с Кормом.

– Но у нее уже есть дети от Джейго, – отметила Робин и тут же пожалела: Илса успела ей сообщить, что они с Ником не собираются предпринимать четвертую попытку ЭКО.

– Она никогда не хотела детей, – сказала Илса. – Это объединяло их с Кормом. И еще матери, похожие как две капли воды. Алкоголь, наркотики, тучи мужчин, хотя мать Шарлотты еще жива. Значит, вы с ним этого вопроса не касались?

– Нет. – Несмотря на добрые намерения Илсы, у Робин от этого разговора стало портиться настроение. – Прости, Илса, я больше говорить не могу. Мне на завтра еще много чего нужно подготовить.

– Может, возьмешь как-нибудь отгул на полдня? Сходили бы с тобой кофе попить, а после тебе отдохнуть не помешает. Корм разрешит, как думаешь?

– Он-то, конечно, разрешит, – сказала Робин, – но у нас масса дел, а я сейчас разрабатываю одну версию. Работа отвлекает меня от мыслей о Мэтью. Давай на выходных повидаемся, если у тебя найдется время.

В ту ночь Робин спала плохо. В сновидениях ее преследовала не Шарлотта, а Мисс Джоунз, без пяти минут разведенная клиентка агентства, которая – это все заметили – так запала на Страйка, что ему пришлось просить Пат не соединять его с этой дамой.

Робин проснулась до звонка будильника и была только рада вынырнуть из путаного сна, в котором выяснилось, что Мисс Джоунз всю дорогу была женой Мэтью, а Робин защищалась от обвинений в самозванстве, сидя в торце длинного полированного стола в темном зале заседаний.

Чтобы придать себе уверенный, профессиональный вид, она надела черный брючный костюм, хотя Мэтью знал, что почти всю следственную жизнь она проводит в джинсах. Бросив перед уходом последний взгляд в зеркало, Робин отметила свою изможденность. Отгоняя от себя воспоминания о многочисленных фотографиях Шарлотты Росс, которая почти всегда одевалась в черное, но тем самым только подчеркивала свою фарфоровую красоту, Робин схватила сумку и вышла.

По дороге к метро она пыталась справиться с нервозностью, проверяя электронную почту в мобильном телефоне.

Уважаемая мисс Эллакотт,

как уже было сказано, я согласен беседовать только с м-ром Страйком. Не в обиду Вам будь сказано, сугубо мужской разговор для меня комфортнее. К сожалению, время для встречи у меня будет только до ближайших выходных, после чего мне предстоит деловая поездка за рубеж. Могу зарезервировать вечер 24-го числа. Если м-ра Страйка это устраивает, предлагаю неброское место встречи: «Американский бар» отеля «Стаффорд». Прошу Вас подтвердить, приемлем ли такой вариант.

С уважением,

Через двадцать минут, когда Робин, вышла на станции «Холборн», у нее восстановилась связь, и она тут же переслала это сообщение Страйку. До назначенной встречи оставалось еще пятнадцать минут, а рядом было множество кафе, но, прежде чем она успела взять себе чашку кофе, у нее зазвонил мобильный: это была Пат.

– Робин? – вопрошал знакомый скрипучий голос. – Не знаете, случайно, где Корморан? Звоню ему, звоню – не отвечает. У нас в офисе сидит его брат Ал, хочет с ним повидаться.

– Вот как? – удивилась Робин; она познакомилась с Алом пару лет назад, но знала, что они со Страйком не близки. – Нет, Пат, я не знаю, где он. Вы оставили ему сообщение? Наверно, там нет связи.

– А как же, наговорила на голосовую почту, – ответила Пат. – Ладно, буду дозваниваться. Счастливо.

Робин пошла дальше; всякое желание пить кофе пропало от любопытства, вызванного появлением Ала в агентстве. При их знакомстве Ал произвел на нее приятное впечатление: Робин подкупило его благоговение перед старшим единокровным братом. Невысокого роста, с прямыми волосами, узким подбородком и слегка кривой улыбкой, унаследованной от их знаменитого отца, внешне он имел мало общего со Страйком.

Задумавшись о родне Страйка, она свернула за угол и замерла от волнения, смешанного с ужасом: из такси выходил Мэтью в незнакомом темном пальто, наброшенном поверх костюма. Он повернул голову, и пару секунд они смотрели друг на друга, как готовые выстрелить дуэлянты, разделенные дистанцией в пятьдесят шагов. Потом у Робин зазвонил мобильный, она машинально достала его из кармана, а когда поднесла к уху, Мэтью уже исчез в здании.

– Алло?

– Привет, – сказал Страйк. – Только что пришел оукденовский мейл. «За рубежом», мать его.

Робин посмотрела на часы. У нее оставалось пять минут, а ее адвокат Джудит пока не появлялась. Прислонившись к холодной каменной стене, она сказала:

– Ага, я подумала то же самое. Ты перезвонил Пат?

– Нет, а что там?

– В офисе ожидает Ал.

– Который?

– Твой брат Ал, – ответила Робин.

Наступило краткое молчание.

– Йопта, – пробормотал Страйк.

– Ты сейчас где? – спросила Робин.

– В Чингфорде, в универмаге «Товары для дома». Наша белокурая подруга из Стоук-Ньюингтона делает покупки.

– Какие?

– Начала с монтажной пены и фанеры, – ответил Страйк. – На подхвате у нее тот парень из спортзала, который посещает Жук. А ты где?

– У входа в адвокатское бюро, которое представляет интересы Мэтью, – ответила Робин. – На сегодняшнее утро назначена медиация.

– Черт, совсем забыл, – сказал Страйк. – Удачи тебе. Слушай… если что, можешь сегодня не выходить…

– Мне выходной не нужен, – отрезала Робин. Она издали увидела Джудит в красном пальто: та торопливо шла в ее сторону. – Я планирую прямо отсюда поехать к Бетти Фуллер. Мне пора, Корморан. Созвонимся позже.

Она повесила трубку и двинулась навстречу широко улыбающейся Джудит.

– Как вы? – Свободной от кейса рукой адвокат погладила Робин по плечу. – Все должно сложиться в нашу пользу. Говорить предоставьте мне.

– Хорошо, – только и сказала Робин, стараясь придать своей улыбке теплоту.

Они вместе поднялись по ступеням и вошли в тесный вестибюль, где их встретил дежурной улыбкой коренастый мужчина в костюме, со стрижкой, как у Цезаря; он протянул руку Джудит:

– Миз Коббс? Эндрю Шенстон. Миз Эллакотт? Рад знакомству.

От его рукопожатия у Робин осталась дрожь в пальцах. Он и Джудит прошли через двойные двери, обсуждая работу лондонского транспорта; Робин с пересохшими губами поспевала сзади, как ребенок за родителями. Пройдя немного по темному коридору, они свернули влево и по вытертому голубому ковру вошли в небольшую переговорную с овальным столом. За столом в одиночестве сидел Мэтью, даже не снявший пальто. При их появлении он заерзал на стуле. Робин посмотрела Мэтью в глаза и заняла место по диагонали от него. К ее удивлению, Мэтью сразу отвел глаза, хотя ей представлялось, что он будет уничтожать ее взглядом, сидя прямо напротив и обратив к ней белое пятно вокруг рта, придававшее его лицу сходство с собачьей мордой; к концу их совместной жизни эта гримаса появлялась во время каждой их ссоры.

– Ну что ж… – начал Эндрю Шенстон с очередной улыбкой, когда Джудит Коббс открыла принесенную с собой папку; перед ним лежал закрытый кожаный держатель документов. – Позиция вашей доверительницы не отличается от той, которая указана в вашем письме от четырнадцатого числа, верно, Джудит?

– Да, верно. – Поверх толстых очков в черной оправе, съехавших на кончик носа, Джудит пробежала глазами копию указанного письма. – Миз Эллакотт согласна отказаться от всех претензий к вашему доверителю, за исключением доходов от продажи квартиры на… мм…

Гастингс-роуд, мысленно подсказала Робин. Ей вспомнился их с Мэтью переезд в тесное, перестроенное из старого дома жилище: они с радостным волнением заносили в дом коробки с цветочными горшками и книгами, Мэтью подключал кофемашину – едва ли не первое их совместное приобретение, а на кровати восседал пушистый слон, давнишний подарок от Мэтью.

– Гастингс-роуд, да, – продолжила Джудит, не отрываясь от письма, – из которых она претендует на десять тысяч фунтов, внесенных ее родителями на банковский счет для совершения покупки.

– Десять тысяч, – повторил Эндрю Шенстон и переглянулся с Мэтью. – В таком случае мы согласны.

– Вы… согласны? – переспросила Джудит, удивленная не менее, чем Робин.

– Обстоятельства моего доверителя изменились, – сказал Шенстон. – Приоритетом для него является скорейшее завершение бракоразводного процесса, которое, как я понимаю, предпочтительно и для вашей доверительницы, помимо суммы в десять тысяч футов? Конечно, – добавил Шенстон, – мы почти достигли требуемого двухлетнего срока, а потому…

Джудит посмотрела на Робин, и та, все еще с пересохшими губами, кивнула.

– В таком случае, полагаю, мы можем прийти к завершению сегодня. Очень хорошо, – самодовольно заключил Шенстон, и это подозрительно смахивало на похвалу в свой адрес. – Я взял на себя смелость составить предварительный…

Открыв держатель документов, адвокат развернул его на полированной столешнице и подтолкнул к Джудит, которая принялась внимательно изучать проект.

– Да, – изрекла наконец она и подтолкнула документ к Робин, которая узнала, что Мэтью обязуется перечислить оговоренную сумму на ее банковский счет в срок до семи дней с момента подписания. – Вас все устраивает? – шепотом обратилась она к Робин.

– Да, – ответила та в некотором ошеломлении.

И зачем, думала Робин, было ему тащить ее сюда? Чтобы напоследок продемонстрировать свою власть? А может, он решил уступить не далее как этим утром? Она пошарила в сумке, но Джудит уже протягивала ей авторучку для ускорения процесса. Джудит вернула подписанный документ Эндрю Шенстону, а тот подвинул его к Мэтью, который торопливо нацарапал свою подпись. Затем он бросил взгляд на Робин, быстро отвел глаза, и в этот миг Робин поняла, что произошло и почему он дал ей то, чего она хотела.

– Очень хорошо, – повторил Эндрю Шенстон, хлопнул по столу своей пухлой ладонью и захохотал. – Раз-два и готово! Думаю, мы…

– Да, – подхватила Джудит, коротко усмехнувшись, – мы такие!

Поднявшись из-за стола, Мэтью и Робин наблюдали, как адвокаты собирают свои бумаги, а Джудит еще надевала пальто. Сбитая с толку происшедшим, Робин вновь ощутила себя ребенком, отставшим от родителей, не знала, как выйти из этого положения, и ждала команды адвокатов.

Эндрю Шенстон придержал дверь для Робин, и она вышла в коридор, ведущий в вестибюль. У нее за спиной адвокаты опять сетовали на лондонский транспорт. Когда в вестибюле все стали прощаться, Мэтью, коротко поблагодарив Шенстона, вышел на улицу вслед за Робин.

Робин дождалась, чтобы Эндрю Шенстон ушел назад в здание, и только после этого обратилась к Джудит.

– Большое спасибо, – сказала она.

– Ну, моя роль не столь уж велика, правда? – рассмеялась Джудит. – Но процедура медиации нередко приводит людей в чувство, я такое наблюдала и раньше. Гораздо труднее придумывать себе оправдания, когда рядом находятся объективные наблюдатели.

Они пожали друг другу руки, и Робин пошла навстречу весеннему ветру, задувавшему волосы ей в рот. Чувство растерянности не проходило. Десять тысяч фунтов. Она с самого начала предлагала, что вернет их родителям, которые изо всех сил старались сделать для молодых не меньше, чем родители Мэтью, но они сказали ей оставить эту сумму себе. Теперь ей предстояло оплатить услуги Джудит и создать себе из остальных средств финансовую подушку, но, возможно, и приобрести собственное жилье.

Робин свернула за угол – и едва не налетела на Мэтью, который стоял с поднятой рукой на краю тротуара и пытался поймать такси.

При виде Робин он на миг застыл в той же позе, но водитель такси, на которое нацелился Мэтью, тормознул ярдах в десяти и подобрал супружескую пару.

– Не иначе как Сара беременна, – сказала Робин.

Он посмотрел на нее сверху вниз: не такой рослый, как Страйк, но такой же привлекательный, каким был в семнадцать лет – в тот день, когда впервые пригласил ее на свидание.

– Угу. – Он помедлил. – Случайно получилось.

Не надо песен, подумала Робин. Сара всегда умела добиваться своего. Только сейчас Робин поняла, как долго разыгрывала Сара свою партию: вечно терлась рядом, хихикала, флиртовала, изображала из себя лучшего друга Мэтью, чтобы держать его на коротком поводке. Хватка ее крепла, но Мэтью все равно грозил выскользнуть; она с умыслом оставила в кровати Робин бриллиантовую сережку, а теперь для надежности еще и забеременела, пока Мэтью не пристрастился к холостяцкой жизни. Робин подозревала, что этой беременностью объяснялось и двукратное откладывание медиации. В состоянии гормонального сдвига и возрастающей неуверенности Сара наверняка устраивала сцены, боясь, как бы Мэтью не оказался лицом к лицу со своей первой любовью, пока еще не решил для себя, нужны ли ему этот ребенок и его мать.

– И она хочет вначале оформить брак, а уж потом обзавестись ребенком?

– Ну да, – сказал Мэтью. – Я, между прочим, тоже этого хочу.

Не мелькнула ли перед его мысленным взором та же картина их свадьбы, какая мелькнула в голове у Робин? Церковь в Мэссеме, которую они посещали с детства, прекрасный отель у озера, по которому пара лебедей отказывалась плыть в одну сторону, и катастрофическое застолье в банкетном зале, где Робин на несколько тревожных минут осознала, что, позови ее Страйк за собой, она бы ушла с ним не раздумывая.

– А у тебя как дела?

– Прекрасно, – ответила Робин.

Делай хорошую мину при плохой игре. А как еще вести себя при встрече со своим бывшим? Только так: показывать, что ты все сделала правильно. И ни о чем не жалеешь.

– Ладно, – сказал он сквозь шум транспорта. – Мне пора…

И стал удаляться.

– Мэтт!

Он обернулся:

– Что?

– Я никогда не забуду… каким ты был, когда я не смогла бы обойтись без тебя. Что бы там ни было после… но ту часть жизни я не забуду никогда.

На долю секунды его лицо по-детски скривилось. Потом он повернул назад, наклонился и, не дав ей опомниться, порывисто обнял, но мгновенно отпустил, будто обжегся.

– Счастливо, Робин, – хрипло выговорил он и ушел, чтобы больше не возвращаться.

В тот самый миг, когда в Холборне Мэтью уходил от Робин, на расстоянии трех миль Страйк, сидевший в припаркованном автомобиле неподалеку от знакомого дома в Стоук-Ньюингтоне, решил позвонить своему брату Алу, чтобы тот не ждал его целый день в агентстве. К злости детектива примешивались другие, не столь легко распознаваемые чувства, из которых наименее болезненным для осознания было невольное восхищение настырностью брата. Страйк не сомневался, что Ал решил сделать последнюю попытку склонить Страйка хоть к какому-то примирению с отцом, желательно до или во время светской тусовки по случаю выпуска нового отцовского альбома. Притом что Страйк всегда считал Ала слабаком и сибаритом, сейчас он вынужден был признать, что Ад проявляет характер, рискуя вызвать ярость старшего брата.

Страйк дождался, чтобы Элинор Дин выгрузила из машины монтажную пену и дешевую фанеру и с помощью своего приятеля из Жукова спортзала перенесла покупки в дом, убедился, что входная дверь наглухо закрылась, а потом набрал номер Ала.

– Слушаю, – ответил Ал после первого гудка.

– Что ты делаешь у меня в офисе? – спросил Страйк.

– Тебя жду, бро. Хотелось бы потолковать с глазу на глаз.

– Так знай: меня сегодня не будет, – соврал Страйк. – Поэтому предлагаю: если тебе есть что сказать, выкладывай прямо сейчас.

– Бро…

– Кто там рядом?

– Э-э… секретарь… Пат, я не ошибся? – Страйк услышал, как с этими словами Ал отвернулся от трубки, чтобы проверить правильность имени, и получил скрипучее подтверждение. – И еще один чел, которого зовут…

– Барклай, – где-то поодаль громко сказал шотландец.

– Понятно, хорошо, для приватного разговора зайди ко мне в кабинет, – сказал Страйк, проверил, как Ал передает его слова Пат, и услышал знакомый щелчок закрываемой двери своего кабинета. – Но если опять начнется то, о чем я думаю…

– Корморан, мы не хотели тебе говорить, но у отца рак.

«Черт, этого еще не хватало».

Страйк подался вперед и опустил голову на руль, но тут же выпрямился.

– Рак простаты, – уточнил Ал. – Говорят, выявлен на ранней стадии. Но мы подумали, что ты все же должен знать, поскольку эта тусовка задумана не только для того, чтобы отметить юбилей группы и новый альбом, но и для того, чтобы отец мог хоть чего-нибудь ждать от жизни.

В трубке повисло молчание.

– Мы подумали, ты должен знать, – повторил Ал.

«А нафига мне это знать?» – сказал про себя Страйк, не сводя глаз с закрытой двери дома Элинор Дин. Рокби был ему чужим. Неужели Ал надеялся, что блудный сын из жалости бросится Рокби на грудь и начнет причитать? Рокби – мультимиллионер. Вне сомнения, ему доступно самое лучшее медицинское обслуживание. У Страйка перед глазами в который раз возникла уплывающая по волнам погребальная урна Джоан в виде лотоса, и он выговорил:

– О’кей, ладно, но я на самом деле не знаю, что тут сказать. Наверняка для его близких это тяжелая ситуация.

Повисла еще одна пауза.

– Мы подумали, от этого что-нибудь изменится, – приглушенно сказал Ал.

– В чем?

– В твоем отношении.

– Поскольку болезнь диагностировали на ранней стадии, он выздоровеет, – жестко ответил Страйк. – И вероятно, произведет на свет еще пару отпрысков, которых никогда не увидит.

– Господи! – Теперь Ал взвился. – Тебе, может, и наплевать, но он, между прочим, мой отец…

– Мне наплевать на тех, кому всегда было наплевать на меня, – ответил Страйк, – и не ори там: сотрудникам не надо знать о моих личных делах.

– Это для тебя сейчас главное?

Страйку на ум пришла Шарлотта, которую, если верить прессе, еще не выписали из больницы; а потом Люси, которая волновалась, сможет ли Страйк не выходить на работу в выходные, чтобы побыть с Тедом, приехавшим к ней гости. Ему пришли на ум клиенты, заказавшие слежку за Жуком: они давали понять, что через неделю прекратят выплаты, если агентство не выяснит, за счет чего Жук держит мертвой хваткой начальника. Ему пришла на ум Марго Бамборо: год, отведенный агентству для установления ее судьбы, стремительно близился к концу. И, совсем уж не к месту, ему на ум пришла Робин, а также его оплошность: он забыл, что на сегодня у нее с Мэтью назначена медиация.

– У меня своя жизнь, – сказал Страйк, едва сдерживаясь, – тяжелая и непростая, как, в принципе, у всех. У Рокби есть жена и полдюжины детишек, а я разрываюсь между множеством людей, с которыми связан обязательствами. На его гнилую тусовку я не приду, общаться с ним не намерен и устанавливать отношения не заинтересован. По-моему, я выразился предельно ясно, не знаю, как еще тебе объяснить, Ал, но у меня…

Разговор прервался. Ничуть не жалея о сказанном, но тяжело дыша, Страйк бросил мобильник на пассажирское место, закурил и еще с четверть часа смотрел на дверь Элинор Дин, а потом импульсивно схватил с сиденья телефон и позвонил Барклаю.

– Чем ты сейчас занимаешься?

– Подбиваю бабки, – лаконично ответил шотландец. – Это казино тебе дорого обойдется.

– Мой брат еще там?

– Нет, ушел.

– Это хорошо. Ты мне нужен здесь: смени меня в Стоук-Ньюингтоне.

– Я без машины.

– Так, нормально, забей тогда, – разозлился Страйк.

– Извиняюсь, конечно, – сказал Барклай, – но после обеда я сегодня выходной…

– Нет, это ты меня извини. – Страйк закрыл глаза. У него возникло то же ощущение, что в Сент-Мозе: как будто ему стянули лоб проволокой. – Зря я так загоняюсь. Удачного тебе вечера. Я серьезно, – добавил он, чтобы Барклай не усмотрел в его словах сарказма.

Повесив трубку, Страйк набрал Робин:

– Как прошло?

– Прекрасно, – ответила Робин, хотя, как ни странно, без тени воодушевления. – Обо всем договорились.

– Хорошо!

– И не говори. Гора с плеч.

– Ты вроде собиралась к Бетти Фуллер?

– Да, сейчас иду к метро.

– Напомни: где она живет?

– В социальном доме на Санс-уок, в Кларкенуэлле.

– Понял, еду, – сказал Страйк.

– В самом деле? Я ведь могу сама с ней…

– Разумеется, – оборвал ее Страйк, – но я тоже хочу присутствовать.

Он отъехал от дома Элинор Дин, понимая, что сейчас по-хамски разговаривал с двумя самыми близкими ему сотрудниками. Если уж ему так приспичило на ком-нибудь сорваться, мог бы выбрать Пат или Морриса.

Через двадцать минут Страйк уже въезжал в Кларкенуэлл по Персиваль-стрит. С правой стороны виднелся ничем не примечательный кирпичный дом, где некогда соседствовали Дженис Битти и Стив Даутвейт; Страйк в который раз задумался, какая же судьба постигла этого пациента Марго, чье нынешнее место жительства установить так и не удалось, несмотря на их с Робин усилия.

Санс-уок оказалась облюбованной пешеходами узкой улочкой с односторонним движением. Страйк припарковал свой «БМВ» как можно ближе к месту назначения. День, хотя и облачный, выдался на удивление теплым. На Санс-уок он сразу заметил поджидавшую его Робин.

– Привет, – сказала она. – Нам вот туда – в современное здание из красного кирпича, с круглой башенкой наверху.

– Отлично, – сказал Страйк, и они вместе пошли по тротуару в другой конец улочки. – Извини, что я так по телефону, просто…

– Да нет, все нормально. – Робин даже не стала его слушать. – Я же понимаю: время на исходе, а результатов – ноль.

Но Страйку почудился некоторый холодок.

– Меня братец достал, – объяснил он. – Поэтому я немного…

– Корморан, все нормально, – повторила Робин с обезоруживающей улыбкой.

– Хорошо, что все наконец урегулировали, – сказал он.

– Да уж, – ответила Робин, хотя вид у нее был не слишком радостный. – Ладно: как мы и что с Бетти Фуллер?

– Честно и без экивоков скажем, кто мы такие и что расследуем, – начал Страйк, – а дальше, наверно, по ситуации. Молю Бога, чтобы она не страдала слабоумием…

Прайори-Хаус действительно был современным многоэтажным зданием с общедоступным садом. Когда они приблизились к входу, им навстречу вышли пожилые супруги, которые с выражением выполненного долга улыбнулись Страйку и Робин, придерживая для них дверь.

– Большое спасибо, – улыбнувшись в ответ, сказала им Робин и с расстояния в несколько шагов услышала слова женщины:

– По крайней мере, сегодня она вспомнила, кто мы такие.

Если бы не кресла-каталки, это здание можно было бы принять за общежитие: жесткий серый ковер под ногами, доска объявлений, ощетинившаяся какими-то листовками, и неистребимый запах коммунальной кухни.

– Ее квартирка – здесь, на первом этаже, – сказала Робин, указывая в дальний конец коридора. – Я проверила фамилии у звонка.

Она шли мимо череды одинаковых сосновых дверей, пока не увидели отпечатанную табличку в металлической рамке: «Элизабет Фуллер». Из-за обшитой деревом стены доносились приглушенные голоса. Как было при его посещении Дженис Битти, в комнате работал включенный на полную громкость телевизор. Страйк с силой забарабанил в дверь.

Ждать пришлось долго; наконец перед ними очень медленно отворилась дверь. На пороге стояла одышливая старуха с трубочкой в ноздре, тащившая за собой кислородный баллон на подставке. Заглянув поверх ее плеча, Страйк узнал телесериал «Единственный путь – это Эссекс».

«Я в порядке. Просто ты меня огорчил, Арг», – говорила с экрана густо накрашенная девица в ярко-голубом наряде.

С Бетти Фуллер, как могло показаться, сила тяготения обходилась более сурово, чем с другими представителями рода человеческого. Все в ней как-то обвисло и поникло: уголки безгубого рта, пергаментные веки, трухлявые щеки, кончик тонкого носа. Даже плоть как будто перелилась из верхней части туловища вниз: у Бетти практически отсутствовала грудь, зато бедра раздались вширь, а голые лодыжки жутко отекли – так, что стали толще шеи. На ногах у нее были шлепанцы – скорее всего, мужские; на темно-зеленом трикотажном платье выделялись пятна. Сквозь редкие седые волосы явственно проглядывала желтоватая кожа головы; из левого уха торчал слуховой аппарат.

– Кто такие? – прохрипела она, переводя взгляд со Страйка на Робин.

– Добрый день, миссис Фуллер, – громко и членораздельно сказал детектив. – Меня зовут Корморан Страйк, а это – Робин Эллакотт.

Он вытащил из кармана водительские права и протянул ей вместе со своей визитной карточкой. Бетти Фуллер досадливо отмахнулась; ее глаза туманила катаракта.

– Мы – частные детективы. – Страйк еще больше повысил голос, перекрикивая пару спорщиков на экране («К концу дня, Люси, она переспала со случайным знакомым…» – «Арг… Арг… Арг… это к делу не относится…»).

– Нам поручено установить судьбу Марго Бамборо. Она была врачом и…

– Ктой-то?

– Доктор Марго Бамборо. – Страйк почти кричал. – Она пропала в Кларкенуэлле в семьдесят четвертом году. Мы слышали, что вы…

– Ну да, ну да… – перебила Бетти Фуллер, которая поневоле переводила дыхание через каждые несколько слов. – Доктор Бамборо… ага.

– Вот мы и подумали: нельзя ли нам с вами о ней побеседовать?

Осмысливая это предложение, Бетти Фуллер приросла к месту на бесконечные секунд двадцать, а в это время на экране молодой человек в бордовом костюме внушал густо накрашенной девушке: «Не хотелось это ворошить, но ты сама ко мне пришла…»

Бетти Фуллер сделала нетерпеливый жест, повернулась и зашаркала обратно в комнату. Страйк и Робин переглянулись.

– Нам можно войти, миссис Фуллер? – громко спросил Страйк.

Бетти кивнула. Аккуратно установив свой кислородный баллон, она опустилась в кресло и одернула трикотажное платье, пытаясь натянуть его на колени. Страйк и Робин вошли в комнату; Страйк захлопнул входную дверь. Когда Робин увидела, как старушка сражается со своим подолом, у нее возникло желание взять с незастланной кровати одеяло и благопристойно положить ей на колени.

Собирая информацию, Робин установила возраст Бетти – восемьдесят четыре года. Неухоженность старухи могла поразить кого угодно. Тесная комната провоняла запахами немытого тела и мочи. За одной из дверей виднелся маленький туалет с выходом в спальню для одного человека. В распахнутом настежь стенном шкафу Робин увидела скомканную одежку и две пустые винные бутылки, наполовину торчащие из кипы нижнего белья. Единственным украшением голых стен служил календарь с кошками: на майской странице двое рыжих котят выглядывали из-за кустов розовой герани.

– Не возражаете, если я сделаю потише? – проорал Страйк, перекрывая звук телевизора: на экране продолжался все тот же спор и женщина хлопала густо накрашенными ресницами, похожими на волосатых гусениц.

– Выключите… совсем, – сказала Бетти Фуллер. – Это запись.

Эссекские голоса резко умолкли. Детективы осмотрелись. Сесть можно было либо на неприбранную постель, либо на жесткий стул с прямой спинкой; Робин выбрала для себя первый вариант, а Страйк довольствовался вторым. Достав из кармана блокнот, детектив сказал:

– Миссис Фуллер, дочь доктора Бамборо поручила нам выяснить, что произошло с ее матерью.

Бетти Фуллер издала звук, похожий на «хрхм», который прозвучал пренебрежительно, хотя на деле, как подумал Страйк, был не более чем попыткой отхаркаться. Старуха слегка перевалилась в кресле на один бок и тщетно подергала вниз спинку платья. Ее опухшие лодыжки были покрыты узлами варикозных вен.

– Вы ведь помните, как исчезла доктор Бамборо, правда, миссис Фуллер?

– А… да, – буркнула она сквозь одышку.

Несмотря на ее дряхлость и неприветливость, у Страйка возникло такое чувство, что хозяйка, с одной стороны, осторожничает больше, чем могло показаться, а с другой – больше жаждет общения и внимания, чем предполагал ее зачуханный вид.

– Вы ведь тогда жили на Скиннер-стрит, верно?

Она кашлянула, вроде как прочищая легкие, и чуть более твердым голосом сказала:

– Жила… до прошлого года. В Майкл-Клифф… Хаусе. Верхний этаж. А после уже никак… одна не справлялась.

Страйк покосился на Робин; он рассчитывал, что беседу поведет она и добьется от Бетти непринужденной реакции, но Робин, внешне до странности безучастная, молча сидела на кровати, окидывая взглядом тесную комнатушку.

– Вы были в числе пациентов доктора Бамборо? – спросил Страйк у Бетти.

– А как же, – прохрипела Бетти. – Была.

Робин между тем думала: неужели так заканчивают свой путь все одиночки: без детей, способных обеспечить им надлежащий уход, без достойных средств к существованию? В таких вот клетушках, проживая остаток жизни через героев реалити-шоу?

Несомненно, на следующее Рождество ее ожидала неминуемая встреча в Мэссеме с Мэтью, Сарой и их первенцем. Она живо представляла, как гордо Сара вышагивает по улицам в сопровождении Мэтью, толкая перед собой дорогущую коляску с блондинистым, под стать матери, младенцем, выглядывающим из теплого конверта. А столкнувшись на улице со Стивеном и Дженни, молодые родители без труда найдут общие темы для разговора на понятном им родительском языке. Сейчас, сидя на постели Бетти Фуллер, Робин приняла решение ни за что не ехать домой на следующее Рождество. Лучше уж вызваться поработать в праздничные дни, если возникнет такая необходимость.

– Вам нравилась доктор Бамборо? – спросил Страйк.

– Ну да… нормальная, – ответила Бетти.

– В амбулатории вам приходилось сталкиваться с другими врачами? – продолжал Страйк.

Грудная клетка Бетти Фуллер тяжело вздымалась и опадала по причине затрудненного дыхания. Хотя вставленная в ноздрю трубочка мешала внешним наблюдениям, Страйку почудилась тонкая улыбка.

– А то, – сказала Бетти.

– С кем, поименно?

– С Бреннером, – прохрипела она и вновь зашлась кашлем. – Срочный вызов… Совсем худо… а она была занята.

– И к вам по вызову пришел доктор Бреннер?

– Хрхм… – прохрипела Бетти Фуллер. – Ага.

На подоконнике Робин заметила несколько маленьких фотографий в дешевых рамках. На двух был изображен толстый полосатый кот, видимо оплакиваемый любимец, а рядом стояла пара снимков каких-то детей и одно фото двух девочек-подростков, каждая с пышным начесом и в платье с рукавами-фонариками по моде восьмидесятых. Выходит, наличие детей не исключает одинокой и убогой старости? Значит, все решают деньги? Ее мысли плавно перешли на десять тысяч фунтов, которые – за вычетом стоимости адвокатских услуг и суммы муниципального налога – должны были поступить на ее счет в конце недели. Не пустить бы на ветер такую сумму. Пора начать откладывать хоть сколько-нибудь на старость и делать взносы в пенсионный фонд.

– Вам, по всей видимости, серьезно нездоровилось, да? – спросил Страйк у Бетти. – Раз потребовался вызов на дом?

У него не было особых причин задавать такие вопросы, кроме желания создать доверительную атмосферу. Его опыт общения с женщинами преклонного возраста показывал, что их хлебом не корми – дай только поговорить о здоровье.

Бетти Фуллер вдруг осклабилась, да так широко, что обнажила желтые, выщербленные зубы:

– Вам когда-нибудь загоняли… в задницу… девятидюймовый член?

Только за счет исключительного самообладания Робин удержалась от стыдливого смеха. Она отдала должное Страйку – тот и бровью не повел, говоря:

– Нет, знаете ли, не припоминаю.

– Ну так вот, – прохрипела Бетти Фуллер, – уж поверьте… муки адовы… тот козлина в меня вонзился… йопта… что отбойный молоток… порвал мне очко в клочья. – Она судорожно вздохнула, полусмеясь. – Я так стонала… моя Синди услышала… видит: кровь… «Мама, – говорит, – надо… это… лечиться». Вызвала мне… врача.

– Синди – это ваша…

– Дочурка, – ответила Бетти Фуллер. – Ага… у меня две… Синди и Кэти.

– И доктор Бреннер пришел к вам по вызову, правильно? – спросил Страйк, пытаясь отогнать от себя навеянный образ.

– Ага… осмотрел… направил меня в травму, да… девятнадцать швов, – сказала она. – Я потом… неделю… пузырь со льдом… под зад… ложила… одни убытки, мать твою… После того случая, – пропыхтела она, – никакого анала… разве только за двойную плату… и то у кого не длиньше… шести дюймов… ни-ни.

Она издала каркающий смешок, переходящий в кашель. Страйк и Робин изо всех сил старались не встречаться глазами.

– И больше вы не общались с доктором Бреннером? – продолжил Страйк, когда кашель утих.

– Ну почему же, – прокаркала Бетти Фуллер, стуча себя по грудине. – Еще как общались… регулярно… вечерами… по пятницам… не один месяц.

Судя по всему, Бетти, отвечая Страйку, ничуть не стеснялась. Наоборот, у него создавалось впечатление, что ей хочется себя потешить.

– Когда начались ваши регулярные встречи? – спросил Страйк.

– Через недельку-другую… после осмотра… задницы моей… – объяснила Бетти Фуллер. – Постучался ко мне в дверь… со своим докторским чемоданчиком… якобо проверить… как леченье идет… а потом и говорит: мол, зарезервируй для меня время… чтоб регулярно. По пятницам, в полседьмого… а соседям говори… медицинские дела… да и то если спросят.

Бетти умолкла и шумно раскашлялась. Утихомирив свою дребезжащую грудь, она продолжила:

– А если кому проболтаюсь… он к легавым пойдет… заяву напишет, что я… вымогательством занимаюсь…

– Угрожал вам, так?

– Ага, – подтвердила, задыхаясь, Бетти Фуллер, – зато не старался… даром урвать… платил исправно… так что я… помалкивала.

– А доктору Бамборо вы не рассказывали, что происходит? – спросила Робин.

Бетти покосилась на Робин – примостившуюся у нее на кровати молодую, свежую, здоровую женщину, которая, с точки зрения Страйка, редко выглядела столь чужеродной сущностью, как сейчас; такой, вероятно, и увидели ее набрякшие, затянутые пеленой глаза Бетти, недовольной и заданным вопросом, и высокомерием этой бабенки.

– Еще не хватало… ей докладывать. Она, мать ее, работать мне… мешала… А с Бреннером… это ж халява была… отдых мне, в неделю раз.

– То есть как? – удивился Страйк.

Бетти рассмеялась с прежними хрипами:

– Он, видите ли, требовал… чтоб я… как покойница, лежала… будто в коматозе. А сам меня чпокает… и пакости всякие нашептывает… ну, мне-то что, я глухой притворялась… кроме одного раза. – Бетти не то хихикнула, не то поперхнулась. – Пожарная тревога, сука, завыла… в неподходящий момент… ну, я и гаркнула ему в ухо… «Слезай, – говорю, – а не то сгорим к евоной матери. У меня вон дети… за стенкой…» Ох и взбеленился он… а тревога-то ложная оказалась.

Бетти хохотнула и зашлась кашлем.

– Как по-вашему, доктор Бамборо подозревала, что вас посещает доктор Бреннер? – спросила Робин.

– С чегой-то?… – досадливо фыркнула Бетти, бросив на нее еще один косой взгляд. – Нифига она не подозревала… На кой ляд… нам было… ей докладывать?

– Скажите, Бреннер был с вами, – спросил Страйк, – в тот вечер, когда пропала Марго?

– Ага, – безразлично ответила Бетти Фуллер.

– Пришел и ушел в обычное время?

– Ага, – повторила она.

– И после исчезновения Марго все так же продолжал к вам наведываться?

– Нет, – ответила Бетти. – В амбулаторию… легавые нагрянули… нет, он с тех пор носу не казал… Слыхала я… на пенсию ушел. Теперь небось… в могиле?

– Да, – подтвердил Страйк, – это так.

Изуродованное старушечье лицо свидетельствовало о былых побоях. Страйк, притерпевшийся к своему сломанному носу, не сомневался, что у Бетти нос изначально имел форму, отличную от нынешней, крючковатой.

– Бреннер когда-либо поднимал на вас руку?

– Ни разу.

– Пока ваша… договоренность была в силе, – продолжил Страйк, – вы о ней кому-нибудь рассказывали?

– Не-а, – ответила Бетти.

– А после того, как Бреннер ушел на пенсию? – гнул свое Страйк. – Вы, случайно, не проговорились некоему Тюдору Эторну?

– Ишь, умник нашелся, – хмыкнула Бетти с легким удивлением. – Ну, допустим, сболтнула я Тюдору… этот тоже давно… в земле сырой… собутыльник мой был, Тюдор этот. Племяш его… шляется тут… взрослый совсем… давеча видела… Недоразвитый, – сообщила Бетти.

– Исходя из вашего близкого знакомства с Бреннером, – осторожно начал Страйк, – правомерно ли будет сказать, что он был способен воспользоваться беспомощным положением пациентки?

Возникла пауза. Молочные-белые глаза Бетти изучали Страйка.

– Ну, если б… она в отключке лежала.

– И никак иначе? – уточнил Страйк.

Глубоко вдохнув кислорода через трубочку в искривленном носу, Бетти сказала:

– Такие мужики… повернутые на чем-то одном… ничего другого для себя не ищут…

– Не пытался ли он когда-нибудь накачать вас снотворным? – продолжил Страйк.

– Не, – ответила Бетти, – нужды такой не было…

– Вы помните, – спросил Страйк, переворачивая страницу блокнота, – работницу социальной службы по имени Вильма Бейлисс?

– Цветная молодка? – уточнила Бетти. – Ага, была такая… вы ведь курите, а? – Она переключилась на другое. – Запах чую. Угостите даму сигареткой. – Несмотря на старость и дряхлость, от нее повеяло кокетством.

– Думаю, это небогатая идея, – улыбнулся Страйк. – Вы же на кислороде.

– Етить твою… – фыркнула Бетти.

– Вам нравилась Вильма?

– Ктой-то?

– Вильма Бейлисс, ваш социальный работник.

– Она была… да все они на один манер. – Бетти пожала плечами.

– Мы недавно беседовали с дочерьми миссис Бейлисс, – сказал Страйк. – Они нам рассказали о записках с угрозами, которые поступали доктору Бамборо перед ее исчезновением.

Бетти вдохнула и выдохнула, ее давно загубленная грудная клетка героически делала для нее все, что могла, а изнуренные легкие тихо попискивали.

– Вы что-нибудь знаете об этих записках?

– Нет, – сказала Бетти. – Но слыхала, что да, было такое дело. Все на районе про то слыхали.

– От кого?

– Может, от Айрин Булл.

– Так вы помните Айрин, да?

Делая многочисленные паузы, чтобы отдышаться, Бетти Фуллер кое-как объяснила, что ее сестра и Айрин Булл вместе учились в школе, в параллельных классах. Семья Айрин жила неподалеку от Скиннер-стрит, на Корпорейшн-роу.

– Много о себе понимала, фря этакая… Думала… дерьмо у ней… розами пахнет… – Бетти рассмеялась и снова зашлась хриплым кашлем, но, придя в себя, продолжила: – Легавые велели… не болтать языком… да только на каждый роток… все знали… про эти угрозы.

– Если верить дочерям Вильмы, – Страйк следил за реакцией Бетти, – лично вам было известно, кто посылал записки.

– Я-то при чем? – Бетти Фуллер больше не улыбалась.

– Но вы были уверены, что их посылал не Маркус Бейлисс?

– Маркус никогда бы не стал… миляга-парень… до темненьких я жуть как охоча была, – сообщила Бетти Фуллер, и Робин стала рассматривать свои руки, надеясь, что Бетти не заметила, как она содрогнулась. – А собой до чего хорош… я б такому бесплатно дала… ха-ха-ха… крупный, высоченный, – мечтательно продолжала Бетти, – добрый человек… нет, ему бы в голову не пришло докторше грозить.

– Тогда кто, по-вашему?…

– У моей второй дочурки… у Кэти моей… – продолжила Бетти, сознательно притворяясь глухой, – отец был темненький… но ктой-то конкретно – уже и не помню… презик лопнул… но я от нее избавляться не стала… потому как… люблю детишек… да только она меня… в грош не ставит… Наркоша! – решительно заявила Бетти. – Я-то отродясь к дури не притрагивалась… слишком часто вижу… как другие подсаживаются… а потом она у меня поворовывать стала… «Черт с тобой, – говорю ей, – живи как знаешь, только не в моем доме»… А вот Синди у меня хорошая, – тяжело дыша, выговорила Бетти, которая теперь боролась с нехваткой воздуха, хотя все еще купалась в пристальном внимании Страйка. – Навещает… Зарабатывает… прилично…

– Правда? – подыграл ей Страйк в ожидании подходящего момента. – Какая же у Синди профессия?

– Эскорт, – прохрипела Бетти. – Фигурка – загляденье… В Вест-Энде… зашибает поболее, чем я за всю свою… Там арабы и кого только нету… но она так говорит… «Мама, тебе бы не понравилось… нынче им всем одно подавай… анал». – Бетти издала скрипучий хохоток, закашлялась, а потом резко повернула голову в сторону сидящей на ее кровати, как на насесте, Робин и язвительно выговорила: – Ишь, не смешно ей… этой… верно я говорю, а? – (Робин оцепенела.) – Сдается мне, ты за так даешь… рестораны да побрякушки небось любишь, а сама думаешь… думаешь… что денег не берешь… нет, вы гляньте, как морду кривит… – сипела Бетти, неприязненно разглядывая Робин, – чурается… один в один, как эта коза драная… из социалки… таскалась сюда… когда я… детишек Кэти воспитывала… только где они теперь?… забрали в приют… «Вы не пааадумайте, миссис Фуллер. – Бетти изображала жеманство и манерность. – Слууушьте, мне без рааазницы… как вы, уважаааемые… зарабааатываете свой хлеб… рабооота в сфере сексуааальных услуг – это тоооже рабооота»… вот так эти разговаривают… свысока… мать их… но захотят ли они… чтоб их дочери… так зарабатывали? Телом своим… – запнулась Бетти Фуллер и расплатилась за свою самую длинную речь жесточайшим приступом кашля. – Синди… та… коксом себя губит… – сквозь слезы прохрипела она, как только вновь смогла заговорить. – Потолстеть боится… А Кэти «хмурого» подавай… парень ее… на которого работала… избивал до синяков… забеременела и потеряла…

– Мои соболезнования, – сказал Страйк.

– Это все нынче дети… улицы, – продолжила Бетти, и сквозь ее напускное жесткое обличье промелькнуло нечто, показавшееся Страйку истинной тревогой. – В тринадцать-четырнадцать лет уже… в мое-то время таким живо мозги вправляли… в семьях… ну ладно, если взрослые бабы, но девчонки… чего, мать твою, уставилась? – рявкнула она на Робин.

– Корморан, может, мне лучше?… – Робин встала и жестом указала на дверь.

– Давай-давай, вали, – со смаком выговорила Бетти Фуллер, провожая глазами Робин. – Спишь с ней? – прохрипела она, когда захлопнулась входная дверь.

– Нет, – ответил он.

– А хули… за собой таскаешь?

– Она прекрасно работает, – объяснил Страйк, – но перед такими, как вы, пасует.

Бетти Фуллер расплылась в улыбке, обнажив свои желтые, как сыр чеддер, зубы:

– Ха-ха-ха… видали мы таких… жизни настоящей… не нюхала.

– Во времена Марго Бамборо на Лезер-лейн жил такой Никколо Риччи, – перешел к делу Страйк. – Припоминаете? По прозвищу Мутный.

Бетти Фуллер ничего не ответила и только сощурила глаза, подернутые белесой пеленой.

– Что вы знаете о Риччи? – спросил Страйк.

– Что все, то и я, – ответила Бетти.

Краем глаза Страйк видел, как Робин вышла на дневной свет. Она чуть приподняла волосы с шеи, будто намеревалась снять с себя какой-то груз, а потом зашагала вперед, сунув руки в карманы пиджака, и скрылась из виду.

– Это не Мутный… угрозы слал, – выдавила Бетти. – Не его фишка… записочки строчить.

– Риччи заявился в амбулаторию «Сент-Джонс» на рождественскую вечеринку, – продолжил Страйк. – Как-то это странно.

– Не знаю… ничего такого не слыхала.

– Поговаривали, будто он – отец Глории Конти.

– Ктой-то? Впервые слышу, – прохрипела Бетти.

– По словам дочерей Вильмы Бейлисс, – настаивал Страйк, – вы признались их матери, что боитесь человека, посылавшего записки с угрозами. Вы говорили, что именно он и убил Марго Бамборо. Вы сказали Вильме, что он и вас убьет, если вы назовете его имя.

Затуманенные глаза Бетти ничего не выражали. Ее впалая грудь напрягалась, чтобы закачать в легкие хоть сколько-нибудь кислорода. Страйк для себя решил, что эта женщина определенно будет молчать, но тут она открыла рот.

– На районе одна девчонка, – начала Бетти, – подружка моя… спуталась с Мутным, когда тот поселился… в нашем закоулке… и он так сказал: «Ты, Джен, работаешь на улице… но достойна лучшего… такое тело… я готов тебе предложить… в пять раз больше…», и Джен сразу подхватилась, – продолжала Бетти, – в Вест-Энд переехала… в Сохо… стриптиз для солидной публики… дружков его обслуживала. Через пару лет… мы с ней повстречались… она мамашу навестить приезжала… и рассказала мне такую историю. Девушку из их клуба, самую… по словам Джен, шикарную… изнасиловали… приставили нож к горлу. Полоснули… – Бетти Фуллер показала на своем рыхлом теле, – сверху вниз по ребрам… и сделал это… дружок Риччи. Ведь люди как считают… – продолжала старуха, – шлюху изнасиловали… это значит, просто на деньги кинули… вот и ваша цаца… – Бетти посмотрела в окно, – наверняка тоже так думает… только неправда это… Та девушка разозлилась… отомстить хотела… свести счеты… с Риччи… дуреха… и начала стучать легавым. А Мутный пронюхал, – захрипела Бетти Фуллер, – и заснял на пленку… как ее убивают. Моей подруге Джен… об этом рассказал… какой-то тип… сам видел… эту пленку… Риччи хранил ее… в сейфе… показывал… когда хотел кого-нибудь… застращать… Джен-то нынче нет в живых, – продолжала Бетти Фуллер. – Передоз… Уж тридцать с гаком годов прошло… она думала, в Вест-Энде медом намазано… а я хоть и на улице работала… зато по сей день жива… О записках о тех… мне сказать нечего… писал их не Маркус – и точка… Ага, вот и обед мой подоспел. – Бетти повернула голову к окну, и Страйк увидел, что к подъезду направляется мужчина со стопкой контейнеров из фольги в руках.

– Все, утомилась я. – Бетти вдруг помрачнела и разозлилась. – Ну-ка, телик мне обратно включите… и придвиньте… вон тот столик… нож и вилку подайте… на раковине лежат.

Бетти явно сполоснула их под краном, но жир остался. Страйк отмыл нож и вилку дочиста и отнес ей. Поставив столик перед креслом Бетти и включив «Единственный путь – это Эссекс», он впустил в квартиру седого и жизнерадостного доставщика еды.

– А, приветствую, – громко поздоровался тот. – Это кто, твой сын, Бетти?

– Хрен моржовый, – пропыхтела Бетти. – Что там у тебя?

– Рагу с курой, заливное и ванильный крем, душенька.

– Спасибо вам за беседу, миссис Фуллер, – сказал Страйк, но запас доброжелательности у Бетти определенно иссяк, и сейчас ее интересовал только обед.

Когда Страйк вышел из подъезда, Робин, которая стояла неподалеку, прислонясь стене, читала что-то на своем телефоне.

– Я подумала, что лучше мне исчезнуть, – сказала она без выражения. – Как успехи?

– О записках говорить не стала, – сказал Страйк, когда они шли обратно по Санс-уок, – и, если хочешь знать мое мнение, именно потому, что их посылал Мутный Риччи. Зато я еще кое-что выяснил про ту девушку с Тэлботовой пленки.

– Ты шутишь? – Робин даже встревожилась.

– Похоже, она была полицейским информатором в одном из заведений Риччи…

Робин ахнула:

– Кара Вулфсон!

– Что-что?

– Кара Вулфсон. Из тех, чье убийство приписывали Криду. Она работала в одном из ночных клубов Сохо… а когда исчезла, владельцы распустили слух, что она была стукачкой!

– Как ты это узнала? – поразился Страйк: он не припоминал, чтобы эта информация содержалась в «Демоне Райского парка».

Робин услышала это от Брайана Такера, тогда еще, в кафе «Звезда». Ей пока не ответили из Министерства юстиции насчет возможности опроса Крида, а поскольку Робин не делилась со Страйком своими замыслами, сейчас она только сказала:

– Кажется, в интернете прочла…

Но, взяв новый грех на душу, Робин вспомнила, что единственный оставшийся в живых близкий родственник Кары, воспитанный ею брат, допился до смерти. Хатчинс говорил, что на основании той пленки полиция не может предпринять ровным счетом ничего. Тело Кары Вулфсон не найдено и может находиться где угодно. У некоторых историй нет гладкого финала: принести цветы на могилу Кары Вулфсон не было возможности, разве только положить их на углу возле стрип-клуба, где Кару Вулфсон видели в последний раз.

Борясь с депрессией, которая грозила одержать над ней верх, Робин поднесла к глазам Страйка телефон с найденной информацией и сказала преднамеренно будничным тоном:

– Я как раз читала про сомнофилию, другое название – «синдром Спящей красавицы».

– В чем и заключался, как я понимаю…

– Бзик Бреннера, – продолжила Робин и прочитала с телефона: – «Сомнофилия – сексуальная девиация, которая выражается в навязчивом стремлении к совокуплению со спящим, находящимся в бессознательном состоянии или коме человеком. Классический случай – желание совершить половой акт со спящей партнершей. Сомнофилия может быть предвестником или неявной формой некрофилии». Корморан… тебе известно, что у него в кабинете был склад барбитуратов?

– Да, – медленно произнес Страйк, когда они шли обратно по направлению к его машине. – Что ж, у нас теперь есть предмет для разговора с сыном Дороти, так? Интересно, была ли она сама готова изображать покойницу? Или обнаруживала, что спит, уже после ухода Бреннера, забегавшего к ней на ланч?

Робин слегка передернуло.

– Знаю, – продолжил Страйк, закуривая сигарету, – я говорил, что он – наша последняя надежда, но у нас остается еще три месяца. Начинаю думать, что придется все же наведаться к Мутному Риччи.

Внесение в график дежурств нового пункта – дневного наружного наблюдения за домом престарелых «Сент-Питерс», находившимся под патронатом Католической церкви, – означало, что в течение мая агентству вновь придется напрягать все силы, чтобы не запустить остальные текущие дела. Страйк хотел расписать по часам количество входящих и выходящих посетителей, чтобы прикинуть, в какое время риск столкнуться в этой богадельне с кем-нибудь из родственников старого гангстера будет минимальным.

Частный дом престарелых располагался на тихой, застроенной в георгианском стиле окраине Кларкенуэлла, в укромном, заросшем лиственными деревьями переулке, где палевого цвета кирпичные здания щеголяли неоклассическими фронтонами и полированными черными входными дверями. На темной деревянной доске у входа красовался золоченый крест, а под ним цитата из Библии:

Зная, что не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни, преданной вам от отцов, но драгоценною Кровию Христа, как непорочного и чистого Агнца.

– Приятный настрой, – так прокомментировал это Страйк, обращаясь к Робин при очередной пересменке, – но, чтобы определить сюда какого-нибудь старикана, придется выложить уйму наличности.

Пансионат был небольшим и явно дорогим. Служащие, которых в агентстве скоро стали определять по виду, носили темно-синюю медицинскую форму и в основном были родом из-за границы. Среди них выделялись темнокожий санитар – судя по его акценту, выходец с Тринидада – и две блондинки, которые каждое утро болтали друг с дружкой по-польски, проходя мимо дежурного сотрудника агентства: тот либо слонялся без дела, притворяясь, что звонит по мобильному, либо читал газету, либо с легким нетерпением ожидал знакомого, который так ни разу и не появился.

В определенное время приходили и уходили мозольный оператор и парикмахер, но после двух недель дневного наружного наблюдения сыщики пришли к предварительному выводу, что Риччи принимает посетителей только по воскресеньям: его навещают двое сыновей с отрешенными лицами исполнителей обременительных поручений. Газетные фотографии позволяли без труда различить братьев. Лука выглядел, по словам Барклая, «так, будто ему на башку рояль сбросили»: испещренный шрамами голый череп был приплюснут сверху. Марко, тот, что меньше ростом, тоньше и волосатее, буквально источал едва сдерживаемое насилие, судя по тому, как неистово он колотил по дверному звонку, если ему сразу не открывали, и как надавал внуку подзатыльников, когда тот уронил на тротуар шоколадку. Жены обоих братьев постоянно ходили мрачными, и ни один из членов семьи не отличался той красотой, что у Робин ассоциировалась с итальянцами. Если безмолвный прадед, засевший в недрах пансионата, и был настоящим латинянином, то его потомство, вплоть до рыжего мальчугана, уронившего шоколадку, демонстрировало удручающе пресную саксонскую внешность.

Самого Риччи первой увидела Робин, на третье воскресенье наблюдения. В тот раз она пришла на дежурство в платье, которое, правда, скрывал плащ: вечером ей предстояла встреча со Страйком, а затем и беседа с К. Б. Оукденом в мейфэрском отеле «Стаффорд». Робин, никогда там не бывавшая, навела справки и узнала, что этот пятизвездочный отель со швейцаром в шляпе-котелке – один из старейших и самых престижных в Лондоне; этим и объяснялся ее нетипичный выбор одежды для наружки. Поскольку до этого перед каждым дежурством у «Сент-Питерса» она маскировалась (попеременно вязаная шапочка, зачесанные наверх волосы, темные контактные линзы и солнцезащитные очки), сегодня ей захотелось для разнообразия побыть собой, что казалось вполне безопасным; Робин прогуливалась по тротуару, изображала телефонные разговоры, но на всякий случай все же надела очки с простыми стеклами, которые собиралась снять в «Стаффорде».

Престарелых обитателей пансионата время от времени выводили или вывозили на прогулку по улице до ближайшей площади, в центре которой находился обнесенный оградой и запиравшийся на замок частный сквер, где старики, хорошенько укутанные, чтобы не простудиться, могли вздремнуть или полюбоваться сиренью и фиалками. До сих пор на виду у сыщиков свежим воздухом дышали только старушки, но сегодня в группу, спускавшуюся по боковому пандусу, затесался один старик. Робин мгновенно опознала Риччи, но не по его перстню со львом, который, если и налезал до сих пор ему на палец, был надежно скрыт от посторонних глаз клетчатым пледом, а по профилю – пусть утрированному, однако не искаженному временем. Густые черные волосы были теперь темно-серыми, а нос и мочки ушей до предела увеличились в размерах. Уголки больших, как у бассета (по словам Страйка), глаз теперь опустились еще заметнее. Пока санитарка родом из Польши катила Риччи к площади, весело болтая, но не получая отклика, тот сидел с полуоткрытым ртом.

– Все чики-пики, Инид, солнце мое? – обратился темнокожий санитар к чахлой старушке, и та со смехом кивнула папахой из овчины.

Робин пропустила группу вперед, затем пошла следом и посмотрела, как одна из санитарок отпирает калитку, чтобы впустить в сквер всю процессию. Прогуливаясь вокруг площади с прижатым к уху телефоном, Робин задумалась о характерном невезении: именно сегодня, когда так близка была возможность подойти и обратиться к Риччи, ее угораздило надеть туфли на шпильке. Группа из дома престарелых остановилась на площадке перед клумбой с лиловыми и желтыми цветами; инвалидное кресло Риччи припарковали у пустой садовой скамьи. Санитары болтали между собой и с женщинами преклонного возраста – своими подопечными, еще не утратившими связную речь, а старик в это время бездумно смотрел вдаль поверх газонов.

В джинсах и удобных кроссовках, думала Робин, можно было бы перемахнуть через ограду и за купой деревьев незаметно для санитаров подобраться к Риччи, чтобы как минимум определить, не страдает ли он деменцией. К сожалению, у нее не было ни единого шанса совершить такой подвиг в платье и в туфлях на шпильке.

Сделав круг по площади, Робин заметила идущего к ней Сола Морриса. Моррис пришел пораньше, что норовил сделать всякий раз, когда сменял Робин.

«Сейчас выскажется либо насчет каблуков, либо насчет очков», – подумала Робин.

– Шпильки! – обшаривая Робин своими ярко-голубыми глазами, отметил Моррис, как только приблизился на расстояние голоса. – Кажется, раньше я не видел тебя на каблучках. Занятно: никогда не считал тебя рослой, но ты реально высокого роста, правда? А очки-то какие сексуальные.

Прежде чем Робин смогла его остановить, он наклонился и чмокнул ее в щеку.

– Можно считать, у нас свидание вслепую, – сказал он ей, выпрямляясь и подмигивая.

– А как мы будем расценивать тот факт, что я вот-вот уйду, а ты останешься? – Робин не улыбнулась, а Моррис делано засмеялся, как смеялся самым непритязательным шуткам Страйка.

– Не знаю… что может подвигнуть человека уйти со свидания вслепую? – спросил Моррис.

«Твое появление», – молча ответила Робин, посмотрела на часы и сказала:

– Если ты готов заступать, я пойду…

– Вот они, – тихо сказал Моррис. – О, сегодня старик выполз на улицу, да? А я-то думаю: почему это ты отошла от входной двери?

Эта реплика раздосадовала Робин еще сильнее, чем игривое обращение. Неужели она бы позволила себе отойти от входа, если бы объект не переместился? Тем не менее она дождалась рядом с Моррисом, чтобы после двадцати минут пребывания на свежем воздухе санитары вместе со своими подопечными потянулись обратно по другой стороне улицы.

– Моих детей точно так же выгуливали в яслях, – тихо сказал Моррис, изучая процессию. – Персонал всех упаковывал в коляски и вывозил в скверик. Думаю, кстати, что здесь и о подгузниках не забывают, – добавил он, провожая своими ярко-голубыми глазами компанию из пансионата «Сент-Питерс». – Господи, надеюсь, я до такого не доживу. Риччи – единственный мужчина среди теток, бедолага.

– Думаю, им всем обеспечивают прекрасный уход, – сказала Робин, когда санитар-тринидадец прокричал:

– Не отставайте, не отставайте, Иден!

– Это – как детство, – заметил Моррис, наблюдая за процессией катящихся вперед кресел-колясок. – Только без единой радости.

– Наверное, – сказала Робин. – Я тогда пошла, если ты готов заступить.

– Да без проблем, – сказал Моррис, но тут же добавил: – Куда-то идешь – так разоделась?

– Встречаюсь со Страйком.

– О-о, – у Морриса приподнялись брови, – понимаю…

– Нет, – парировала Робин, – не понимаешь. Мы кое-кого опрашиваем в шикарном отеле.

– Ну ясно, – сказал Моррис. – Извини.

Но в его последней фразе сквозило нелепое, почти заговорщическое самодовольство, и только в конце улицы Робин посетила неприятная мысль – наверняка Моррис ошибочно истолковал ее резкое опровержение грядущего свидания со Страйком и подумал, что она таким способом дала понять: ее сердце свободно.

Неужели Моррис до такой степени заблуждался на свой счет, что возомнил, будто в результате его неуклюжих заигрываний она втайне надеется на какие-нибудь отношения? Даже после событий второго дня Рождества, когда она по телефону смешала его с грязью за присланное фото готового к действию члена? Как бы ни хотелось ей отмахнуться от этих подозрений, Робин опасалась, что ответ будет «да». Моррис был жутко пьян, когда она на него орала, и, вероятно, не сумел оценить всю меру ее отвращения и злости. После рождественских праздников он вроде бы искренне устыдился своих действий, поэтому Робин, чтобы не нарушать сплоченность их небольшой команды, заставила себя проявить доброжелательность – и, видимо, перестаралась. В итоге Моррис вернулся к своей прежней, «допорнографической» манере поведения. Если Робин и отвечала на поступающие от него вечерние эсэмэски, содержащие в основном анекдоты и потуги на шутливую беседу, то лишь для того, чтобы поставить заслон назойливым продолжениям типа: «Я тебя не оскорбил?» Теперь ей пришло в голову, что все ее положительные профессиональные оценки Моррис расценивал как приглашения к флирту. Ведь все сказанное им по работе указывало на его мнение о ней как о самой бесполезной и малоопытной из всех сотрудников агентства, а вдобавок он, судя по всему, считал ее наивной маргариткой, которая польщена вниманием такого мужчины – в действительности заносчивого и скользкого.

Моррис, размышляла Робин на пути к метро, на самом деле недоброжелательно относится к женщинам. Его к ним влечет, но это, конечно, совершенно другая история: Робин, на всю жизнь отмеченная неистребимой памятью о мужчине в маске гориллы, знала лучше других, что влечение и доброжелательность – вещи совершенно разные, а подчас взаимоисключающие. Моррис постоянно себя выдавал – и не только тем, что в каждом деловом разговоре принижал Робин, но и тем, что постоянно называл Миссис Смит «богатой сучкой», приписывал корыстные или провокационные мотивы каждой женщине, за которой устанавливалось наблюдение, а теперь еще и нескрываемым отвращением в отзыве о Мутном Риччи, который на старости лет вынужден прозябать в окружении «теток»: «Не дай бог до такого дожить…» Робин прошла еще несколько шагов и внезапно остановилась как вкопанная, чем заслужила вопросительный взгляд инспектора дорожного движения. Слова Морриса навели ее на одну мысль, а если точнее – эта мысль пробилась на передний край ее сознания, хотя давно сидела в подкорке и ждала признания.

Отойдя в сторону, чтобы не стоять на пути у прохожих, Робин достала телефон и проверила список парафилий, который просматривала в связи с «синдромом Спящей красавицы».

Аутонефиофилия.

– О господи, – пробормотала Робин. – Вот же оно. Почти наверняка.

Робин позвонила Страйку, но его номер был переключен на голосовую почту; вне всякого сомнения, он был уже в метро и направлялся в «Стаффорд». После секундного раздумья она позвонила Барклаю.

– Алло? – отозвался шотландец.

– Ты все еще у дома Элинор Дин?

– Ага.

– У нее сейчас кто-нибудь есть?

– Нету.

– Сэм, я, кажется, знаю, чем она ублажает своих гостей.

– Что?

Робин ему рассказала. Ответом ей было продолжительное молчание. Наконец Барклай выдавил:

– Ты рехнулась, Робин.

– Возможно, – сказала Робин, – но единственный способ проверить – это постучаться к ней в дом и спросить, сделает ли она это для тебя. Сказать, что тебе рекомендовал ее БЖ.

– Сейчас, только шнурки поглажу! – возмутился Барклай. – А Страйк знает, на что ты меня толкаешь?

– Сэм, у нас осталась неделя – после этого клиент разорвет контракт. А что такого? В худшем случае она пойдет в отказ. Другой возможности у нас не будет.

Барклай тяжко закряхтел.

– Ладно уж, но, если накосячила, отвечать будешь сама.

Робин поспешила дальше, к станции метро, по пути перепроверяя свою догадку. Разозлится ли Страйк, что она по наитию отправила Барклая к Элинор Дин? Но через неделю клиент прекращает финансирование, так что терять, собственно, нечего, правда?

Был субботний вечер, и Робин, спустившись на переполненную платформу, обнаружила, что поезд только что ушел. Потратив время на ожидание следующего, она вышла на станции «Грин-парк» без всяких шансов оказаться в «Американском баре» заблаговременно, чтобы перекинуться парой слов со Страйком до прихода Оукдена. Хуже того: спеша по Сент-Джеймс-стрит, она увидела – с ощущением дежавю – большую, направляемую полицией толпу, блокирующую створ улицы. Когда Робин замедлила шаг, прикидывая, как бы пробиться к «Стаффорду» через плотную людскую массу, ее обогнали папарацци, осаждающие кортеж из черных «мерседесов». Пока Робин смотрела, как они прижимают к окнам автомобилей свои объективы, до нее дошло, что находящаяся на удалении толпа дружно скандирует: «Джон-ни! Джон-ни!» Через окно одной из направляющихся к месту действия машин Робин углядела женщину в парике образца Марии-Антуанетты. Только когда ее чуть не сбила с ног бегущая пара охотников за автографами, оба с постерами Deadbeats, Робин с трепетным волнением поняла, что Джонни, чье имя скандировала толпа, – это отец Страйка.

– Зараза! – вырвалось у нее; резко развернувшись, она заспешила обратно по улице, на ходу доставая из кармана мобильник.

По ее сведениям, в отель «Стаффорд» был другой вход – через Грин-парк. Мало того что она опаздывала, ее к тому же посетило жуткое подозрение. Почему Оукден так настаивал на том, чтобы встретиться именно в этот вечер? И почему встреча была назначена именно в этом баре, так близко к месту чествования отца Страйка? Знал ли Страйк, что происходит совсем рядом и чем это чревато?

Она набрала его номер, но Страйк не снял трубку. Не замедляя хода, Робин стала печатать:

Корморан, возможно, ты не знаешь, но буквально за углом проходит тусовка Джонни Рокби. Не исключаю, что Оукден готовит тебе подставу.

Поскольку опоздание составляло уже пять минут, Робин перешла на бег трусцой и тут же поняла, что впервые за годы общения со Страйком упомянула отцовство Рокби. Добежав до Грин-парка, она издалека увидела, что у черного хода дежурит полисмен, который вместе с двумя швейцарами в шляпах-котелках вежливо, но настойчиво разворачивает двух репортеров с профессиональными фотокамерами.

– Не сюда, извините, – говорил полисмен. – Сегодня здесь закрыто. Если вам в отель, пройдите к главному входу.

– Что тут творится? – требовательно спросил мужчина в костюме, держащий за руку красивую азиатку в китайском платье с высоким воротом. – У нас забронирован столик на ужин! Почему нам не дают пройти?

– Извините, пожалуйста, сэр, но в «Спенсер-Хаусе» проводится мероприятие, – объяснил швейцар, – и полиция требует, чтобы мы никому не разрешали таким образом срезать путь.

Двое репортеров с камерами выругались, развернулись и затрусили в обратную сторону, откуда только что прибежала Робин. Когда они проходили мимо нее, она опустила голову, радуясь, что надела ненужные очки, поскольку пару лет назад во время одного судебного процесса ее фотография появилась в СМИ. Это смахивало на паранойю, но Робин опасалась, что газетчики рвутся в «Стаффорд» не для того, чтобы срезать путь к Рокби, а для того, чтобы подобраться к не желающему его знать сыну.

После ухода репортеров швейцар пропустил женщину в китайском платье и ее спутника, а затем, окинув наметанным взглядом Робин и, очевидно, поняв, что перед ним не журналистка, позволил пройти через ворота во внутренний двор, где под уличными обогревателями курили хорошо одетые посетители бара. Посмотрев на свой мобильный и не увидев ответа от Страйка, она устремилась вверх по лестнице, ведущей в «Американский бар».

Это было удобное элегантное помещение, оформленное темным деревом и кожей; с потолка свисали вымпелы и бейсболки многих американских штатов и университетов. У стойки Робин сразу заметила одетого в костюм Страйка, чье угрюмое лицо подсвечивалось бликами от многочисленных бутылок.

– Корморан, я только…

– Если ты хочешь сказать, что поблизости находится мой отец, – сухо заметил Страйк, – то я в курсе. Пусть этот мудила не думает, что мне ума не хватило раскусить его подлянку.

Робин бросила взгляд в дальний угол. Там сидел Карл Оукден, широко расставив ноги и положив руку на спинку кожаного сиденья. Он явился в костюме, но без галстука и всем своим видом показывал, что в этой заокеанской обстановке чувствует себя как рыба в воде. Своими близко посаженными глазами и узким лбом он все еще напоминал мальчишку, который много лет назад разбил хрустальную чашу матери Роя.

– Иди поговори с ним. Он жрать хочет, я возьму меню, – вполголоса скомандовал Страйк. – Мы как раз дошли до Стива Даутвейта. Подумать только: Дороти всегда считала его подозрительным типом.

Направляясь к Оукдену, Робин молилась, чтобы Страйк проявил выдержку. Однажды она видела, как он вышел из себя во время разговора со свидетелем, и совершенно не жаждала повторения.

– Мистер Оукден? – подойдя, спросила она с улыбкой и протянула руку. – Я Робин Эллакотт, мы с вами общались по электронной почте…

– Знаю.

Оукден медленно повернул голову и с усмешкой оглядел Робин с ног до головы. Протянутую ему руку он оставил без внимания, и Робин поняла, что это сделано с умыслом. Решив не показывать, что его оскорбительное намерение истолковано верно, Робин сбросила плащ.

– Хороший бар, – доброжелательно заметила она, садясь напротив. – Никогда здесь раньше не бывала.

– Обычно приглашает вас куда подешевле, да? – спросил Оукден.

– Корморан только что мне сказал, что вы помните рассказы вашей мамы о Стиве Даут…

– Лапушка моя, – перебил ее Оукден, который по-прежнему сидел развалясь, – сколько раз вам повторять: я не заинтересован, чтобы мне подсовывали секретарш или помощниц. Разговаривать я буду только с ним – или ни с кем.

– На самом деле мы с Кормораном…

– Кто бы сомневался, – ухмыльнулся Оукден. – Думаю, ему теперь от вас не отделаться, я угадал?

– Простите?

– Вас же порезали при попытке выполнить мужскую работу. – Поднося к губам коктейль, Оукден взглядом указал на ее предплечье. – Попытайся ваш босс указать вам на дверь, вы же как пить дать его засудите, да так, что мало не покажется.

Оукден, который, судя по всему, основательно подготовился к встрече с частными сыщиками, в открытую упивался своим хамством. Единственное, что можно было предположить: этот мошенник возомнил, будто Робин, позарез нуждаясь в его информации, проглотит любую обиду. Казалось, он вознамерился извлечь из этой встречи максимум удовольствия: на халяву поесть и выпить, да еще покуражиться над девицей, которая определенно не посмеет уйти. Робин даже стало интересно, в какое он обратился издание или фотоагентство с предложением заманить Страйка в злачное место поблизости от зала, где организовано чествование, и какой сорвет куш, если поможет заснять Страйка, публично унижающего отца, или записать злые и хлесткие высказывания детектива, пригодные для цитирования.

– Держите. – Страйк бросил на стол два меню в кожаных папках и уселся.

Принести хоть какой-нибудь напиток для Робин он не догадался. Оукден взял меню и стал неторопливо читать; он получал видимое удовольствие, заставляя их ждать.

– Я съем клубный сэндвич, – сказал наконец Оукден, и Страйк подозвал официанта.

Сделав заказ, он повернулся к Оукдену и возобновил беседу:

– Итак, вы говорили, что ваша мать считала Даутвейта…

– О да, она, бесспорно, находила в нем мужское обаяние, – сказал Оукден. Его взгляд, как заметила Робин, все время возвращался к дверям: он определенно ждал, что в бар с минуты на минуту ворвутся фоторепортеры. – Прощелыга, вы же понимаете. Заигрывал с девками в регистратуре. Старуха говорила, он не пропускал ни одной юбки. Медсестра – та в его присутствии просто впадала в эйфорию и так далее.

Робин вспомнила резвящийся черный скелет в тетради Тэлбота и слова, написанные, по версии Кроули, рядом с фигурой смерти: Фортуна говорит, что Паллада, Церера, Веста и Кит – это БАГРЯНЫЕ ЖЕНЩИНЫ, восседающие ВЕРХОМ НА ЗВЕРЕ…

– А не было ли у вашей матери такого впечатления, что он неравнодушен к доктору Бамборо?

Оукден хлебнул коктейля и причмокнул.

– Ну, для меня она Марго. – Он хохотнул, и Робин необъяснимым образом возмутило, что Оукден называет пропавшую по имени. – Вы же знаете: она ничем не гнушалась, ведь так?

– А чем, к примеру, она могла бы гнушаться? – осведомился Страйк.

– Девушка-зайка, – объяснил Оукден, еще раз хлебнув из стакана, – ноги напоказ, титьки напоказ. А потом – хоп, напялила белый халат…

– По-моему, для врача общей практики белый халат не обязателен, – заметил Страйк.

– Я выражаюсь метафорически, – сказал Оукден. – Она – дитя своего времени, так ведь?

– То есть?

– Формирование гиноцентричного общества. – Оукден чуть наклонился в сторону Робин, и та вдруг подумала, что своей узкой головой он напоминает хорька. – Конец шестидесятых – начало семидесятых, тогда многое менялось, да? Общество получило противозачаточные таблетки: трахайся сколько влезет, без последствий. На первый взгляд от этого выиграли мужчины, но предоставленная женщинам возможность обойти или разрушить репродуктивную функцию подавляет естественную и здоровую модель полового поведения. Общество получило гиноцентрическую судебную систему, которая всегда принимает решения в пользу женщины, даже если та никогда не хотела иметь детей. Общество получило мужененавистнический авторитаризм, которые скрывается под маской кампании за равные права, а на деле означает контроль за мыслями, словами и естественным поведением мужчин. Наконец, общество получило повсеместную эксплуатацию мужчин. Клубы «Плейбой» и прочая дрянь. Смотри, но не притрагивайся. Это все та же старая ложь о рыцарской любви. Женщина существует, чтобы перед ней преклонялись, а мужчина – чтобы из него тянули деньги, ничего не давая взамен. Кто околачивается в таких местах – это же лохи, а не мужчины. А взять Бамборо: она не занималась собственным ребенком, – глаза Оукдена опять метнулись к двери, а потом вернулись к Страйку, – не удовлетворяла мужа, насколько я слышал, мол, он слишком болен, чтобы нормально функционировать. Однако же именно на его деньги наняла няньку и устроилась на работу, чтобы помыкать мужчинами.

– Кем же конкретно она помыкала? – спросил Страйк.

– Взять хотя бы Даутвейта: когда в последний раз пришел к ней на прием, вылетел из кабинета чуть ли не в слезах – я это знаю со слов моей старухи. Но так развивается наша культура начиная с шестидесятых, разве нет? Мужчины страдают, но никого это не колышет. А какие поднимаются вопли, когда мужчины срываются, когда больше не могут терпеть, когда они дают отпор! Если ее укокошил Даутвейт – в чем лично я сомневаюсь… – он сделал эффектный жест, а Робин себе напомнила, что Карл Оукден почти наверняка в глаза не видел Стивена Даутвейта и что на момент исчезновения Марго ему было всего четырнадцать лет, – но если он это сделал, то, держу пари, из-за того, что она всю его боль засадила ему обратно в морду. «Только у женщин бывают кровотечения», – процитировал Оукден с презрительным смешком. – Я прав? – резко обернулся он к Робин. – А, вот и мой сэндвич.

Пока официант обслуживал Оукдена, Робин встала и направилась к барной стойке, где рядом со своим спутником стояла все та же красавица в китайском платье, и волосы ее ниспадали, подобно черному шелку, в свете, отраженном от выстроенных в ряд бутылок со спиртным. Пара заказывала коктейли и лучилась восторгом в компании друг друга. На несколько секунд Робин задумалась: суждено ли ей вновь испытать такие же чувства? Ее работа, считай, ежедневно напоминала ей о множестве способов, которыми мужчины и женщины могут причинить друг другу боль.

Пока Робин заказывала себе тоник, у нее зазвонил телефон. Понадеявшись, что это Барклай, она увидела имя своей матери. Не иначе как Линда прослышала о беременности Сары. К этому времени Мэтью уже вполне мог привезти свою будущую жену в Мэссем, чтобы поделиться с родней хорошей новостью. Робин отключила звук, расплатилась за тоник, пожалев, что в него не плеснули джина, вернулась к столу и услышала ответ Оукдена Страйку:

– Нет, этого не было.

– Значит, это не вы влили водку в пунш на барбекю у доктора Бамборо?

Оукден откусил большой кусок халявного сэндвича и начал смачно жевать. Несмотря на его жидкие волосы и множество морщин вокруг глаз, Робин ясно увидела в пятидесятичетырехлетнем мужчине избалованного подростка.

– Стырил, что оставалось, для личного потребления, – проговорил он с набитым ртом, – потом выпил в сарае. Удивлен, что они хватились, но ведь богатые прижимисты. А как иначе остаться при деньгах?

– Мы слышали, что из-за пунша кого-то стошнило.

– Ну знаете, я не виноват, – сказал Оукден.

– По моим сведениям, доктор Фиппс был крайне раздосадован.

– Тот еще тип. – Оукден усмехнулся. – Для Фиппса, согласитесь, все сложилось как нельзя лучше.

– В каком отношении? – спросил Страйк.

– От жены отделался, взял себе молоденькую – няньку. Очень удобно.

– Вам не нравился Фиппс, правильно я понимаю? – спросил Страйк. – Это просматривается в вашей книге.

– Вы ее прочитали? – на секунду всполошился Оукден. – Как вам удалось?

– Смогли отыскать сигнальный экземпляр, – ответил Страйк. – Он вышел году в восемьдесят пятом?

– Именно так, – ответил Оукден.

– А вы помните бельведер, который был еще на стадии строительства, когда в доме проходило барбекю?

У Оукдена дрогнуло одно веко. Он быстро поднял руку к лицу и смахнул нечто со лба, как будто почувствовал, что к коже прилип волосок.

– Не помню, – сказал он.

– Вы сфотографированы на его фоне. Там только-только начали возводить колонны. Догадываюсь, что пол уже положили.

– Ну, такого тем более не помню, – сказал Оукден.

– А не рядом ли был сарай, где вы, по вашим словам, выпили водку?

– Не могло его быть рядом, – ответил Оукден.

– Кстати, о хищениях, – сказал Страйк, – не у вас ли, случайно, находится некролог доктора Бреннера, который вы прихватили из дома Дженис Битти?

– Никаких некрологов я у нее не похищал. – Оукден всем своим видом выражал брезгливость. – Зачем он мне нужен?

– Чтобы получить кое-какую информацию, которую вы могли бы выдать за свою собственную?

– Мне не надо выискивать информацию о старом Джо Бреннере, я и так много о нем знаю. Он раз в две недели по субботам приходил к нам обедать. Очевидно, моя старуха готовила лучше, чем его сестрица.

– Так, продолжайте, – тон у Страйка становился воинственным, – удивите нас.

Оукден приподнял свои жидкие брови. Прежде чем ответить, он прожевал и проглотил еще один кусок сэндвича.

– Послушайте, эту встречу затеяли вы. Если вам не нужна информация, буду только рад откланяться.

– Разве что у вас есть нечто такое, что не использовано в вашей книге…

– Бреннер хотел, чтобы Марго Бамборо вычеркнули к чертям собачьим из медицинского реестра. Однажды пришел к нам в воскресенье, весь обуреваемый этой мыслью. За пару недель до ее исчезновения. Вот, получите, – с агрессией в голосе заявил Оукден, – я не поместил это в книгу, поскольку этого не хотела моя мать.

– Почему же?

– Все еще была ему верна. – Оукден чуть фыркнул от смеха. – А я в то время всячески старался потакать милой старушке, так как поползли слухи, что меня могут вычеркнуть из завещания. Старые женщины, – сказал заядлый мошенник, – нуждаются в догляде, иначе они слишком легко поддаются уговорам. К восьмидесятым она сблизилась с местным викарием. Вот я и держал ухо востро: беспокоился, как бы она не вызвалась оплачивать ремонт башенки-шпиля этой дурацкой церкви.

– На каком основании Бреннер добивался, чтобы Бамборо вычеркнули из реестра?

– Она осмотрела какого-то ребенка без разрешения родителей.

– Это был сын Дженис? – спросила Робин.

– Я с вами разговаривал? – окрысился Оукден.

– Держите себя в руках, – прорычал Страйк. – Это был сын Дженис, да или нет?

– Может быть, – сказал Оукден, и Робин показалось, что он попросту не помнит. – Вообще говоря, осматривать ребенка можно только в присутствии родителей – иное считается нарушением врачебной этики, вот старик Джо и завелся. Все время повторял: «Я добьюсь, чтобы ее отстранили». Вот так-то. И это, по-вашему, я взял из некролога?

Залпом выпив остатки коктейля, Оукден заявил:

– Мне бы еще чего-нибудь выпить.

Страйк, пропустив это мимо ушей, переспросил:

– И это было за две недели до исчезновения Бамборо?

– Около того, да. Никогда не видел, чтобы старый хрен так кипятился. Он любил прижимать людей к ногтю, наш дедок Джо. На самом деле злобный был чертяка.

– В каком смысле?

– Внушал моей старухе, что она мало меня лупит, – объяснил Оукден. – А она по недомыслию его слушалась. Через пару дней попробовала приложить меня тапком, коза. Быстро поняла, что больше этого делать не надо.

– Да? Получила от вас сдачи?

Близко посаженные глаза Оукдена прощупали Страйка, будто оценивая, насколько он достоин таких откровений.

– Был бы жив мой отец – пусть бы меня и наказывал, но ее потуги меня унизить по указке Бреннера? Я этого не стерпел.

– Насколько – конкретно – Бреннер был близок с вашей матерью?

Тонкие брови Оукдена сошлись у переносицы.

– Врач и секретарь-машинистка, вот и все. Ничего большего между ними не было, если вы на это намекаете.

– А не ложились ли они прикорнуть после обеда? – спросил Страйк. – Не выглядела ли ваша мать слегка заспанной после визитов Бреннера?

– Не судите всех матерей по своей собственной, – отрезал Оукден.

Страйк воспринял колкость с мрачной усмешкой и продолжил:

– Не просила ли ваша мать, чтобы Бреннер подписал акт о смерти вашей бабушки?

– А это, черт подери, какое имеет отношение к делу?

– Так просила или нет?

– Не знаю. – Взгляд Оукдена опять устремился к входу в бар. – Откуда вообще такая мысль? И с какой целью вы спрашиваете?

– Врачом вашей бабушки была Марго Бамборо, правильно?

– Понятия не имею, – сказал Оукден.

– Вы вспомнили каждое слово, сказанное вашей матерью о Стиве Даутвейте, вплоть до того, как он заигрывал с девушками в регистратуре и уходил в последний раз из амбулатории чуть не рыдая, но не можете припомнить, как упала с лестницы и убилась насмерть ваша родная бабушка?

– Это случилось без меня, – объяснил Оукден. – Я был у приятеля. Возвращаюсь домой – и вижу «скорую».

– Значит, дома была только ваша мать?

– Какое, черт возьми, это имеет отношение к…

– Как зовут приятеля, у которого вы гостили? – Страйк в первый раз взялся за блокнот.

– Что вы делаете? – всполошился Оукден, попытался рассмеяться и уронил на тарелку последний кусок сэндвича. – Только голову мне морочите.

– Вы не хотите называть его имя?

– Да с какой стати… Он – мой одноклассник…

– Очень кстати для вас с матерью, что Мод навернулась с лестницы, – заметил Страйк. – По моим сведениям, в ее состоянии вообще не следовало спускаться по ступеням в одиночку. Зато вы получили в наследство дом, правильно?

Оукден стал очень медленно качать головой, как будто поражаясь внезапной глупости Корморана Страйка.

– Вы серьезно? Пытаетесь меня… надо же… Ну и ну!

– Значит, не назовете мне имя своего школьного товарища?

– Надо же! – повторил Оукден, силясь рассмеяться. – Вы рассчитываете, что сможете…

– …шепнуть заинтересованным журналистам, что ваш длительный опыт разорения старушек начался с жесткого пинка в спину родной бабули? Да, не вижу препятствий.

– Эй, ты полегче…

– Я знаю, ты думаешь, что сегодня организовал для меня подставу, – сказал, наклоняясь к нему, Страйк. Его язык тела выражал прямую угрозу, и краем глаза Робин заметила, как настороженно смотрят в их сторону брюнетка в китайском платье и ее спутник, только-только успевшие поднести к губам бокалы. – Но в полиции до сих пор хранится переданная туда в восемьдесят пятом году записка, где говорится, что копать надо под крестом Святого Иоанна. С того времени методики исследования ДНК сильно продвинулись. Думаю, они позволят с высокой степенью достоверности определить, кому принадлежит слюна под клапаном конверта.

У Оукдена опять дрогнуло веко.

– Ты надумал слегка всколыхнуть интерес прессы к делу Бамборо, чтобы люди вспомнили о твоей дерьмовой книжонке?

– Я никогда…

– Предупреждаю. Только попробуй распустить сплетни обо мне, о моем отце или о нынешнем расследовании дела Бамборо – и я позабочусь, чтобы тебя взяли за жабры по поводу той записки. А при необходимости подключу все свое агентство, и мы переворошим каждый миг твоей сраной жизни, пока не накопаем достаточно на тюремный срок. Я понятно излагаю?

Оукден на мгновение опешил, но быстро пришел в себя. Ему даже удалось хохотнуть.

– Буду писать, о чем захочу, и ты меня не остановишь. У нас свобода…

– Я тебя предупредил, – чуть громче сказал Страйк – А за свою булку с убоиной заплатишь сам.

Страйк поднялся из-за стола; растерявшаяся Робин поспешно схватила свой плащ и тоже встала.

– Корморан, давай пройдем через черный ход, – заговорила она, вспомнив о двух папарацци, притаившихся у фасада, но детективы не сделали и пары шагов, как позади раздался крик Оукдена:

– Думаешь, я испугался твоего паршивого агентства? Да из тебя сыщик, как из дерьма пуля!

Теперь почти все, находившиеся в пределах слышимости, повернули к ним головы. Оглянувшись, Робин увидела, что Оукден тоже вышел из-за стола: он остановился посреди бара как вкопанный, с явным намерением устроить сцену.

– Страйк, пожалуйста, давай уйдем.

У Робин возникло предчувствие беды. Оукден определенно намеревался вынести из этой встречи кое-что на продажу или по меньшей мере рассказец о том, как он оказался на высоте положения. Но Страйк уже повернулся к нему спиной.

– Ты, ё-моё, даже не знал, что твой отец устраивает тут рядом прием, – громко сказал Оукден, указывая в сторону «Спенсер-Хауса». – Не собираешься заглянуть и поблагодарить его за то, что он трахнул твою мать на куче кресел-мешков в присутствии полусотни ротозеев?

Робин увидела, как перед ней в замедленном движении разворачивается самое худшее: Страйк бросился на Оукдена. Она повисла на его руке, занесенной для удара, но было слишком поздно: локоть Страйка заехал ей в лоб, расколотив надвое маскировочные очки. Перед глазами Робин поплыли темные пятна, и последнее, что она запомнила, – это свое падение навзничь.

Ее неудачная попытка вмешаться дала мошеннику выигрыш в несколько секунд: он уклонился и вместо сильнейшего удара, который мог бы послать его в нокаут, получил только легкую скользящую оплеуху. А взъяренный Страйк, который вряд ли заметил, как некто удерживает его руку, осознал происшедшее, лишь когда увидел, что солидная публика повскакала с мест и смотрит куда-то ему за спину. Обернувшись, он увидел, что на полу лежит Робин и прижимает к лицу ладони, а из носа у нее струйкой течет кровь.

– Дьявольщина! – взревел Страйк.

Из-за стойки выбежал молодой бармен. Оукден верещал что-то про нападение. Все еще с небольшим головокружением, со слезами боли, хлынувшими из глаз, униженная до предела, Робин поднялась на ноги с помощью четы седовласых, богатых с виду американцев, которые суетились и требовали вызвать врача.

– Я совершенно нормально себя чувствую, – услышала она свой голос.

Вся сила удара Страйка пришлась ей между бровями, но она лишь тогда поняла, что у нее из носа течет кровь, когда красные брызги упали на белую крахмальную манишку доброго американца.

– Робин, черт… – бормотал Страйк.

– Сэр, мне придется…

– Да, мы уже совсем уходим, – до нелепости любезно объясняла она бармену, вытирая слезы и пытаясь остановить кровотечение из носа. – Мне просто надо… о, спасибо огромное, – сказала она американке, которая подала ей плащ.

– Вызовите полицию! – орал Оукден: благодаря вмешательству Робин он не получил ни единой царапины. – Кто-нибудь, вызовите полицию!

– Я не буду выдвигать обвинений, – говорила Робин, не обращаясь ни к кому в отдельности…

– Робин… мне так…

Вся в крови, Робин схватила Страйка за рукав и прошептала:

– Уходим немедленно.

Когда под взглядами всех посетителей они выходили из притихшего бара, Робин наступила на стекло своих очков.

– Робин…

– Только не говори, что не надо было мне вмешиваться и тебя уводить, – сказала она сквозь сжатые зубы, когда они быстро шагали по двору. Ее глаза застилали слезы боли. Курящие на улице постояльцы «Стаффорда» оборачивались и глазели, как она зажимает окровавленный нос. – Если бы ты его приложил, за нами бы уже ехала полиция.

К облегчению Робин, при входе в Грин-парк их не ожидали папарацци – она боялась, что после устроенной Страйком сцены на них опять начнется охота.

– Возьмем такси, – предложил Страйк, на которого сейчас снизошло полное смирение, хотя и смешанное со злостью на Оукдена, отца, репортеров и на самого себя. – Слушай, ты права…

– Спасибо, я знаю! – с некоторым раздражением перебила Робин.

Мало того что у нее страшно болело лицо, так теперь она еще мучилась двумя вопросами: почему Страйк не предупредил ее о юбилее Рокби и, что еще важнее, почему он не просчитал последствия для агентства, когда позволил такому низкому проходимцу, как Оукден, заманить себя в этот бар?

– ТАКСИ! – оглушительно рявкнул Страйк.

Робин даже вздрогнула. Где-то поблизости слышался топот бегущих ног.

Подъехало черное такси, и Страйк затолкал Робин на заднее сиденье.

– Денмарк-стрит! – проорал он таксисту, и вслед отъезжающему авто раздались крики фотографов.

– Все в порядке, – Страйк извернулся, чтобы посмотреть в заднее окно, – они пешком. Робин… я так, блин, виноват…

Она достала из сумки зеркало и попробовала хоть как-то привести в порядок свое горящее лицо, вытерев кровь с верхней губы и подбородка. Похоже, у нее намечались фингалы под обоими глазами: и правый, и левый быстро распухали.

– Хочешь, отвезу тебя домой? – предложил Страйк.

Злясь на него и едва сдерживаясь, чтобы не завыть от боли, Робин представила себе удивление Макса, когда он увидит ее в таком состоянии; представила, как ей придется изображать, будто производственные травмы – это сущие пустяки. К тому же она вспомнила, что несколько дней не покупала продуктов.

– Нет, я хочу, чтобы ты меня накормил и дал чего-нибудь выпить, да покрепче.

– Договорились, – сказал Страйк, радуясь возможности искупить вину. – Возьмем чего-нибудь навынос?

– Нет, – ядовито ответила Робин, указывая на свои быстро заплывающие глаза. – Я бы, с твоего позволения, предпочла пойти в «Ритц».

Страйк хохотнул, но тут же осекся, ужаснувшись состоянию ее лица.

– Может, надо обратиться в травму?

– Не говори глупостей.

– Робин, я…

– Ты виноват. Я знаю. Это уже было сказано.

У Страйка зазвонил телефон. Взглянув на экран и решив, что Барклай подождет, он отключил звук. Через три четверти часа они вышли из такси в конце Денмарк-стрит с купленным навынос карри и парой звякающих бутылок. Пройдя наверх, Робин направилась в туалет на лестничной площадке, где комом из смоченной туалетной бумаги смыла засохшую кровь с ноздрей и подбородка. Из растрескавшегося зеркала на нее смотрели набухающие красно-лиловые бугры со щелками глаз. На лбу разрасталась синяя гематома.

В офисе Страйк, который при других обстоятельствах съел бы карри прямо из алюминиевой фольги, выложил на стол разномастные тарелки, ножи и вилки, а затем, поскольку Робин хотела выпить чего-нибудь покрепче, поднялся к себе в мансарду за бутылкой любимого виски. В холодильнике было небольшое морозильное отделение, где он хранил пакеты со льдом для охлаждения своей культи, а также формы с кубиками льда. Кубикам было уже больше года: Страйк мог время от времени хлебнуть крепкого спиртного, но все же обычно предпочитал пиво. Уже почти выйдя из квартиры, он вернулся, чтобы прихватить еще и один из пакетов.

– Спасибо, – пробормотала Робин появившемуся Страйку, забирая протянутый ей пакет со льдом.

Она сидела на месте Пат – за столом, где сама когда-то отвечала на телефонные звонки; на этот же стол Страйк сейчас поставил карри.

– И советую пересмотреть рабочий график на следующую неделю, – добавила Робин, осторожно прикладывая пакет со льдом к левому глазу, – потому что еще не изобрели консилера, способного замаскировать все это безобразие. С двумя фингалами нечего и думать заниматься наружкой.

– Робин… – еще раз повторил Страйк. – Черт, я так виноват. Повел себя как полный придурок, я просто… Что тебе налить: водку, виски?…

– Виски, – ответила она. – И побольше льда.

Страйк налил им обоим по тройной порции.

– Прости, – в очередной раз сказал он, когда Робин, сделав желанный глоток скотча, взялась накладывать себе на тарелку карри. Страйк уселся на диван из искусственной кожи напротив стола. – Ударить тебя – это последнее… нет оправданий… я взбесился, не совладал с собой. Отпрыски моего папаши не один месяц меня доставали, чтобы я пошел на эту вонючую тусовку, – объяснил Страйк, пройдясь рукой по своим густым курчавым волосам, которые никогда не лохматились. Он почувствовал, что сейчас должен выложить ей все как есть – причину, если не оправдание своего срыва. – Они хотели сделать ему подарок: нашу общую фотографию. И вдруг Ал мне сообщает, что у Рокби рак предстательной железы, но это, как я понял, не помешало ему пригласить четыреста рыл на развеселую дружескую попойку… Приглашение я порвал, даже не посмотрев, где это будет происходить. Что Оукден задумал какую-то подлянку, я не допер, утратил бдительность и…

Он одним глотком выпил полстакана виски.

– Непростительно было размахивать кулаками, но… эти последние месяцы… Рокби позвонил мне в феврале. Впервые в жизни. Пытался меня подмазать, чтобы добиться встречи.

– Он пытался тебя подмазать? – переспросила Робин, прижимая пакет со льдом ко второму глазу, и вспомнила, как на День святого Валентина он кричал из внутреннего офиса: «Да иди ты в жопу!»

– Практически да, – ответил Страйк. – Мол, открыт для предложений, чтобы помочь мне… Опоздал, йопта, на сорок лет.

Страйк залпом выпил остаток виски, потянулся за бутылкой и налил себе в стакан еще столько же.

– Когда ты в последний раз его видел? – спросила Робин.

– Когда мне было восемнадцать лет. Я встречался с ним дважды, – ответил Страйк. – Первый раз – в детстве. Мать попыталась меня использовать, чтобы подловить его около студии.

Об этом он рассказывал только Шарлотте. У той в семье царили такие же раздоры и странности, что и у них, вспыхивали сцены, которые для многих стали бы последним рубежом: «Это было за месяц до того, как папа поджег в прихожей мамочкин портрет, отчего загорелась панельная обшивка, приехали пожарные и всех нас эвакуировали через окно верхнего этажа», но для Кэмпбеллов это было нормой, если не сказать – повседневностью.

– Я думал, он хочет меня видеть, – продолжил Страйк. Шок от одного вида Робин и обжигающий горло виски высвободили воспоминания, которые он обычно держал крепко запертыми внутри себя. – Мне было семь лет. У меня начался адский мандраж. Я хотел классно выглядеть, чтобы он… чтобы он мной гордился. Попросил, чтобы мама разрешила мне надеть выходные брюки. Подошли мы к студии – у матери были связи в музыкальной индустрии, кто-то дал ей наводку, – а нас не пустили. Я подумал: не иначе как тут ошибка какая-то. Бугай у входа явно не понимал, что папа хочет меня видеть.

Страйк выпил еще. Между ним и Робин остывал на тарелке карри.

– Моя мать стала качать права. Ей пригрозили, и тут из машины позади нас вышел менеджер группы. Он знал, что представляет собой моя мать, и не хотел публичных скандалов. Провел он нас в здание, в какую-то каморку подальше от студийной аппаратуры. Начал втолковывать, что являться без договоренности не положено. Если она хочет увеличить размер алиментов, пусть действует через адвокатов. И до меня дошло, что никто нас туда не звал. Мать стала пробиваться к отцу силой. Я разревелся… – жестко сказал Страйк. – Хотел просто сбежать… Моя мать и менеджер разорались – и тут входит Рокби. Услышал эти вопли, когда возвращался из туалета. Как видно, кокса нюхнул, но это я понял много позже. В каморку ввалился уже на взводе. А я силился улыбнуться, – продолжал Страйк. – Весь в соплях. Боялся показать себя нытиком. Представлял, как папа сейчас меня обнимет: «Ну вот и ты, наконец-то». А он смотрел на меня как на пустое место. Подумаешь, фанатка голимая приволокла с собой спиногрыза, которому штаны коротки. Штаны, сука, всегда были мне коротки… Рос слишком быстро… Потом он узнал мою мать, и до него дошло. У них разгорелся скандал. Я не запомнил, что они кричали. Мал еще был. Но суть сводилась к следующему: как она посмела сюда припереться, у нее же есть контакты его адвокатов, а платит он ей достаточно, и если она сорит деньгами, это ее проблема; а потом и говорит: «Звездец, из-за какой-то случайности…» Я решил, что его по случайности занесло на студию или как-то так. Но потом он вылупился на меня, и я понял, что имелось в виду. Случайность – это я.

– О господи, Корморан, – тихо сказала Робин.

– Да, – продолжал Страйк, – начислим ему бонусные очки за честность. Он хлопнул дверью. А мы поплелись домой. После этого у меня теплилась надежда, что он раскаивается в сказанном. Трудно было отказаться от мысли, что отец жаждет меня видеть. Но продолжения не последовало.

Хотя до ночи было еще далеко, в помещении становилось все темнее. Высокие здания на Денмарк-стрит в это время суток погружали офис в тень, но детективы не стали включать свет.

– А во второй раз, – сказал Страйк, – я уже действовал через его поверенных. Мне было восемнадцать лет. Только что поступил в Оксфорд. Мы годами не прикасались к деньгам Рокби, поскольку его адвокаты повторно обратились в суд, чтобы добиться ограничений на статьи расходов моей матери. Она катастрофически не умела обращаться с деньгами, просто пускала их на ветер. Короче, без моего ведома дядя с тетей сообщили Рокби, что я стал студентом. И моей матери пришло письмо, где говорилось, что по достижении мною восемнадцатилетнего возраста Рокби больше не имеет по отношению ко мне никаких обязательств, но при этом ей напомнили, что право пользоваться средствами, которые накопились на банковском счете, переходит ко мне. Я договорился о встрече с ним в юридической фирме, которая его обслуживала. Он пришел со своим бессменным адвокатом Питером Гиллеспи. На сей раз я удостоился отцовской улыбки. Что ж, в финансовом отношении он теперь от меня откупился, но я уже был достаточно взрослым, чтобы общаться с прессой. Оксфорд явно стал для него некоторым потрясением. Видимо, он прикинул, что люди, выросшие в такой обстановке, как я, долго не живут. Поздравил он меня с поступлением и заверил, что теперь у меня есть полностью сформированный финансовый портфель, поскольку моя мать в течение шести-семи лет не имела к нему доступа. Ну, я ему и посоветовал, – ухмыльнулся Страйк, – засунуть эти сраные деньги себе в задницу и поджечь. А потом развернулся и ушел. Самодовольный желторотый идиот. Мне и в голову не пришло, что в случае разрыва с Рокби все финансовое бремя ляжет на Теда и Джоан, к чему они были готовы… До меня это дошло только позже. Но я недолго сидел у них на шее. После смерти матери – а я тогда учился на втором курсе – я бросил учебу и поступил на военную службу.

– Неужели он не выходил с тобой на связь, даже когда умерла твоя мама? – тихо спросила Робин.

– Нет, – ответил Страйк, – а если и выходил, я об этом не узнал. Зато когда мне оторвало ногу, он прислал записочку. Могу поспорить, он чуть в штаны не наложил, услышав, что я подорвался. Видимо, здорово пересрал, зная, какую бучу может поднять пресса. Когда я выписался из «Селли-Оук», он еще раз попытался всучить мне деньги. Пронюхал, что я пытаюсь открыть агентство. Узнал об этом от своих отпрысков, которые водили знакомство с друзьями Шарлотты.

При упоминании Шарлотты у Робин екнуло под ложечкой. Страйк очень редко признавал ее существование.

– Сперва я отказался. Не хотел быть ему обязанным, но других желающих дать в долг одноногому отставному военному такую сумму, которой хватило бы для учреждения агентства, не нашлось. Мы договорились с его адвокатом, с этим паразитом, что я возьму ровно столько, сколько потребуется для основания агентства, и верну частями. Именно это я и сделал.

– Выходит, эти деньги принадлежали тебе? – уточнила Робин, которая вспомнила, как на первых порах ее работы в агентстве Гиллеспи раз в несколько недель требовал от Страйка очередного платежа.

– Да, но я не хотел мараться. Злился даже из-за того, что был вынужден взять какую-то часть взаймы.

– Гиллеспи вел себя так, будто…

– Вокруг богатых и знаменитых всегда трутся люди типа Гиллеспи, – сказал Страйк. – Он вложил все свое эго в то, чтобы стать смотрящим при моем отце. Ублюдок, он ведь был почти влюблен в моего отца или в его славу, не знаю, но я без обиняков высказал ему по телефону все, что думаю о Рокби, и Гиллеспи не смог этого простить. Я настоял на заключении между нами соглашения о займе, и Гиллеспи в отместку за сказанное мною о них двоих заставлял меня неукоснительно придерживаться всех пунктов.

Страйк оттолкнулся, встал с дивана, который при этом произвел обычные звуки, напоминавшие взрывное выделение пищеварительных газов, и положил себе карри. Когда тарелки у обоих были полны, он принес два стакана воды. От его виски осталось примерно две трети.

– Корморан… – сказала Робин, когда он опять сел на диван и принялся за еду. – Надеюсь, ты понимаешь, что я никогда не буду распускать слухи о твоем отце? Не буду говорить о нем и с тобой, если ты не захочешь, но… мы как-никак деловые партнеры. Ты мог бы мне сказать, что отец тебе докучает, и таким образом выпустить пар, а не бросаться на свидетеля.

Страйк прожевал кусок пряной курицы джалфрези, проглотил и тихо ответил:

– Да, я и сам знаю.

Робин съела кусочек хлеба наан. Ее покрытое синяками лицо теперь болело меньше: пакет со льдом и виски оказали, хотя и по-разному, анестезирующее действие. И все равно ей понадобилась минута, чтобы набраться смелости и сказать:

– Я читала, что Шарлотту положили в больницу.

Страйк поднял на нее глаза. Конечно, он знал, что Робин в курсе, кто такая Шарлотта. За четыре года до этого он напился так, что почти не мог идти, и выложил ей больше, чем надо, о выдуманной беременности, которая, настаивала Шарлотта, была от него, и это послужило причиной их окончательного разрыва.

– Да, – сказал Страйк.

И он рассказал Робин историю о прощальных эсэмэсках, после которых он рванулся к таксофону и прижимал к уху трубку, пока Шарлотту не нашли лежащей в кустарнике на территории элитной клиники.

– О боже… – Робин положила нож и вилку. – Когда же ты узнал, что она жива?

– Узнал наверняка через два дня, когда об этом сообщили в прессе, – ответил Страйк. Он тяжело поднялся со стула, долил виски в стакан Робин, а затем, прежде чем опять сесть, плеснул себе. – Но к тому времени я и сам пришел к заключению, что она жива. А иначе дурные вести прилетели бы очень скоро.

Наступило длительное молчание: Робин надеялась услышать, какие чувства он испытал после того, как поневоле был вовлечен в попытку самоубийства Шарлотты и, судя по всему, спас ей жизнь, но Страйк ничего не говорил и только жевал карри.

– Что ж, – наконец выговорила Робин, – вероятно, впредь надо давать тебе возможность выговориться, пока ты не умер от разрыва сердца и не прикончил важного свидетеля?

Страйк тоскливо усмехнулся:

– Да, можно будет попробовать…

Их опять окутала тишина – тишина, которая, на взгляд слегка захмелевшего Страйка, сгущалась подобно меду: сладкая, успокоительная и чуть коварная, если в нее углубиться. Под воздействием виски, искреннего раскаяния и мощного чувства, о котором лучше не думать, он хотел высказаться о доброте Робин и ее тактичности, но все приходившие ему на ум слова казались неуклюжими и негодными: ему хотелось выразить какую-то правду, но правда – штука опасная.

Разве мог он ей сказать: послушай, я старался не увлечься тобой с того самого момента, когда ты впервые сняла пальто в этом офисе. Я стараюсь не озвучивать того, что к тебе испытываю, поскольку знаю, что это чересчур, а я не хочу попадать в плен к тому, что идет в кильватере любви. Я хочу быть одиноким, необремененным и свободным.

Но я не хочу, чтобы ты была с кем-то другим. Не хочу, чтобы какой-нибудь гад подбил тебя на повторное замужество. Мне нравится думать, что у нас, возможно, есть шанс, не исключено…

Только, конечно, все пойдет не так – все всегда складывается не так, а совсем иначе, ведь если бы я тяготел к постоянству, то давно был бы женат. А когда все сложится не так, я потеряю тебя навсегда, и все, что мы вместе выстроили – а это лучшая часть моей жизни, мое призвание, моя гордость, мое величайшее достижение, – окончательно накроется медным тазом, потому что я не найду никого, с кем мне будет так же приятно вести дела, как с тобой, тем более что потом все будет окрашено воспоминаниями о тебе.

Сумей она проникнуть к нему в голову и посмотреть, что там творится, ей бы стало ясно, какое уникальное место занимает в его мыслях и чувствах. Он подозревал, что давно пора поделиться с ней этими ощущениями, но боялся облечь их в слова, поскольку от этого разговор может сместиться на территорию, откуда нет пути назад.

Но секунда за секундой, пока он сидел у себя в конторе, приговорив больше половины бутылки виски, внутри у него вроде бы шевельнулось нечто иное, и он впервые задал себе вопрос: действительно ли преднамеренное одиночество – это предел его желаний?

Джоанни спит и видит, чтобы ты сошелся со своей напарницей. С этой… Робин.

Все или ничего. Поживем – увидим. Только ставки при любом его последующем шаге будут выше, чем прежде; стократ выше, чем на давней студенческой вечеринке, когда он, покачиваясь, направился к Шарлотте Кэмпбелл, не рискуя при этом ничем, кроме легкого унижения и занятной истории, которой можно козырнуть впоследствии.

Робин, съевшая, сколько могла, карри, уже смирилась с тем, что не услышит, какие чувства Страйк испытывает к Шарлотте Кэмпбелл. Шансы узнать что-нибудь стоящее были ничтожно малы, но Робин снедало любопытство. Выпитый ею неразбавленный виски придавал этому вечеру некую расплывчатость, похожую на дымку во время дождя, и Робин ощущала в душе смутную тоску. Если бы не алкоголь, она бы совсем сникла.

– Надо думать, – сказал Страйк с роковой решимостью акробата на трапеции, вылетающего сквозь черное пространство в лучи прожекторов, – Илса тебя тоже достала своим сватовством?

Робин, сидящую в полутьме напротив него, как будто ударило током. Это само по себе было неслыханно: чтобы Страйк просто упомянул о чужом предвиденье их романтических отношений. Разве каждый из них двоих не вел себя так, будто никогда о том не помышлял? Разве они не притворялись, что некоторых опасных моментов не существовало вовсе: словно она никогда не представала перед ним в том зеленом платье; словно в подвенечном наряде не обнимала его с мимолетной и взаимной мыслью о совместном побеге?

– Да, – наконец ответила она. – Мне было не по себе… ну, как-то неловко, потому что я никогда…

– Нет-нет, – перебил ее Страйк, – я же не о тебе…

Она ожидала чего-то другого, вдруг остро осознав, как никогда раньше, что прямо над ними, в мансарде, стоит кровать – в каких-то двух минутах от того места, где они сидят. И так же как Страйк, она подумала: все, для чего я работала и приносила жертвы, окажется под угрозой, если я направлю этот разговор в неверное русло. Наши отношения навсегда будут отравлены неловкостью и смущением.

Но что еще хуже, гораздо хуже: она боялась себя выдать. Чувства, в которых она не сознавалась Мэтью, своей матери, Илсе и себе самой, следовало хранить в тайне.

– Ладно, извини, – сказал Страйк.

«Как это понимать?» – подумала Робин с бешено колотящимся сердцем и, сделав еще один большой глоток виски, спросила:

– За что? Ты же не…

– Да ведь она же мой друг.

– Теперь и мой тоже, – сказала Робин. – Думаю… это у нее само собой получается. Она видит двух друзей противоположного пола, которые вместе…

– Да, – согласился Страйк, который весь превратился в антенну: неужели это все, что о них можно сказать? Друзья противоположного пола? Не желая оставлять тему мужчин и женщин, он спросил: – Ты мне так и не рассказала, как прошла медиация. Как получилось, что он согласился после стольких проволóчек?

– Сара беременна. Они хотят пожениться до того, как она родит… а точнее, зная Сару, до того, как она станет слишком большой для дизайнерского платья.

– Черт, – тихо сказал Страйк, пытаясь угадать, сильно ли она расстроена. Разобрать по ее тону не представлялось возможным, а понять по лицу мешали блуждающие ночные тени, но он не хотел включать свет. – Он… ты этого ожидала?

– Да, этого, наверно, следовало ожидать. – Робин улыбнулась: Страйк не мог видеть ее улыбку, от которой заныло покрытое синяками лицо. – Думаю, она дергалась оттого, что он тянул с разводом. А раньше, когда он уже был готов с ней порвать, «забыла» в нашей кровати сережку, чтобы я ее нашла. Вероятно, беспокоилась, как бы ей не остаться на бобах: он ведь мог и не сделать ей предложение – в отместку за то, что она не приняла противозачаточную таблетку. Только так женщины и могут управлять мужчинами, правда? – спросила Робин, на миг забыв Шарлотту и ребенка, которого та якобы потеряла. – По моим ощущениям, он в первый раз отложил медиацию как раз потому, что Сара известила его о беременности. Мэтью сказал, все вышло случайно… Быть может, он действительно не хотел ребенка, пока не свыкся.

– А ты хочешь детей? – спросил ее Страйк.

– Раньше казалось, что хочу, – медленно выговорила Робин, – когда еще думала, что мы с Мэтью… ну понимаешь… навсегда.

С этими словами на нее нахлынули воспоминания о том, как она в то время мысленно рисовала их несуществующий семейный портрет. В тот вечер, когда Мэтью сделал ей предложение, у нее сложилась картина, на которой они были с тремя детьми (компромисс между его родительской семьей, где было двое детей, и ее, с четырьмя детьми). Все это виделось ей вполне отчетливо: вот Мэтью подбадривает маленького сына, который по примеру отца учится играть в регби; вот Мэтью наблюдает за дочуркой, которая выступает на сцене в рождественском утреннике. Ее сейчас поразило, до какой же степени шаблонными были ее представления и до какой степени ожидания Мэтью стали ее собственными.

Сидя в темноте вместе со Страйком, Робин подумала, что Мэтью и впрямь был бы очень хорошим отцом для соответствующих его ожиданиям детей, другими словами, для сына, который хочет играть в регби, и для дочки, которая хочет танцевать в балетной юбочке. Стал бы носить в бумажнике их фотографии, обнимать, когда требуется, участвовать в школьной жизни, проверять уроки… Он не был лишен доброты и чувствовал себя виноватым, когда делал что-то неправильное. Просто представление Мэтью о правильном было слишком сильно окрашено тем, что делают, приемлют и хотят для себя окружающие.

– Но теперь я уже не знаю, – сказала Робин после короткой паузы. – Не вижу, как могу иметь детей, занимаясь этой работой. Мне кажется, я буду разрываться… а я не хочу больше разрываться. Мэтью спал и видел, чтобы я чувствовала себя виноватой, чтобы бросила эту карьеру: уж и заработки слишком низкие, и рабочий день очень длинный, и риск большой… но меня это не останавливает, – в голосе Робин зазвучала некая беспощадность, – и я больше не хочу извиняться… А ты как? – спросила она у Страйка. – Ты хочешь детей?

– Нет, – ответил Страйк.

Робин рассмеялась.

– Что смешного?

– Я тебе выдала целую речь, всю душу открыла, а ты такой: нет, да и все.

– Я ведь и не должен был появиться на свет, правда? – спросил из темноты Страйк. – Я – случайность. У меня нет желания множить эту ошибку.

Наступила пауза, затем Робин сурово произнесла:

– Ну знаешь, Страйк, это, черт тебя дери, крайний эгоизм.

– Почему?

От удивления Страйк рассмеялся. Когда он дал тот же самый ответ Шарлотте, она и поняла, и согласилась. Только-только вступая в подростковый возраст, Шарлотта услышала от своей пьяной матери, что та хотела сделать аборт, лишь бы ее не рожать.

– Да потому что… с какой стати вся твоя жизнь должна быть омрачена обстоятельствами твоего зачатия?! Если случайно зачатые перестанут рожать детей…

– Меньше народа – больше кислорода, – грубовато прервал ее Страйк. – Мир и так перенаселен. И вообще, ни один из детей, которые мне известны, не вдохновляет меня обзаводиться собственными.

– Тебе же нравится Джек.

– Но это один ребенок из бог его знает скольких. Дети Дейва Полворта… ты знаешь, кто такой Полворт?

– Твой лучший друг, – ответила Робин.

– Он мой самый старинный друг, – поправил ее Страйк. – Мой лучший друг…

На долю секунды он задумался, стоит ли продолжать, но виски притупил служившую ему верой и правдой бдительность: почему бы и не сказать, почему не отпустить?

– …это ты.

Робин была так поражена, что проглотила язык. Ни разу за долгие четыре года Страйк не был так близок к тому, чтобы признать, сколько она для него значит. Раньше о его привязанности приходилось судить по небрежным замечаниям, небольшим услугам, неловким паузам или жестам, вызванным стрессом. До этого она лишь один раз в жизни чувствовала себя примерно так, как сейчас, и причиной стало кольцо с бриллиантом и сапфиром, которое она оставила, уходя от подарившего его человека.

Она хотела что-то сказать в ответ, но на пару секунд у нее перехватило горло.

– Я… ну, это чувство взаимно, – проговорила она, стараясь не выдавать своего счастья.

Сидя на диване, Страйк смутно ощущал чье-то присутствие на металлической лестнице, этажом ниже. Иногда в офисе под ними допоздна работал графический дизайнер. Страйка захлестнуло удовольствие от слов Робин о взаимности его чувства.

И теперь, под воздействием виски, он вспомнил, как обнимал ее на ступенях во время ее свадьбы. Сейчас они ближе всего за без малого два года приблизились к тому моменту, и воздух густел от недосказанного, и Страйк опять видел себя на тесной лестничной площадке готовым к прыжку в неизвестность. Остановись на этом, сказало его суровое «я», которое жаждало уединенной мансарды, свободы и покоя. Давай, выдохнул порхающий демон, которого виски выпустил на свободу, и, так же как Робин за несколько минут до этого, Страйк осознал, что они сидят в считаных футах от двуспальной кровати.

Звуки шагов приблизились к площадке. Прежде чем Страйк или Робин смогли отреагировать, стеклянная входная дверь распахнулась.

– Свет, что ли, вырубили? – пробормотал Барклай и щелкнул выключателем.

Все трое сощурились, переглянулись, и Барклай заговорил:

– Ты просто гений, Роб… ой-ё… кто тебя так?

Мигая в ярком свете, Робин опять потянулась к пакету со льдом:

– Страйк врезал. Он нечаянно.

– Господи Исусе! – поразился Барклай. – Не хотел бы я увидеть, что он может сделать нарочно. Как это произошло?

– Мое лицо попало ему под локоть, – ответила Робин.

– Хм… – Барклай обвел голодным взглядом почти пустые контейнеры. – А тут что было? Искупление?

– Точно, – сказала Робин.

– А чего трубки не берете? Битых три часа названиваю.

– Черт, прости, Сэм.

Робин проверила свой мобильник. С того момента, как она отключила звук в «Американском баре», ей поступило пятнадцать звонков от Барклая. Вместе с тем она порадовалась, что пропустила пару сообщений от Морриса, к одному из которых, похоже, была приложена фотография.

– По собственной инициативе явился лично, – констатировал слегка нетрезвый Страйк.

Он не мог с определенностью утверждать, какое чувство преобладало у него из-за вторжения Барклая – радость или досада, но, взвесив все, решил, что досады, пожалуй, больше.

– Жена с дитем сегодня ночует у тещи, – объяснил Барклай. – Так что да, решил прийти лично – сообщить хорошие новости. – Он взял чечевичную лепешку и сел на подлокотник дивана, подальше от Страйка. – Выяснил, что БЖ поделывает в Стоук-Ньюингтоне. И все благодаря Робин. Готовы послушать?

– Что? – Страйк переводил взгляд от Барклая к Робин. – Когда?…

– Еще утром, – сказала Робин, – до нашей с тобой встречи.

– Позвонил в дверь, – начал Барклай, – спросил, не согласится ли хозяюшка мне помочь, сослался на БЖ. И что вы думаете? Не поверила! Пришлось поставить ногу на порог, а то бы ушел несолоно хлебавши. Тогда она и говорит, дескать, БЖ ей сказал, что какой-то парень, шотландец, на днях отговорил его прыгать с Тауэрского моста. Ну, думаю, ладно, чего тянуть резину? – продолжил Барклай. – Да, говорю, это я самый и был. Я вам не враг. Мы знаем, чем вы тут занимаетесь. Так что лучше вам со мной перетереть, если дорожите своим клиентом. Впустила! – Барклай ухватил чечевичную лепешку и принялся жевать. – Не судите строго, с голода помираю. Так вот, заводит она меня в дальнюю комнату, а там эти приспособы.

– Какие еще приспособы?

– Здоровенный манеж – своими руками смастерила из пенопласта и ДСП, – ухмыльнулся Барклай. – Стол с матрасиком стоит, как для пеленания детишек, только больше. Стопка взрослых подгузников. Детская присыпка фирмы «Джонсон и Джонсон».

От изумления Страйк потерял дар речи. Робин рассмеялась, но быстро посерьезнела, потому что от смеха саднило лицо.

– Бедный старый БЖ просто тащится, когда с ним цацкаются, как с младенцем. Кроме него, клиент у нее только один: тот качок из спортзала. А больше и не надо – ей БЖ щедро платит. Она их переодевает. Меняет им подгузники. Жопы, ё-моё, присыпкой пудрит…

– Чего ты гонишь? – возмутился Страйк. – Такого не бывает.

– Нет, такое бывает, – вмешалась Робин, прижимая к лицу пакет со льдом. – Это называется… подождите… – Она опять вывела на телефон список парафилий. – Аутонефиофилия. «Сексуальное возбуждение от пеленания; фетиш подгузников».

– Откуда, черт возьми, ты…

– Просто смотрела, как из интерната вывозят стариков, – пояснила Робин. – Моррис сказал, что они похожи на детей и некоторым, возможно, требуются подгузники, вот у меня в голове и щелкнуло. Элинор Дин на моих глазах покупала в супермаркете тонны детской присыпки и соски-пустышки, но у ее дома мы никогда не видели ни одного ребенка. А потом это поглаживание по голове, как будто мужчины считают себя малыми детьми.

Страйк вспомнил, как вел менеджера спортивного зала и тот, выходя из дома Элинор Дин, рукой прикрывал нижнюю часть лица, как будто у него изо рта торчало нечто такое, что он хотел скрыть.

– И доставка объемистых коробок с чем-то реально легким, – добавила Робин.

– Зуб даю: подгузники для взрослых, – вступил Барклай. – А вообще-то… она женщина не вредная. Чаем меня угостила. Насчет шантажа она в курсе, но любопытно другое: они с БЖ думают, будто Жук не догадывается, что на самом деле происходит в этом доме.

– Как это?

– Менеджер спортзала сболтнул Жуку, что знает важную шишку из его фирмы. Понимаете: этот качок и БЖ иногда залазят в манеж вместе. Как будто в ясл…

Неожиданно Барклай зашелся раскатистым смехом; Страйк тоже не заставил себя ждать. К ним присоединилась Робин, прижимавшая к лицу пакет со льдом. С минуту они заливались хохотом, представляя себе резвящихся в самодельном манеже двух мужиков в подгузниках.

– …как в яслях, – фальцетом пропищал Барклай, утирая слезы. – Чтоб я сдох, чего только в жизни не бывает! Короче, этот качок из спортзала обмолвился Жуку, и Жук, зная, что старина БЖ отродясь не ходил в спортзал и обитает на другом конце Лондона, начинает слегка зондировать почву и замечает, что парень как-то поеживается. Тогда Жук берется следить за своим боссом. Видит, как тот захаживает к Элинор, и делает элементарный вывод: она проститутка. После этого Жук вваливается в кабинет к БЖ, закрывает дверь, называет ему адрес Элинор и говорит, что все знает. БЖ от ужаса обделался, но он не дурак. Подумал, что Жук подозревает простой секс, но забеспокоился, как бы Жук не копнул глубже. Понимаете, БЖ нашел Элинор через рекламу ее услуг на задворках интернета. И подумал: начни он отрицать простой секс – и Жук захочет докопаться до истины, а если вскроется правда, тогда его начальнику одна дорога – с Тауэрского моста вниз. А дальше не так смешно. – Барклай посерьезнел. – Качок из спортзала пару месяцев назад признался БЖ и Элинор, что слил их Жуку. И теперь со стыда готов наложить на себя руки. Элинор убрала свою рекламу, но в интернете ничто бесследно не исчезает: хошь убирай – хошь не убирай… А хуже всего, по словам Элинор, то, что сам Жучара шибко охоч до баб. Ей БЖ рассказывал. Очевидно, Жук уже обнаглел до такой степени, что перенес привычку нюхать кокс к себе в кабинет, да к тому же пердолит свою референтку, но выводить его на чистую воду БЖ не спешит: сам боится разоблачения. Итак, – закончил свой рассказ Барклай, – что будем делать, а? Объясним совету директоров, почему на БЖ брюки от костюма плохо сидят: потому что под ними подгузник топорщится?

Страйк не улыбнулся. Количество потребленного им виски не особенно стимулировало его мыслительные процессы. Первой заговорила Робин.

– Что ж, мы можем, конечно, все рассказать совету директоров и тем самым сломать несколько судеб… или пусть расторгают с нами договор и помалкивают, чтобы Жук мог и дальше беспрепятственно шантажировать БЖ… или…

– Да-а, – серьезно протянул Страйк, – это вопрос, правда? Но где же третий вариант, при котором Жук получит по заслугам, а БЖ не сиганет в Темзу?

– Судя по всему, – предположила Робин, поворачиваясь к Барклаю, – Элинор поддержит БЖ, если тот заявит, что это просто невинная интрижка? Конечно, жена БЖ вряд ли очень обрадуется.

– Ну да, Элинор будет на его стороне, – согласился Барклай. – Это в ее интересах.

– Жучару все-таки хотелось бы прижать, – сказал Страйк. – Наши клиенты будут чрезвычайно рады, если мы поможем им избавиться от Жука, не афишируя название фирмы… А оно определенно окажется в СМИ, как только станет известно, что исполнительному директору припудривают задницу… Если эта его референтка действительно подвергается сексуальным домогательствам, – рассуждал Страйк, – и видит, как он на рабочем месте употребляет кокаин, почему она не жалуется?

– Боится, что ей не поверят? – предположила Робин. – Или выгонят с работы?

– Можно тебе поручить, – обратился Страйк к Робин, – позвонить от моего имени Моррису? У него наверняка остались контактные данные этой девушки. А ты, Барклай, зайди ко мне, – добавил Страйк, с третьей попытки поднимаясь с дивана и направляясь в кабинет, – нам надо перекроить график дежурств на следующую неделю. Робин не может заниматься наружкой в полную силу – с таким портретом, как будто три раунда против Тайсона Фьюри выстояла.

Мужчины прошли в кабинет. Робин на какое-то время осталась сидеть за секретарским столом, думая не столько о докладе Барклая, сколько о моментах, предшествовавших его появлению, когда они со Страйком переговаривались в полутьме. От воспоминания о том, как Страйк сказал ей, что она – его лучший друг, Робин испытала невероятную легкость, как будто на сердце до недавнего времени давил какой-то груз, который теперь навсегда исчез.

После недолгого приятного смакования этого чувства она вытащила свой мобильник и открыла ранее присланные ей Моррисом сообщения. В первом, с прикрепленной фотографией, говорилось: «ржунимагу». На изображении была картинка с текстом: «Похищена партия виагры. Сыщики обследовали стояк». Второе сообщение вопрошало: «Не смешно?»

– Нет, – пробормотала Робин. – Не смешно.

Поднявшись на ноги, она нажала на номер Морриса и начала одной рукой убирать со стола карри, придерживая другой телефон.

– Добрый вечер, – ответил Моррис после пары гудков. – Звонишь сказать, что обследовала стояк?

– Ты на машине? – спросила Робин, пропуская остроту мимо ушей.

– Нет, на своих двоих. Удостоверился, что стариков заперли на ночь. Я на самом деле совсем рядом с офисом, иду сменять Хатчинса. Он рядом с «Айви», приглядывает за дружком Мисс Джоунз.

– Вот что: нам нужны контактные данные референтки Жука, – сказала Робин.

– Что? Зачем?

– Мы выяснили, чем он шантажирует БЖ. – Она осеклась, представив, какие шуточки насчет БЖ ей придется выслушать, если сказать Моррису, чем промышляет Элинор Дин. – Это не нарушает закон и никому не вредит. Мы хотим еще раз опросить помощницу Жука; для этого нужны ее контактные данные.

– Нет, думаю, нам не стоит к ней возвращаться, – возразил Моррис. – Это плохая идея.

– Почему же? – спросила Робин, выкидывая фольгу в мусорное ведро с педалью и подавляя желание нахмуриться, чтобы еще больше не терзать травмированное лицо.

– Да потому… йопта, – ответил Моррис, который обычно при Робин не сквернословил. – Ты сама сказала, что нам лучше оставить ее в покое.

За спиной у Робин, в кабинете, Барклай смеялся какой-то шутке Страйка. В третий раз за этот вечер у Робин возникло чувство надвигающейся беды.

– Сол, – сказала она, – ты ведь с ней больше не встречаешься, правда?

Он ответил не сразу. В ожидании ответа Робин собрала тарелки и поставила их в раковину.

– Нет, конечно нет. – Он попытался рассмеяться. – Я просто считаю, что это плохая идея. Ты сама всегда говоришь: девушке есть что терять.

– Но теперь мы не собираемся просить, чтобы она его завлекала или подставляла.

– Я должен подумать, – сказал Моррис.

Робин перенесла в раковину ножи и вилки.

– Сол, это не обсуждается. Нам нужны ее контактные данные.

– Боюсь, они у меня не сохранились, – гнул свое Моррис, и Робин поняла, что он лжет. – Где сейчас Страйк?

– На Денмарк-стрит, – ответила Робин.

Не желая услышать очередную сальность по поводу их со Страйком совместных занятий в темное время суток, она намеренно не уточнила, что и сама находится там же.

– Хорошо, я его наберу, – сказал Моррис и, прежде чем Робин успела что-то еще сказать, повесил трубку.

Выпитый ею виски все еще слегка приглушал боль. Робин знала, что по трезвости куда острее восприняла бы обращение к ней Морриса как к секретарше, а не партнеру Страйка.

Открыв краны в тесной кухоньке, она начала споласкивать тарелки и вилки, и пока в сливное отверстие стекал соус от карри, ее мысли опять перенеслись к тем моментам, которые они со Страйком провели в темноте, еще до появления Барклая.

По Черинг-Кросс-роуд проехала машина, из которой гремела песня Риты Оры «I Will Never Let You Down»[21], и Робин тихонько подтянула: