Чем закончился бы тот вечер, не вернись в агентство Барклай и не щелкни он выключателем? На выходных оба партнера задавались этим вопросом, и каждый, прокручивая недавний разговор, гадал, о чем теперь думает другой и не слишком ли много было слов и признаний.

На трезвую голову Страйк невольно порадовался, что не совершил ничего такого, к чему подталкивал его виски. Любой внезапный алкогольный порыв наверняка повлек бы за собой раскаяние и отрезал пути возврата к дружбе, занимавшей особое место в его жизни. Тем не менее в свободные минуты он задумывался: догадалась ли Робин, что этот разговор опасно приблизил его к запретной территории, прежде обнесенной колючей проволокой, и что за считаные мгновения до щелчка выключателя ее деловой партнер лихорадочно вспоминал, когда в последний раз менял постельное белье.

Между тем Робин в воскресенье проснулась с таким ощущением, словно кто-то истоптал ей лицо, а еще с легким похмельем и со смешанным чувством удовольствия и тревоги. Она перебрала в уме все фразы, сказанные Страйку, и понадеялась, что не выдала своих чувств, в которых обычно не признавалась даже самой себе. А воспоминания о том, что он назвал ее своим лучшим другом, каждый раз вызывали у нее маленький всплеск счастья, но время шло, синяки болели все сильнее, и она уже стала жалеть, что не набралась смелости и не спросила Страйка в лоб, как он теперь относится к Шарлотте Кэмпбелл.

В последнее время Робин буквально преследовал образ Шарлотты – мрачный портрет, который так и хочется снять. За те четыре года, что минули после их столкновения на лестнице, ведущей в офис агентства на Денмарк-стрит, этот портрет обрел форму и объемность благодаря массе подробностей, услышанных от Илсы, и обрывочным сведениям, почерпнутым из прессы. Впрочем, накануне вечером тот образ обозначился резко и прочно, как темное романтическое видение потерянной и умирающей возлюбленной, которая лежит среди деревьев, нашептывая Страйку свои прощальные слова.

Как ни крути, образ этот производил чрезвычайно сильное впечатление. Когда-то Страйк в подпитии признался Робин, что Шарлотта – самая красивая из всех известных ему женщин, и теперь, оказавшись между жизнью и смертью, эта красавица решила позвонить Страйку и рассказать о своей безграничной любви. А что могла предложить невзрачная Робин Эллакотт в противовес такому напряженному драматизму, такому накалу эмоций? Пересмотренный график наружки, аккуратно подшитые счета, чашки крепкого чая? Настроение Робин то и дело менялось (несомненно, из-за полученных травм лица) от убывающей бодрости до тоскливой задумчивости. В конце концов она устроила себе суровую выволочку: если Страйк в кои веки приоткрыл тебе свои теплые чувства, а Солу Моррису указали на дверь, чтобы больше рядом с тобой не отсвечивал, так живи и радуйся, благо есть два таких повода.

Как и следовало ожидать, больше остальных из-за внезапного увольнения Сола Морриса переживала Пат. О его судьбе она узнала от Страйка в понедельник утром, когда столкнулась с ним у входа в офис. Страйк уже уходил, а Пат как раз шла на работу. Оба собирались насладиться очередной порцией никотина. Пат только что достала свою привычную электронную сигарету, а Страйк держал в руке пачку «Бенсон энд Хеджес» – он практически никогда не курил в офисе.

– Доброе утро, – сказал Страйк. – Оставил вам на столе записку. Там несколько поручений на время моего отсутствия. Робин придет к десяти. И еще… – Он уже сделал несколько шагов, но вновь обернулся к ней. – Я вас попрошу: оформите полный расчет Моррису, по пятницу включительно, и сразу перечислите ему всю сумму. Он здесь больше не работает.

Страйк не стал дожидаться ответа, поэтому сетования расстроенной секретарши вылились на Робин, которая пришла в офис без десяти десять.

– Доброе утро. Почему… что стряслось? – спросила Пат.

Робин выглядела еще хуже, чем три дня назад, в субботу. Хотя отек немного уменьшился, под глазами пролегли темные полукружья с багровыми контурами.

– Это случайно вышло. Просто ударилась, – сказала она, снимая пальто и вешая его на крючок. – В течение недели наружку вести не смогу.

Достав из сумки какую-то книгу, Робин подошла к чайнику. Косые взгляды в метро действовали ей на нервы, и рассказывать Пат, что это Страйк заехал ей локтем, она не собиралась, дабы не подогревать неприязненные чувства секретарши.

– Почему это Сол здесь больше не работает? – потребовала ответа Пат.

– Не вписался в команду, – ответила Робин и, стоя спиной к Пат, вынула из шкафчика две кружки.

– Это в каком же смысле? – возмутилась Пат. – Не кто-нибудь, а он застукал того субъекта, который кувыркался с нянькой. У него вся отчетность была в ажуре, не то что у этого двинутого шотландца.

– Не спорю, – ответила Робин. – Но в команду он не вписался, Пат.

Нахмурившись, Пат глубоко затянулась никотиновым паром.

– Этому, – она кивнула на пустое кресло, которое обычно занимал Страйк, – не вредно было бы кое-чему поучиться у Морриса!

Робин прекрасно знала, что у Пат нет права голоса в вопросах найма и увольнения, но, в отличие от Страйка, считала, что в сплоченной команде Пат заслуживает правдивого ответа.

– Уволить его потребовал не Корморан, – сказала она, поворачиваясь лицом к секретарше, – а я.

– Ты?… Я-то думала, у вас с ним шуры-муры!

– Нет. Мне Сол не нравится. А ко всему прочему на Рождество он прислал мне фотографию своего пениса в полной готовности.

У Пат на лице отразился почти комический ужас.

– Что?… По почте?

Робин засмеялась:

– Вложенную в рождественскую открытку? Нет. Сбросил на телефон.

– А ты, случайно…

– Не давала ему повода? Нет, – без улыбки отрезала Робин. – Он извращенец, Пат.

Она отвернулась к чайнику. Возле раковины по-прежнему стояла непочатая бутылка водки. При взгляде на нее Робин вспомнила ту мысль, которая посетила ее в субботу вечером, после того как руки Морриса обхватили ее за талию. Поставив перед секретаршей ее чашку кофе, Робин направилась в кабинет со своей чашкой и вынутой из сумки книгой. Пат спросила ей вслед:

– Теперь мне весь график перекраивать или ты сама займешься?

– Сама займусь, – прикрывая за собой дверь, ответила Робин, но вместо этого набрала номер Страйка.

– Доброе утро, – ответил он после второго гудка.

– Привет. Забыла рассказать, какая идея посетила меня в субботу.

– Выкладывай.

– Насчет Глории Конти. Почему на барбекю у Марго ее тошнило в туалете, если Оукден не подливал в пунш спиртное?

– Потому что он брешет и на самом деле плеснул-таки в пунш спиртного? – предположил Страйк.

Он находился на той же площади в Ислингтоне, где в пятницу вела наблюдение Робин; сейчас Страйк сделал паузу и полез за сигаретами, не сводя глаз с безлюдного в этот день сквера. Клумбы, густо усаженные лиловыми фиалками, напоминали бархатные мантии, расстеленные на сверкающей от росы траве.

– А не потому ли, что она была беременна? – подсказала Робин.

– Мне казалось, – сказал после паузы Страйк, закуривая сигарету, – рвота бывает по утрам, нет? Разве не потому это состояние называется…

Едва не сказав «утренняя тошнота беременных», Страйк вспомнил, как жену его однополчанина, которая была в положении, забрали в больницу из-за непрерывной, круглосуточной рвоты.

– Мою двоюродную сестру во время беременности выворачивало в любое время дня и ночи, – сказала Робин. – Она не выносила определенных запахов. А там было барбекю, так что вовсю несло жареным мясом.

– И то верно. – Страйку вспомнилась идея, посетившая его после беседы с сестрами Бейлисс. Но версия Робин оказалась сильнее. И по сути, сводила на нет его собственную. – Итак, – сказал он, – по-твоему, Глория вполне могла…

– …сделать аборт в клинике на Брайд-стрит? Вот-вот, – подхватила Робин. – А организовала это Марго. Помнишь, Айрин упоминала, что Глория и Марго подолгу беседовали, запершись в кабинете? А в регистратуре управлялась одна Айрин?

От куста сирени в сквере веяло таким густым ароматом, что Страйк чувствовал его даже сквозь сигаретный дым.

– По-моему, что-то в этом есть, – с расстановкой выговорил Страйк.

– Я сейчас подумала, что этим как раз и объясняется…

– Отказ Глории выходить с нами на контакт?

– В принципе, да. Это само по себе травматичное воспоминание, но, скорее всего, еще и муж ничего об этом не знает, – сказала Робин. – Ты сейчас где?

– В Ислингтоне, – ответил Страйк. – Собираюсь прощупать Мутного Риччи.

– Что?! – поразилась Робин.

– На выходных об этом думал, – сказал Страйк, которому, в отличие от Робин, не выпало ни минуты свободного времени: он вел слежку за Жуком и за бойфрендом Мисс Джоунз. – Из отведенного нам года прошло десять месяцев, и практически впустую. Если старик в маразме, то это, конечно, дохлый номер, но чем черт не шутит – может, и вытяну из него что-нибудь стоящее. Вполне возможно, – добавил Страйк, – ему даже будет в кайф припомнить старые добрые времена.

– А вдруг его сыновья пронюхают?

– У него же отказала речь – по крайней мере, внятная. Готов поспорить: он не сможет им рассказать, что я заходил. Послушай, – Страйк не спешил прекращать разговор: ему хотелось спокойно покурить и при этом потрепаться с Робин, – сдается мне, Бетти Фуллер считает, что убийца – Риччи. Так же думал и Тюдор Эторн, о чем сообщил своему племяннику, и подобные личности были в курсе жизни районного криминалитета. Мне не дает покоя одна фраза Штыря: когда я ему рассказал, что Марго исчезла без следа, он сразу выдал: «Профессионал работал». Если остановиться и оглянуться, – продолжал Страйк, докуривший сигарету до последнего сантиметра, – то станет ясно: бесследное исчезновение означает только одно – что все следы подчистил некто с большим опытом.

– У Крида был большой опыт, – негромко сказала Робин.

– А знаешь, чем я занимался во время вчерашней смены? – Страйк пропустил ее замечание мимо ушей. – Изучал в интернете свидетельство о рождении Кары Вулфсон.

– С какой целью? – спросила Робин, и Страйк понял, что она улыбается. – Ага, уж не на предмет ли ее знака зодиака?

– Да-да. Понимаю, это нарушает правило «сначала средство, потом мотив», – добавил он, предвосхитив тем самым слова Робин, – но меня осенило, что кто-нибудь мог рассказать Марго про убийство Кары. Врачам много чего рассказывают, правда? Они ходят по вызовам, дают конфиденциальные консультации. В чем-то схожи со священниками. Им доверяют тайны.

– Ты хотел удостовериться, что Кара – Скорпион, – сказала Робин, и эта фраза прозвучала не вопросом, а утверждением.

– В точку. И заодно думал: не для того ли Риччи заявился на вечеринку, чтобы показать своим головорезам ту женщину, которую требовалось похитить.

– Ну?

– Что «ну»?

– Кара – Скорпион?

– Ах вот ты о чем. Нет. Телец. Родилась семнадцатого мая.

Страйк услышал, как Робин перелистывает страницы.

– А это означает, по Шмидту… – сказала Робин и после короткой паузы закончила, – что она – Кит.

– Ну-ну. – Страйк докурил сигарету до фильтра. – Ладно, пожелай мне удачи. Я пошел.

– Счастливо…

– Корморан Страйк! – радостно прозвучало у него за спиной.

Как только Страйк прервал разговор, с ним поравнялась сияющая чернокожая женщина, стройная, в кремовом пальто.

– Не узнаешь? – спросила она. – Госпиталь «Селли-Оук». Я…

– Марджори! – воскликнул Страйк, на которого нахлынули воспоминания. – Марджори, физиотерапевт! Как поживаешь? Чем?…

– Да вот подрабатываю в доме престарелых, тут недалеко! – сообщила Марджори. – Но я-то что, а вот ты – весь из себя знаменитый!

Йопта…

Битых полчаса Страйк не мог от нее отделаться.

– Представляешь, какая непруха… – делился он с Робин по возвращении в офис. – Пришлось наплести, что приехал к бухгалтеру. Но если она подхалтуривает в «Сент-Питерсе», нам не светит добраться до Риччи.

– Тебе не светит…

– Я же ясно сказал, – резко оборвал ее Страйк; внешний вид Робин служил зримым предостережением против безрассудства и недальновидности. – Не смей к нему приближаться.

– На проводе Мисс Джоунз! – крикнула Пат из приемной.

– Переключите на меня, – попросила Робин, и Страйк одними губами сказал «спасибо».

Во время разговора с Мисс Джоунз она не прекращала составлять на компьютере график дежурств, и это занятие при ее временной непригодности к наружке и при бесповоротном отсутствии Морриса было сродни решению заковыристого уравнения первой степени. В течение сорока минут она лишь невнятно поддакивала, когда Мисс Джоунз переводила дух. Их клиентка, по мнению Робин, поставила своей целью висеть на телефоне вплоть до возвращения Страйка в офис. Робин с трудом от нее избавилась, лишь когда якобы получила от секретаря сообщение о том, что Страйк сегодня в агентстве не появится.

Это была единственная ложь за весь день, думала Робин, пока Страйк и Пат в приемной обсуждали накладные расходы Барклая. Поскольку Страйк в полной мере владел искусством жонглирования словами, он должен был заметить, что Робин ни разу не пообещала ему держаться подальше от Мутного Риччи.

В первых числах июня бесплатная газета «Метро» опубликовала анонимную заметку о том, что некто в день рождения отца коротал вечер в «Американском баре».

Какой знаменитый сын в день рождения своего знаменитого старика-отца предпочел не веселиться с родными, а отправиться в ближайший бар, да еще учинить там дебош? По сообщениям наших наблюдателей, он стал распускать руки, и даже преданная помощница не смогла его «Удержать». Схватка на публику между отцом и сыном? В этом раунде победа, бесспорно, досталась отцу.

Один из альбомов Джонни Рокби назывался «Удержать», поэтому ни у кого не возникло сомнений, о каких отце и сыне идет речь. Несколько раз в агентство звонили журналисты, но Страйк (как, впрочем, и Рокби) комментариев не давал, и за отсутствием подробностей шумиха вокруг этого эксцесса вскоре сошла на нет. Страйк только и сказал:

– Отделались легким испугом. Ни тебе фоток, ни упоминаний Бамборо. Сдается мне, у Оукдена пропала охота приторговывать историями о нашем агентстве.

Робин чувствовала себя немного виноватой, поскольку за время дежурства у дома бойфренда Мисс Джоунз успела пролистать в новостной ленте фотографии с юбилея Джонни Рокби. Гости Рокби, голливудские знаменитости и звезды рок-н-ролла, пришли на модную тусовку в костюмах восемнадцатого века. Среди снимков всех этих известных личностей как-то терялось единственное фото Рокби в окружении его шестерых из семи взрослых детей. Ал, которого Робин узнала, улыбался из-под съехавшего набок пудреного парика. При всем желании она не могла представить среди них Страйка, наряженного в парчу и с прилепленными к лицу мушками: наверное, легче было бы вообразить его в роли прыгуна с шестом.

И хотя Робин была только рада, что Оукден, по всей видимости, отказался от идеи общаться с прессой и распускать сплетни об агентстве, на протяжении всего июня у нее нарастало тревожное чувство. В деле Бамборо, которое значило для нее больше, чем многое другое, наступил полный застой. Глория Конти ответила молчанием на просьбу Анны о сотрудничестве; Стивен Даутвейт так и не прорезался; никакого ответа на запрос о беседе с Деннисом Кридом не поступало, а Мутный Риччи был надежно скрыт в стенах дома престарелых, с которого агентству пришлось снять наблюдение из-за нехватки персонала.

Найти замену Моррису, хотя бы временную, оказалось непросто. Страйк переговорил со всеми знакомыми из Отдела специальных расследований, Хатчинс использовал старые связи в столичной полиции, а Робин заручилась поддержкой Ванессы, но желающих подписать контракт с агентством не находилось.

– Лето, однако, – изрек в субботу Барклай, столкнувшись в офисе с Робин. – Никто новую лямку тянуть не жаждет, всем на отдых охота. Уж мне ли не знать.

Барклай и Хатчинс давно подали заявления на летний отпуск, и начальство с пониманием отнеслось к желанию подчиненных провести пару недель с женами и детьми. В итоге к середине июля в офисе остались только Страйк и Робин.

В то время как Страйк целиком посвятил себя слежке за бойфрендом Мисс Джоунз, все еще не оставляя надежду найти хоть какие-нибудь доказательства того, что этот человек не вправе быть опекуном своей крошки-дочери, Робин безуспешно пыталась свести знакомство с референткой Жука. В этом месяце, меняя парики и цветные контактные линзы, Робин попробовала заговорить с ней в баре, намеренно споткнулась о ее ногу в ночном клубе и даже проследовала за ней в дамскую комнату универмага «Харви Николс». Хотя референтка понятия не имела, что ей кстати и некстати попадается на пути одна и та же особа, она не проявляла ни малейшего намерения вступать в разговор, а уж тем более уличать босса в развратных действиях или употреблении кокаина.

После неудачной попытки сесть с референткой за один столик в сэндвич-баре в районе Холборна во время обеденного перерыва Робин, которая благодаря мелкам для окрашивания волос и контактным линзам превратилась сегодня в брюнетку с карими глазами, решила, что настал момент переключиться с молодой красотки на дряхлого старика и попытаться вытянуть информацию из него.

Такое решение далось ей нелегко и было принято не с кондачка. Хотя Робин в некоторой степени восхищалась старым приятелем Страйка Штырем, у нее не было иллюзий относительно того, кто сумел нагнать страху на этого парня, с девяти лет знакомого с криминальным насилием. Поэтому Робин разработала план, который в первую очередь требовал от нее полной и надежной маскировки. Сегодня маскировка удалась ей на славу: за годы работы у Страйка она многое узнала об искусстве грима и даже иногда получала удовольствие, если сам партнер не с первого взгляда мог угадать, с кем имеет дело. Робин придирчиво осмотрела свое отражение в зеркале туалета в «Макдональдсе» и, удостоверившись, что она начисто лишена сходства с Робин Эллакотт, а постороннему человеку никогда не догадаться, что недавно она щеголяла с фингалами, направилась в сторону подземки и через двадцать минут приехала на станцию метро «Энджел».

Она прошла через пустующий, несмотря на теплую погоду, сквер, где проводили время старожилы пансионата «Сент-Питерс. Анютины глазки уже отцвели, а на их месте розовели астры; широкая, залитая солнцем улица, на которой располагался пансионат, почти полностью вымерла. Робин подошла к входу; на двери блестела золотом в лучах солнца цитата из Первого послания Петра:

…не тленным серебром или золотом искуплены вы от суетной жизни… но драгоценною Кровию Христа…

Робин позвонила. Через несколько секунд дверь открыла черноволосая толстушка в типичном медицинском костюме голубого цвета.

– Добрый день, – произнесла она с испанским акцентом.

– Привет, – ответила Робин, копируя говор кокни, усвоенный от подруги Ванессы, живущей в северной части Лондона. – Приехала вот навестить Инид. Я ей правнучка.

Это было единственное имя, которое запомнилось ей после просмотра списков обитателей дома. Больше всего Робин боялась, что у здешней Инид нет родни или что бедняжка не дожила до этого дня.

– Отлично, – улыбнулась санитарка и жестом указала на книгу посетителей прямо за дверью. – Зарегистрируйтесь, пожалуйста, и не забудьте расписаться при выходе. Она у себя в комнате. Может, конечно, спит.

Робин шагнула в темный коридор, отделанный деревянными панелями. Она специально не поинтересовалась номером комнаты Инид: хотела притвориться, будто заблудилась.

Вдоль стены выстроились в ряд ходунки и складные инвалидные кресла. Центральное место занимало огромное распятие, обращенное лицом к двери: на кресте висел мертвенно-бледный гипсовый Иисус; его брюшной пресс был вылеплен с поразительным натурализмом, из рук, ног и ран от тернового венца капала алая кровь. Пахло не так противно, как в социальном доме у Бетти Фуллер: хотя в воздухе и угадывались въевшиеся запахи готовки, они перемешивались с ароматом полироля для мебели.

Солнечный свет проникал сюда через вентиляционное окошко за спиной Робин, которая, склонившись над книгой посетителей, вписывала дату, время прибытия и вымышленное имя – Ванесса Джонс. Над столом, где лежала книга, висела доска со списком проживающих. Рядом с каждым номером была небольшая заслонка, открывающая или закрывающая фамилию пациента в зависимости от того, где он находится – у себя в комнате или в другом месте. Никколо Риччи сейчас – а скорее, даже постоянно, как подумалось Робин, – находился у себя.

Хотя здание было оборудовано лифтом, Робин предпочла подняться по лестнице с деревянными перилами, устланной красной ковровой дорожкой; навстречу спускался санитар с Тринидада, частенько попадавшийся ей на глаза во время наружного наблюдения. Он улыбнулся поверх стопки защитных прокладок, необходимых при недержании мочи, и пожелал Робин хорошего дня.

За первым дверным проемом скрывалась лестничная площадка с небольшим указателем номеров комнат с 1-го по 10-й. Робин прошла по коридору, читая фамилии на дверях. К несчастью, миссис Инид Биллингс жила в комнате номер два, а Риччи, как Робин очень скоро установила, обретался на другом этаже. Понимая, что данное обстоятельство – при неблагоприятном развитии сценария – сделает ее историю с поиском Инид неправдоподобной, Робин вернулась назад и поднялась по лестнице на этаж выше.

Сделав пару шагов по коридору, как две капли воды похожему на нижний, она услышала неподалеку женский голос с явно выраженным польским акцентом и тут же вжалась в нишу со встроенной раковиной и шкафчиком.

– В туалет хотим? Вам… в туалет… нужно… мистер… Риччи?

Ответом ей был низкий глухой стон.

– Хотим? – спросил тот же голос. – Или нет?

И снова в ответ послышался стон.

– Нет? Ну ладно тогда.

В коридоре возник топоток приближающихся шагов: все та же сиделка почти поравнялась с нишей, и Робин с бесстрашной улыбкой шагнула ей навстречу.

– Мне только руки ополоснуть, – сообщила она белокурой, плоскостопой сиделке, на что та лишь слабо кивнула в ответ: ее определенно занимали совсем другие проблемы.

Стоило женщине скрыться из виду, как Робин скользнула по коридору до двери с номером пятнадцать, на которой висела табличка: «М-р Нико Риччи».

Инстинктивно задержав дыхание, Робин тихонько постучала и толкнула дверь. Внутренний замок, как оказалось, отсутствовал, и створка легко распахнулась.

Комната, хотя и небольшая, выходила окнами на юг и сейчас была залита солнцем. Здесь немало потрудились над созданием домашнего уюта: на стенах висели акварели, в том числе одна с изображением Неаполитанского залива. На каминной полке теснились семейные фотографии, а к дверце платяного шкафа скотчем крепились детские рисунки, один из которых имел название: «Мы с дедой и воздушный змей».

В кресле у окна сидел согнутый почти вдвое престарелый обитатель этой комнаты. За ту минуту, что прошла после ухода сиделки, он успел крепко заснуть. Робин неслышно затворила за собой дверь, на цыпочках подошла к Риччи и присела на краешек его односпальной кровати, лицом к бывшему сутенеру, порнодельцу, организатору групповых изнасилований и заказных убийств.

Вне сомнения, персонал на совесть заботился о своих подопечных. Ногти Риччи, его темные с проседью волосы были так же безупречно чисты, как и широкий воротник белой рубахи. Сидя в тепле, Риччи был тем не менее облачен в бледно-голубой свитер. На испещренной венами руке, безвольно лежащей на соседнем стуле, блестела золотая печатка в виде головы льва. Пальцы скрючились таким невероятным образом, что Робин даже не поняла, сохраняют ли они подвижность. Вероятно, Риччи перенес инсульт – тогда надеяться на разговор не приходилось.

– Мистер Риччи? – тихо позвала Робин.

Слегка раздув ноздри, он фыркнул и медленно поднял голову с отвисшей челюстью. Огромные глаза с набрякшими веками, пусть не такие затуманенные, как у Бетти Фуллер, были напрочь лишены блеска и с годами будто бы увеличивались в размерах вместе с ушами и носом, тогда как сам он скукоживался, да так, что смуглая кожа висела складками.

– Хочу задать вам несколько вопросов, – негромко сказала Робин. – О женщине по имени Марго Бамборо.

Риччи уставился на нее с раскрытым ртом. Может, он совсем оглох? Разучился воспринимать речь? Слухового аппарата ни в одном, ни в другом ухе не было. Самым громким звуком в этой комнате оставался тяжелый стук сердца Робин.

– Помните, да: Марго Бамборо? – спросила она.

К ее удивлению, у Риччи вырвался слабый стон. Что же это значило, «да» или «нет»?

– Помните? – переспросила Робин.

Старик опять застонал.

– Она исчезла. Вам известно… – По коридору кто-то шагал; Робин мигом вскочила и разгладила складки на покрывале; Боже милостивый, сделай так, чтобы сюда никто не вошел.

Но Господь, по-видимому, остался глух к молитвам Робин Эллакотт. Шаги приблизились, дверь распахнулась, и в проеме возник громила с рубцами от угрей на лице и голым шишковатым черепом, приплюснутым, по словам Барклая, «так, будто ему на башку рояль сбросили», – Лука Риччи.

– Кто такая? – поинтересовался Лука.

Он произнес это таким неожиданно вкрадчивым и тонким голосом, что у Робин волосы встали дыбом. На пару секунд ее сковал ужас, грозивший сорвать тщательно продуманный запасной план. Самой большой неприятностью, какую она только могла предусмотреть, было столкновение с сиделкой. В будние дни родные старика сюда не наведывалась. А из всего клана Риччи ей менее всего хотелось столкнуться с Лукой Риччи.

– Вы ему родственник? – спросила Робин, включив простецкий говорок Северного Лондона. – Ох, слава богу! Уж он так стонал. Я-то к бабуле пришла, ну, думаю, худо человеку, что ли?

По-прежнему стоя в дверях, Лука оглядывал Робин с головы до ног.

– Ну штонал чуток, и что такого? – прошепелявил Лука. – Уж и поштонать человеку нельзя, что ли? Верно говорю, отец? – громко обратился он к старику, который, глядя на старшего сына, только моргал.

Лука хохотнул.

– Тебя как жвать? – спросил он Робин.

– Ванесса, – выпалила она. – Ванесса Джонс.

Робин сделала шажок вперед, надеясь, что Лука посторонится, но тот стоял как вкопанный и лишь осклабился еще шире. Она не могла точно сказать, чем продиктовано его неприкрытое желание задержать ее в этой комнате: то ли он хотел немного поиграть, то ли заподозрил неладное. У Робин вспотели подмышки и кожа головы; оставалось только молиться, чтобы с волос не заструился оттеночный мелок.

– Как-то мы ш тобой тут не шовпадали, – сказал Лука.

– Я в первый раз пришла, – ответила Робин с натянутой улыбкой. – Тут за стариками хороший уход?

– Пожалуй что неплохой, – проговорил Лука. – Я обычно по будням не прихожу, но жавтра мы во Флориду улетаем. Пропущу день его рождения. Но про днюху швою он, понятное дело, не жнает… верно говорю, а? – обратился он к отцу, который, застыв с отвисшей челюстью, вперился в сына безучастным взглядом.

Лука вынул из-за пазухи небольшой сверток, наклонился и положил его на комод, не сдвинув ни на шаг свои огромные ступни.

– Ой, до чего ж мило, – сказала Робин.

Она чувствовала, как по грудине стекает пот, и боялась, как бы этого не заметил Лука. В комнате стояла духота, как в парнике. Даже тому, кто ничего не знал про Луку, с первого взгляда стало бы ясно, на что он способен. От него, как радиация, исходила готовность к насилию. Эта готовность ощущалась и в его алчной улыбке, адресованной Робин, и в его позе, когда он стоял прислонившись в дверному косяку, и в упоении своей тайной властью.

– Прошто коробка шоколада, – сказал Лука. – А кто у наш бабуля?

– Прабабка, так правильней будет, но я ей говорю «бабуля». – Робин тянула время, лихорадочно перебирая в памяти имена, попавшиеся ей на глаза по пути в комнату Риччи. – Или Сейди.

– И где ж она?

– Да в паре комнат отсюдова, – ответила Робин, махнув рукой куда-то влево. Она надеялась, Лука не заметит, как сильно пересохли у нее губы. – Мама на отдых умотала, а с меня слово взяла, что бабулю навещу.

– О как? И куда ж наша мама умотала?

– Во Флоренцию, – наобум сказала Робин. – Где музеи.

– О как? – повторил Лука. – А мое щемейство родом иш Неаполя. Верно говорю, отец? – поверх головы Робин окликнул он неподвижного старика и вновь осмотрел незнакомку с головы до пят. – Как думаешь, чем мой папаша промышлял?

– Не представляю даже, – ответила Робин, стараясь сохранить улыбку.

– Штрип-клуб держал, – сказал Лука Риччи. – В былые времена он давно бы ш тебя труши шорвал.

Робин тщетно попыталась выдавить смешок; ее неловкость определенно доставляла Луке удовольствие.

– Ага, такую кралю, как ты, он бы в жал поштавил. Работенка не пыльная, только денежки, конечно, ш неба не падают – нашошать надо у его кентов, ха-ха-ха!

Он разразился высоким, почти женским смехом. Робин не присоединилась. У нее в памяти всплыла Кара Вулфсон.

– Ладненько, – сказала она, чувствуя, как пот струится по шее, – пора мне…

– Штремаешься? – ухмыльнулся Лука, все еще преграждая ей выход. – Да я не по этому делу.

– А вы в какой области трудитесь? – спросила Робин. Она почти готова была попросить его сделать шаг в сторону, но стушевалась.

– Я – в штраховании, – расплылся в широкой улыбке Лука. – А ты?

– В яслях, нянечкой, – ответила Робин, вдохновившись детской мазней на дверце шкафа.

– О как. Мелких, штало быть, любишь?

– Люблю, даже очень, – ответила Робин.

– О как, – потеплел Лука. – Я тоже. У меня шештеро.

– Ух ты! – ответила Робин. – Шестеро?!

– Ну. Я ж не такой, как он, – добавил Лука, снова глянув на своего старика поверх головы Робин. – Пока мы маленькие были, он наш в упор не видел. А мне ш мелкими интерешно.

– И мне тоже! – пылко отозвалась Робин.

– Когда мы подраштали, нужно было как минимум под машину попашть, чтоб он тебя жаметил. Ш моим братом Марко так и вышло, когда ему двенадцать штукнуло.

– Ой, вот ужас-то, – вежливо посочувствовала Робин.

Лука развлекался: он подталкивал ее к ожидаемым ответам, хотя оба сознавали, что она до смерти боится попросить его отодвинуться, не зная, чего ожидать. В ответ на ее напускное сочувствие к брату Марко, попавшему в аварию, Лука с улыбкой продолжил.

– Ага, отец от Марко в больничке три недели не отходил, пока тот на поправку не пошел, – сообщил Лука. – По крайней мере, мне приятно думать, что он иж-жа Марко там пропадал. Но может, и ш молоденькими шанитарками мутил… В те времена, – продолжил он, вновь обшаривая Робин взглядом, – они в черных чулочках ходили.

До Робин снова долетел звук шагов – в этот раз она молилась, чтобы хоть кто-нибудь вошел в комнату, и ее молитвы были услышаны. Дверь позади Луки отворилась, ударив его по спине. Это вернулась белокурая сиделка в стоптанных внутрь тапочках.

– Ой, мистер Риччи, простите, – сказала она посторонившемуся Луке. – Ой. – Сиделка заметила присутствие Робин.

– Он так стонал, – завела свое Робин, кивая в сторону Мутного, который восседал в кресле. – Извиняюсь, мне, наверно, не стоило… но я подумала: может, приступ у него.

Тут как по команде Мутный Риччи застонал – видно, хотел ей возразить, не иначе.

– Да, с ним такое бывает, когда ему чего-нибудь нужно, – объяснила сиделка. – Мистер Риччи, давайте в туалетик сходим, а?

– Это беж меня, – хмыкнул Лука Риччи. – Не хочу шмотреть на его дерьмо. Мне только надо было подарок ему оштавить к четвергу.

Робин уже выскользнула в коридор, но успела пройти всего ничего, когда у нее за спиной, о ужас, оказался Лука, настигший ее в два шага.

– Даже не помашешь ручкой Шейди? – удивился Лука: они как раз проходили мимо двери миссис Сейди О’Киф.

– Да она заснула, еще когда я у ней сидела, и бог-то с ней, – сказала Робин. – Вырубилась.

Когда они спускались по лестнице, Лука не отставал, держась на небольшом расстоянии сзади от Робин. Его глаза, как два лазера, дырявили ее затылок, ноги и задницу.

По ощущениям прошло минут десять, а в действительности – не больше трех, когда они наконец очутились на первом этаже. Гипсовый Иисус, выполненный почти в человеческий рост, с тоской взирал на киллера и самозванку, бредущих к выходу. Робин уже взялась за дверную ручку, когда ее окликнул Лука:

– Минуточку, Ванеша.

Робин развернулась; в шее у нее трепыхалась сонная артерия.

– Автограф поштавь, – напомнил он, протягивая ей ручку.

– Тьфу ты, забыла, – сдавленно хихикнула Робин. – Говорю же вам: я тут в первый раз.

Она склонилась над журналом посещений. Прямо под ее подписью, оставленной при входе, красовалась подпись Луки.

ЛуКА РИЧЧИ

В графе «Комментарии» он написал:

Принес оТцу шоколадные конфеТы, подарок на день рождения. ВручиТь уТром 24 июля.

Рядом со своей подписью Робин небрежно черкнула время и развернулась к выходу. Лука придержал ей дверь.

– Большое спасибо, – сказала она, еле дыша, и проскользнула мимо него на свежий воздух.

– Давай подброшу? – предложил Лука, помедлив на верхней ступеньке крыльца. – У меня тачка жа углом. «Аштон-мартин».

– Ой нет, спасибо, я со своим парнем встречаюсь.

– Тогда веди себя хорошо, – сказал Лука. – Впрочем, плохо тоже можно, только ошторожно, ха-ха!

– Да, – невпопад ответила Робин. – Ой, чуть не забыла: приятного вам отдыха во Флориде!

Подняв на прощанье ладонь, он пошел своим путем, насвистывая мелодию «Begin the Beguine»[24]. С огромным облегчением Робин устремилась в противоположную сторону. Только большим усилием воли она заставляла себя не пуститься наутек.

Дойдя до площади, Робин спряталась за кустом сирени и целых полчаса не спускала глаз с входной двери пансионата. Убедившись, что Лука Риччи не вернулся, она пошла назад тем же маршрутом.

Такого скандала (к которому, впрочем, Робин морально подготовилась) у них со Страйком еще не случалось. Вечером они встретились в офисе и битый час ругались: Страйк исходил злобой, узнав, что вопреки его четким инструкциям и запретам она все-таки сунулась к Мутному Риччи; в конце концов Робин прервала своего партнера на полуслове, схватила сумку и ушла, а Страйк чуть не получил по лбу вибрирующей стеклянной дверью; вот пусть бы стекло разлетелось, думал он, за это хоть можно было бы ее оштрафовать.

Наутро Страйк поостыл, но очень незначительно. Да, на этот раз предпринятые Робин шаги сильно отличались от того номера, который она отколола три года назад, за что и была уволена: сейчас, по крайней мере, она не спугнула подозреваемого. К тому же спустя сутки после ее прихода в пансионат не появилось и намека на то, что у семейства Риччи или у персонала возникли какие-то подозрения насчет личности «Ванессы Джонс». А главное (но это скорее обостряло, а не сглаживало конфликт) – Робин теперь была не наемным работником, а полноправным совладельцем агентства. Впервые Страйк оказался перед суровым фактом: если они с Робин когда-нибудь разбегутся, он просто увязнет в правовых и финансовых дрязгах. Это будет почище, чем развод.

Вообще-то, с Робин он расставаться не планировал, но внезапное осознание того, что он сам заблокировал себе пути отхода, приводило его в бешенство. В течение двух недель после ее посещения пансионата «Сент-Питерс» атмосфера между партнерами оставалась напряженной, но утром первого августа Робин получила от Страйка SMS с указанием не возобновлять контакты с референткой Жука и вернуться в офис.

Когда она вошла в кабинет, Страйк сидел за их общим рабочим столом с разложенными на нем ксерокопиями из полицейского досье Бамборо. Бегло оглядев напарницу, он подметил натуральный цвет ее глаз и волос, а затем недовольно процедил:

– Звонили клиенты по делу Жука. Они отказываются от наших услуг ввиду отсутствия результатов.

– Ну вот. – Робин села напротив него. – Жаль, конечно, я ведь как только не подбиралась к его референтке…

– Еще и Анна с Ким набиваются на разговор. Я назначил конференц-связь на шестнадцать часов.

– Они тоже…

– Решили свернуть дело? – равнодушно договорил Страйк. – Возможно. Якобы их неожиданно пригласили на отдых в Тоскану. И они хотят до отъезда что-то обсудить, потому что к пятнадцатому числу все равно не вернутся.

Наступило долгое молчание. Сообщив запланированные сведения, Страйк погрузился в чтение документов из досье.

– Корморан… – заговорила Робин.

– Что?

– Может, поговорим о «Сент-Питерсе»?

– Мне добавить нечего, – ответил Страйк и, взяв протокол с показаниями Руби Эллиот о драке двух женщин под проливным дождем, сделал вид, что хочет освежить его в памяти.

– Я не предлагаю обсуждать мое посещение. Как я уже говорила…

– Ты обещала, что не сунешься к Риччи…

– Я «обещала» не соваться к Риччи, – сказала Робин, рисуя в воздухе кавычки, – точно так же, как ты «обещал» Грегори Тэлботу не сообщать в полицию о происхождении той пленки. – Памятуя, что в приемной сидит за компьютером Пат, Робин понизила голос. – Не в том же дело, что я злонамеренно нарушила запрет: если ты помнишь, я предоставила разбираться с Мутным тебе, правда? Но дело не сдвигалось с мертвой точки, а ты не мог им заняться. И кстати, если ты не заметил: в плане маскировки я дам тебе сто очков вперед.

– Это не обсуждается. – Страйк отшвырнул показания Руби Эллиот и переключился на словесный портрет Тео, составленный Глорией. – Меня раздражает, и тебе ли этого не знать, что ты не обсуждаешь со мной свои планы…

– Ты, что ли, названиваешь мне каждые три секунды, чтобы обсудить свои планы? Когда тебе выгодно, ты только поощряешь мою инициативу…

– Лука Риччи мотал срок за то, что цеплял электроды к гениталиям должников, Робин! – Страйк больше не притворялся, будто поглощен словесным портретом Тео.

– Сколько еще мы будем это мусолить? По-твоему, я очень обрадовалась, когда он вошел в комнату к папаше? Да я бы ни за что туда не сунулась, зная, что он готовит такой сюрприз! Но факт остается фактом…

– Это не факт…

– …если бы я не…

– …а сплошные домыслы…

– Это не домыслы, Страйк, а данность – ну что ты уперся? – Робин достала из заднего кармана брюк мобильник и открыла фотографию, сделанную во время ее возвращения в дом престарелых; она не провела там и двух минут, но успела незаметно заснять образец почерка Луки Риччи в книге посетителей.

– Передай мне анонимку, – распорядилась она, протягивая руку в сторону помятого листка голубоватой бумаги, который они получили на встрече с сестрами Бейлисс. – Вот, пожалуйста.

Она положила перед Страйком снимок с почерком и записку. Для Робин сходство было неоспоримым: та же странная смесь прописных и строчных букв, выведенных раздельно и вполне отчетливо, но украшенных затейливыми и явно лишними завитушками; такое же впечатление мог бы оставить и сам здоровенный и опасный на вид громила, шепелявый, с изъеденным оспинами лицом, похожим на апельсиновую корку.

– По фотографии нельзя доказать идентичность почерков, – отчеканил Страйк. Он понимал, что ведет себя по-хамски, но в нем еще клокотали остатки злобы. – Экспертиза, помимо всего прочего, учитывает давление пишущего узла на бумагу.

– Ладно, проехали.

У Робин в горле стоял комок гнева. Она встала и вышла из кабинета, неплотно прикрыв за собой дверь. Сквозь щель Страйк услышал ее разговор с Пат, а затем позвякиванье кружек. При всей своей досаде он все же надеялся, что она принесет ему чашку чая.

По-прежнему хмурый, он придвинул к себе мобильник Робин и анонимную записку, положил их рядом и стал переводить взгляд с одного на другое. С того момента, когда по возвращении из «Сент-Питерса» Робин показала ему снимок на своем телефоне, Страйк знал, что она не ошибается, хотя и признавать ее правоту тоже не спешил. Ни слова ей не сказав, он уже переслал фото записки и оставленного Лукой Риччи комментария в журнале посещений специалисту, на которого вышел через свои полицейские контакты. Женщина-эксперт предупредила, что без доступа к оригиналам достоверные выводы сделать невозможно, но, исходя из предоставленных материалов, оценила совпадение почерков с вероятностью «процентов семьдесят-восемьдесят».

– Между записками разница в сорок лет – разве с годами почерк не меняется? – допытывался Страйк.

– Это индивидуально, – ответила эксперт. – Как правило, с возрастом у человека почерк ухудшается под воздействием физических факторов. Кое-что зависит даже от настроения. Мои наблюдения показывают, что меньше всего почерк изменяется у тех, кому в целом не часто приходится писать от руки; обратная ситуация у тех, кто, наоборот, пишет много. Отмечены случаи, когда человек всю жизнь придерживается того начертания букв, которым овладел в раннем возрасте, скорее всего в школе. К примеру, в этих двух случаях, безусловно, просматриваются некоторые особенности, которые могли сформироваться у пишущего еще в юности.

– Сдается мне, профессиональная деятельность этого субъекта не требует особых упражнений в чистописании, – сказал Страйк.

В последний раз, по свидетельству Штыря, Лука угодил в тюрьму как организатор заказного преступления: сам заказал поножовщину и лично проследил. Потерпевшему проткнули ножом мошонку. Каким-то чудом он выжил, «но больше не плодить этому парняге спиногрызов», сообщил Штырь Страйку два дня назад.

– Для него теперь стояк хуже каторги. Нафига вообще такая житуха, скажи? Вроде правое яйцо ему продырявили… удерживали, конечно…

– К черту подробности, – прервал его Страйк. У него самого пробежал холодок из штанов до грудной клетки.

Некоторое время тому назад Страйк позвонил Штырю с каким-то надуманным вопросом, но на самом деле хотел узнать, не гуляет ли в его среде слух, что Лука Риччи обеспокоен появлением некой ищейки в доме престарелых, где обретается его отец. Поскольку Штырь в беседе эту тему не поднимал, Страйк решил, что пока все тихо.

Разговор принес Страйку некоторое облегчение, но не особо его удивил. Успокоившись, детектив нехотя признался самому себе, что Робин вышла сухой из воды. Все известные Страйку факты о Луке Риччи указывали: этот псих нипочем не дал бы Робин уйти целой и невредимой, если бы заподозрил, что она что-то вынюхивает про членов его семьи. Те, кто сдерживает свои низменные побуждения собственной совестью, диктатом закона, социальными нормами или здравым смыслом, вряд ли поверят, что можно пойти на такую глупость и дерзость: покалечить Робин прямо в комнате или же вывести за пределы здания с приставленным к спине ножом. Скажут: «Средь бела дня? Никогда. Разве он бы посмел при таком скоплении свидетелей?!» Но ужасающая репутация Луки зиждилась на его склонности к неприкрытому насилию, а где именно оно совершается и в чьем присутствии – это дело десятое. Он исходил – и не случайно – из убеждения в собственной неуязвимости. На каждый приговор, отправивший Луку в тюрьму, приходилось множество эпизодов, за которые он не понес наказания: его подручные запугивали свидетелей или принуждали непричастных брать вину на себя.

С каменным лицом в кабинет вернулась Робин; в каждой руке у нее было по кружке. Захлопнув дверь ногой, она поставила перед Страйком чай более крепкой заварки.

– Спасибо, – процедил Страйк.

– Не за что, – сухо ответила она и, взглянув на часы, снова расположилась в своем кресле; до разговора с Анной и Ким оставалось двадцать минут.

– Нельзя, – заговорил Страйк, – объявить Анне, что, по нашему мнению, анонимки написал Лука Риччи.

Робин смотрела на него молча.

– Нельзя допустить, чтобы две добропорядочные женщины болтали каждому встречному, что Риччи угрожал Марго, а тем более – что привел свои угрозы в действие, – продолжал Страйк. – Нельзя подвергать их опасности; о нас с тобой сейчас речи не идет.

– Может, хотя бы покажем эти образцы эксперту?

– Уже. – И Страйк передал ей слова эксперта.

– Почему ты не сказал…

– Да потому, что ходил злой как черт, – ответил Страйк, потягивая чай – именно такой, как он любил: крепкий, сладкий, цвета креозота. – Робин, пойми, не важно, выгорит ли что-нибудь от того, что мы отнесем в полицию снимок почерка и записку, важно другое: на тебя начнется охота. Риччи станет копать, кто мог сфотографировать его каракули в книге посетителей. И ему не составит труда на нас выйти.

– Когда пропала Марго, ему было двадцать два, – тихо сказала Робин. – Достаточно взрослый, крупного телосложения – ему ничего не стоило похитить женщину. Избавиться от тела помогли бы связи. Бетти Фуллер уверена, что автор записок и убийца – одно лицо, но ей до сих пор страшно произнести вслух его имя. То есть это либо сынок, либо его папаша.

– Да я не спорю, – сказал Страйк, – но пора бы уже взглянуть правде в глаза. Вести борьбу с организованной преступностью нам не по силам. Ты сильно рисковала, посетив «Сент-Питерс»…

– Будь добр, объясни мне, почему мои действия ты непременно объявляешь рискованными, а свои собственные – нет? – давила на него Робин.

Этот вопрос загнал Страйка в тупик.

– Только потому, что у меня меньше опыта? – не унималась Робин. – Или ты боишься, что я все испорчу, что начну паниковать? Или в случае чего не смогу быстро сориентироваться?

– Ни то, ни другое, ни третье, – ответил Страйк, хотя ему тяжело далось это признание.

– Тогда…

– Если Лука Риччи набросится на меня с бейсбольной битой, то у меня больше шансов выжить, чем у тебя, – вот почему, ясно?

– Бейсбольные биты у Луки не в почете, – резонно заметила Робин. – Другое дело – ножи, электроды, кислота; и мне кажется, что такие пытки ты вряд ли выдержишь лучше меня. Сам-то ты пойдешь на любой риск, и даже охотно, а мне велишь не высовываться. Я не знаю, в чем причина: то ли недостаток доверия, то ли рыцарство, то ли все, вместе взятое…

– Послушай…

– Нет, это ты послушай, – перебила его Робин. – Если бы ты засветился в богадельне, хлебнуло бы все агентство. Я же не дура: предварительно навела справки о Риччи. Когда он идет по следу своих жертв, никто не выпадает из его поля зрения: ни члены семьи, ни друзья, ни даже домашние животные. Нравится тебе это или нет, но в некоторые места мне попасть проще. Внешность у меня менее приметная, маскировка – вообще мой конек, да и доверия к женщине больше, особенно в местах скопления детей и стариков. Мы бы ничего не узнали, если бы я не наведалась в «Сент-Питерс»…

– Лучше б мы и дальше ничего не знали, – огрызнулся Страйк. – Штырь как-то обмолвился: «Завязывай с вопросами, если ответом будет Мутный Риччи». И Лука из той же оперы.

– На самом деле ты так не думаешь, – сказала Робин. – Не знать – это не про тебя.

Она была права, но Страйк не хотел этого признавать. В действительности же одна из причин, подогревавших в течение последних двух недель его гнев, заключалась в том – и он это сознавал, – что точка зрения, которую он так рьяно отстаивал, не имела под собой никакой логической подоплеки. Если расследование предполагало сбор информации о семействе Риччи, этот вопрос требовалось отработать в обязательном порядке, и, как доказала Робин, лучше нее никто бы не справился с этой задачей. Страйк хоть и возмущался, что она действовала за его спиной, при этом отдавал себе отчет: предупреди она заранее, он бы ничтоже сумняшеся наложил запрет на такие планы, прикрываясь стремлением уберечь ее от опасности, но если и дальше рассуждать в подобном ключе, вывод напрашивался один: на этой работе ей вообще делать нечего. Требуя от нее откровенности и прямоты, он одновременно понимал, что именно его непоследовательная позиция в вопросе о физических рисках для Робин вынуждает ее скрывать свои намерения. Когда предплечье Робин, прорезанное длинным шрамом исключительно по ее собственной халатности, попадалось Страйку на глаза, оно всякий раз служила ему немым укором. Слишком много знал детектив о прошлом своей напарницы, слишком личными стали их отношения, слишком не хотелось ему снова видеть ее на больничной койке. Его терзало то липучее чувство ответственности, из-за которого он сознательно держался подальше от всякого рода привязанностей, но которое не давало ничего взамен. Вины Робин во всем этом не было, однако Страйку потребовалось две недели, чтобы уяснить такую простую истину.

– Ладно, – буркнул он наконец. – Я бы не захотел остаться в неведении. – Он сделал над собой невероятное усилие. – А ты справилась просто отлично.

– Благодарю. – Робин немного опешила, однако ей польстили его слова.

– Но мы можем договориться на будущее… пожалуйста? Что в следующий раз мы все обсудим?

– Да если бы я только заикнулась…

– Скорее всего, я бы сказал «нет» и был бы не прав, но я это учту, хорошо? А ты уж, будь добра, напоминай мне почаще, что мы все-таки партнеры…

– Ладно, – сказала Робин. – Хорошо. В следующий раз мы все обсудим. Извини, что тогда не посоветовалась.

В этот момент раздался стук в дверь, после чего в узкой щели проема появилось лицо Пат, которая доложила:

– Мисс Фиппс и мисс Салливан на линии.

– Соедините нас, пожалуйста, – попросил Страйк.

Робин сидела будто в ожидании врача, который должен объявить пациенту неутешительный прогноз, поэтому разговор с клиентками полностью делегировала Страйку. Тот принялся систематически излагать те тайны, которые им с Робин удалось выведать за последние одиннадцать с половиной месяцев, и предварительные выводы.

Он рассказал, что Айрин Хиксон недолго встречалась с бывшим бойфрендом Марго, о чем они оба умалчивали, а Сетчуэлл, по всей вероятности, опасался, как бы Марго не сообщила в полицию о причине смерти его сестры; что Вильма, уборщица, никогда не бывала в Брум-Хаусе, поэтому история о прогулке Роя по саду, скорее всего, не стоит выеденного яйца; что записки с угрозами не были выдумкой, но автора их (Страйк бросил взгляд на Робин) пока идентифицировать не удалось; что Джозеф Бреннер оказался еще более неприятным типом, чем изначально предполагалось, но это никак не связано с исчезновением Марго; что Глория Конти, последняя, кто видел Марго живой, обосновалась во Франции и не желает выходить на связь; и что Стив Даутвейт, подозрительный пациент Марго, пропал без следа. Наконец он сообщил, что они вычислили фургон, проезжавший по Кларкенуэлл-Грин тем вечером, когда исчезла Марго, но за рулем однозначно сидел не Деннис Крид.

Тишину, наступившую с последним словом Страйка, нарушало только тихое жужжание динамика на его столе – звонок еще продолжался. Ожидая со стороны Анны какой-то реакции, Робин вдруг почувствовала, что у нее глаза на мокром месте. Ей нестерпимо хотелось узнать, что случилось с Марго Бамборо.

– Ну что ж… с самого начала мы понимали, что выяснить будет непросто, – заговорила наконец Анна. – А то и вовсе невозможно.

Робин, улавливая на другом конце всхлипывания Анны, терзалась из-за собственной никчемности.

– Мы сожалеем, – сообщил официальным тоном Страйк. – Очень сожалеем, но более приятных новостей у нас нет. Однако Даутвейт по-прежнему представляет для нас интерес, поэтому…

– Нет.

Это была Ким – Робин узнала ее твердый голос.

– Извините, но нет, – продолжала психолог. – Мы подписали договор на год.

– И он истекает через две недели, – вклинился Страйк, – а если…

– Вы можете гарантировать, что в ближайшие две недели найдете Стива Даутвейта?

Страйк перевел свой воспаленный взгляд на Робин, в глазах которой стояли слезы.

– Нет, – честно признался он.

– Как я уже писала, мы собираемся в отпуск, – сказала Ким. – Пока не найдено тело Марго, можно до бесконечности перебирать фамилии тех, кто мог бы что-то знать, и, как я говорила в самом начале, у нас нет на это ни финансовых, ни, честно говоря, эмоциональных ресурсов. Думаю, будет лучше… честнее… если мы признаем все ваши заслуги и поблагодарим за добросовестно проделанную работу. При этом определенную выгоду мы все же извлекли… я хочу сказать, после вашего визита отношения Анны и Роя потеплели как никогда. Представляю, какое облегчение доставит Рою признание уборщицы – в тот день он действительно не вставал с постели.

– Вот и хорошо, – сказал Страйк. – Жаль только…

– Я знала, – прервала его Анна дрожащим голосом, – что это будет… практически невозможно. Однако я хотя бы сделала попытку.

Анна повесила трубку; в кабинете стояла тишина.

– Надо отлить. – Страйк поднялся со своего кресла и вышел в приемную.

Вслед за партнером встала и Робин, а потом начала собирать ксерокопии страниц из полицейского досье Бамборо. Она не могла поверить, что все кончено. Сложив бумаги в аккуратную стопку, она снова опустилась в кресло и стала просматривать их еще раз в надежде обнаружить деталь – хоть какую-нибудь мелочь, – которую они упустили из виду.

Из протокола допроса Глории Конти инспектором Лоусоном:

Темноволосая, коренастая женщина невысокого роста, похожая на цыганку. На мой взгляд, совсем молоденькая. Она пришла одна и жаловалась на сильную боль. Представилась как Тео. Фамилии я не расслышала, а переспрашивать не стала – мне казалось, сейчас важно как можно скорее оказать ей помощь. Она обхватывала живот руками. Я попросила ее обождать и пошла узнать, примет ли ее доктор Бреннер, потому что у доктора Бамборо шел прием.

Из протокола допроса Руби Эллиот инспектором Тэлботом:

Я видела их возле таксофонной будки – сцепились две женщины. Та, что повыше и в плаще, подталкивала другую – коротышку в капоре от дождя. Вроде это были женщины, но лиц я не разглядела. Мне показалось, что одна поторапливает другую.

Из протокола допроса Дженис Битти инспектором Лоусоном:

После того нападения у дверей квартиры мы иногда общались с мистером Даутвейтом, но я бы не называла эти отношения близкими. Он все больше плакался мне из-за самоубийства своей подруги. Жаловался на головные боли. Я списывала все на общее нервное состояние. Знаю, что его воспитали в приемной семье, но он никогда не рассказывал о приемных родителях. Доктора Бамборо мы с ним тоже не обсуждали, он только сказал, что обратился к ней по поводу мигрени. Он не предупреждал меня, что съезжает из Персиваль-Хауса. Я не знаю, куда он пропал.

Из второго протокола допроса Айрин Хиксон инспектором Лоусоном:

Предъявленный мною чек подтверждает, что в тот день я была на Оксфорд-стрит. Я глубоко сожалею, что скрыла свое реальное местонахождение, но мне было стыдно, что я обманным путем выбила себе разрешение уйти с обеда.

К протоколу прилагалась ксерокопия чека из магазина «Маркс энд Спенсер» о покупке трех товаров на общую сумму в четыре фунта семьдесят три пенса.

Из протокола допроса Джозефа Бреннера инспектором Тэлботом:

Я вышел с работы как обычно – обещал сестре не опаздывать к ужину. Доктор Бамборо любезно согласилась принять экстренного пациента, так как позднее тем же вечером встречалась с подругой. Понятия не имею, были ли у доктора Бамборо проблемы личного свойства. Наши отношения строились исключительно вокруг работы. Я не знаю никого, кто хотел бы ей навредить. Помню, как один из ее пациентов прислал ей коробку шоколадных конфет, но утверждать, что отправителем был Стивен Даутвейт, не могу. Я вообще не знаю, кто такой этот мистер Даутвейт. Помню, что доктор Бамборо не обрадовалась, когда Дороти вручила ей конфеты, и попросила Глорию, из регистратуры, отправить их в мусорное ведро, хотя потом сама же их оттуда достала. Любила сладкое.

Страйк вернулся в кабинет и положил на стол перед Робин пятифунтовую купюру.

– А это еще зачем?

– Мы с тобой поспорили, – сказал он, – что по истечении года они продлят договор, если у нас появятся какие-нибудь зацепки. На это я и ставил. А ты говорила, что не продлят.

– Я не возьму. – Робин не прикоснулась к лежавшей на столе пятерке. – У нас есть еще две недели.

– Они же только что…

– Мы получили оплату до конца месяца. Я отработаю.

– Разве я не ясно выразился? – прошипел Страйк, хмуро глядя на нее сверху вниз. – Мы больше не трогаем Риччи.

– Да, я помню. – Робин взглянула на часы. – Через час мне надо сменить Энди. Пойду-ка я уже.

После ее ухода Страйк переложил ксерокопии следственных протоколов обратно под стол – в коробки со старыми документами, а затем вышел в приемную, где сидела Пат с зажатой в зубах электронной сигаретой.

– За один день лишились двух заказчиков, – объявил он. – Кто у нас следующий на очереди?

– Футболист. – Пат вывела на экран монитора зашифрованный файл с клиентской базой и ткнула пальцем в хорошо известное имя. – А если вы хотите восполнить сразу обе потери, то возьмите еще ту шикарную даму с чихуахуа.

Страйк колебался.

– Пока остановимся на футболисте. Свяжитесь, пожалуйста, с его агентом и скажите, что завтра я готов обсудить детали в любое время.

– Завтра же суббота, – почти укоризненно напомнила Пат.

– Суббота, – повторил Страйк. – Я работаю по выходным и, кстати, сомневаюсь, что наш спортсмен захочет светиться здесь при всех сотрудниках. Предложите, что я подъеду, куда они скажут.

Вернувшись в кабинет, он распахнул окно: в комнату влетел послеполуденный воздух, насыщенный выхлопными газами, смешанными с особым лондонским запахом нагретого на солнце кирпича и въевшейся копоти, а сегодня – еще и с едва уловимым ароматом листвы, деревьев и травы. Ему хотелось затянуться сигаретой, но, памятуя о Пат, которой он запретил курить в помещении, Страйк решил воздержаться. Клиенты нынче пошли все сплошь некурящие; ничто не предвещало, что им понравится въевшийся табачный дух. Облокотившись на подоконник, детектив наблюдал за прохожими на Денмарк-стрит (одни совершали покупки, а другие выпивали по случаю окончания рабочей недели) и вполуха следил за разговором Пат с агентом футболиста премьер-лиги, но мысли его по-прежнему были заняты Марго Бамборо.

С самого начала он отдавал себе отчет, что вероятность удачного исхода расследования ничтожно мала, но с толком ли были потрачены без малого двенадцать месяцев? Он вспомнил каждую поездку к Джоан в Корнуолл, поток других клиентов и невольно задался вопросом: не случись этих параллельных событий, докопались бы они до истины? Какой бы соблазнительной ни казалась идея списать неудачу на недостаток времени, Страйк был уверен, что и в других обстоятельствах их ожидал бы тот же результат. Возможно, имя Луки Риччи станет ответом на все вопросы, однако вряд ли он когда-нибудь устроит детективов. Хотя во многих отношениях версия вполне правдоподобная: четко спланированное убийство, совершенное по некоему непостижимому преступному мотиву, если предположить, что Марго приблизилась к их секретам или вмешалась в гангстерские разборки. Оставь в покое мою девочку… уж она-то могла склонять стриптизерш, проституток, порноактрис или наркоманок начать новую жизнь, а заодно и дать показания против своих истязателей…

– Завтра в одиннадцать, – проскрежетала Пат из-за спины Страйка. – У него дома. Адрес оставила на столе.

– Большое спасибо.

Он обернулся; Пат уже набросила на плечи свой плащ. На часах было пять часов вечера. Она немного оторопела, услышав от него благодарность, но с тех пор, как Робин устроила ему разнос за грубое обращение с Пат, Страйк старался вести себя повежливее. Зажав в желтых зубах электронную сигарету, она не сразу поняла, как реагировать, а затем освободила рот и заговорила:

– Робин рассказала мне, что натворил этот Моррис. Про его подарочек.

– Ага, – сказал Страйк. – Вот скотина.

– Ага, – эхом повторила Пат. Она разглядывала своего начальника, будто увидела его в совершенно неожиданном свете. – Ужас просто. А я все смотрела на него и думала, – добавила она, – до чего же на молодого Мела Гибсона похож.

– Да ладно? – удивился Страйк.

– Чего только не напридумываешь.

– Пожалуй, – согласился Страйк.

– А вы – буквально одно лицо с моим первым мужем, – объявила Пат.

– Серьезно? – Страйк не верил своим ушам.

– Ага. Что ж… Пойду я. Хороших выходных.

– И вам, – откликнулся Страйк.

Он дождался, чтобы ее шаги по лязгающим ступеням заглохли, достал сигарету и, закурив, вернулся в кабинет, к распахнутому окну. Там он вынул из ящика стола старую пепельницу, а из верхнего ящика конторского шкафа достал Тэлботову общую тетрадь в кожаном переплете и, усевшись в свое кресло, еще раз ее пролистал, а потом задержался на последней странице.

Страйк никогда особо не вникал в содержание последних записей Тэлбота по двум причинам: во-первых, ближе к концу тетради запасы терпения детектива иссякали, а во-вторых, уловить в этих сумбурных заметках инспектора хоть какую-то логику было даже сложнее, чем в предшествующих отрывках. Однако сегодня к изучению последней страницы записей Страйк обратился по причинам меланхолического свойства: его расследование этого дела также подошло к концу. Поэтому он принялся рассматривать рисунок Тэлбота, изображающий демона, которого инспектор, по его собственным словам, вызывал перед приездом «скорой помощи»: дух Марго Бамборо, вернувшийся из каких-то астральных пределов, дабы преследовать полицейского в образе Бабалон, Матери Мерзостям.

Вникать в это теперь было не обязательно. Страйк отвлекся и будто бы расфокусировал взгляд, стараясь увидеть скрытую за плоским узором трехмерную фигуру. Глаза его скользили по словам и знакам, фрагментарно запомнившимся Тэлботу по сочинениям Кроули и картам Таро Тота. Разглядывая изображение пышногрудого демона, на чьем животе кающийся Тэлбот впоследствии нацарапал христианский крест, Страйк вспомнил слова Робин, сказанные несколько месяцев назад во дворце Хэмптон-Корт: о притягательности мифов и символов, об идее коллективного бессознательного с таящимися в нем архетипами. И сам демон, и бессвязные каракули, возникшие в подсознании Тэлбота, казались психически нездоровому полицейскому абсолютно уместными, однако слишком легко, слишком упрощенно было бы возлагать на Кроули и Леви вину за то, что конкретно выудил из их трудов разум Тэлбота. Он породил это в последнем приступе безумия, в последней попытке толкования. Семь покровов, семь голов, семь потоков. Вожделение и диковинные зелья. Семь вокруг шеи ее. В ядовитой тьме Черной Луны. Кровь и грех. Она восседает верхом на змеельве.

Страйк, наклонив лампу поближе к странице, всматривался в рисунок. Быть может, он питал пустые иллюзии, но, может, в этих безумных записях отражены подмеченные Тэлботом странные совпадения, на которые Страйк обратил внимание после разговора с сестрами Бейлисс? Переводя взгляд с одного фрагмента таинственных закорючек на другой, он думал, что видит перед собой не просто покаяние прихожанина, алчущего искупить свою вину за приверженность к оккультизму, но и последние отчаянные попытки добросовестного полицейского извлечь улики из хаоса, разум из безумия.

В течение следующих двух недель Робин не раз замечала, что подержанная книжка Стивена Шмидта под названием «Астрология-14», которую она оставила в кабинете, постоянно кочует с места на место. Поначалу она лежала на конторском шкафу, где и была оставлена, а через несколько дней – у Страйка, на его половине стола; потом, вечером, оказалась возле чайника. Примерно так же появлялись и исчезали различные материалы из полицейского досье Бамборо, а общая тетрадь в кожаном переплете, принадлежавшая Биллу Тэлботу, вообще исчезла из конторского шкафа и, как подозревала Робин, переместилась наверх, в мансарду Страйка.

В агентстве снова царила суета. Новый клиент, футболист премьер-лиги, вбухал два миллиона фунтов в проект ночного клуба, но идея провалилась. Деловой партнер футболиста исчез вместе с деньгами. Сам футболист, которого безжалостный Барклай окрестил Простачком, боялся разоблачений в прессе не меньше, чем безвозвратной потери денег.

Тем временем бойфренд Мисс Джоунз по-прежнему вел удручающе законопослушный образ жизни, но клиентка, похоже, была готова оплачивать счета агентства до тех пор, пока Страйк будет дважды в неделю терпеливо беседовать с ней по телефону. Во время этих «промежуточных отчетов» она вываливала на детектива все свои проблемы и прозрачно намекала, что с радостью примет приглашение на ужин.

Помимо этих клиентов, агентство занималось еще и принятым в обход очереди боссом Жука, сокращенно БЖ, которого совет директоров досрочно выпроводил на пенсию. В один прекрасный день, с утра, БЖ вошел в контору с Денмарк-стрит и спросил Барклая, который оставил свои контактные данные у Элинор Дин. К удивлению Страйка, преждевременный уход на пенсию не поверг БЖ в отчаяние, а, наоборот, раскрепостил.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но всего несколько месяцев назад я реально помышлял о самоубийстве, и не раз, – поведал он Страйку. – Зато теперь вырвался из лап этого мерзавца. Ну и рассказал жене про Элинор…

– Серьезно? – поразился Страйк.

– И она отнеслась к этому с пониманием, – продолжал БЖ. – В первом браке мои, так сказать, потребности удовлетворяла бывшая жена, но потом мы расстались, а теперь я обсудил все вопросы с Портией, и она дала зеленый свет моей договоренности с Элинор при условии недопущения супружеской измены.

Страйк спрятал лицо за чайной кружкой. Он прекрасно понимал, что Портия, с ее шикарным маникюром и профессиональной укладкой, привыкшая трижды в год ездить на курорты, обладательница привилегированной карты «Американ экспресс», хозяйка внушительного особняка с бассейном в Вест-Бромптоне, предпочла, естественно, чтобы подгузники БЖ менял кто-нибудь другой.

– Нет, теперь я хочу лишь одного, – объяснял БЖ, и его довольную улыбку сменила печать суровости. – Этот жучара, этот изворотливый гаденыш должен получить по заслугам. И я не постою за ценой.

Поэтому агентство возобновило слежку за Жуком и его помощницей – личным секретарем-референтом.

В связи с авралом из-за этих трех непростых дел руководители агентства до конца месяца общались исключительно по телефону. Их пути пересеклись только на исходе августа, в четверг, когда Страйк заехал в офис и столкнулся в дверях с уходящей Робин.

Пат, которая слушала какую-то музыкальную передачу и одновременно проводила оплату вороха счетов, при виде Страйка предложила выключить радио, но его вниманием завладело облегающее синее платье Робин.

– Пусть играет, – сказал он. – Приятно иногда послушать музыку.

– Корморан, можно тебя на пару слов? – попросила Робин, кивая в сторону кабинета. – А то я должна убегать.

«Далее в нашей подборке из ста хитов семидесятых – группа Middle of the Road и их старый добрый хит „Chirpy Chirpy Cheep Cheep“».

– Ты куда собралась? – поинтересовался Страйк, плотно закрыв дверь в приемную, где сидела Пат.

Почти сутки он провел на ногах: ночью следил за Жуком, который накачивался алкоголем и коксом в ночном клубе, а днем мотался по разным адресам, где за последние два года отметился деловой партнер Простачка. Щеки Страйка заросли щетиной, спину ломило, а потому, заняв свое обычное кресло, он даже крякнул от удовольствия.

– Я еду в «Винтри». Это винный бар в Сити, – ответила Робин. – Туда собирается Джемма, но попозже: Энди слышал, как она с кем-то договаривалась. Надеюсь, она будет с подругами. Постараюсь внедриться в их компанию.

Джемма была секретарем-референтом Жука. Через закрытую дверь до слуха доносились обрывки веселой песенки с несуразными словами.

«Where’s your mamma gone?»[25]

– А ты по-прежнему занимаешься делом Бамборо? – спросила Робин.

– Да, решил вот кое-что перепроверить, – подтвердил Страйк.

– И?…

– И ничего. Это лабиринт. Только начинаю думать, что я на правильном пути, как сворачиваю за угол – и упираюсь в тупик. Или возвращаюсь к исходной точке. Чему ты так радуешься?

– Радуюсь, что ты не сдаешься, – улыбнулась Робин.

– Вот загремлю в ту же психушку, что Билл Тэлбот, – ты по-другому запоешь. Век бы не видеть эти знаки зодиака… Где, черт возьми, искать Даутвейта? Куда он запропастился?

– Ты считаешь…

– Я считаю, он гнусный тип. С самого начала так думал. Алиби у него было притянуто за уши. Потом фамилию сменил. Потом, как ты выяснила, рядом с ним погибла еще одна женщина – эта утопленница-аниматорша. И после всего этого он снова исчезает. Если бы я смог просто вызвать Даутвейта на разговор, – сказал Страйк, – мне бы этого хватило.

– Неужели?

Бросив на нее беглый взгляд, он нахмурился и отвел глаза. Она была особенно привлекательна в этом синем платье, которого он раньше не видел.

– Да, поговорить с Даутвейтом – и хорош.

«Last night I heard my mamma singing a song…»[26]

– И возможно, еще с Глорией Конти, – добавил Страйк.

«Woke up this morning, and my mamma was gone…»[27]

– Да, и еще с Кридом, – вздохнул Страйк. – Неплохо было бы поговорить с Деннисом Кридом.

Робин кольнуло легкое волнение. Сегодня ее известили по электронной почте, что решение о целесообразности повторного опроса Крида будет принято до конца рабочего дня.

– Мне пора, – заторопилась она. – Джемма появится в шесть. Как хорошо, – добавила она, берясь за ручку двери, – что ты разрешил Пат не выключать радио.

– Ну да, как-то так. – Страйк пожал плечами. – Пытаюсь не обострять.

В приемной, когда Робин надевала пальто, Пат сказала:

– Красивое платье – тебе этот цвет очень идет.

– Спасибо. Оно уже не новое. Чудом налезло, хотя я в последнее время на шоколад налегаю.

– Как думаешь, этому отнести чашку чая?

– Думаю, он обрадуется. – Робин не смогла скрыть удивления: видимо, не только Страйк пытался сглаживать острые углы.

– Ух ты, это была моя любимая, – сообщила Пат, заслышав первые аккорды «Play That Funky Music»[28], и пока Робин спускалась по лестнице, ее провожал скрипучий баритон подпевающей Пат:

– Ну что ж… – проговорил наутро Страйк, садясь в «лендровер».

Оба на миг расцвели улыбками. Робин почудилось, что у Страйка мелькнула мысль ее обнять, но вместо этого он только пожал ей руку.

– Бог ты мой, целый год ждали хоть какого-нибудь прорыва…

Робин со смехом включила передачу и вырулила на проезжую часть. День выдался необычно жаркий, она управляла автомобилем в солнцезащитных очках, но Страйк заметил, что из ее сумки, брошенной на заднее сиденье, торчит шарф.

– Вряд ли он тебе понадобится. Погодка – настоящее бабье лето, – сказал он, глядя из окна в безоблачное небо.

– Там видно будет, – скептически ответила Робин. – В детстве нас с братьями возили в Скегнесс. Мамина сестра жила в Бостоне, немного дальше по той же дороге. В тех краях обычно гуляет холодный ветер с Северного моря.

– Итак, с мейлом я ознакомился.

Страйк подразумевал сообщение, которое переправила ему Робин: в нем излагались условия опроса Денниса Крида и доводы властей в пользу целесообразности проведения такого опроса именно Страйком.

– И какие ощущения? – спросила Робин.

– Во-первых, я совершенно обалдел от того, как ты это провернула…

– На это потребовалось время.

– Неудивительно. А во-вторых, не стану врать… навалилась ответственность…

– Из-за Такеров?

– Ну да. – Страйк опустил стекло, чтобы покурить. – Анна еще не знает, как мне проперло, и особых надежд питать не будет, зато бедолага Такер…

Разрешение было дано на условиях строгой конфиденциальности; в первую очередь Страйку предстояло дать подписку о неразглашении, включающую обязательство не допускать утечки полученных сведений в СМИ.

– Он и просил доверить это тебе, – сказала Робин. – Я имею в виду Такера. Такер сам говорит, что у Крида раздутое самомнение, он захочет тебя увидеть. И психиатры, выходит, согласились, раз добро на беседу получено. По словам Такера, Крид всегда считал себя статусной личностью, достойной вращаться в кругу знаменитых и состоятельных.

– Сумею я что-нибудь из него вытянуть или нет – решать не психиатрам, – возразил Страйк. – Подозреваю, их волнует только, чтобы он при разговоре со мной не совсем озверел. Безобидного чудака в Бродмур не упекут.

Глядя в окно, Страйк долго молчал, и Робин за это время тоже не проронила ни слова, чтобы не сбивать его с мысли. Когда же наконец он заговорил, голос его звучал обыденно, а весь интерес, казалось, переключился на планы их с Робин действий в Скегнессе.

– Посмотрел я ту семейную гостиничку на «Трипэдвайзоре». Называется «Аллардис» – это девичья фамилия его жены. Завалиться без предупреждения нельзя: если жена почует неладное, она, чего доброго, ему позвонит и скажет, чтобы уносил ноги. А значит, нам нужно припарковаться, занять удобную позицию и позвонить. Если этот крендель там, сразу нагрянем, не дав ему смыться, а если решит сдернуть, что не исключено, – тут же перехватим. Если же в доме его нет, будем ждать.

– Долго? – спросила Робин.

– Хотел сказать «сколько понадобится», – ответил Страйк, – но раз нам за это не платят, на понедельник я назначил дела в городе.

– А я могу остаться, – предложила Робин.

– Это вряд ли, – сказал Страйк.

– Прости. – Робин тут же прикусила язык: Страйк мог подумать, что она просто ищет предлог, чтобы остаться в каком-нибудь отеле еще и на следующие выходные. – Я понимаю, у нас работать некому…

– Дело не в этом. Ты же сама говорила: вблизи Стива Даутвейта женщины вечно умирают или пропадают. Может, конечно, им просто не везло, но, с другой стороны… три разные фамилии – не многовато ли для мужчины с чистой совестью? Хотелось бы внести ясность.

До маленького приморского городка они добрались в одиннадцать и припарковали «лендровер» у красных стен «Скегнесс боул» – внушительного боулинг-клуба на набережной. Выходя из автомобиля, Страйк почувствовал запах и вкус моря, отчего машинально развернулся к воде, но с автостоянки был виден только мутно-зеленый искусственный пруд, по которому скользила на катамаране хохочущая парочка. Сзади хлопнула водительская дверца, Страйк повернулся и увидел, что Робин, по-прежнему в темных очках, заматывает шею шарфом.

– Ну, что я говорила? – обратилась она к недоумевающему Страйку, который подставлял лицо жарким, по его мнению, лучам солнца.

Не в первый раз подивившись феноменальной способности женщин улавливать несуществующие сквозняки, Страйк закурил, дождался Робин, отошедшую заплатить за парковку, и они вместе зашагали в направлении Гранд-Пэрейд, широкой улицы, тянувшейся вдоль набережной.

– «Савой», «Куорн», – с ухмылкой читал Страйк названия престижных отелей, которые окнами верхних этажей, несомненно, смотрели вдаль, на море. – «Четсворт».

– Не издевайся, – сказала Робин. – В детстве я обожала ездить в Скегнесс.

– «Аллардис» должен быть вот там, – сказал Страйк на пешеходном переходе и махнул рукой в сторону широкой Скарборо-авеню. – Да, вот и он, с синим козырьком.

Остановились они на углу, возле огромного сооружения в псевдотюдоровском стиле, под вывеской «Мясной ресторан и кафе „Джубили“». За вынесенными на тротуар столиками нежились под солнцем любители утреннего кофе и пива.

– Идеальный наблюдательный пункт. – Страйк выбрал один из уличных столиков. – Я бы не отказался от чашки чая.

– Сейчас закажу, – сказала Робин. – Мне все равно кое-куда забежать нужно. Будешь сам ему звонить или поручишь это мне?

– Сам позвоню. – Страйк устраивался в кресле, доставая мобильный.

Когда Робин скрылась в баре, он зажег сигарету и набрал номер «Аллардиса», не спуская глаз с дверей гостиницы. Она стояла в ряду восьми домов повыше, частично переоборудованных в небольшие пансионаты с такими же, как у «Аллардиса», выпуклыми пластиковыми козырьками над входом. Почти каждое окно закрывала белоснежная тюлевая занавеска.

– Доброе утро, гостиница «Аллардис», – ответил раздраженно-бодрый женский голос с шотландским акцентом.

– Стив там? – с развязной уверенностью осведомился Страйк.

– Барри, солнце, ты?

– Ну, – буркнул Страйк.

– С минуты на минуту будет у тебя, – заверила женщина. – У нас, ты уж прости, всего ничего оставалось. Но, Барри, сделай милость, не задерживай его, потому как тут четыре кровати перестелить надо, а он еще за молоком сходить должен.

– Ага, – ответил Страйк и повесил трубку, чтобы не выдать себя ни единым лишним словом.

– Ну что, застал его? – с тревогой спросила Робин, опускаясь в кресло напротив.

Она вымыла руки, но в спешке не досушила, торопясь к Страйку.

– Нет, – ответил он, стряхивая пепел в маленькое розовое ведерко, заменяющее пепельницу. – Доставляет какой-то заказ местному жителю и вскоре вернется с молоком.

– Так-так, – тихо выговорила Робин, глядя через плечо на темно-синий козырек «Аллардиса» с выведенным причудливыми белыми буквами названием.

Бармен принес два металлических чайника и фарфоровые чашки; детективы молча принялись за чай. Страйк не сводил внимательного взгляда с «Аллардиса», а Робин – с улицы Гранд-Пэрейд. Моря было не видно: его загораживал широкий пестрый фасад Скегнесского пирса, на котором среди прочих соблазнов рекламировался бар с закусочной под оптимистическим названием «Голливуд». По Гранд-Пэрейд на инвалидных электроскутерах разъезжали старики. Мимо столиков прогуливались с мороженым целые семьи. По горячим тротуарам послушно трусили рядом с хозяевами пушистые мальтийские болонки, толстые мопсы и сопящие чихуахуа.

– Корморан! – резко прошептала Робин.

Из-за угла на Скарборо-авеню вывернул мужчина с тяжелой хозяйственной сумкой в руке. Седые волосы были коротко подстрижены вокруг ушей, но несколько длинных прядей закрывали широкие потные залысины надо лбом. Понурые плечи и собачий взгляд выдавали в нем подкаблучника. Та же самая бирюзовая футболка, в которой он красовался на снимке с караоке, нынче туго обтягивала пивной живот. Даутвейт перешел через дорогу, преодолел три ступеньки, ведущие на крыльцо «Аллардиса», и, сверкнув на солнце застекленной дверью, скрылся из виду.

– Ты расплатилась? – спросил Страйк, залпом допивая чай и опуская пустую чашку на блюдце.

– Конечно.

– Тогда вперед, – Страйк бросил окурок в розовое металлическое ведерко и с усилием выбрался из кресла, – пока его не погнали наверх менять постельное белье.

Быстро, насколько позволял протез Страйка, они тоже перешли на другую сторону и поднялись по ступенькам, выкрашенным в голубой цвет. В цветочных ящиках под окнами нижнего этажа распустились лиловые петунии, а застекленная филенка двери была густо оклеена стикерами, один из которых гласил, что это трехзвездочная гостиница, а другой призывал входящих вытирать ноги.

Их приход возвестило звяканье колокольчика. В узкой прихожей никого не оказалось; ведущая наверх лестница была накрыта дорожкой из сине-зеленой шотландки. Вошедшие остановились у столика со множеством флаеров, рекламирующих местные достопримечательности; в воздухе удушливо пахло жареной едой и ядреным освежителем воздуха с ароматом розы.

– …А Паула новые лампы в солярии установила, – послышался голос с шотландским акцентом, и дверь справа впустила в холл женщину с короткими канареечно-желтыми волосами.

Ее лоб прорезала глубокая вертикальная морщина. Поверх футболки и подоткнутой джинсовой юбки, открывающей голые ноги в ортопедических сандалиях, был надет фартук с изображением шотландской хайлендской коровы.

– Простите, но мест нет, – сказала женщина.

– Вы – Донна? – спросил Страйк. – Мы к Стиву, на пару слов.

– А по какому вопросу?

– Мы частные детективы, – Страйк вытащил бумажник и предъявил свое удостоверение, – в настоящее время расследуем…

На площадке верхнего этажа появилась неимоверно тучная женщина. В глаза бросались ядовито-розовые легинсы и футболка с надписью: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю свою собаку». Тяжело дыша и цепляясь за перила, она начала боком спускаться по лестнице.

– …дело об исчезновении человека, – спокойно закончил Страйк и вручил Донне свою визитку.

В этот миг из-за спины супруги появился Стив Даутвейт со стопкой полотенец в руках. Вблизи стало заметно, что у него налитые кровью, припухшие глаза. Все его черты огрубели от возраста и, судя по всему, от алкоголя. Поза жены, застывшей с визиткой в руке, и присутствие пары незнакомцев, глядящих на него в упор, заставили его остановиться, и в темных глазах над стопкой полотенец вспыхнул испуг.

– Корморан Страйк? – прошептала Донна, не отрываясь от визитки. – Не тот ли, который…

Старая дама, дошедшая до середины лестницы, шумно отдувалась.

– Проходите вот сюда, – забормотала Донна, жестом приглашая Страйка и Робин в ту комнату, откуда только что вышла. – И ты давай, – приказала она мужу.

Они вошли в небольшую общую гостиную, где висел настенный телевизор, в углу стоял книжный шкаф с полупустыми полками, а с высокой подставки горестно ниспадал хлорофитум. Из гостиной арка вела в столовую на пять обеденных столов, которые сейчас протирала недовольного вида женщина в очках, чьи движения заметно ускорились при появлении Донны. Робин догадалась, что перед ней мать и дочь. Вторая была темноволосой, но жизнь оставила у нее на лбу точно такую же метку неудовлетворенности, как и у матери.

– Оставь, Кирсти! – резко сказала Донна. – Отнеси-ка вот полотенца наверх. И дверь закрой.

Кирсти молча освободила Даутвейта от стопки полотенец и вышла под шлепанье резиновых тапок по своим босым подошвам. Дверь защелкнулась.

– Садитесь, – скомандовала Донна посетителям.

Страйк и Робин опустились на небольшой диванчик. Даутвейт остался стоять спиной к телевизору, сложив руки на груди. Он хмуро стрелял глазами от Страйка и Робин к жене и обратно. Пробивающийся сквозь тюлевые занавески солнечный свет безостановочно играл в волосах Донны, похожих на проволочные мочалки.

– Это он поймал Шеклуэллского Потрошителя, – объяснила она мужу, кивком указав на Страйка. – Чего ему от тебя надо? – В ее окрепшем голосе появились визгливые нотки. – Опять не ту бабу оприходовал, да? Я тебя спрашиваю: да?!

– Что? – переспросил Даутвейт, который прекрасно понял вопрос, но тянул время.

На его правом предплечье была татуировка: песочные часы, опоясанные лентой с надписью: «Всегда мало».

– Мистер Даутвейт… – начал Страйк, но Даутвейт мгновенно перебил:

– Даймонд! Моя фамилия Даймонд!

– Что еще за Даутвейт? – насторожилась Донна.

– Виноват, – неискренне извинился Страйк. – Ошибся. Ваш муж от рождения звался Стивен Даутвейт, и вы наверняка…

Но Донна явно этого не знала. Она в изумлении повернулась от Страйка к Даутвейту, застывшему с приоткрытым ртом.

– Даутвейт? – повторила Донна и вскинулась на мужа. – Ты ж мне говорил, что фамилия твоя была Джекс!

– Я…

– А на самом деле – Даутвейт?!

– …да сто лет тому…

– Почему ты от меня скрыл?

– Я… да какая разница?

У входа звякнул колокольчик, и в прихожую вошла группа постояльцев. Все еще в гневе и потрясении, Донна, стуча деревянными подошвами, пошла узнать, что от нее требуется. Как только за ней закрылась дверь, Даутвейт обрушился на Страйка:

– Чего тебе тут надо?

– Нас наняла дочь Марго Бамборо, чтобы расследовать исчезновение своей матери, – ответил Страйк.

Лицо Даутвейта побелело в тех местах, которые не были перманентно лиловыми от лопнувших сосудов. В гостиную вплыла необъятных габаритов старая дама, спустившаяся наконец по ступеням; на ее круглом, невинном лице не отразилось ни малейшего интереса к происходящему.

– Как пройти в тюлений заповедник?

– До конца улицы, – хрипло ответил Даутвейт. – Налево.

Она выплыла в прихожую. Там опять звякнул колокольчик.

– Послушай меня… – зачастил Даутвейт, услышав приближение шагов жены. – Зачем понапрасну терять время? Я ничего не знаю про Марго Бамборо.

– Если вас не затруднит, просмотрите, пожалуйста, хотя бы свои давние показания, занесенные в полицейский протокол. – Из внутреннего кармана Страйк вынул ксерокопию.

– Что? – В гостиной опять появилась Донна. – Какие еще показания, какой протокол? Господи, – выдохнула она при звоне колокольчика, выскочила за порог и позвала, задрав голову: – Кирсти! КИРСТИ!

– Все из-за той докторши, – Даутвейт, покрываясь испариной, сверлил Страйка налитыми кровью глазами, – уж сорок с лишним лет прошло, где тут вспомнить, что тогда было, да я и раньше ничего не знал!

В дверь как загнанная ворвалась Донна.

– Кирсти подежурит у входа, – сказала она, испепелив взглядом мужа. – Пойдемте наверх. Номер «Лохнагар» свободен. К нам нельзя, – добавила она и указала Страйку и Робин куда-то вниз, в подвал, – там внуки мои на компьютере играют.

Поддернув брюки, Даутвейт бросил неистовый взгляд в промежуток между тюлевыми занавесками, словно замышляя побег.

– Кому сказано: пошел! – яростно прошипела Донна, и он с видом побитого пса поплелся за ней.

Мимо них проскользнула сбежавшая вниз Кирсти, а они стали подниматься по накрытым клетчатой дорожкой ступеням; Страйк, не стесняясь, подтягивал себя наверх, держась за перила. Он понадеялся, что «Лохнагар» будет на втором этаже, но просчитался. Номер, названный в честь горного кратера, располагался на самой верхотуре и выходил окнами на задний двор. Вся мебель была изготовлена из простой сосновой древесины. На темно-бордовом покрывале Кирсти успела разложить полотенца в виде пары целующихся лебедей; под стать темно-бордовому покрывалу были и обои, такого же цвета, но с глубоким темно-лиловым узором. Из-за настенного телевизора свисали провода. В углу, на низком столике рядом с прессом для брюк, стоял пластмассовый чайник. Сквозь туманную дымку тюля Страйк наконец-то увидел за окном море: поблескивающее золотом мелководье далеко внизу, между домами.

Донна пересекла комнату, заняла единственный стул и обхватила себя за плечи с такой силой, что под пальцами побелела кожа.

– Вы тоже присаживайтесь, – обратилась она к Страйку и Робин.

За неимением другого места оба сели на скользкое бордовое покрывало в изножье двуспальной кровати. Даутвейт привалился спиной к стене и остался стоять, сложив на груди руки и выставив напоказ татуировку в виде песочных часов.

– Даймонд, Джекс, Даутвейт, – отчеканила Донна. – И сколько же у тебя еще фамилий?

– Больше нету. – Даутвейт попытался хохотнуть, но безуспешно.

– Почему ты сменил фамилию Даутвейт на Джекс? – требовательно спросила Донна. – За что тебя разыскивала полиция?

– Никто меня не разыскивал, – проскрипел Даутвейт. – Дело прошлое. Я хотел начать с чистого листа, вот и…

– И сколько же чистых листов требуется одному человеку? – взвилась Донна. – Что ты натворил? Почему тебя заставили давать показания?

– Да там докторша одна пропала, – выдавил Даутвейт, стрельнув глазами на Страйка.

– Что еще за докторша? Когда?

– Ее звали Марго Бамборо.

– Бамборо?… – переспросила Донна; глубокая морщина разрезала ей лоб надвое. – Да ведь… да ведь про это по всем новостям трубили…

– На допрос вызывали всех пациентов, которых она принимала перед исчезновением, – быстро нашелся Даутвейт. – Таков заведенный порядок! У полицейских ничего на меня не было.

– Знаешь что, я не вчера на свет родилась, – бросила Донна. – Хочешь сказать, эти, – она указала пальцем на Страйка и Робин, – тебя выследили заведенным порядком? Может, ты и кликуху себе взял заведенным порядком? Да ты трахал эту докторшу как пить дать! Трахал ее, да?

– Да отцепись ты, нафиг она мне сдалась? – Даутвейт впервые вспылил.

– Мистер Даутвейт… – вмешался Страйк.

– Даймонд! – выкрикнул Даутвейт скорее в отчаянии, нежели в злобе.

– …буду признателен, если вы прочтете свои показания и скажете, что можно к ним добавить.

Даутвейт явно хотел отмахнуться, но после секундного колебания взял из рук Страйка листы бумаги и начал читать. Текст оказался длинным: в нем уместились и самоубийство его замужней любовницы Джоанны Хэммонд, и побои, нанесенные Даутвейту ее мужем, и депрессия, потребовавшая неоднократных посещений амбулатории «Сент-Джонс», и заверения, что он не испытывал к Марго Бамборо никаких чувств, кроме вежливой благодарности за ее клинический опыт, и отрицание каких-либо подношений, будь то переданных из рук в руки или присланных с курьером, и хилое алиби на момент исчезновения Марго.

– Нет, добавить мне нечего, – сказал наконец Даутвейт, возвращая ксерокопии Страйку.

– Дайте глянуть, – тут же потребовала Донна.

– Это никак не связано… сорок лет прошло, это яйца выеденного не стоит, – забормотал Даутвейт.

– Твоя настоящая фамилия – Даутвейт, а мне это стало известно пять минут назад! Я имею право знать, кто ты есть! – в ожесточении выпалила она. – Имею право знать, чтобы разобраться: почему я, тупая курица, тебя не вытурила после того последнего…

– Да ладно тебе, читай сколько влезет, – с неубедительной бравадой сказал Даутвейт и передал распечатки Донне.

Не прошло и минуты, как она взорвалась:

– Ты спал с замужней… и она свела счеты с жизнью?

– Я не… мы не… один раз всего лишь! Один раз! Никто из-за такой ерунды счеты с жизнью не сводит!

– Тогда почему она это сделала? Почему?

– У нее муж был редкая скотина.

– Это у меня муж редкая скотина! Но я же на себя руки не наложила!

– Умоляю, Донна…

– Что там произошло?!

– Да ничего! – отмахнулся Даутвейт. – Была у нас компания – несколько парней с работы, кто с женой, кто еще с кем, и как-то вечером зашли мы куда-то пропустить по стаканчику, а там Джоанна с подружками, и… какая-то тварь стукнула ее мужу, что мы с ней вдвоем ушли, а потом…

– А потом пропала эта докторша и копы взяли тебя за жабры?

Донна вскочила со стула; в руке у нее тряслись скомканные страницы показаний Даутвейта. Робин, по-прежнему сидя на скользком бордовом покрывале, вспомнила, как нашла в своей постели сережку Сары Шедлок, и подумала, что где-то понимает чувства Донны.

– Я знала, что ты прохиндей и поганый врун, но чтобы три мертвые подруги? Одна – это трагедия, – в ярости продолжала Донна, и Страйк подумал, что за этим последует какая-нибудь сентенция в духе Оскара Уайльда, – но чтобы три? Сколько же несчастий может свалиться на одну голову?

– С докторшей у меня никогда и ничего не было!

– У тебя еще все впереди! – взвизгнула Донна и обратилась к Робин: – В позапрошлом году я его застукала в свободном номере с моей лучшей подругой!..

– Господи, Донна! – застонал Даутвейт.

– …а полгода назад…

– Донна…

– …я вдруг узнаю, что у него шашни с нашей постоянной съемщицей… и вот теперь… – Донна, сжимая в кулаке бумажный ком, надвигалась на Даутвейта. – Говори, мерзавец: что случилось с теми девками?!

– Я к их смерти – никаким боком, уймись ты! – Даутвейт попробовал выдавить недоверчивый смешок, но лицо исказилось страхом. – Донна, успокойся… по-твоему, я убийца, что ли?

– Неужели ты думаешь, что я поверю…

К удивлению Страйка, Робин внезапно вскочила, обняла Донну за плечи и усадила на стул.

– Опустите голову, – заговорила Робин, – голову опустите.

Когда Робин стала развязывать тесемки ее фартука, туго стянутые на талии, Донна спрятала лицо в ладони, и Страйк видел только лоб – белый, как тюлевые занавески.

– Донна? – слабо проговорил Даутвейт, но его жена только шепнула:

– Не подходи, гад.

– Дышите, – сказала Робин, опустившись на колени возле единственного стула. – Принеси воды, – скомандовала она Страйку, который тут же встал и направился в крошечную ванную комнату, где над раковиной нашелся пластмассовый кувшин.

Почти такой же бледный, как жена, Даутвейт не спускал глаз с Робин, которая уговаривала Донну попить.

– Теперь надо немного посидеть, – сказала Робин хозяйке гостиницы и положила руку ей на плечо. – Не вставайте.

– Он как-то причастен к этим смертям? – прошептала Донна, косясь на Робин круглыми от ужаса глазами.

– Мы для того и приехали, чтобы это выяснить, – шепнула в ответ Робин.

Она обернулась и многозначительно посмотрела на Страйка, который молча согласился, что не сможет сделать для потрясенной Донны ничего лучше, чем вытянуть из Даутвейта все необходимые сведения.

– У нас к вам пара вопросов, – обратился к нему Страйк. – Естественно, вы не обязаны отвечать, но я бы сказал, что всем – и в первую очередь вам – будет лучше, если вы согласитесь.

– Какие еще вопросы? – Даутвейт по-прежнему не отлипал от двери, но тут из него вдруг хлынул поток слов. – Я никому зла не делал, никогда, я же не насильник. Донна подтвердит: я даже в злобе ни разу пальцем ее не тронул, не такой я человек. – Но, поймав на себе пристальный взгляд Страйка, Даутвейт взмолился: – Послушайте, говорю же вам: с Джоанной – это один-единственный раз приключилось. Я совсем еще зелен был. – И эхом Айрин Хиксон добавил: – По молодости лет каких только дров не наломаешь.

– И в старости, – прошептала Донна. – А у тебя, негодяя, – и в промежутке.

– Где вы находились, – спросил его Страйк, – когда Джоанна покончила с собой?

– В Бренте, – ответил Даутвейт. – Путь неблизкий! И свидетели у меня есть. Мы в парах торговали, каждый на своей стороне улицы, и меня поставили с парнем по фамилии Пэнис. – Он опять попытался хохотнуть; никто даже не улыбнулся. – Можете представить, каково ему было жить с такой… так вот, он рядом со мной весь день был… В офис вернулись уже к вечеру, там еще сотрудники оставались, от них мы и узнали, что Хэммонду только-только сообщили о самоубийстве супруги… Жесть… – продолжал бледный, покрытый испариной Даутвейт, – но, кроме той, одной-единственной ночи, меня с ней ничто не связывало. Но ее старик… конечно, ему легче было все свалить на меня, чем задуматься о своем скотском поведении, правда? Через пару дней возвращаюсь я домой затемно. А он меня караулит. В засаде. Живого места на мне не оставил.

– Поделом тебе! – полувсхлипнула Донна.

– И ваша соседка, медсестра Дженис, выхаживала…

– Медсестру ты очень кстати выцепил, да, Стив? – с глухим смехом сказала Донна. – Она и задницу тебе подтирала?

– Да ничего подобного не было! – взъярился вдруг Даутвейт.

– Фишка у него такая, – обратилась к Робин, все еще стоящей на коленях у стула, мертвенно-бледная Донна. – Всегда наготове слезливая история. Даже я на это купилась. Дескать, весь был в страданиях: его единственная любовь утонула… Господи прости, – шепнула Донна, медленно качая головой. – И эта стала третьей. – С истерическим хохотом она добавила: – Насколько нам известно. Может, и другие были. Как знать?

– Прошу тебя, Донна! – в который раз взмолился Даутвейт. У него под мышками на тонкой бирюзовой футболке проступили круги пота; Страйк буквально ощущал его испуг. – Прекрати, ты же меня знаешь: я никогда и никому ничего плохого не делал!

– Дженис говорит, она рекомендовала вам обратиться к врачу по поводу ваших симпто…

– Она никогда меня к врачам не направляла! – рявкнул Даутвейт, краем глаза наблюдая за женой. – Я сам знал, что мне делать, и за помощью обратился по своему желанию, потому как меня замучили… головные боли и… в основном головные боли. Чувствовал себя совсем паршиво.

– За две недели вы являлись на прием к Марго шесть раз, – отметил Страйк.

– Мне плохо было: то желудок болел, то еще что… ну то есть смерть Джоанны, конечно, на меня подействовала, а потом люди обо мне судачить стали…

– Ах, бедненький, бедненький, – пробормотала Донна. – Офигеть. Тебя к врачу палками не загонишь. За две недели шесть раз?

– Успокойся, Донна, – умоляюще сказал Даутвейт. – Мне так худо было! А тут еще полицейские, черт бы их подрал, привязались, повернули дело так, будто я ее преследовал, что ли. Вот у меня здоровье и пошатнулось!

– Вы покупали для нее… – начал Страйк.

– Конфеты шоколадные? Да нет же! – вдруг разволновался Даутвейт. – Кто ей шоколад присылал, того и разыскивайте! А я-то при чем? В полиции так и заявил: ничего я ей не покупал, с чего бы…

– Свидетели показали, что в последний раз, выходя из кабинета доктора Бамборо, вы были расстроены, а то и обозлены, – сказал Страйк. – Что случилось в то последнее посещение?

Даутвейт тяжело дышал. Вдруг он почти агрессивно впился взглядом в Страйка. Опыт научил детектива читать язык мимики и жестов подозреваемых, которые ищут возможности выговориться и облегчить душу без оглядки на последствия; Страйк понял, что Даутвейт балансирует на грани признания. Он дорого бы дал, чтобы похитить этого человека и перенести в тихую допросную, но, как и следовало ожидать, драгоценный миг нарушила Донна:

– Не дала тебе, да, Стив? А ты на что рассчитывал: сам – замухрышка-торгаш, а она – врачиха?

– Ни на что я не рассчитывал! – напустился Даутвейт на жену. – Я на лечение ходил, у меня здоровье пошатнулось!

– Он – что кот блудливый, – объяснила она Робин. – Ко всем ластится. На все пойдет, чтобы своего добиться. Его подруга на себя руки наложила, так он даже этим воспользовался: клеился к сестричкам, к врачихам…

– Не выдумывай, я болен был!

– Во время той последней встречи… – сделал вторую попытку Страйк.

– Не знаю, что ты себе вбила в голову, но ничего там не было. – Теперь Даутвейт избегал смотреть Страйку в глаза. – Докторша просто сказала, что мне требуется отдых.

– А тебе только этого и надо было, ленивый черт! – выплюнула Донна.

– Вам, кажется, нехорошо, миссис Даймонд, – сказал Страйк, – давайте мы побеседуем со Стивом где-нибудь в другом…

– Еще чего! – взвилась Донна. – Не бывать этому! Я хочу… – Она разрыдалась, сгорбилась и закрыла лицо руками. – Я должна своими ушами все выслушать… напоследок…

– Донна… – жалобно заскулил Даутвейт.

– Хватит! – Сквозь ее пальцы вырывались всхлипы. – Чтоб ни ногой отсюда.

– Тогда, – сказал Страйк, надеясь еще вернуться к последнему посещению Даутвейтом амбулатории, – давайте, может быть, проверим ваше алиби на момент исчезновения доктора Бамборо?

Донна рыдала, размазывая по лицу слезы и сопли. Робин протянула ей бумажную салфетку, взятую с подноса на чайном столике.

Растерявшись от истерики жены, Даутвейт не стал возражать, когда Страйк прошелся с ним по его шаткому алиби, но стоял на своем: в тот вечер он, никем не замеченный, сидел в кафе и просматривал газетные объявления об аренде квартир.

– Я хотел уехать, унести ноги от этих пересудов о Джоанне. Хотел бежать куда глаза глядят.

– Значит, ваше намерение сбежать не было связано с тем, что произошло между вами и доктором Бамборо во время последнего приема? – уточнил Страйк.

– Никоим образом, – ответил Даутвейт, по-прежнему не глядя на Страйка. – Да и какая тут могла быть связь?

– Обломался ты с ней? – спросила Донна из-за мятой салфетки, которой промокала глаза. – Понял, что дураком себя выставил. В точности как с той молодкой из Лидса, да, Стив?

– Донна, какого черта…

– Он забывает, – Донна повернулась к Робин, – что ему уже не двадцать лет и что сам он уже не тот прыткий шалунишка. З-заблуждается на свой счет, урод лысый.

– Донна…

– Значит, вы переехали в Уолтэм-Форест… – подсказал Страйк.

– Ну да. Полиция. Пресса. Это был сущий кошмар, – сказал Даутвейт. – Я готов был повеситься, честно ска…

– Очень жаль, что не повесился! – свирепо бросила Донна. – По крайней мере, не отнимал бы сейчас у людей время и силы.

Пропустив это мимо ушей и не замечая перекошенной физиономии Даутвейта, Страйк спросил:

– Что привело вас в Клэктон-он-Си? Там у вам жили родные?

– Родных у меня нет, я вырос в детском доме…

– Ой, передайте ему кто-нибудь скрипочку! – фыркнула Донна.

– Допустим. А тебе-то что? – Даутвейт впервые полыхнул неприкрытой злобой. – Я сам решу, что мне рассказывать, а что нет про свою убогую жизнь. Поскольку я немного пою, мне хотелось получить место аниматора: думал совместить приятное с полезным…

– Приятное, – пробормотала Донна, – и в самом деле: главное, чтоб тебе было приятно, Стив…

– …убраться подальше от людей, которые обращались со мной как с убийцей…

– Да не тут-то было! – оживилась Донна. – Там еще одна сгинула – в бассейне…

– Тебе хорошо известно, что я никак не причастен к смерти Джули!

– Откуда? – возразила Донна. – Меня там не было! Я тебя тогда еще знать не знала!

– Я же показывал тебе газетную вырезку! – напомнил Даутвейт. – Носом тебя тыкал, Донна, так что не надо! – Он повернулся к Страйку. – Мы с другими аниматорами выпивали в коттедже персонала. Кто-то предложил в покер перекинуться. Джули устала. Окончания партии не дождалась, пошла к себе. Когда огибала бассейн, поскользнулась в потемках, ударилась головой, потеряла сознание и… – На лице Даутвейта впервые отразилась искренняя скорбь. – Утонула. Никогда этого не забуду. Никогда. Наутро слышу – суматоха какая-то. Вижу – ее тело из бассейна достают. Такое не забывается. Выскочил я в одних трусах… Она же совсем девчонкой была. Лет двадцати двух от силы. Потом родители ее приехали… страшная штука. Жуткая. Мне даже не представить было, что умереть можно вот так. Поскользнуться – и не вернуться… Да… вот тогда-то я и перешел в «Инголдмеллз Батлинс», отсюда дальше по дороге. И с Донной там же познакомился, – добавил он, оценивающе глядя на жену.

– Стало быть, ваш отъезд из Клэктона-он-Си и новая смена фамилии никак не связаны с тем, что некий Оукден приезжал расспрашивать вас насчет Марго Бамборо? – спросил Страйк.

У Донны дернулась голова.

– Боже мой, – выдавила она, – значит, даже с Джули не все чисто?

– Это не ложь! – повысил голос Даутвейт. – Я тебе говорил: за пару дней до ее гибели мы с ней поссорились, а с тобой я поделился потому, что не мог себе простить! А этот тип, этот… как его там по фамилии? Оукден?… ага, появлялся такой, книгу, говорит, пишу про исчезновение Марго Бамборо. Сперва всех аниматоров обошел – обо мне расспрашивал, выболтал, что я был под подозрением, а потом фамилию сменил, – выставил меня последним пройдохой. И Джули на меня всерьез обиделась – почему я от нее утаил…

– Что ж, урок ты твердо усвоил, да, Стив? – сказала Донна. – Сбежать и затаиться, дескать, я не я, знать ничего не знаю, а когда выследили – улизнуть и найти себе другую тетку, поплакаться и перекантоваться, покуда она тебя не раскусила, а потом…

– Мистер Даутвейт, – прервал эту тираду Страйк, – хочу поблагодарить вас за уделенное нам время. Понимаю, это стало потрясением – снова ворошить прошлое.

Робин не верила своим ушам. Неужели он собрался вот так закончить опрос? Муж и жена Даутвейт (или Даймонд, как они себя называли) были потрясены в равной степени. Страйк достал из кармана вторую визитку и протянул Даутвейту.

– Если что-нибудь вспомните, – сказал детектив, – вы знаете, где меня найти. Это никогда не поздно.

Когда Даутвейт потянулся за карточкой, песочные часы у него на предплечье подернулись рябью.

– С кем еще вы побеседовали? – спросил он Страйка.

Теперь, когда его испытания закончились, он, как ни странно, захотел их продлить. Не иначе как боится остаться наедине с женой, подумала Робин.

– С мужем Марго и ее родными, – начал перечислять Страйк, следя за реакцией Даутвейта. – С коллегами, которые еще живы… С доктором Гуптой. С одной из медрегистраторов – Айрин Хиксон. С Дженис Битти, медсест…

– Это удачно, – пропела Донна. – Сестричка к твоим услугам.

– …с бывшим бойфрендом Марго, с ее близкой подругой, еще кое с кем.

Даутвейт, покрасневший от выпада жены, спросил:

– А с Деннисом Кридом? Нет?

– Пока нет, – ответил Страйк. – Ну что ж, – он перевел взгляд с мужа на жену, – еще раз спасибо, что уделили нам время. Мы вам признательны.

Робин поднялась на ноги.

– Мне очень жаль, что так получилось, – тихо сказала она Донне. – Надеюсь, вам уже лучше.

– Спасибо, – пробормотала Донна.

Выйдя на площадку верхнего этажа, Страйк и Робин все еще слышали разговор на повышенных тонах за дверью «Лохнагара».

– Донна, деточка…

– Не смей говорить мне «деточка», козлина вонючий!

– Продолжать бесполезно, – негромко сказал Страйк, спускаясь по крутой лестнице с клетчатой ковровой дорожкой так же медленно, как это делала до него тучная женщина. – При ней он все равно не скажет.

– Не скажет – чего?

– А вот это, – ответил Страйк под вопли Даутвейтов, эхом разносящиеся по лестнице, – как говорится, вопрос вопросов.

– Есть хочу, – объявил Страйк, как только они вышли из гостиницы «Аллардис» на залитый солнечным светом тротуар.

– Давай купим рыбы с картошкой, – предложила Робин.

– Вот это разговор, – с готовностью согласился Страйк, и они направились к концу Скарборо-авеню.

– Корморан, почему ты думаешь, что Даутвейт что-то знает?

– Разве ты не видела, как он на меня поглядел, когда я его спросил о последнем приеме у Марго?

– Видимо, я смотрела в это время на Донну. Всерьез беспокоилась, как бы у нее не случился обморок.

– Жаль, что не случился, – заметил Страйк.

– Страйк!

– Он определенно был почти готов что-то мне сказать, а она все нафиг испортила.

Когда они дошли до конца улицы, он продолжил:

– Этот дятел был напуган, и сдается мне, боится он не только своей жены… Нам налево или направо?

– Направо, – сказала Робин, и они направились по Гранд-Пэрейд, пройдя мимо длинного здания с открытой аркадой под названием «Мир чудес», в котором было полно мигающих и пикающих видеоигр, автоматов-«хваталок» и детских механических лошадок с прорезями для монет.

– Ты хочешь сказать, что Даутвейт виновен?

– Скорее, чувствует себя виновным, – отвечал Страйк, пока они пробирались сквозь толпу жизнерадостных семей и парочек в футболках. – Он так на меня смотрел, будто лопался от желания облегчить душу.

– Если у него были фактические доказательства, почему он не рассказал следователям? Они бы тогда с него слезли.

– Я могу придумать только одну причину.

– Боялся человека, который, по его мнению, ее убил?

– Именно.

– Значит… Лука Риччи? – спросила Робин.

В этот момент из глубины «Мира чудес» прозвучал мужской голос:

– Белое семь и четыре, семьдесят четыре.

– Возможно, – сказал Страйк, хотя и без особой убежденности. – Даутвейт и Риччи в то время жили в одном районе. Может, ходили в одни и те же пабы. Допустим, до него дошел слух, что Риччи на нее точит зуб. Но это не согласуется с рассказами очевидцев, так ведь? Если Даутвейт ее предупредил, то резонно предположить, что на Марго после этого лица не было, однако мы знаем, что именно Даутвейт выскочил из ее кабинета перепуганный… но я нутром чую: Даутвейт считает, что происшедшее между ними во время последнего приема имеет отношение к ее исчезновению.

Ухоженный парк встречал посетителей яркими петуниями. Перед ними на площадке посреди островка безопасности стояла сложенная из кирпича и камня шестидесятифутовая часовая башня, отдаленно напоминавшая готическую, с циферблатами, похожими на миниатюрный Биг-Бен.

– Сколько же всего в Скегнессе рыбных забегаловок? – поинтересовался Страйк, когда они остановились на оживленном перекрестке рядом с часовой башней.

Совсем рядом находились два таких заведения с выставленными на тротуар столиками, а через дорогу – еще два, тоже предлагающие рыбу с жареной картошкой.

– Не считала, – ответила Робин. – Мне всегда были интереснее ослики. Может, сюда? – предложила она, указывая на ближайший свободный столик фисташкового цвета, относившийся к уличному рыбному кафе «Тониз чиппи» («Выигрываем за счет качества, а не цены»).

– Ослики? – с ухмылкой переспросил Страйк, усаживаясь на скамью.

– Именно так, – подтвердила Робин. – Тебе треску или пикшу?

– Пикшу, если можно, – ответил Страйк, и Робин направилась в кафе сделать заказ.

Где-то через минуту, предвкушая жареную картошку и с наслаждением грея спину на солнце, Страйк осознал, что неотрывно наблюдает за Робин, и перевел взгляд на птичий переполох у себя над головой. Хотя верхняя часть желтой ограды, отделяющей «Тониз чиппи» от аналогичного «Кафе Гарри Рэмсботтома», и была оснащена тонкими шипами, чтобы там не засиживались птицы, это не смогло остановить выводок пестрых дроздов, которые изящно расселись между пиками и удерживали равновесие в находившихся под ними железных кружочках, ожидая возможности налететь на оставленный кем-нибудь кусочек жареного картофеля.

Наблюдая за птицами, Страйк думал о том, каковы шансы, что Даутвейт позвонит по указанному на карточке номеру. Даутвейт давно привык прятаться от своего прошлого, но Страйк определенно прочел на его лице отчаяние, какое ему доводилось видеть только у тех, кто дошел до крайности под гнетом ужасной тайны. Рассеянно потирая подбородок, Страйк решил дать этому субъекту небольшую отсрочку, а потом либо позвонить ему вновь, либо даже вернуться без предупреждения в Скегнесс, чтобы, возможно, перехватить Даутвейта на улице или в пабе, где не сумеет вмешаться Донна.

Страйк все еще наблюдал за дроздами, когда Робин опустила на стол два пенопластовых подносика, две маленькие деревянные вилки и две банки кока-колы.

– Гороховое пюре, – догадался Страйк, глядя на подносик Робин, где рядом с рыбой и жареной картошкой лежала изрядная порция какой-то зеленой кашицы.

– Йоркширская икра, – садясь рядом, сказала Робин. – Почему-то я подумала, что ты этого не захочешь.

– Правильно подумала. – Страйк взял пакетик томатного соуса, почти с содроганием глядя, как Робин макает в зеленое месиво ломтики жареной картошки.

– Изнеженный южанин, вот ты кто, – сказала она, и Страйк рассмеялся:

– Никогда не говори этого при Полворте.

Пальцами он отделил кусочек рыбы, обмакнул в кетчуп и съел. А потом без предупреждения затянул:

Вечером следующего дня партнеры расположились в своих креслах по одну сторону рабочего стола. После того случая, когда Страйк заехал Робин локтем между глаз, детективы впервые остались в офисе наедине. Сегодня в помещении ярко горел свет, ничто не напоминало о стаканах со спиртным, но картинка того вечера все равно стояла у них перед глазами, поэтому смущение, не покидавшее напарников, со стороны Страйка проявилось в излишней суетливости при установке монитора, а со стороны Робин – в полной сосредоточенности на подготовленных для Глории вопросах.

В восемнадцать часов (у Глории – в девятнадцать) Страйк набрал ее номер, и через несколько секунд ожидания под мелодию вызова на экране появилась слегка взволнованная женщина, сидящая на фоне книжных стеллажей – видимо, в кабинете. На стене прямо за спиной Глории висела семейная фотография в большой раме: сама хозяйка дома, солидного вида муж и трое уже взрослых сыновей – все как на подбор красавцы в белых рубашках.

В ходе расследования дела Марго Бамборо сыщики входили в контакт со множеством людей, но только Глория Конти, как показалось Робин, с годами почти не изменилась, хотя и ничуть не старалась молодиться. На ее седых волосах отлично смотрелась свежая стрижка боб-каре. На лбу и вокруг глаз появились морщинки, но прекрасная кожа свидетельствовала, что Глория никогда не злоупотребляла загаром. Правильное, с точеными скулами лицо сохранило свои контуры со времен молодости, а темно-синяя рубашка с высоким воротом, изящные золотые сережки и очки в квадратной оправе создавали элегантный, но скромный образ. На вид – типичная университетская преподавательница, думалось Робин: не скажешь, что когда-то вращалась в преступной среде; впрочем, на первое впечатление могли повлиять бастионы книг на заднем плане.

– Добрый вечер, – нервно начала Глория.

– Добрый вечер, – дуэтом поздоровались Страйк и Робин.

– Спасибо, что согласились с нами пообщаться, мадам Жобер, – продолжал Страйк. – Мы вам очень признательны.

– Что вы, мне не трудно, – вежливо ответила она.

После россказней Айрин Хиксон о темной стороне жизни бывшей работницы регистратуры Робин меньше всего ожидала услышать столь интеллигентный выговор, хотя Глория теперь в основном проживала за пределами родной страны – как, впрочем, и Пол Сетчуэлл.

– Мы уже давно хотим с вами побеседовать, – сказала Робин.

– Извините, что так все вышло, – заговорила Глория. – Видите ли, мой муж Юго скрывал от меня ваши послания. Совершенно случайно я наткнулась на последнее письмо в папке «Удаленные». Только тогда и узнала, как долго вы меня разыскиваете. А Юго… он же хотел как лучше.

Робин вспомнила, как Мэтью, удалив с ее телефона голосовое сообщение от Страйка, хотел воспрепятствовать ее возвращению к работе в агентстве. Но Глория, к удивлению Робин, похоже, не держала на мужа зла за вмешательство в ее жизнь. Словно прочитав эти мысли, Глория пояснила:

– Юго решил, что я не захочу обсуждать события прошлого с незнакомыми людьми. Одного он не учел: я, можно сказать, всю жизнь ждала разговора с такими, как вы… единственными, кто пытается докопаться до истины, и если вам удастся… у меня камень с души упадет, честное слово.

– Вы не возражаете, если я буду делать кое-какие заметки? – спросил ее Страйк.

– Что вы, ничуть не возражаю, – тихо ответила Глория.

Страйк щелкнул авторучкой, а Глория достала откуда-то из-за кадра бокал красного вина, сделала глоток и, собравшись с духом, торопливо заговорила:

– Можно для начала я проясню некоторые обстоятельства своей жизни? Со вчерашнего дня прокручиваю все это в голове и думаю, что сэкономлю вам немало времени, рассказав немного о себе. Это прольет свет на наши взаимоотношения с Марго и на мои поступки… уж какие были.

– Это будет очень кстати, – откликнулся Страйк, держа наготове ручку. – Пожалуйста, мы вас слушаем.

Глория сделала еще один глоток вина, убрала бокал за рамку кадра, глубоко вздохнула и сказала:

– Когда мне было пять лет, мои родители погибли во время пожара.

– Какой ужас! – вырвалось у Робин.

В переписи населения от тысяча девятьсот шестьдесят первого года упоминалась полная семья из четырех человек.

– Приношу запоздалые соболезнования. – Страйк издал нечто вроде сочувственного рыка.

– Спасибо, – сказала Глория. – Рассказываю только для того, чтобы… видите ли, тогда мне удалось выжить, потому что отец выбросил меня на одеяло, которое растянули под окном наши соседи. Сами родители задержались внутри, пытаясь вызволить моего старшего брата, отрезанного стеной пламени. Все трое погибли, поэтому меня взяли на воспитание родители моей матери. Совершенно очаровательные люди. Ради меня они были готовы прозакладывать душу, и на этом фоне все события будут выглядеть еще трагичнее… Я росла очень застенчивой девочкой. С завистью смотрела на одноклассниц, у которых был полный комплект родных, да и в остальном… как бы так выразиться… шик-блеск. Моя бабушка совсем не улавливала, что уже настали шестидесятые, а потом и семидесятые, – продолжала Глория с печальной улыбкой, – поэтому мой внешний вид был далек от моды тех времен. Ни тебе мини-юбок, ни косметики… Естественной доступной мне реакцией стал уход в мир фантазий. Подростки всегда что-то себе выдумывают, но я… превзошла всех. Когда мне стукнуло шестнадцать, я посмотрела «Крестного отца», после чего все и закрутилось… Звучит смешно, – без улыбки выговорила Глория, – но это чистая правда. Меня… захватила эстетика фильма. Я им чуть не бредила. Пересмотрела его, не знаю, раз двадцать. В семидесятые я, простая ислингтонская школьница, видела себя знойной сицилийкой Аполлонией из сороковых годов, которая встретила красивого американского мафиозо, только ни на какой бомбе я не подрывалась, а переехала жить в Нью-Йорк вместе с Майклом Корлеоне; я видела себя шикарной, просто сногсшибательной женщиной, а своего мужа – дерзким преступником, который, разумеется, строго чтит омерту.

Страйк и Робин рассмеялись, но на лице Глории не дрогнул ни один мускул. Наоборот, она, похоже, сгорала от стыда.

– Почему-то я думала, что воплотить эту фантазию в жизнь мне поможет, – продолжала она, – моя итальянская фамилия. Хотя до «Крестного отца» я о ней даже не задумывалась. И вот ни с того ни с сего я прошу бабушку с дедушкой сопроводить меня на мессу не в их обычную церковь, а в римско-католическую – на Кларкенуэлл-роуд, и они, царствие им небесное, согласились. Уж лучше бы отказали. Уж лучше бы втолковали мне, что не стоит идти на поводу у собственных причуд, хотя бы потому, что их родной приход – центр всей их общественной жизни, который всемерно поддерживает стариков… Я всегда чувствовала себя англичанкой, коей, собственно, и была по материнской линии, но теперь мне хотелось как можно больше узнать о семье отца. Главным образом ради поиска родственников среди мафиози. В случае успеха я бы уговорила бабушку с дедом купить мне билет на Сицилию и, быть может, вышла бы там замуж за дальнего родственника. Однако выяснилось, что мой итальянский дед эмигрировал в Лондон, чтобы работать в кафетерии. А отец служил в Лондонском управлении городского транспорта. Продвигаясь дальше в своих поисках, я снова и снова натыкалась на абсолютно добропорядочную и законопослушную родню. Сплошное разочарование, – вздохнула Глория. – И вот однажды в воскресенье в церкви Святого Петра кто-то указал на такого Никколо Риччи, сидевшего где-то в задних рядах. Поговаривали, будто он остается одним из последних гангстеров Маленькой Италии.

Глория замолкла и глотнула еще вина, затем вернула бокал на место и продолжила:

– В общем… У Риччи были сыновья.

Страйк, бросив записи, положил ручку на блокнот.

– На самом деле Лука Риччи в подметки не годился Аль Пачино, – сухо заметила Глория, – но некоторые параллели я все-таки проводила. Он был четырьмя годами меня старше, и с кем бы я о нем ни заговорила, все в один голос утверждали, что от него одни неприятности – а мне только этого и надо было. Все началось с пары мимолетных улыбок…

На первое свидание мы пошли за пару месяцев до моих выпускных экзаменов. Домашним я сказала, что буду готовиться вместе со своей одноклассницей у нее дома. Им и в голову не могло прийти, что я, такая прилежная девочка, могу врать…

Я из кожи вон лезла, чтобы понравиться Луке – счастливому билету в мир моих фантазий. У него была машина, и он, конечно же, проворачивал грязные делишки. Правда, о встречах глав криминальных семей на высшем уровне он даже не заикался… в основном болтал о своем «фиате», наркотиках и разбоях.

После нескольких свиданий стало очевидно, что Лука по-настоящему мной увлекся, хотя… нет, – мрачно продолжала Глория, – «увлекся» – не очень подходящее слово, оно все-таки подразумевает какую-никакую привязанность. На самом деле он просто хотел меня захомутать, что ли, сделать своей собственностью. Все происходящее настолько будоражило мою фантазию – какая же я была дурочка, – что мне казалось… как бы это сказать… будто именно так и должен поступать правильный мафиозо. Хотя больше всего Лука нравился мне при взгляде со стороны, когда накладывался на образ Майкла Корлеоне и в моей голове, и в моей постели.

Учебу я, конечно, забросила. И можно сказать, полностью переселилась в свой вымышленный мир. Подружкам гангстеров образование ни к чему. И мне тоже – так считал Лука. Все экзамены я провалила.

Старички мои ужасно расстроились, но отнеслись, в общем-то, с пониманием. – Впервые за весь рассказ голос Глории слегка дрогнул. – А потом, кажется через неделю, до них дошел слух, что я встречаюсь с Лукой. Как они тогда переживали! Но мне уже было все равно. Я сказала, что учиться дальше не собираюсь, а устроюсь сразу на работу.

И подалась в амбулаторию «Сент-Джонс» – только потому, что она находилась в самом сердце Маленькой Италии, хотя никакой Маленькой Италии давно уже и в помине не было. Отец Луки – последний экспонат, живая реликвия. Но повторяю, я жила в своих фантазиях: раз моя фамилия Конти, значит мое место там, откуда мои корни. К тому же встречаться с Лукой было удобно, потому что жили мы по соседству. По-хорошему, мне не следовало устраиваться в амбулаторию. Молоко еще на губах не обсохло, да и опыта никакого. Но Марго настояла…

Она запнулась из-за того, как подумала Робин, что впервые произнесла имя Марго. Сделав глубокий вдох, Глория возобновила свой рассказ:

– Итак, весь день я проводила в регистратуре бок о бок с Айрин. Мои бабушка с дедушкой, проживавшие в Ислингтоне, числились за другой амбулаторией, поэтому я без зазрения совести сочиняла для Айрин байки о своем происхождении.

К этому времени у меня имелся, так сказать, готовый анамнез. Я уверяла свою напарницу, что Конти – старинная сицилийская семья, что мои дед и отец входили в состав преступного клана, – и чего еще только не наболтала. Иногда пересказывала услышанное от Луки о делах его семейки. Кое-что заимствовала прямо из «Крестного отца». По иронии судьбы, – Глория слегка закатила глаза, – я умолчала о том единственном, что действительно связывало меня с преступным миром: о своем парне. Лука приказал мне помалкивать о нем и членах его семьи. К его словам я подошла со всей ответственностью.

Помнится, через несколько месяцев после начала работы в амбулатории по округе поползли слухи, что на какой-то стройке нашли замурованное в бетон тело. Я делала вид, что в курсе происходящего благодаря своим криминальным связям. И уверяла Айрин, что, по моим достоверным сведениям, труп принадлежал одному из членов банды Сабини. Вот дура-то, – вздохнула Глория. – Просто идиотка…

При этом у меня было ощущение, что Марго видит меня насквозь. В один из первых моих рабочих дней она сказала, что на собеседовании я ее «чем-то зацепила». Мне не нравилась ее опека. Со мной она всегда держалась запросто, и, хотя я всем своим видом отъявленной гангстерши с грязными секретами требовала к себе определенного отношения, Марго видела во мне просто милую девчушку. Айрин тоже невзлюбила Марго, поэтому мы без конца перемывали ей кости. Называли ее ханжой: дескать, Марго всем прожужжала уши насчет образования и карьерного роста, но сама вышла замуж за обеспеченного врача-консультанта. Когда живешь во лжи, нет ничего более опасного, чем люди, которые говорят правду…

Вы меня простите… – Глория беспокойно покачала головой, – все это не имеет прямого отношения к делу, но без этого никак, поэтому, с вашего позволения…

– Мы вас не торопим, – отозвался Страйк.

– Итак… на следующий день после моего восемнадцатилетия мы с Лукой сильно поругались. Уже не помню, по какому поводу, но он схватил меня за горло, прижал к стене и удерживал, пока я не начала задыхаться. В тот миг меня охватил ужас.

Когда он меня отпустил, у него в глазах все еще горело нечто устрашающее. Он сказал: «Сама напросилась». И добавил: «Ишь заговорила, как твоя врачиха».

Как вы, наверное, уже догадались, я нередко упоминала Марго в наших с ним разговорах. Рассказывала, какая она зануда, властная, самоуверенная. Постоянно на нее ссылалась, но лишь для того, чтобы принизить и обесценить все ею сказанное.

На одном из собраний она процитировала Симону де Бовуар. А дело было так: обронив ручку, она крепко выругалась, после чего доктор Бреннер решил сострить: «Меня часто спрашивают: каково это – работать бок о бок с врачом-женщиной, но коль скоро такое счастье мне пока не выпало, я даже ответить не смог». Дороти расхохоталась, хотя ей несвойственна была такая реакция, но Марго себя в обиду не дала… я на всю жизнь запомнила ее слова, а потом и в оригинале выучила… «Мужчина определяется как человек, а женщина как представительница женского пола: и каждый раз, когда она ведет себя как человек, говорят, что она подражает мужчине»[31].

После собрания мы с Айрин по привычке чесали языками. За цитирование какой-то француженки мы заклеймили Марго выпендрежницей, но такие эпизоды прочно оседали у меня в голове – клещами не вырвать. Мне втемяшилось, что быть женой мафиозо – это предел мечтаний, но иногда Марго и впрямь вела себя не так, как все, и никогда не пасовала перед Бреннером, чем вызывала одно восхищение…

Глория пригубила еще немного вина.

– Ну так вот, после того как Лука меня чуть не задушил, я вернулась домой и полночи рыдала. На следующий день надела водолазку, чтобы скрыть синяки, а после работы, в пять часов вечера, направилась к ближайшей телефонной будке, позвонила Луке и дала ему от ворот поворот. Сказала, что он до смерти меня напугал и я больше не хочу его видеть.

Он воспринял это совершенно спокойно. Я, конечно, удивилась, но у меня прямо от сердца отлегло… три или четыре дня жила с мыслью, что все кончено, и чувствовала себя волшебно. Я как будто пробудилась ото сна или вынырнула из-под воды на воздух. Меня все еще завораживала идея быть подружкой гангстера, однако в моих фантазиях жизнь стала безоблачной. Зато в реальности возникало множество «но».

Через некоторое время Лука вместе с отцом и одним из кузенов заявились на наш рождественский корпоратив, ближе к его завершению.

При виде этой троицы меня заколотило. Лука тогда сказал: «Папа всего лишь хочет познакомиться с моей девушкой». А я… не знаю почему, но я прямо оцепенела от одного их вида… и только ответила: «Да, хорошо». Взяла пальто и ушла с ними вместе – сотрудники даже опомниться не успели.

Они проводили меня до автобусной остановки. По дороге Нико сказал: «Ты хорошая девушка. Лука очень расстроился после вашего телефонного разговора. Тебе же известно, как он тебя любит. Ты ведь не хочешь его огорчить?» Потом отец с двоюродным братом Луки ушли. А Лука меня спрашивает: «Ты тогда просто пошутила, верно?» И я… Как же мне было страшно. Притащил с собой отца и кузена… В общем, я решила покончить с этой историей. Но до поры до времени его не злить. Поэтому я сказала: «Да, пошутила. Но ведь такое больше не повторится, правда?» А он даже удивился: «Что именно?» Как будто он никогда меня не душил. Как будто мне померещилось.

Мы продолжали встречаться, – рассказывала Глория, – и Лука стал заводить разговоры о женитьбе. Я твердила, что еще не готова. Каждый раз, когда я только заикалась о расставании, он обвинял меня в измене – худшем, по его меркам, преступлении, – а доказать обратное можно было лишь одним способом: остаться при нем.

Глория на мгновение перевела взгляд за пределы монитора.

– К тому времени мы уже не раз переспали. Без всякого желания с моей стороны. При этом… нет, он меня не принуждал, – сказала Глория, и Робин сразу подумала о Джемме, личном референте Жука, – но не перечить ему было залогом моего выживания. Иначе бы он влепил мне пощечину – это в лучшем случае. Однажды он пригрозил, что доберется до моей бабки, если я буду плохо себя вести. Тут уж я вызверилась, а он рассмеялся и сказал, что я шуток не понимаю, но на самом деле он хотел посеять во мне ужас, и ему это удалось.

Контрацепцию он не признавал. Поэтому мы следовали, так сказать, календарному методу. – Глория снова потянулась за бокалом. – Но Лука… мягко говоря, был не слишком внимателен в этом вопросе, а по мне, он только и хотел, чтобы я залетела и от безвыходности вышла за него замуж. Мои бабушка с дедушкой, скорее всего, приняли бы его сторону. Они были очень набожны.

Поэтому без ведома Луки я попросила у Марго противозачаточные. Она сказала, что рада мне помочь, но заметила, что даже не подозревала о существовании у меня бойфренда, я ведь скрытничала…

Хотя она по-прежнему не вызывала у меня симпатии, кое-что я ей все-таки поведала. Пожалуй, только с ней я могла отбросить всякую фальшь. Я была уверена: ни одна из моих фраз не покинет пределов ее кабинета. Она пыталась меня вразумить. Донести ту мысль, что из сложившейся ситуации есть и другой выход, кроме безропотного подчинения Луке. А я думала: тебе легко рассуждать, с твоими-то деньжищами, с огромным домом…

Но наверное, она вселила в меня толику надежды. Когда Лука снова распустил руки со словами «сама напросилась», а потом еще долго распинался о моей неблагодарности – дескать, без него так бы и обреталась в стариковской халупе, – я сказала: «Мне есть куда податься», и тут, видимо, он не на шутку забеспокоился, что кто-то готов оказать мне поддержку. К этому времени я уже не судачила за спиной у Марго, да Лука и сам быстро смекнул, что к чему…

И стал писать ей анонимки с угрозами. Но я сразу догадалась, кто отправитель. По почерку узнала. В тот день Дороти взяла отгул из-за сына – ему удалили гланды, поэтому разобрать корреспонденцию поручили Айрин, которая при мне вскрыла одну из записок. Ее содержание вызвало у Айрин приступ злорадства, а мне пришлось подыгрывать, но про почерк я умолчала.

Про почерк я сказала Луке. На что он ответил: мол, нечего пороть чушь, еще не хватало ему анонимки строчить… но я-то знала, чьих это рук дело.

И, короче говоря… по-моему, как раз после второй записки… случилось то, чего я так боялась. Я залетела. Откуда мне было знать, что при расстройстве желудка эффективность оральной контрацепции приближается к нулю, а я за месяц до этого какой-то вирус подхватила. Мне стало ясно: назад дороги нет, придется выйти замуж за Луку. Его семейка будет настаивать, а мои бабушка с дедом не пожелают видеть меня матерью-одиночкой. Именно в тот период я впервые призналась себе в том, – Глория смотрела Страйку и Робин прямо в глаза, – что ненавижу Луку Риччи всеми фибрами души.

– Глория, – деликатно вставила Робин, – простите, что прерываю, но та инфекция… вы подхватили ее на барбекю у Марго?

– Вы уже слышали? Именно тогда меня и подкосил ротавирус. Потом говорили, будто кто-то из детей подмешал какую-то гадость в пунш, но я в эти сказки не верю. К тому же плохо стало мне одной.

Краем глаза Робин заметила, что Страйк делает в блокноте пометки.

– Я пришла к Марго, чтобы узнать наверняка, беременна я или нет, – продолжала Глория. – Ей я могла довериться. Когда она подтвердила, у меня почва ушла из-под ног, я все глаза выплакала у нее в кабинете. И знаете… как же по-доброму она ко мне отнеслась. Держала меня за руку и утешала, казалось, целую вечность… Я ведь думала, что аборт – это грех. Меня так воспитали. Марго же не видела в моем положении ничего греховного. Она четко обрисовала, как сложится моя жизнь, выйди я за Луку. Как вариант, я могла бы растить ребенка одна, но мы с Марго понимали, что Лука не отстанет и вообще никуда не денется из моей жизни, если я сохраню беременность. Понятное дело, что поднимать ребенка в одиночку – задача не из простых. У меня перед глазами был живой пример: медсестра Дженис. Вечно разрывалась между сыном и работой… Само собой, Лука был не в курсе. Я понимала: если уж решилась… на такой шаг… действовать надо без промедления, пока Лука ничего не замечает, а главное, пока ребеночку еще не больно, что ли…

Опустив голову, Глория закрыла лицо руками.

– Печально слышать, – сказала Робин. – Должно быть, вам непросто было это пережить.

– Простите… сейчас я… – Глория выпрямилась и со слезами на глазах откинула назад седые волосы. – Что было, то прошло. Все это я рассказываю, чтобы дать вам представление…

Марго записала меня на аборт. Указала свое имя и контактные данные, а нам обеим купила парики: если узнают ее, то и меня смогут вычислить. И пошла со мной… в субботу, кстати говоря… в ту клинику на Брайд-стрит. Никогда не забуду название улицы, оно ведь происходит от слова «невеста», а невестой я становиться не собиралась – потому-то и оказалась в том месте.

В базе данных клиники фамилия Марго стояла в графе «Лечащий врач», но, видимо, произошла какая-то накладка, поскольку там решили, что именно Марго Бамборо ложится на операцию. Тогда Марго сказала: «И плевать, никто никогда не узнает, информация о пациентах конфиденциальна». И объяснила, что при необходимости повторного приема пусть лучше связываются с ней и договариваются о дальнейшем.

Она держала меня за руку, когда мне вводили наркоз, и была рядом, когда я очнулась. – Быстрым движением руки Глория смахнула слезы, хлынувшие из ее темных глаз. – Когда я окончательно пришла в себя, мы сели в такси и доехали до улицы, где жили мои бабушка с дедом. Она объяснила мне, как ухаживать за собой после операции…

Я не была похожа на Марго. – Голос ее надломился. – И не верила, что поступила правильно. Четырнадцатое сентября… Эту дату я, кажется, больше не вспоминала и думала только о ребенке.

В амбулатории Марго пригласила меня к себе в кабинет и поинтересовалась моим самочувствием, а потом сказала: «Глория, тебе нужно набраться смелости. Если ты останешься с Лукой, история повторится. Давай найдем тебе работу подальше от Лондона и сделаем все, чтобы Лука не узнал, куда ты исчезла». А следующие ее слова я запомнила навсегда: «Мы суть не ошибки, которые мы совершаем. Мы – это то, как мы воспринимаем свои ошибки». Но я не была похожа на Марго, – повторила Глория. – Храбростью не отличалась, не понимала, как смогу бросить родных на произвол судьбы. Я притворилась, что одобряю эту идею, а сама через десять дней после аборта снова лежала в постели с Лукой, но не от большого желания, а из-за неспособности сделать другой выбор.

А потом, – продолжала Глория, – примерно через месяц после нашего похода в клинику, все рухнуло. Марго исчезла.

За кадром послышался приглушенный мужской голос. Глория обернулась через плечо к двери и сказала по-французски:

– Нет, мы еще не закончили!

Потом она вернулась к разговору с детективами:

– Извините, пожалуйста.

– Мадам Жобер… Глория, – сказал Страйк, – не могли бы вы рассказать, что произошло в тот день, когда исчезла Марго?

– За целый день?

Страйк кивнул. Глория сделала медленный и глубокий вдох, как будто собираясь нырять на глубину, и заговорила:

– Утром в амбулатории все шло заведенным порядком. Все сидели на своих рабочих местах, только Вильмы, уборщицы, не было. По пятницам она не работала.

В памяти у меня отложилось два эпизода: во-первых, разговор в ординаторской с Дженис, которая хлопотала около чайника и распиналась о скором выходе продолжения «Крестного отца»… Я, конечно, изобразила восторг, но на самом деле скорее бы удавилась, чем пошла на этот фильм… А во-вторых, ликование Айрин, которой удалось-таки свести Дженис с каким-то кавалером и та наконец-то идет на свидание…

Айрин так забавно отзывалась о Дженис. Считалось, что их связывает крепкая дружба, но это не мешало Айрин называть Дженис мужеловкой, что в устах Айрин, конечно, звучало уморительно. Она часто говорила, что пора бы Дженис разуть глаза и не сидеть в ожидании принца вроде Джеймса Каана, потому что ей, как матери-одиночке, на выгодную партию рассчитывать не приходится. По мнению Айрин, лучшее, на что могла рассчитывать Дженис, – это некий простой работяга из конторы Эдди. Айрин всегда над ним посмеивалась: мол, недотепа.

Так вот, в то утро все шло своим чередом: на приеме сидели все три врача. Не припоминаю ничего из ряда вон выходящего, разве что Айрин ушла раньше обычного. Она жаловалась на острую зубную боль, но я не поверила. Мне показалось, что ее не особо волновала личная жизнь Дженис.

Я знала, что вечером у Марго запланирована встреча с подругой в пабе. Она сама мне сказала, когда, увидев последнего пациента, попросила принести ей из холодильника пончик в целлофановой упаковке – хотела взбодриться. Она обожала сладкое. Каждый день ровно в пять вскрывала пачку печенья. У нее был такой обмен веществ, что она не полнела, но нервы явно сдавали.

Я хорошо запомнила эпизод с пончиком, потому что Марго тогда меня вроде как попрекнула: «Почему ты сама не съела эти конфеты?» На столе лежала коробка, которую она за день до этого достала из мусорного ведра. Естественно, никакой антисанитарии – коробка была не распечатана. Кто-то из пациентов передал…

– Кто-то? – переспросил Страйк.

– Нам всем казалось, что это Стив Даутвейт, да и у следствия к нему было больше всего вопросов, – ответила Глория. – Во всяком случае, Дороти настаивала именно на этой версии.

– Разве к конфетам не прилагалось записки?

– Там была карточка с надписью «Спасибо», – сказала Глория, – отчего Дороти и предположила, что это Стив Даутвейт: он чаще других записывался к Марго на прием. Но имени на той карточке вроде бы не было.

– Значит, Марго выбросила коробку в мусорное ведро, а потом достала?

– Совершенно верно, я тогда еще над ней подшучивала: «Так и знала, что у вас рука не поднимется»; впрочем, она сама тоже посмеялась. А на следующий день я ее спрашиваю: «К конфетам так и не притронулись?», а она: «Уже все слопала».

– То есть коробка все еще находилась в кабинете?

– Да, на книжной полке. Я вернулась в регистратуру. Доктор Бреннер отпустил своего больного, а сам еще сидел в кабинете – заполнял медкарту.

– Скажите, пожалуйста, известно ли вам о пристрастии доктора Бреннера к барбитуратам? – спросил Страйк.

– К чему? – удивилась Глория.

– То есть вы не в курсе?

– Нет, – недоуменно ответила она. – Не в курсе.

– Вы никогда не слышали, что Дженис на дне чайной кружки обнаружила амитальную капсулу?

– Нет… Ох. Может быть, поэтому Марго сама заваривала себе чай? Айрин всегда перебарщивала с молоком.

– Давайте вернемся к концу рабочего дня: кто за кем уходил из амбулатории?

– Следующим был больной доктора Гупты, и доктор, не задерживаясь, вышел за ним вслед. Спешил на какой-то семейный ужин, не хотел опаздывать. А потом, когда я уже думала, что на сегодня всё, явилась та девушка, Тео.

– Опишите нам Тео, – попросил Страйк.

– Длинные черные волосы… смуглая кожа. То ли румынка, то ли турчанка. Аляповатые серьги «кучи», вроде как цыганские. И вообще несколько походила на цыганку. Раньше я с ней не сталкивалась, и карточки ее у нас в регистратуре, понятное дело, не было. У нее явно болел живот, и очень сильно. Подойдя к окошку регистратуры, она попросила срочно позвать врача. Я спросила ее полное имя, и она назвалась Тео… какая-то, неразборчиво. Переспрашивать я не стала – ей определенно было не до того, а потом побежала узнать, кто сможет ее осмотреть. Марго все еще вела прием, поэтому я побежала к доктору Бреннеру. Тот, конечно, в отказ. Оно и неудивительно: очень непростой человек. Никогда мне не нравился. Потом из кабинета доктора Бамборо вышли мать с ребенком, и Марго согласилась принять ту женщину.

– А Тео – это на сто процентов была женщина? – поинтересовался Страйк.

– Вне всякого сомнения, – твердо сказала Глория. – Когда она приблизилась к окошку, я обратила внимание на ее плечи – довольно широкие, но это определенно была женщина. Может, именно из-за этих широких плеч доктор Бреннер потом заявил, что она смахивала на мужчину, но, положа руку на сердце… Я размышляла о нем минувшей ночью, перед нашей с вами беседой. Такого ярого женоненавистника, как Бреннер, я, наверное, больше не встречала. Он всячески порочил тех женщин, которые не выглядят женственно или не разговаривают «как леди», но вместе с тем презирал и Айрин, смешливую и очень, знаете ли, женственную блондинку. По-моему, он хотел, чтобы все мы походили на Дороти, безропотную и учтивую, в закрытых платьях за колено. Дороти смахивала на унылую монашку.

Робин представила, как на кровати бревном лежит Бетти Фуллер, а Бреннер льет ей в ухо поток грязных слов.

– Пациентки не любили Бреннера. Вечно просили нас перевести их к Марго, но мы вынуждены были отказывать – у Марго и без того был перебор. Но у Бреннера близился пенсионный возраст, и мы надеялись, что ему на смену придет кто-нибудь поприличнее… А тогда он ответил отказом, и Тео попала на прием к Марго. Я все время поглядывала на часы, потому что у меня было назначено свидание с Лукой, а он не выносил, когда его заставляли ждать. Но Тео все не выходила из кабинета. Появилась она только в четверть седьмого и сразу ушла… Через пару минут следом за ней вышла Марго. Похоже, совершенно без сил. День выдался тяжелый. Она сказала: «Карту заполню завтра, мне нужно поторапливаться: Уна ждет. Ты запри общим ключом». Я даже не ответила, – сказала Глория, – потому что боялась гнева Луки. То есть не попрощалась, не пожелала ей приятного вечера – этой женщине, которая спасла мне жизнь… Это не преувеличение, поверьте. А я доброго слова ей не сказала.

По ее лицу скатилась слезинка. Глория помолчала, смахнула влагу и продолжила:

– Помню, раскрывая зонтик, Марго оступилась. Подвернула ногу в туфельке на каблуке. Шел дождь, на тротуаре было скользко. Но она тут же выпрямилась, поспешила дальше и скрылась из виду… Я заметалась: выключила свет, заперла шкафчики, подергала дверь черного хода – она была заперта; меня потом спрашивали об этом в полиции. Плотно затворила и заперла входную дверь и побежала по Сквозному проходу, который начинался от амбулатории, на свидание с Лукой… Марго я больше никогда не видела.

Глория опять потянулась к почти пустому бокалу и допила последние капли вина.

– У вас были какие-нибудь мысли: что с ней могло случиться? – поинтересовался Страйк.

– Чего я только не передумала, – негромко ответила Глория. – Больше всего боялась, что это Лука поручил кому-нибудь ее избить или похитить. Она была для него как кость в горле. Стоило мне сказать хоть что-нибудь в защиту своего достоинства, как он начинал поливать Марго грязью – якобы это ее дурное влияние. Лука внушил себе, что она пытается вбить между нами клин; тут он, конечно, был прав. Но самые жуткие страхи охватывали меня при мысли о том, что я сделала с ее помощью… ну, Марго он не похищал: мы с ним встретились на Сент-Джонс-стрит буквально через пять минут после ее ухода; знала я и то, что этого не мог сделать его отец, потому что родной брат Луки, Марко, лежал в больнице и родители неотлучно дежурили у его постели. Но у Луки были приятели и двоюродные братья… Заявлять в полицию нечего было и думать. Лука уже отбросил всякое притворство и стал угрожать моим бабушке с дедом. Тем не менее я отважилась спросить: не его ли это рук дело? Тревога была так мучительна, что не спросить я не могла. Он разбушевался, стал меня по-всякому обзывать: тупая сучка и еще почище. Ответил, конечно, что он тут ни при чем. Но я от него слышала множество историй о том, что его отцу «организовать исчезновение человека – это раз плюнуть», и была просто сама не своя.

– А не закралась ли у вас мысль, что он прознал… – Робин запнулась, – насчет Брайд-стрит?

– Я на сто процентов уверена: он ничего не подозревал, – ответила Глория. – Марго была стократ умнее. Все предусмотрела: раздобыла парики, позволила мне зарегистрироваться под ее именем, придумала правдоподобную легенду, почему мне придется некоторое время воздерживаться от секса… Только благодаря ей вся эта история сошла мне с рук. Нет, я уверена, он так и остался в неведении. Так что в лучшие моменты я себе говорила: у него не было веских причин…

За спиной у Глории отворилась дверь, и в комнату вошел с бутылкой красного вина в руках эффектный седой мужчина с орлиным профилем, в полосатой сорочке и джинсах. За ним, виляя хвостом, вбежала крупная немецкая овчарка.

– Je m’excuse[32], – сказал мужчина, одарив Страйка и Робин экранной улыбкой. – Простите, что… Comment dit-on «interrompre»?[33] – спросил он жену.

– «Вторгаться», – подсказала она.

– Oui[34]. Простите, что вторгаться.

Наполнив бокал и протянув его жене, он погладил ее по плечу и снова вышел, позвав за собой собаку:

– Viens, Obélix[35].

Когда мужчина с собакой вышли, Глория с коротким смешком пояснила:

– Это был Юго.

– Вы еще долго работали в амбулатории после исчезновения Марго? – спросил Страйк, наперед зная ответ.

– Месяцев шесть-семь, наверное, – сказала Глория. – Достаточно долго, чтобы застать нового следователя. Мы все ему обрадовались, поскольку его предшественник… Тэлбот, кажется? – был с большими странностями. Он буквально затравил Вильму и Дженис. Подозреваю, это из-за него Вильма и заболела. У нее своих неприятностей хватало, а тут еще полиция…

– То есть вы не считаете, что она выпивала? – спросила Робин.

– Выпивала? Да это Дороти по злобе наговаривала. – Глория покачала головой. – Пыталась свалить на нее мелкие кражи. Вам об этом известно?

Страйк и Робин покивали.

– Когда ей не удалось доказать, что Вильма поворовывала деньги из сумочек больных, она распустила эту сплетню о пьянстве, и бедной женщине пришлось уволиться. Думаю, о своем решении она ни разу не пожалела, но лишилась зарплаты, понимаете? Я и сама была близка к тому, чтобы все бросить, – добавила Глория, – но на меня напало какое-то оцепенение. Как ни странно, мне казалось, что, останься я на своем месте, в этом мире все наладится. И Марго вернется. Я ведь только после ее исчезновения осознала… как много она для меня значила…

Как бы то ни было, – вздохнула Глория, – однажды вечером, через несколько месяцев, Лука меня жестоко избил. Я улыбнулась мужчине, который придержал для меня дверь, когда мы с Лукой выходили из паба. И началось. Он избивал меня с особой жестокостью, как никогда прежде, причем у себя дома… у него была небольшая квартирка. Помню, я молила: «Прости, ну прости, не надо было мне улыбаться». А сама вот здесь, – она постучала себя по темени, – чувствовала, как за мной наблюдает Марго; да, я умоляла Луку меня пощадить, соглашалась, что вела себя как шлюшка, клялась никогда больше не улыбаться посторонним, а сама думала: «Я уеду, Марго. Туда, где он нипочем меня не найдет».

Наконец у меня в голове что-то щелкнуло. Марго всегда учила меня быть смелой. Что толку было ждать у моря погоды? Я решила сама себя спасти.

Он успокоился и отпустил меня домой, к бабушке с дедом, но потом захотел возобновить отношения. Так всегда бывало после очередных побоев. Ему хотелось новых встреч. По лицу он меня не бил. Никогда. Поэтому бабушке я ничего не сказала – сделала вид, что все прекрасно. Вечером пошла на свидание с Лукой, он повел меня в ресторан и сделал мне предложение по всей форме: подарил кольцо и так далее.

– И я сказала «да», – выговорила Глория с какой-то странной улыбкой и передернула плечами. – Я надела кольцо и опустила глаза. Мне даже не пришлось изображать счастье – я действительно была счастлива. Потому что думала: «Этого хватит на оплату авиабилета». Заметьте: до этого я никогда в жизни не летала. Мне даже думать было страшно о том, чтобы подняться в воздух. Но у меня в голове неотступно присутствовала Марго. Смелее, Глория.

Бабушке с дедушкой пришлось сказать, что я помолвлена. Признаться им я, конечно, не могла – боялась, что они либо сломаются, либо попытаются противостоять Луке, либо, еще того хуже, заявят в полицию. В общем, Лука, как положено, пришел к ним просить моей руки, притворялся порядочным, и это был кошмар: мне пришлось изображать восторг.

После этого я что ни день покупала газеты и обводила кружком объявления о найме на подходящую работу за границей. Все приходилось держать в тайне. На работе отпечатала свое резюме, села в автобус и поехала в Вест-Энд рассылать заявления, чтобы Лука случайно не увидел меня с пачкой конвертов.

Через пару недель меня пригласила на собеседование одна француженка, которая искала помощницу по дому, причем обязательно англичанку, чтобы еще и занималась с ее детьми. Но мою судьбу решило то, что я владела машинописью. Та женщина занималась бизнесом и работала из дому, так что мне предстояло отводить детей в ясли и выполнять для нее разные канцелярские поручения. По условиям договора мне полагалась отдельная комната и питание. Моя работодательница купила мне билет на самолет, так что я даже сберегла подаренное Лукой кольцо – мне не пришлось его продавать и говорить, что потеряла…

Вы не поверите, но, когда я пришла в амбулаторию и объявила, что увольняюсь, произошла странная штука. Имя Марго давно никто не упоминал. На первых порах только и разговоров было что о ее исчезновении, но потом эта тема почему-то превратилась в табу. В кабинете Марго уже сидел другой врач, пришедший на временную ставку. Фамилии его не помню. Появилась и новая уборщица. Но в тот день всех поразила Дороти. Всегда равнодушная, она прибежала на работу в сильном волнении… Местный… как это говорится?… – Глория щелкнула пальцами, первые споткнувшись на слове родного языка. – У нас говорится un dingue… ну понимаете… помешанный, дурачок… безобидный, но с причудами. Длинная густая борода, сам неумытый, частенько слонялся по Кларкенуэлл-роуд вместе с сыном. Так вот, он остановил Дороти посреди улицы и похвалился, что убил Марго Бамборо.

Дороти была поражена, а я… не поймите превратно… я понадеялась, что это правда. Все бы отдала, чтобы Марго оказалась жива, но я не сомневалась, что она погибла. Она была не из тех, кто скрывается бегством. И мой самый страшный кошмар сводился к тому, что за этим стоит Лука, а значит, часть вины лежит на мне.

Робин отрицательно помотала головой, но Глория не обратила на это внимания.

– Бабушке с дедом я открыла правду только накануне вылета во Францию. До той поры я не давала им тратить деньги на свадьбу, которой не должно было случиться, но все равно для них эта новость стала потрясением. Усадив их перед собой, я рассказала все, кроме последней задумки.

Конечно, они пришли в ужас. Вначале не хотели меня отпускать, требовали, чтобы я пошла в полицию. Пришлось им объяснить, что это немыслимо, и рассказать, как Лука мне угрожал. Но они совсем не расстроились, что я за него не выйду, и в конце концов заняли мою сторону. Я сказала, что скоро буря уляжется и я вернусь… хотя сама слабо в это верила.

Наутро дед отвез меня в аэропорт. Мы продумали легенду на тот случай, если Лука станет допытываться, куда я пропала.

Они должны были стоять на том, что у меня возникли сомнения из-за его буйного нрава, а потому я уехала в Италию, к родственникам отца, чтобы разобраться в своих чувствах. У нас даже был наготове вымышленный адрес. Не знаю, писал ли он туда письма.

Вот и все, – заключила Глория, откинувшись на спинку рабочего кресла. – У своей первой работодательницы я прожила семь лет и в конце концов получила небольшую должность в ее же фирме. В Лондон не приезжала, пока не узнала, что Лука благополучно женился. – Она пригубила вино, принесенное мужем. – Его первая жена спилась и умерла в тридцать девять лет. Он ее жестоко избивал. Но об этом я узнала много позже. И больше не сказала о себе ни одного слова лжи. – Глория вздернула подбородок. – Не преувеличивала, не притворялась, говорила чистую правду, за исключением одного пункта. До сегодняшнего вечера единственным, кто знал о моем аборте, был Юго, а теперь и вы знаете.

Даже если вы докажете, что Марго погибла от рук Луки и эта трагедия всегда будет на моей совести, в память об этой женщине я должна говорить правду. Она меня спасла, и я никогда, ни на миг ее не забуду. Такие храбрые и добрые души больше мне не встречались.

Они поблагодарили Глорию за уделенное им время и за ее честность. Распрощавшись с нею, поглощенные каждый своими мыслями, Страйк и Робин сидели за партнерским столом, пока Страйк не предложил ей одну из упаковок лапши быстрого приготовления, хранившихся в офисе для перекуса. Робин отказалась; вместо этого она без всякого энтузиазма достала из сумки и надорвала пакетик со смесью орехов. А Страйк залил полуфабрикат кипятком и вернулся к столу, помешивая лапшу вилкой.

– Чистота исполнения, – сказал он, опять усаживаясь, – вот что не дает мне покоя. Буквально нигде ни единого следа. Кто-то оказался либо небывало изощрен, либо невероятно удачлив. И Крид все равно лучше всех вписывается в эту картину, а на втором месте – Лука Риччи.

– Только это не мог быть Лука. У него есть алиби: Глория.

– Но, как она говорит, он знал людей, способных устроить так, чтобы человек исчез… Если Марго действительно похитили на улице, то где гарантия, что это сделал злодей-одиночка? Даже у Крида были невольные сообщники. Сонная квартирная хозяйка, которая сдала ему надежный подвал, и владелица химчистки, которая позволила ему в тот день воспользоваться фургоном, и…

– Не надо, – резко сказала Робин.

– Не надо что?

– Их винить.

– Да я их не виню, я только…

– Мы с Максом об этом говорили, – пояснила Робин. – О том, как людей, обычно женщин, обвиняют в том, чего они не знали или не видели, но подобная избирательность может проявиться у любого. Каждый этим грешит.

– Ты думаешь? – еле выговорил Страйк с полным ртом лапши.

– Да, – ответила Робин. – Мы норовим все обобщать, опираясь на свой прошлый опыт. Посмотри на Вайолет Купер. Она думала, что знает, кто таков Крид на самом деле, поскольку в пору ее работы в театре ей встречались мужчины, которые вели себя в точности как он.

– Мужчины, которые никого не пускают в свои подвальные квартиры, потому что вываривают там черепа?

– Ты знаешь, что я хочу сказать, Страйк. – Робин сочла, что сейчас не время шутить. – Вкрадчивый, на вид и мухи не обидит, слегка женоподобный. Крид любил надевать хозяйкино боа из перьев и притворялся, что ему нравятся мюзиклы, поэтому Купер считала его геем. Но если бы единственным геем, которого она до этого встречала, был Макс, мой квартирный хозяин…

– А он гей, что ли? – спросил Страйк, у которого остались весьма смутные воспоминания о Максе.

– Да, но при этом – никакого кэмпа, и ненавидит мюзиклы. И кстати: повстречай Вайолет Купер кое-кого из приятелей-регбистов Мэтью, ребят вполне традиционной ориентации, которые запихивали себе под футболки апельсины и в таком виде устраивали пляски, она, скорее всего, сделала бы обратный вывод, так ведь?

– Видимо, так, – сказал Страйк, жуя лапшу и обдумывая этот вопрос. – А если честно, люди в большинстве своем не водят знакомства с маньяками.

– Именно. Поэтому даже если у кого-то проявятся необычные повадки, наш личный опыт, скорее всего, подскажет, что такой субъект просто чудаковат. Вай никогда не знала мужчин, для которых женская одежда – фетиш или… прости, я тебе надоедаю, – добавила Робин, заметив, что у Страйка остекленели глаза.

– Нет, что ты, – пробормотал он. – На самом деле ты навела меня на мысль… у меня была идея, понимаешь. Мне показалось, я обнаружил кое-какие совпадения, вот я и призадумался.

Он поставил на столешницу контейнер с лапшой, протянул руку под стол и придвинул к себе одну из коробок с протоколами, где сверху лежали страницы, которые он перечитывал совсем недавно.

– Расскажешь, что за совпадения? – нетерпеливо спросила Робин.

– Минуточку. – Страйк поднял на нее взгляд. – Почему Тео стояла рядом с телефонной будкой?

– Что? – озадаченно спросила Робин.

– Думаю, теперь мы можем не сомневаться, что Руби Эллиот видела Тео возле телефонной будки у Альбемарль-уэй? Составленные ею и Глорией описания совпадают один в один… Так почему Тео стояла возле телефонной будки?

– Ждала, чтобы ее забрал фургон.

– Правильно. Но чтобы не муссировать очевидное: на боковых стенках старых красных таксофонов есть окошки. Дождь лил не переставая. У Тео не было зонтика, и Руби говорила, что волосы у Тео прилипли к голове, так почему она не укрылась в телефонной будке, чтобы стоять в сухости и ждать появления того, кто должен был за ней заехать? Кларкенуэлл-роуд – длинная и прямая улица. Из телефонной будки все можно прекрасно разглядеть и оставить себе достаточно времени, чтобы выйти и показаться водителю фургона. Почему, – в третий раз задал этот вопрос Страйк, – она стояла рядом с телефонной будкой?

– Потому что… в будке кто-то был?

– Логично! А из этой будки на краю Альбемарль-уэй отлично просматривается конец Сент-Джонс-лейн.

– По-твоему, кто-то подкарауливал Марго? Шпионил из той телефонной будки?

Страйк замялся.

– Будь добра, посмотри синдром ломкой икс-хромосомы.

– Хорошо… а зачем? – Робин отложила орехи и стала набирать термин.

– Та телефонная будка стоит в конце улицы, где живут Эторны.

Пока Робин выводила на экран результаты поиска, Страйк придвинул к себе копию чека Айрин Хиксон. На нем было пропечатано время: 15:10. Пока Страйк, не отрываясь от лапши, рассматривал этот клочок бумаги, Робин стала читать с экрана:

– «Первоначально назывался синдромом Мартина-Белл… ген эф-эм-эр-один в икс-хромосоме был секвенирован в девяносто первом году…» Извини, но что конкретно тебя интересует?

– Какие именно дисфункции она вызывает?

– «Социофобия, – продолжила Робин, – отсутствие визуального контакта… трудности в формировании взаимоотношений… тревожность в присутствии незнакомых ситуаций и людей… плохая способность к распознаванию лиц, виденных прежде», но «хорошая долгосрочная память, хорошие имитационные навыки и способности к визуальному обучению. Протекает у мужчин более серьезно, чем у женщин… хорошее чувство юмора… креативные способности, особенно в визуальной сфере». – Она выглянула из-за монитора. – Зачем тебе это знать?

– Есть кое-какие мысли.

– Насчет Гильерма?

– Да, – сказал Страйк. – А точнее, насчет всего этого семейства.

– Но у него же не было ломкой икс-хромосомы, правда?

– Ну, не знаю, какие проблемы были у Гильерма. Может, просто «бенни».

Теперь он произносил это название без улыбки.

– Корморан, какие ты заметил совпадения?

Вместо ответа Страйк придвинул к себе пару страниц из полицейских записей и прочел их еще раз. В силу привычки Робин достала тетрадь Тэлбота и открыла на первой странице. На пару минут в офисе наступило молчание, и ни один из партнеров не обращал внимания на звуки, ставшие для них такими же привычными, как собственное дыхание: шум транспорта на Черинг-Кросс-роуд, доносившиеся время от времени с Денмарк-стрит выкрики или музыкальные фрагменты.

Первая тетрадная страница начиналась с неразборчивых записей Билла Тэлбота, которые, как знала Робин, строились на реальных показаниях и наблюдениях. Это была самая внятная часть записок, но внизу листа появились первые пентаграммы, и с ними первое астрологическое соображение.

Робин, слегка нахмурившись, дважды перечитала этот последний абзац. Затем, отложив пакетик с орехами, покопалась в ближайшей коробке с полицейскими документами. У нее ушло минут пять на то, чтобы найти оригинал полицейского протокола с показаниями Руби Эллиот, и пока она занималась поисками, Страйк не отрывался от своей части записей.

Я их увидела около телефонной будки – двух женщин, которые как бы боролись друг с другом. Высокая, в плаще, опиралась на приземистую, на которой был пластиковый капор от дождя. Для меня они обе выглядели как женщины, но их лиц я не видела. Мне показалось, что одна подгоняет другую.

С участившимся пульсом Робин отложила этот листок бумаги, опять встала на колени и еще минут пять искала записи показаний, взятых Лоусоном у Руби.

Я их увидела возле телефонных будок на Кларкенуэлл-Грин, двух сцепившихся друг с другом женщин. Высокая, в дождевике, подгоняла маленькую, в шляпке от дождя.

– Корморан… – с тревогой в голосе сказала Робин.

Страйк поднял глаза.

– С ростом все наоборот.

– Как это?

– В самых первых показаниях Руби, которые она дала еще Тэлботу, – объяснила Робин, – говорилось: «Я их увидела около телефонной будки – двух женщин, которые как бы боролись друг с другом. Высокая, в плаще, опиралась на приземистую, на которой был пластиковый капор от дождя. Для меня они обе выглядели как женщины, но их лиц я не видела. Мне показалось, что одна подгоняет другую».

– Так, – слегка нахмурившись, отозвался Страйк.

– То же самое написано и у Тэлбота в гороскопных заметках, – сказала Робин. – Но это должно было выглядеть с точностью до наоборот, если теми женщинами были Флери. Где их фото?

– Коробка номер один. – Уцелевшей ногой Страйк придвинул коробку к Робин.

Присев на корточки под столом, она рылась в ксерокопиях, пока не нашла связку вырезок из газет, которые пару месяцев назад показывал ей Страйк в «Трех королях».

– Вот, – сказала Робин. – Смотри. Вот.

Старая фотография изображала двух женщин, которые официально заявили, что являются теми, кого Руби приняла за двух борющихся друг с другом женщин: высокая, широкоплечая женщина помоложе, с веселым лицом, и ее пожилая мать, низкорослая и сутулая.

– Все с точностью до наоборот, – повторила Робин. – Если бы Фиона Флери оперлась на мать, она бы старушку расплющила… – Робин быстро прочитала несколько строк под фотографией. – Корморан, это не стыкуется. Фиона говорит, что шляпка от дождя была на ней, а Руби говорит, что шляпка от дождя была на приземистой женщине.

– Руби высказывалась обтекаемо, – заметил Страйк, но явно (отметила Робин) заинтересовался, судя по тому, как протянул руку к этим бумагам. – Она могла и перепутать.

– Тэлбот никогда не верил, что Руби видела именно Флери, и вот почему! – воскликнула Робин. – Они поменялись ростом. Руби отметила, что нетвердо держится на ногах более высокая женщина, а не приземистая.

– Почему же Руби не сказала Лоусону, что Флери – совсем не те, кого она видела?

– По той же самой причине, по которой она никогда и никому не говорила, что видела Тео? Потому что ее сбили с толку попытки Тэлбота заставить ее изменить свой рассказ, чтобы он вписывался в его версию? Потому что она растерялась и уже не знала, что же на самом деле видела? Шел дождь, она заблудилась, запаниковала… к тому времени, как дело перешло к Лоусону, она готова была согласиться с тем, что видела Флери, чтобы только ее больше не дергали?

– Правдоподобно, – признал Страйк.

– Какого роста была Марго?

– Пять футов девять дюймов, – сказал Страйк.

– А Крид? – спросила Робин.

– Пять футов семь дюймов.

– О господи, – прошептала Робин.

Наступило еще одна минутная пауза: Страйк сидел, погрузившись в мысли, а Робин перечитывала выложенные на стол показания.

– Телефонные будки, – сказал наконец Страйк. – Эти чертовы телефонные будки.

– Что с ними?

– Тэлбот добивался от Руби подтверждения, что она видела двух борющихся женщин возле двух будок на Кларкенуэлл-Грин, верно? Таким образом он мог связать их с фургоном, который уносился по Эйлсбери-стрит, а управлял им якобы Крид.

– Точно, – согласилась Робин.

– Но после того как Флери выступили со своим заявлением, Тэлбот попытался заставить Руби признать, что она видела двух борющихся женщин около первой телефонной будки, той, что в конце Альбемарль-уэй.

– Но она отказалась изменить свой рассказ, – сказала Робин, – потому что видела Тео именно там.

– Точно, – подтвердил Страйк, – но тогда не сходится.

– Я не…

– Она описывала огромные круги под дождем в поисках дома, который никак не могла найти, правильно?

– Да.

– Ну вот, если на первом круге она увидела, как Тео садится в фургон около телефонной будки, это же не означает, что она не могла видеть двух сцепившихся женщин на своем втором или третьем круге. Ее дочь недвусмысленно подтвердила: Руби не знала этого района и вообще слабо ориентировалась на местности. Но у нее была очень цепкая визуальная память: она запоминала одежду, прически…

Страйк посмотрел на стол и взялся по второму разу изучать магазинный чек Айрин Хиксон. Затем, так неожиданно, что Робин даже вздрогнула, он выронил чек и схватился за голову.

– Черт! – простонал он. – Черт! Никогда не доверяй телефонному звонку, происхождение которого не проверил!

– Какой телефонный звонок? – нервно спросила Робин, перебирая в уме все телефонные звонки, которые поступили ей при ведении этого дела.

– Твою ж мать… – вырвалось у Страйка, шагавшего из кабинета в приемную и обратно; точно так же металась Робин, узнав, что Страйку выдано разрешение на опрос Крида. – Как же я, идиот, не допер?

– Корморан, что…

– Зачем Марго сохранила пустую коробку от шоколадных конфет? – спросил Страйк.

– Понятия не имею, – растерялась Робин.

– Знаешь что? – с расстановкой произнес Страйк. – Кажется, я понял.

Психиатрическая больница строгого режима содержания Бродмур находилась в часе с небольшим езды от Лондона, в графстве Беркшир; ее название давно утратило в общественном сознании британцев – включая Страйка – все буколические ассоциации. Никто уже не вспоминал, что буквально оно означает широкую вересковую пустошь или луговые угодья; для Страйка это название связывалось только с насилием, гнусными преступлениями и двумя сотнями самых опасных людей во всей Британии – таблоиды именовали их не иначе как монстрами. В связи с этим, хотя и зная, что поездка предстоит не в тюрьму, а в больницу, Страйк принял все меры, каких потребовало бы посещение пенитенциарного учреждения строгого режима: не стал повязывать галстук, проверил, нет ли в карманах или в машине каких-либо предметов, обычно провоцирующих самый тщательный досмотр, взял с собой два удостоверения личности с фотографиями, захватил копию письма из Министерства юстиции. Выехать решил заблаговременно: хотя он собирался сюда впервые, сомневаться не приходилось – прохождение всех кордонов затянется надолго.

Стояло золотое сентябрьское утро. Сквозь пышные облака на дорогу лился солнечный свет; проезжая через Беркшир на своем «БМВ», Страйк слушал выпуск новостей, главным образом посвященный итогам референдума в Шотландии: за то, чтобы остаться в составе Соединенного Королевства, было подано пятьдесят пять процентов голосов, против – сорок пять. Страйк попытался вообразить реакцию Дейва Полворта и Сэма Барклая, но у него зазвонил мобильный.

– Это Брайан, Брайан Такер, – сказал хриплый голос. – Не помешал, нет? Звоню пожелать вам удачи.

– Спасибо, Брайан, – ответил Страйк.

Их личное знакомство состоялось три дня назад в кабинете Страйка. Такер предъявил детективу старое письмо Крида, описал изъятую из подвала убийцы подвеску-бабочку, принадлежавшую, судя по всему, его старшей дочери, и поделился своими версиями, дрожа от нервозности и переполнявших его эмоций при одной мысли о том, что Страйку предстоит встреча с негодяем, которого старик считал виновным в убийстве его старшей дочери.

– Езжайте, я вас задерживать не стану, – сказал Такер. – Но вы ведь мне позвоните, когда вернетесь, правда?

– Конечно позвоню, – заверил Страйк.

Услышав в голосе Такера тревогу и волнение, детектив с трудом сосредоточивался на выпуске новостей. Он выключил радио и стал обдумывать предстоящее посещение.

Приятно, конечно, было бы тешить себя надеждой, что именно он, Корморан Страйк, сумеет хитростью или логикой добиться того, что оказалось не под силу другим, – вытянуть из Крида признание, однако детектив не страдал избыточным самомнением. За годы службы допросив огромное количество подозреваемых, он понял, что искусство следователя состоит в создании такой обстановки, при которой подозреваемому легче будет сказать правду, чем упорствовать во лжи. Одних изматывали дотошные расспросы, другие уступали только жесткому давлению, третьи хотели облегчить душу, и методы допроса приходилось варьировать в соответствии с этими потребностями.

Впрочем, в случае Крида половина допросного арсенала Страйка грозила остаться невостребованной. Во-первых, эта встреча была назначена исключительно по милости Крида: у него, как у пациента, испросили согласие. Во-вторых, Страйк не понимал, как нарисовать мрачную картину последствий молчания, коль скоро допрашиваемому и так предстояло провести остаток жизни в Бродмуре. Теперь вся сила Крида заключалось в его тайнах, и Страйк хорошо понимал: задача убедить его расстаться хотя бы с одной может оказаться не по зубам ныне живущим сыщикам. Избитые призывы к совести, к желанию стать лучше в своих и чужих глазах тоже не обещали успеха. Как показывала вся жизнь Крида, радовали его лишь две вещи – причинять боль и утверждать свою власть; вряд ли что-либо другое могло склонить его к признанию.

На первый взгляд пресловутая лечебница показалась Страйку крепостью на холме. Краснокирпичное сооружение с часовой башней было возведено в Викторианскую эпоху среди лесов и лугов, на самой высокой точке этой местности. Наружные стены поднимались на двадцать футов в высоту, и на подъезде к главным воротам Страйк увидел сотни взметнувших вверх циклопических глаз камер наружного наблюдения. Когда ворота открылись, Страйк ощутил прилив адреналина, и на миг перед ним возникли черно-белые изображения семи убитых женщин, а следом – встревоженное лицо Брайана Такера.

Регистрационный номер своего автомобиля он сообщил заранее. За первым кордоном из двойных ворот оказалось внутреннее проволочное ограждение высотой с наружную каменную стену. Когда створки ворот сомкнулись позади «БМВ», охранник с армейской выправкой, в черных брюках и белой рубашке открыл второй кордон и показал Страйку, где припарковаться. Перед тем как выйти из машины, Страйк, чтобы не терять времени при проходе через металлоискатели, сложил мобильный, ключи, ремень, сигареты, зажигалку и горсть мелочи в бардачок и запер на ключ.

– Мистер Страйк, правильно я понимаю? – с улыбкой обратился к нему все тот же охранник в белой рубашке, чей акцент выдавал в нем валлийца, а боксерский профиль говорил сам за себя. – Удостоверение личности с собой?

Страйк предъявил водительские права, и его провели в здание, где он оказался перед сканером, подобным тем, что устанавливают в аэропортах. Когда сканер пронзительно и недовольно запищал при обнаружении металлического протеза голени, это вызвало неизбежную, но добродушную реакцию, и Страйка попросили закатать брючину, под которой могло скрываться оружие. Страйка обхлопали с головы до ног, после чего разрешили ему присоединиться к доктору Ранбиру Биджрелу, ожидавшему по другую сторону сканера; психиатр оказался щуплым, бородатым человеком, чья желтая рубашка с открытым воротом ярким пятном выделялась на фоне уныло-серого кафельного пола и белых стен, а также вносила жизнерадостную ноту в затхлый воздух медицинского учреждения, пропахший карболкой, жареной едой и едва различимым духом человеческой неволи.

– Через двадцать минут Деннис будет готов к встрече, – сообщил доктор Биджрел, сопровождая Страйка по призрачно-пустому коридору мимо многочисленных распашных дверей. – Мы тщательно координируем все перемещения пациентов, а тут задача особой сложности. Необходимо убедиться, что у него не будет точек соприкосновения с теми пациентами, которые испытывают к нему крайнюю неприязнь. Репутация у него плохая. Мы с вами подождем у меня в кабинете.

Страйк был знаком с госпиталями и больницами, но ни разу не видел такого учреждения, где было бы настолько мало суеты и по коридорам не шаркали пациенты. Такая пустота слегка действовала на нервы. Теперь детектив и его провожатый шли мимо множества запертых дверей. Им навстречу попалась невысокая женщина в синем хирургическом халате. Она улыбнулась Страйку, и он ответил ей улыбкой.

– Я вижу, у вас женщины служат. – Страйк несколько удивился.

– Конечно, – ответил доктор Биджрел.

Страйк почему-то предполагал, что персонал здесь будет исключительно мужской, хотя он уже сталкивался с тем, что надзирателями в мужских тюрьмах могут быть женщины. Доктор Биджрел толчком открыл дверь в небольшой офис, некогда, по всей видимости, служивший лазаретом, с облупившейся краской стен и решетками на окнах.

– Присаживайтесь. – Доктор Биджрел махнул рукой на стул, придвинутый к его письменному столу, и со слегка натужной вежливостью поинтересовался: – Как добрались? Из Лондона ехали?

– Да, приятная дорога, – ответил Страйк.

Когда он устроился за письменным столом, доктор Биджрел перешел к делу:

– Итак, на беседу с Кридом вам дается сорок пять минут.

– Сорок пять минут, – повторил Страйк.

– Если Деннис надумает сознаться еще в одном убийстве, у него будет достаточно времени, – сказал доктор Биджрел, – но… я могу быть с вами откровенным, мистер Страйк?

– Разумеется.

– Если бы решение принимала медицинская бригада, закрепленная за Деннисом, мы вряд ли дали бы вам разрешение. Я понимаю: по мнению Минюста, семьи Бамборо и Такер должны получить последний шанс узнать что-либо от Денниса о судьбе своих родных, но… – доктор Биджрел со вздохом откинулся на спинку кресла, – он, видите ли, классический социопат, просто хрестоматийный. У него чрезвычайно развита темная триада: нарциссизм, макиавеллизм, психопатия. Изворотлив, жесток, бессовестен и в высшей степени эгоцентричен.

– То есть вы не большой его поклонник? – спросил Страйк, и врач позволил себе дежурную улыбку.

– Видите ли, проблема заключается в следующем: если он в беседе с вами признается еще в одном убийстве, все лавры достанутся вам. А с этим Деннис примириться не может, он не может допустить, чтобы кто-то одержал над ним верх. Естественно, без его согласия ваша встреча никогда бы не состоялась, и, как я считаю, согласился он только для того, чтобы потешить свое эго: любит он, когда у него что-то пытаются выяснить, особенно если это будет человек, чье имя не сходит с газетных страниц, и, думаю, он собирается вами манипулировать, добиваться при вашей помощи каких-то уступок. Он уже давно просит о переводе из Бродмура в обычную тюрьму.

– Мне казалось, он рвался сюда, нет?

– Одно время рвался, – ответил Биджрел. – Как вам, по всей видимости, известно, в пенитенциарной системе те лица, которые осуждены за громкие преступления на сексуальной почве, постоянно рискуют стать жертвами насилия. Вероятно, вы читали в газетах, что один заключенный едва не выколол себе глаз остро заточенной ложкой. В начале своего срока Деннис ходатайствовал о переводе в Бродмур, но оснований для его госпитализации тогда не было. Психопатия как таковая неизлечима.

– Что же изменилось?

– В тюрьме с ним не было сладу. Ему удалось склонить к самоубийству одного молодого заключенного с синдромом Аспергера. За это Денниса поместили в карцер. В итоге держали там почти год. По ночам он пристрастился инсценировать то, что происходило в подвале на Ливерпуль-роуд: орал то своим голосом, то разными женскими. От этого надзирателям делалось дурно, не говоря уже о заключенных. После одиннадцати месяцев в карцере у него проявились суицидальные наклонности. Для начала он объявил голодовку. Потом пытался перегрызть себе вены на запястьях, бился головой о стену. Его направили на медицинское освидетельствование, поставили диагноз: психотическое расстройство – и перевели сюда. Через пару месяцев он признался, что симулировал душевную болезнь – в этом весь Деннис. Он всегда должен показать себя самым умным. Однако к нам он поступил в очень тяжелом психическом состоянии: медикаментозное и психотерапевтическое лечение растянулось на долгие месяцы, но в результате он прекратил заниматься членовредительством и больше не пытался покончить с собой.

– И теперь хочет выписаться?

– Когда его состояние достаточно стабилизировалось, он сумел оценить разницу между тюрьмой и больницей; думаю, не будет преувеличением сказать, что у него наступило разочарование. В Белмарше он пользовался большей свободой. До болезни много писал и рисовал. Я прочел его автобиографию – над ней он работал при поступлении в наш стационар. Это помогло мне оценить его состояние. Для человека, фактически не получившего образования, у него прекрасный слог, но… – Доктор Биджрел сцепил пальцы, чем напомнил Страйку другого доктора, который рассуждал о работе в команде, лакомясь рулетиками с инжиром. – Видите ли, важная часть психотерапевтического процесса обычно состоит в том, что пациентов вызывают на разговор о совершенных ими преступлениях. Мы пытаемся наметить для них путь к осознанию своих действий и к раскаянию, но Деннис раскаяния не испытывает. Его до сих пор возбуждают мысли о том, что он творил с этими женщинами у себя в подвале, ему нравится об этом говорить и писать. Раньше он еще и зарисовывал отдельные эпизоды – создавал, так сказать, свое собственное жесткое порно. Когда он к нам поступил, все рукописные материалы и рисунки мы, конечно, изъяли. Деннис ставит нам в вину ослабление своих умственных способностей, хотя, объективно говоря, для мужчины семидесяти семи лет у него необычайно острый ум. Каждый больной требует индивидуального подхода. К Деннису мы применяем строгую систему поощрений и наказаний. Поощрения он выбирает необычные. Любит шахматы; играть научился в Белмарше, так что иногда я играю с ним партию. Любит кроссворды и логические задачки. За хорошее поведение мы предоставляем ему доступ к тому и другому. Но не стоит думать, что для нас он рядовой пациент, – честно предупредил доктор Биджрел. – Душевнобольные в основном не склонны к насилию – уверен, вам это известно. И наши подопечные действительно выписываются из Бродмура, их состояние улучшается. Если человек мотивирован и получает адекватную помощь, его поведение может измениться. Наша цель – излечение. Можно испытывать отвращение к преступлению, но сострадание к тому, кто его совершил. Многие наши пациенты в детстве подвергались чудовищному насилию. Детство Денниса было сущим адом; конечно, в такой кошмарной обстановке рос не только он, однако другие не пошли по его пути. Более того, один из наших бывших пациентов…

Тут в дверь постучали, и в кабинет просунулась голова жизнерадостной блондинки.

– Деннис готов, Ранбир, и ожидает в комнате для свиданий, – сказала блондинка и исчезла.

– Пойдемте? – Доктор Биджрел встал с кресла. – Я буду присутствовать при вашей беседе, и прикрепленный к нему медработник тоже.

Женщина, сообщившая о готовности Крида, прошла вместе со Страйком и психиатром сначала по одному коридору, затем по следующему. Путь им то и дело преграждали такие двери, которые следовало отпирать и запирать при каждом прохождении. За третьей такой дверью Страйк увидел тучного человека в спортивных штанах фирмы «Найк», который шаркал по коридору в сопровождении двух санитаров: они держали заломленные, неподвижные руки больного у него за спиной. Вся троица прошла мимо в молчании. Больной окинул Страйка остекленевшим взглядом.

В конце концов Страйк и его провожатые оказались в пустом помещении открытой планировки, с креслами и выключенным телевизором. Страйк предположил, что блондинка – это и есть закрепленный за Кридом медработник, но ошибся: ему представили дюжего мордоворота с наколками на обеих руках, с выступающим вперед квадратным подбородком – «Марвин, старший санитар Денниса», после чего блондинка улыбнулась Страйку, пожелала ему удачи и вышла.

– Ну что ж, начнем? – сказал доктор Биджрел, и Марвин распахнул дверь в спартанскую комнату для свиданий, с единственным окном и белой интерактивной доской на стене.

Там в одиночестве сидел за столом невысокий, грузный очкарик с тройным подбородком, в джинсах и черной фуфайке. Круглый живот не позволял ему вплотную придвинуться к белой пластмассовой столешнице. Где-нибудь на автобусной остановке Деннис Крид сошел бы за обычного старичка, не слишком аккуратного, седого, давно не стриженного.

(Это он вдавливал раскаленные утюги в обнаженные груди секретарши Джеки Эйлетт. Этот он выдернул один за другим все ногти на руках и на ногах у парикмахерши Сьюзен Майер. Это он выковырял глазные яблоки у агента по продаже недвижимости Норин Стэррок, которая была еще жива и прикована к батарее парового отопления.)

– Деннис, это Корморан Страйк, – объявил доктор Биджрел, опускаясь в кресло у стены.

Марвин, сложив на груди татуированные ручищи, остался стоять рядом с ним.

– Здравствуйте, Деннис, – сказал Страйк и сел напротив Крида.

– Здоро`во, Корморан, – отозвался Крид невыразительным голосом, в котором сквозили нотки простонародного восточнолондонского говора.

Солнечный свет яркой рамой падал на столешницу между ними, высвечивая заляпанные линзы Кридовых очков в проволочной оправе и дергающиеся в воздухе пылинки. За грязными стеклами виднелись радужки: совсем блеклые, они почти сливались с белковой оболочкой глаз, отчего расширенные до предела зрачки казались окруженными белизной. Вблизи Страйк рассмотрел рваный шрам, который сбегал от виска к носу и тянул за собой левое нижнее веко – след удара, из-за которого Крид чуть не расстался с одним глазом. Лежащие на столе пухлые, бледные руки слегка дрожали, дряблые губы подергивались – побочные эффекты препаратов, подумал Страйк.

– На кого работаешь? – спросил Крид.

– Надеюсь, вы сами догадаетесь – по моим вопросам, – сказал Страйк.

– Если так, чего туману нагонять? – спросил Крид и, не получив ответа, выдал: – Признак нарциссизма, знаешь ли: утайка информации для повышения собственной значимости.

Страйк улыбнулся:

– Это не вопрос собственной значимости. Просто я знаю, что такое королевский гамбит.

Крид подтолкнул кверху очки в тонкой оправе:

– Уже донесли тебе, что я шахматишками балуюсь?

– Ага.

– А сам-то играешь?

– Слабо.

– И каким боком, интересно, королевский гамбит касается этой ситуации?

– Своим первым ходом вы, как может показаться, открываете легкий путь к своему королю. Вы предлагаете перепрыгнуть сразу к исчезновению женщины, которое я расследую.

– Думаешь, это тактический ход?

– Возможно.

Наступила короткая пауза. Ее нарушил Крид:

– Давай тогда я сам скажу, кто, с моей точки зрения, тебя прислал, идет?

– Ну скажите.

– Дочка Марго Бамборо! – выпалил Деннис Крид, внимательно следя за реакцией Страйка. – Муженек-то давно на этом деле крест поставил, а дочке нынче сорок с хвостиком, да и денег куры не клюют. У кого бабло, тот тебя и нанял. Ты себе цену знаешь. Я все про тебя читаю, что в газетах пишут. Второй вариант, – продолжил Крид, не получив ответа, – старикашка Брайан Такер. Каждые несколько лет выскакивает как черт из табакерки, только срамится. Но Брайан-то – голодранец… или по интернету с протянутой рукой пошел? Сел небось за компьютер и накропал душещипательную байку, чтобы лохи ему наличные засылали? Нет, вряд ли, иначе бы газетчики пронюхали.

– Вы часто выходите в интернет? – спросил Страйк.

– Нам тут не положено, – посетовал Крид. – Да ты не тяни резину. У нас на все про все сорок пять минут. Задавай вопрос.

– Только что задал.

– Почему бы прямо не сказать, которая из так называемых жертв тебя интересует?

– «Так называемых» жертв?

– Произвольные ярлыки, – сказал Крид. – «Жертва». «Пациент». Эту пожалеть… этого за решетку. Может, те, кого я убил, и есть реальные пациентки, а я – истинная жертва?

– Нетривиальная точка зрения, – сказал Страйк.

– А что, полезно иногда нетривиальные мнения послушать, – сказал Крид, опять поправляя очки на переносице. – Встряхнуться, если кто на это способен.

– Как по-вашему: от чего вы излечивали тех женщин?

– От инфекции жизни? Диагноз: жизнь. Смертельный. «Не жалей падших. Я никогда их не знал. Я – не для них. Я не утешаю; и утешаемый, и утешитель мне ненавистны…»

(Он распорол уголки рта школьницы Джеральдины Кристи и сфотографировал, как она плачет и кричит, а потом перерезал ей горло, о чем сообщил ее родителям в зале суда: мол, очень от нее было много шуму.)

– …«Я неповторим, и я – победитель. Я не из тех рабов, что погибают». Ты хоть знаешь, кто это сказал?

– Алистер Кроули[36], – ответил Страйк.

– Неожиданная начитанность, – отметил Крид, – для орденоносного британского солдата.

– Мы, армейские, все отчасти сатанисты, – бросил Страйк.

– Думаешь, сострил? – Лицо Крида застыло от напряжения. – Но ты убивал – и получил за это медаль, и прослыл героем. Я тоже убивал – и прослыл исчадием зла, и брошен за решетку. Относительные категории. Тебе известно, что находится тут неподалеку, дальше по шоссе?

– Военная академия Сандхерст, – ответил Страйк.

– Военная академия Сандхерст, – повторил Крид, как будто не слышал ответа. – Психушки для убийц, в двух шагах одна от другой: в одной они маются, в другой ломаются. Объясни: почему более нравственно убивать коричневых детишек по приказу Тони Блэра, нежели заниматься тем, чем я? Я таков, какой есть. Сканирование мозга это подтвердит: таких, как я, исследовали. Каждый из нас так заточен. Почему большее зло – убивать из внутренних побуждений, оттого что такова твоя природа, нежели взрывать несчастных темнокожих по той причине, что нам нужна нефть? Если вдуматься: я невиновен, однако меня откормили и накачали всякой дрянью, как пойманного кабана, а тебе назначили государственную пенсию.

– Любопытный довод, – заметил Страйк. – Значит, вы убивали потому, что утратили над собой контроль?

– Контроль! – фыркнул Крид, качая головой. – Я не смогу донести это до сознания таких, как ты. «„Это – теперь мой путь, а где же ваш?“ – так отвечал я тем, кто спрашивал меня о „пути“. Ибо пути вообще не существует!» Знаешь, кто это сказал?

– Похоже на Ницше[37], – ответил Страйк.

– Ницше, – сказал Крид, не слушая ответа. – Кто же еще? В Белмарше я много читал, пока меня не накачали всякой дрянью до такой степени, что я не мог сосредоточиться и дочитать предложение до конца. Ко всему прочему, у меня теперь диабет, ты в курсе? – продолжал Крид. – Да-да. В больничке наградили диабетом. Привезли к себе поджарого, здорового парня и взялись наращивать мне вес за счет никому не нужных психотропных и этих помоев, которыми нас тут принудительно кормят. Восемь сотен так называемых лепил присосались к нам как пиявки и нехило живут. Мы им нужны больными, чтобы они зарабатывали себе на жизнь. Морлоки. Знаешь это слово?

– В научной фантастике – подземные существа-каннибалы, – ответил Страйк. – Роман «Машина вре…»

– Кто же еще? – повторил Крид, который злился, что Страйк сыплет цитатами. – Герберт Джордж Уэллс. Примитивные существа пожирают высокоразвитых, которые даже не понимают, что их разводят на прокорм. Но я-то понимаю, я вижу, что творится.

– Видите себя одним из элоев, да? – спросил Страйк.

– Что интересно насчет элоев, – начал Крид, – так это полное отсутствие у них совести. Представители высшей расы интеллектуальны, рафинированы, не отягощены так называемыми угрызениями… Я исследовал их в своей книге, которую у меня потом отняли. Уэллс показывал только поверхностную аллегорию, но ощупью подбирался к правде… Мое произведение – отчасти автобиография, отчасти научный трактат… но ее у меня забрали, конфисковали мою рукопись. Она могла стать ценнейшим источником, но нет: что вышло из-под моего пера, то подлежит уничтожению. У меня ай-кью – сто сорок баллов, но они хотят, чтобы мой мозг заплыл жиром, как и тело.

– Мне видится, что у вас живой ум. Какое лечение вам назначено?

– Я не нуждаюсь ни в каком лечении. Мне требуется интенсивная реабилитация, но меня не выпускают из тисков зависимости. Ничтожных шизофреников направляют в мастерские, где им дают в руки ножи, а мне не положен даже карандаш. Когда меня сюда привезли, я рассчитывал на общение с умными людьми… чтобы стать врачом, достаточно вызубрить таблицу умножения, а остальное – это начетничество и догмы. Пациенту положено участвовать в этом психотерапевтическом процессе, а я утверждаю, что достаточно здоров для возвращения в простую тюрьму.

– В моих глазах вы, бесспорно, здравомыслящий человек, – сказал Страйк.

– Спасибо. – Крид даже разрумянился. – А ты, похоже, неглуп. Я, собственно, так и думал. Потому и согласился на эту беседу.

– Но тем не менее вы до сих пор сидите на таблетках…

– Знаю я их таблетки; пичкают меня лошадиными дозами. Я бы сам себе получше назначения сделал, чем тутошние эскулапы.

– Откуда у вас такие познания? – осведомился Страйк.

– Это же очевидно, ничего сложного, – ответил Крид с величественным жестом. – Я использовал себя как подопытного кролика, чтобы самостоятельно разработать серию формализованных тестов. Насколько хорошо я мог двигаться и говорить при дозе в двадцать миллиграмм, тридцать миллиграмм… учитывал дезориентацию, сонливость, разницу побочных эффектов…

– Какие именно препараты? – поинтересовался Страйк.

– Амобарбитал, пентобарбитал, фенобарбитал, – отбарабанил Крид названия барбитуратов, которые были в ходу в начале семидесятых годов и теперь в основном уступили место другим лекарствам.

– На улице легко было их купить?

– На улице я редко покупал, у меня были другие каналы, которые не афишировались.

И Крид завел путаную речь, которая не тянула даже на рассказ, поскольку изложение было бессвязным, с таинственными намеками и туманными аллюзиями, но суть вроде бы сводилась к тому, что в шестидесятые – семидесятые годы он общался со множеством непоименованных, но влиятельных лиц и что неиссякаемый поток рецептурных препаратов был лишь дополнительным бонусом не то от гангстеров, на которых он работал, не то от служителей закона, по поручению которых он следил за гангстерами. А завербовали его якобы спецслужбы, и ему приходилось летать в Америку (что, впрочем, ничем не подтверждалось), общаться с наркоманами из числа политиков и знаменитостей, а также сталкиваться с опасным желанием людей из всех слоев общества одурманивать свой ум, дабы хоть как-то свыкнуться с жестокими реалиями этого мира: такие искушения и тенденции Деннис Крид не приветствовал и всегда отвергал.

Страйк заключил, что эти фейковые воспоминания продиктованы ненасытным желанием повысить свой авторитет. Безусловно, десятки лет скитания по тюрьмам и психушкам заставили Крида понять, что изнасилования и пытки почти так же презираемы в той среде, как и на воле. Сам он, возможно, раз за разом получал сексуальное удовлетворение, когда вновь проживал свои зверства, но у слушателей они вызывали только презрение. Без этой выдуманной карьеры полушпиона-полугангстера человек с ай-кью порядка ста сорока баллов оставался курьером в химчистке, извращенцем и клиентом уличных драгдилеров, которые его использовали, а потом выбросили за ненадобностью.

– …видал, как меня охраняли на суде? Были задействованы и другие силы, но о них рассказывать не могу…

Когда Крида доставляли в зал суда и обратно, весь путь его следования был оцеплен полицией, а иначе он был бы попросту растерзан негодующими толпами. Все подробности устройства его пыточной камеры стали известны: следственная бригада нашла утюги и электрические щипцы для завивки, кляпы и хлысты, фотографии жертв, как живых, так и мертвых, сделанные им самим, а также разлагающиеся руки и голова Андреа Хутон в раковине ванной комнаты. Но автообраз, нарисованный Кридом, выставлял убийство как случайный аппендикс куда более престижной криминальной жизни, как некое хобби, которое почему-то до сих пор муссировалось общественностью, хотя он, Крид, мог поведать людям еще много интересного и достойного восхищения.

– …потому что им нравится исходить слюной над мелкой грязишкой, которая их возбуждает и дает выход запретным желаниям, – говорил Крид. – А я, можно сказать, был для них доктором и наверняка мог бы получить профессию врача.

(Он облил растительным маслом голову официантки Веры Кенни, поджег ее волосы и сфотографировал этот живой факел с кляпом во рту. Он вырезал язык у безработной Гейл Райтмен. Он убил парикмахершу Сьюзен Майер, растоптав ей голову.)

– А передозом никого не убили? – спросил Страйк.

– Здесь требуется немалое искусство, чтобы их дезориентировать, но в то же время удерживать на ногах. Каждый дурак может затолкать смертельную дозу в чужую глотку. А вот в первом случае требуются знания и опыт. Они и помогли мне понять, что в этой психушке меня пичкают повышенными дозами: я же разбираюсь в побочных эффектах.

– А что вы давали женщинам у себя в подвале?

– С того момента, как женщина оказывалась у меня дома, я ни под каким видом не давал ей наркотики. У меня были другие способы заставить ее молчать.

Крид зашил рот Андреа Хутон, пока та была еще жива: следы ниток сохранились на разлагающейся голове.

Психиатр посмотрел на часы.

– А если женщина уже была пьяна? – спросил Страйк. – Взять хотя бы Гейл Райтмен: вы увезли ее из бара, так? Разве там не было риска передоза, если вы дали ей наркотик в дополнение к алкоголю?

– Резонный вопрос, – ответил Крид, впиваясь в Страйка своими огромными зрачками. – Мне обычно удается определить с точностью до одной порции, что пила женщина. Гейл сидела одна, в мрачности. Какой-то парень ее кинул…

Крид ограничивался известными фактами, так и не выдав ни одного секрета. В этих зверствах он признался еще в ходе судебных заседаний, где со смаком излагал факты, наблюдая за реакцией родственников своих жертв. Спрятанные под половицами фотографии Гейл и Андреа, Сьюзен и Веры, Норин, Джеки и Джеральдины, связанных, обугленных, заколотых ножом, живых и покалеченных, а также их обезображенных и подчас обезглавленных трупов в непристойных, порнографических позах обрекли его на пожизненное еще до того, как он открыл рот, но Крид сам настоял на полноценном судебном разбирательстве и признал себя виновным в преступлениях, совершенных на почве невменяемости.

– …парик, мазок губной помады… они считают, что ты безобидный, просто со странностями… возможно, гей. Поговорить с ней пару минут в темном уголке. Изобразить заботу и сочувствие… В стакан ей – чуток нембутала… самую малость, – объяснял Страйк, показывая дрожащими пальцами ничтожное количество. – Нембутал с алкоголем – потенциально опасная смесь, если ты в этом не специалист, но я-то знал, что делаю, будь уверен. Скажешь ей: «Ну, мне пора, дорогуша, а ты будь осторожна». Это «Будь осторожна!» всегда работало. – Крид заговорил писклявым голосом, передразнивая Гейл: – «Ой, не уходи, давай выпьем!» – «Нет, дорогуша, меня уже в сон клонит». Тем самым ты показываешь, что не представляешь угрозы. Делаешь вид, будто хочешь уйти, а то и в самом деле уходишь. Потом она сама тебя окликает или же минут через десять на тебя натыкается – самочувствие-то паршивое, расслабляется, потому как ты приличный человек, не опасный… Все это было описано в моей книге – все способы съема. Поучительно для женщин, которые не хотят попасть в беду: пусть бы почитали, как действует опытный киллер, однако власти наложили запрет на публикацию. Отсюда вопрос: значит, им выгодно, чтобы этих потаскушек отлавливали прямо на улицах? Весьма вероятно. Зачем вообще существуют люди, подобные мне, Корморан? Почему эволюция такое допускает? Да потому, что человеческая популяция настолько высокоразвита, что проредить ее можно только изнутри, путем внутривидового хищничества. Уничтожая слабаков и моральных уродов. Ведь хорошо же, что оскотинившиеся выпивохи не произведут потомства. Это факт, голый факт, – разглагольствовал Деннис Крид. – Опускаю стекло. «Тебя подвезти, милая?» А она уже на ногах не стоит. Рада-радешенька, что меня увидела. Залезает в фургон, все путем, благодарна, что может сесть… Когда Гейл уже обреталась у меня в подвале, я ей не раз говорил: «Что ж ты тогда в уборную не сходила, сучка грязная? Готов поспорить, ты на улицах писаешь. Грязная – грязная и есть…» А что это ты вдруг наркотой заинтересовался?

Поток слов внезапно иссяк. Пустые серо-черные глаза Крида забегали по лицу Страйка.

– По-твоему, доктор Бамборо была слишком умна, чтобы попасться на удочку такого, как я?

– Врачи, как и все остальные, не застрахованы от ошибок, – сказал Страйк. – Ведь Норин Стэррок вы подцепили в автобусе, правда?

В течение нескольких мгновений Крид изучал Страйка, словно пытаясь что-то для себя решить.

– Теперь автобусы приплел, да? Часто ли Марго Бамборо ездила автобусом?

– Думаю, часто, – ответил Страйк.

– Она приняла бы от постороннего банку кока-колы?

– Именно это вы предложили Норин, правильно я понимаю? И в кока-колу была подмешана изрядная доза фенобарбитала?

– Ну да. Когда мы к моей остановке подъехали, она почти что дрыхла. Я и говорю: «Ты проехала, душенька. Пошли, провожу тебя до стоянки такси». Придерживая одной рукой за плечи, высадил ее на тротуар. Она щупленькая была, эта Норин. С ней долго возиться не пришлось.

– Вы соотносили дозу с массой тела?

Возникла еще одна небольшая заминка.

– Автобусы, кока-кола, соотношение дозы с массой тела?… Знаешь что, Корморан? Сдается мне, вторая моя догадка попала в точку. Ты сюда приехал из-за крошки Луизы Такер.

– Нет, – вздохнул Страйк, откидываясь на спинку стула. – Если уж на то пошло, вы угадали с первого раза. Меня наняла дочь Марго Бамборо.

Теперь молчание затянулось несколько дольше, и психиатр повторно сверился с часами. Страйк понимал, что время на исходе, и подумал, что Крид тоже об этом догадывается.

– Я хочу вернуться в Белмарш, Корморан, – сказал Крид, подаваясь вперед, поскольку Страйк откинулся назад. – Хочу книгу свою дописать. Я не сумасшедший, и ты это знаешь, сам сказал. Я не болен. Налогоплательщикам впятеро дороже обходится мое содержание здесь, чем в тюряге. Где, по мнению общественности, мое место, скажи?

– Общественность, конечно, скажет, что ваше место в тюрьме, – ответил Страйк.

– Согласен, – поддакнул Крид. – Я возражать не стану. – Он покосился на доктора Биджрела, который уже проявлял признаки нетерпения. – Я здоров, и если со мной обращаться как со здоровым человеком, то и вести себя буду соответственно, – заявил Крид и еще больше подался вперед. – Луизу Такер убил я, – негромко сказал он, и Страйк боковым зрением увидел, что психиатр и санитар в изумлении оцепенели. – Приметил ее на углу, пригласил в фургон. Дело было в ноябре семьдесят второго. В тот вечер колотун был страшный. Она хотела поскорее попасть домой, да денег не было. Не удержался я, Корморан. – Крид сверлил Страйка большими черными зрачками. – Девчушка в школьной форме. Ни один мужик бы не устоял. Я по наитию действовал… никакого плана… парика с собой не было, заряженной кока-колы тоже, вообще ничего.

– Почему в подвале не осталось никаких ее следов? – спросил Страйк.

– Остались. Бусики какие-то. Но я ее в подвале не держал, пойми. Хочешь доказательств – будут тебе доказательства: она называла свою мачеху Клешня. Скажи Такеру, ладно, что это я услыхал от нее? Да, мы с ней минут пять поболтали, мол, дома ее уже все достало, и тут она доперла, что мы едем в другую сторону. Стала визжать, в окна колотить. Свернул я на темную парковку, зажал ей рот, оттащил в грузовой отсек, трахнул и задушил. Я и рад был бы подольше у себя ее подержать, да уж очень она горланила, слишком шумела. Сглупил я, конечно, Корморан, но не удержался. Ничего загодя не продумал… школьная форма! А с утра мне на работу, фургон освободить надо. Хотел я трупик перенести в подвал на Ливерпуль-роуд, но вижу – старуха Вай Купер не спит. Зырила на меня из верхнего окна; я даже тормозить не стал. Потом сказал, что ей померещилось: дескать, меня там не было. А эта старая крыса взяла привычку меня дожидаться: проверяла, когда я домой прихожу. Если я с добычей приезжал, накачивал ее наркотой, но тут просто везенье было…

– Что вы сделали с телом? – спросил Страйк.

– Ишь ты. – Теперь Крид откинулся на спинку стула. Мокрые губы скользили одна по другой, широкие зрачки смотрели прямо. – Сперва пусть меня обратно в Белмарш переведут, тогда скажу. Ты покамест собери газетчиков, объяви, что я, мол, решил признаться в убийстве Луизы, что я в своем уме, что мне позарез надо в Белмарш, и, если меня переведут, я скажу старику Такеру, где спрятал его малютку. Доложи властям такое мое предложение… Как знать, может, я еще надумаю побеседовать про Марго Бамборо – мне бы только отсюда срулить. Давай подождем, чтоб они всю отраву вывели из моего организма, – может, у меня и память в полном объеме восстановится.

– Ну и дерьмо же ты! – не выдержал Страйк и поднялся со стула. – Ничего я никому передавать не собираюсь.

– Ладно, не кипятись, ты ж не из-за нее приехал, – медленно расплываясь в ухмылке, сказал Крид. – Ломаешься, как истинный нарциссист, Корморан.

– Я закончил, – обратился Страйк к доктору Биджрелу.

– Да не будь ты… – засуетился Крид. – Эй!

Страйк обернулся.

– Так и быть… Намекну тебе, куда я спрятал труп Луизы, тогда и поглядим, не слишком ли много ты о себе понимаешь, умник, договорились? Тогда и поглядим, кто раньше догадается: ты или полицейские ищейки. Если они найдут тело, им станет ясно, что я в здравом уме и готов рассказать про Марго Бамборо, но только если меня переведут, куда я нацелился. А если моя подсказка вам всем не по зубам окажется, тогда пусть кого-нибудь опять присылают для беседы, ага? Да хоть бы и тебя, Корморан. В шахматишки с тобой сразимся – на новые подсказки.

Страйк понимал: Крид мечтает всерьез и надолго попасть на первые полосы газет, поскольку он указал путь, по которому должно двигаться следствие. Душевные муки семейства Такер, манипулирование общественным мнением, сломленность Страйка, который отныне будет у него на побегушках, – это ли не мечта садиста?

– Ну говори, – сказал Страйк, глядя на него сверху вниз. – Намекай.

– Ищи Эм – пятьдесят четыре, и найдешь труп Луизы Такер, – отчеканил Крид, и Страйк понял, что это давняя заготовка; более того, скажи он, что приехал по поручению Такера, Крид посулил бы ему подсказку насчет Марго. Криду хотелось думать, что он вышел победителем, коль скоро Страйк не добился желаемого.

– Принято, – сказал Страйк и повернулся к доктору Биджрелу. – Идемте?

– Эм – пятьдесят четыре, запомнил, Корморан? – окликнул его Крид.

– Я тебя услышал, – только и сказал Страйк.

– Прости, что не помог с доктором Бамборо! – не унимался Крид, и Страйк отметил про себя его довольный голос: а как же иначе? Он ведь посрамил детектива.

Страйк обернулся в последний раз и, отбросив всякое притворство, тоже ухмыльнулся:

– Да я из-за Луизы приезжал, козел ты старый. Мне ли не знать, что ты в глаза не видел Марго Бамборо? Ее убийца намного изощреннее тех, какие тебе встречались. И чтоб ты понимал, – добавил он, хотя санитар уже позвякивал ключами, а на рыхлой, жирной физиономии Крида отразился шок, – если меня спросят, я скажу, что ты – типичный буйнопомешанный, и гнить тебе в Бродмуре, пока не сдохнешь.

После почти часового разбора с доктором Биджрелом всего происшедшего, во время которого потрясенный психиатр звонил в Скотленд-Ярд, детектив вышел из лечебницы с таким ощущением, будто провел там вдвое больше времени, чем на самом деле. Деревня Кроуторн находилась в стороне от маршрута, которым Страйк возвращался в Лондон, но он проголодался, хотел позвонить Робин и испытывал сильную потребность оказаться среди простых людей, живущих своей жизнью, и отделаться от воспоминаний о пустых, гулких коридорах, где звякают ключи, и о немыслимо расширенных зрачках Денниса Крида.

Он припарковался около паба, закурил сигарету, о которой мечтал битых два с половиной часа, и включил телефон. Два раза звонил Брайан Такер, но Страйк в первую очередь нажал на номер Робин. Та ответила после второго гудка.

– Что случилось?

Страйк рассказал. Когда он закончил, наступило короткое молчание.

– Повтори-ка эту подсказку, – скованно попросила Робин.

– «Ищи Эм – пятьдесят четыре».

– Номер Эм – пятьдесят четыре? Автотрассу, что ли?

– Возможно, только автотрассу он не упомянул.

– Трасса Эм – пятьдесят четыре тянется двадцать с лишним миль.

– Знаю.

У него наступала разрядка: вроде нужно было торжествовать, но в действительности его не отпускали усталость и напряжение. У него зазвонил телефон, и он взглянул на экран.

– Это Брайан Такер дозванивается, – сказал он Робин.

– Что ты ему скажешь?

– Правду, – мрачно ответил Страйк, выпуская дым через открытое окно. – Доктор Биджрел уже позвонил в Скотленд-Ярд. Беда в том, что, если эта подсказка бессмысленна или не приведет к разгадке, она сообщает Такеру, что Крид в самом деле убил его дочь, но не оставляет надежды когда-либо найти ее тело. Видимо, таким способом Крид воплотил свою идею о самой мучительной пытке.

– Зато вытянуть из него признание – это дорогого стоит, правда? – сказала Робин.

– Такер и без того знал – причем не одно десятилетие, – что его дочь убил Крид. В отсутствие тела признание лишь оставляет кровоточащую рану. Крид все равно посмеется последним: он знает, где лежит Луиза, и молчит… А что там у тебя в Британской библиотеке?

– Да все неплохо, – ответила Робин. – Пару часов назад я нашла Джоанну Хэммонд.

– И?… – насторожился Страйк.

– У нее на лице большая родинка-мушка. На левой щеке. Бросается в глаза даже на свадебной фотографии, помещенной в местной газете. Сейчас тебе скину.

– А базилик священный?…

– Видимо, на оборотной стороне ее некролога. В той же местной газете.

– Господи Исусе, – сказал Страйк.

Наступило еще более длительное молчание. У Страйка опять пикнул телефон: это Робин прислала ему фотографию.

Открыв файл, он увидел новобрачных в день их свадьбы, состоявшейся в 1969 году: зернистое черно-белое фото сияющей черноволосой невесты с крупными зубами и мелкой завивкой, в кружевном платье с высоким воротом и в шляпке-таблетке поверх фаты; на левой щеке чернела крупная родинка. За плечом у новобрачной сумрачно маячил блондин-муж. Через считаные минуты после заключения брака у него уже был такой вид, будто он готов схватиться за бейсбольную биту.

– В системе Шмидта она не Стрелец, – заговорила Робин, и Страйк опять прижал телефон к уху, – она – Скорпион…

– …что, по мнению Тэлбота, подходило ей куда больше из-за этой мушки, – со вздохом сказал Страйк. – Напрасно я не прошелся по всем описаниям, как только ты узнала про Шмидта. Могли бы сэкономить уйму времени.

– Что будем делать с Даутвейтом?

– Я ему позвоню, – после секундной заминки ответил Страйк. – Не откладывая в долгий ящик. Потом отзвонюсь тебе.

Хотя у него уже подводило живот, он набрал номер гостиницы «Аллардис» в Скегнессе и услышал сердитый шотландский говор Донны, жены Даутвейта.

– Сколько можно? – рявкнула она, когда Страйк назвался. – Чего вам еще?

– Причин для беспокойства нет, – соврал Страйк под звуки отдаленного радио. – Просто хотел уточнить пару вопросов.

– Стив! – прокричала она мимо трубки. – Это он… Что значит «кто?», ты головой думаешь или чем?

Страйк услышал шаги, а затем голос Даутвейта, полузлобный-полуиспуганный:

– Что надо?

– Хочу рассказать, что, по моему мнению, случилось во время последнего приема у Марго Бамборо, – сказал Страйк.

Говорил он минуты две, и Даутвейт не перебивал, хотя Страйк знал, что он все еще там, поскольку до его слуха все время доносились отдаленные гостиничные звуки. Когда Страйк изложил свою реконструкцию последней консультации Даутвейта в амбулатории, наступила тишина, которая была бы полной, если бы не далекое радио, передающее «Blame»[38] Кельвина Харриса.

– Ну так как? – спросил Страйк.

Он знал, что Даутвейт не захочет это подтверждать. Даутвейт показал себя трусом, слабаком, бегущим от трудностей. Имей он смелость рассказать все, что знал, цепочку смертей можно было бы прервать, но он боялся за свою шкуру, боялся, что газеты выставят его сообщником, глупым и подлым. И он бежал, чем только усугублял свое положение и приближал кошмарные последствия, а потом бежал и от них, не до конца признаваясь себе самому, чего страшится, и уходя с головой в пьянство, караоке и блуд. А теперь Страйк поставил его перед тяжелейшим выбором, то есть, по сути, загнал в угол. Как и Вайолет Купер, Стиву Даутвейту предстояло жить среди всеобщего презрения, а ведь этого позора можно было избежать, откройся он Тэлботу сорок лет назад, когда тело Марго нашли бы без промедления, а убийца предстал бы перед судом, не успев погубить других.

– Все правильно? – спросил Страйк.

– Да, – выдавил наконец Даутвейт.

– Ладно, тогда послушай моего совета: иди к жене и все ей расскажи, пока она не узнала из новостей. От этого уже не спрячешься.

– Зараза… – пробормотал Даутвейт.

– До встречи в суде, – отрезал Страйк, повесил трубку и сразу перезвонил Робин: – Он все подтвердил.

– Корморан… – выдохнула Робин.

– Я посоветовал ему рассказать Донне…

– Корморан… – еще раз сказала Робин.

– Что?

– Мне кажется, я знаю, что такое Эм – пятьдесят четыре.

– Не…

– …автотрасса? Нет. Эм – пятьдесят четыре – это звездное скопление…

– Что-что?

– Шаровое скопление звезд.

– Звезд? – с упавшим сердцем переспросил Страйк. – Подожди…

– Выслушай, – сказала Робин. – Крид думал, он самый умный, но достаточно было пошарить в «Гугле»…

– У них там нет интернета, – пояснил Страйк. – Он ныл по этому поводу…

– Так вот, Эм – пятьдесят четыре – это скопление звезд в созвездии Стрельца, – объяснила Робин.

– Господи, опять астрология? – Страйк закрыл глаза. – Робин…

– Послушай меня. Он сказал: ищи Эм – пятьдесят четыре, и найдешь ее, так?

– Да…

– «Стрелец» по-латыни «саггитариус», а по-английски – «арчер».

– Ну?…

– Брайан показывал нам карту, Страйк! В начале семидесятых Деннис Крид регулярно посещал ислингтонский отель «Арчер», куда доставлял заказы из химчистки. На территории, во внутреннем дворе, находится колодец. Уже тогда заколоченный досками, а теперь дополнительно скрытый под оранжереей.

В паб через дорогу вошла пара жизнерадостных выпивох с одинаковыми пивными животами. Страйк, можно сказать, их не заметил. Он даже забыл про сигарету, тлеющую у него в пальцах.

– Сам подумай, – говорила Робин ему в ухо. – У Крида в фургоне незапланированно оказывается тело, но он не может отвезти его в Эппинг-Форест, где работают эксперты-криминалисты. Там только что нашли останки Веры Кенни. Не знаю, почему он не затащил тело к себе в подвал…

– Зато я знаю, – ответил Страйк. – Причем из первых рук. Он подъехал к дому, но Вай Купер не спала и смотрела в окно.

– А перед утренними разъездами от тела необходимо избавиться. Так вот, двор отеля «Арчер» он знает как свои пять пальцев: знает, что там есть задние ворота. В фургоне всегда имеется набор инструментов: приподнять доски – пара пустяков… Корморан, я уверена: Луиза лежит в колодце на задворках гостиницы «Арчер».

Наступила короткая пауза, и тут с забытой сигареты на колени Страйка упал горячий пепел.

– Да чтоб тебя…

Он выбросил в окно окурок, чем заслужил неодобрительный взгляд проходящей мимо немолодой женщины, катившей клетчатую продуктовую тележку.

– Ладно, поступим так, – обратился он к Робин. – Я позвоню Такеру и расскажу ему о развитии событий, включая твои выводы. А ты свяжись с Джорджем Лэйборном и сообщи о колодце за отелем «Арчер». Чем быстрее туда прибудет полиция, тем лучше для Такеров, особенно в свете того, что Крид сознался.

– Хорошо, прямо сейчас сделаю…

– Подожди, я не закончил, – остановил ее Страйк. Он закрыл глаза и потер виски, продумывая сейчас все то, что необходимо сделать в агентстве, причем быстро. – После разговора с Лэйборном позвони Барклаю, чтобы он завтра утром вышел на работу вместе с тобой. Пусть на несколько часов забудет про бойфренда Мисс Джоунз. А то и на целый день, если все сложится…

– И какое ты нам с Барклаем даешь поручение? – спросила Робин.

– Разве не очевидно? – Страйк только теперь открыл глаза. – Если Даутвейт развяжет язык, у нас совсем не останется времени.

– А нам-то с Барклаем что…

– Найти тело Марго, – сказал Страйк. – Вот и все.

Молчание затягивалось. У Страйка урчало в животе. В паб теперь вошла пара молодых женщин: одна, хихикая, показывала что-то другой на своем телефоне.

– Ты серьезно думаешь то же, что и я? – спросила ошеломленная Робин.

– Я просто уверен, – ответил Страйк.

– А ты?…

– А я позвоню Брайану Такеру, наверну жареной картошки, сделаю междугородный звонок… разница во времени, если не обсчитался, три часа, так что особых проблем не предвижу… затем выдвинусь в обратный путь. В офисе буду ближе к вечеру, и тогда все подробно обговорим.

– Хорошо, – сказала Робин, – удачи тебе.

Она повесила трубку. Страйк на миг засомневался перед тем, как позвонить Брайану Такеру: он предпочел бы сделать это с кружкой пива в руке, но ему еще предстояло ехать обратно в Лондон; арест за вождение в нетрезвом виде непосредственно перед задержанием убийцы Марго Бамборо не входил в его планы – такой риск был недопустим. Поэтому он только закурил новую сигарету и приготовился сообщить безутешному отцу, что после сорока двух лет ожидания тот, вероятно, сможет по-людски похоронить свою дочь.

Утро выдалось мягким, по-настоящему летним, но листья на платанах у телефонной будки в конце Альбемарль-уэй начали желтеть. Небо в синих и белых лоскутах отдавало и забирало тепло по мере того, как появлялось и уходило за облака солнце, а Робин, даром что под плащом на ней был свитер, трясло от озноба, как будто по Альбемарль-уэй, короткой боковой улочке с непрерывным рядом высоких домов, отбрасывающих вечную тень, гулял пронизывающий ветер.

Она стояла около телефонной будки, где когда-то, почти сорок лет назад, укрывался и караулил убийца Марго Бамборо, испытывая в представлении Робин почти те же ощущения, что и она сама. Страх и нервозность, сомнение в надежности плана, ужас перед последствиями неудачи. Но от этой схожести у Робин не возникло сочувствия к убийце. Глядя через дорогу на древние ворота Святого Иоанна, она могла вообразить, как дождливым вечером сорок лет назад через них проходит Марго Бамборо и, быть может, покачивается от непонятного головокружения… или она уже поняла? Все возможно. Марго была умницей, за что и пострадала…

Кларкенуэлл-роуд была запружена транспортом и пешеходами. Робин существовала отдельно от всего. Никто из прохожих не имел ни малейшего представления о том, что она сейчас попытается сделать. Какие дикие, подумали бы они, какие чудовищные у нее планы на это утро… по спине Робин сбежала струйка паники…

Не зацикливайся.

Этим утром в газете «Метро» появился снимок Шарлотты Росс, идущей в темных очках и длинном темном пальто по улице в Мейфэре со своей сестрой Амелией. Мужа Шарлотты и маленьких близнецов рядом не было, а в скупом комментарии под фотографией не говорилось ничего, что Робин хотела бы знать.

Вчера было замечено, как Шарлотта Кэмпбелл вместе со своей сестрой Амелией Крайтон наслаждается прогулкой по Лондону. Шарлотта, супруга Джейго, наследника виконтства Крой, недавно выписалась из больницы, куда была переведена после длительного пребывания в Симондс-Хаусе, элитном учреждении, специализирующемся на проблемах наркотической зависимости и психического здоровья.

Шарлотта, когда-то возглавлявшая список 100 самых красивых лондонцев по версии журнала «Татлер», остается любимицей рубрик светской хроники с того самого времени, когда в возрасте 14 лет сбежала из привилегированной школы-интерната. Дочь…

«Думай о чем-нибудь другом», – приказала себе Робин и стала осознанно нащупывать другую тему.

Было двадцатое сентября. Каждому, кто появился на свет в этот день, суждено было жить под знаком Девы. Сколько же должно пройти времени, спросила себя Робин, чтобы ты избавилась от этого закидона: привязывать даты к звездным знакам. Она подумала о Мэтью: из всех окружающих, рожденных под знаком Девы, его она знала лучше всех. Считалось, что знак этот предполагает ум, организованность и нервозность. Мэтью уж точно организован, да и умен, но каким-то книжным умом… она вспомнила слова Уны Кеннеди: «Мне иногда кажется, что чем умнее ты по книжной части, тем глупее в отношении секса» – и задумалась, рад ли он скорому появлению потомства, если беременность, по его словам, была случайностью…

«Думай о чем-нибудь другом».

Робин посмотрела на часы. Где же Барклай? Конечно, она пришла заблаговременно, и Барклай, строго говоря, не опаздывал, но ей претило топтаться здесь одной и гнать от себя мысли о предстоящем.

Когда-то ровно на том месте, где сейчас находилась Робин, стояла, всматриваясь в двусторонний поток транспорта на Кларкенуэлл-роуд, темноволосая Тео, с ее цыганскими серьгами и болью в животе, и поджидала фургон, который должен был ее увезти. Почему после этого Тео больше не объявилась, почему не выразила должной благодарности принявшей ее без записи врачихе, – да хотя бы для того, чтобы снять с себя подозрения и прекратить погоню Тэлбота за его иллюзиями, оставалось дополнительной тайной. Но естественно, так поступил бы тот, кто способен испытывать благодарность. Более того, никто не знает, что происходит между доктором и больным, когда закрываются двери врачебного кабинета – светского аналога исповедальни. Мысли Робин перешли к Даутвейту, и тут она наконец увидела Барклая с большой сумкой. Когда Барклай подошел поближе, Робин услышала, как в сумке звякают инструменты.

– Его пока не будет. Ему пришлось отъехать. Хочет, чтобы мы… – Робин выждала, чтобы мимо прошла студенческого вида компания, – сначала выполнили свою часть. Ты доволен, – продолжила Робин, чтобы только раньше времени не думать о том, что им предстоит сделать, – результатами референдума?

– Да, но ты не обманывайся, – мрачно выговорил Барклай, – ничего еще не закончилось. Этот мудила Кэмерон играет на руку нацикам. «Англичане голосуют за английские законы» – и это на следующий день после того, как Шотландия решила остаться? Нельзя, ё-моё, бороться с национализмом при помощи еще большего национализма. Если хочет вытащить свою башку из задницы Фараджа… ну-ка, ну-ка, не наш ли это бедный мальчонка?

Робин оглянулась. В конце Альбемарль-уэй обозначился силуэт мужчины с двумя магазинными пакетами, бредущего странной разболтанной походкой. Он остановился у двери, опустил покупки на тротуар, вставил в замок ключ, подхватил пакеты, переступил через порог и скрылся из виду.

– Это он, – сказала Робин, и внутри у нее все задрожало. – Вперед.

И они вместе направились к темно-синей входной двери.

– Он ключ в замке оставил, – указал Барклай.

Робин была уже готова нажать на звонок, когда дверь отворилась: на пороге стоял Самайн Эторн в фуфайке с Бэтменом: лопоухий, с бесцветными волосами. На бледном лице застыло слегка удивленное выражение. Обнаружив у себя под дверью двух чужаков, Самайн ошарашенно заморгал, а потом обратился к левому плечу Робин:

– Ключ забыл.

Он изогнул руку, чтобы вытащить ключ из замочной скважины. При его попытке захлопнуть дверь Барклай ловко поставил в проем ногу.

– Ты Самайн, верно? – Робин улыбнулась изумленному Самайну. – Мы друзья Корморана Страйка. Несколько месяцев назад ты очень ему помог.

– Мне надо покупки разобрать, – сказал Самайн.

И сделал вторую попытку захлопнуть входную дверь, но ему помешала ступня Барклая.

– Можно нам войти? – спросила Робин. – Совсем ненадолго? Мы бы хотели поговорить с тобой и с твоей мамой. Ты очень помог Корморану, когда рассказал о своем дяде Тюдоре…

– Мой дядя Тюдор умер, – сообщил Самайн.

– Я знаю. Мне очень жаль.

– Он умер в больнице, – сказал Самайн.

– Надо же, – отреагировала Робин.

– А мой-папа-Гильерм умер под мостом, – добавил он.

– Как это печально, – сказала Робин. – Можно, пожалуйста, нам войти, на секундочку? Корморан просил тебе кое-что передать. – Она достала из сумки жестяную коробку с шоколадным печеньем. – В знак благодарности.

– Чего там? – спросил Самайн, косясь на жестяную коробку.

– Шоколадное печенье.

Он забрал коробку из рук Робин.

– Да, можете войти. – Он повернулся к ним спиной и двинулся вверх по неосвещенной лестнице.

Взглянув на Барклая, Робин вошла первой. Она услышала стук закрываемой входной двери и лязг инструментов в сумке. После улицы на крутой, узкой лестнице было совсем темно – лампочка верхнего света не горела. Дойдя до лестничной площадки, Робин через распахнутую дверь увидела, как беловолосая женщина с такими же огромными ушами, как у Самайна, протирает коричневый кухонный кафель, а Самайн нетерпеливо сдирает пленку с коробки шоколадного печенья.

Дебора обернулась к двум незнакомцам; ее аккуратная белая косица соскользнула с плеча.

– Здравствуйте, миссис Эторн, – сказала Робин, остановившись в прихожей.

– Вы из социальной службы? – медленно выговорила Дебора. – Я Клер позвоню.

– Мы готовы оказать вам любую помощь – так же, как и Клер, – вмешался Барклай, не дав Робин ответить. – Какие у вас проблемы?

– Этот, который снизу, он гад, – доложил Самайн, который рылся в коробке, выискивая печенюшки, обернутые в золотую фольгу. – Вот такие самые вкусные, в бумажке в блескучей, их сразу видно.

– Ваш сосед снизу опять пишет жалобы? – уточнила Робин, охваченная внезапным волнением, граничащим с паникой.

– Давайте-ка я гляну, что у вас за проблема, – предложил Барклай. – Где, по-вашему, потолок у него трескается?

Дебора указала в сторону гостиной.

– Я мигом, – заверил Барклай и шагнул в гостиную.

– Не ешь все сразу, Самми, – наказала сыну Дебора, вернувшись к методичной протирке кухонных стен.

– Их принесли мне, глупая ты женщина, – сказал Самайн с набитым ртом.

Борясь с ощущением абсолютной нереальности происходящего, Робин пошла вслед за Барклаем. Неужели подозрения Страйка могли оказаться правдой?

В клетке, стоящей в углу тесной гостиной, которая, как и прихожая, была покрыта ковролином с коричневыми и оранжевыми разводами, щебетали два волнистых попугайчика. На спинку дивана было наброшено вязаное одеяло. Барклай смотрел на почти законченный пазл с единорогами, скачущими по радуге. Обстановка была скудной. Кроме дивана и клетки с попугайчиками, в глаза бросались небольшое кресло, телевизор с кофейником на верхней панели и хлипкая этажерка с дешевыми фигурками и несколькими старыми книжками в бумажных переплетах. Взгляд Робин задержался на египетском символе вечной жизни, нарисованном на небольшом участке грязно-зеленой стены.

Покоится она в священном месте.

– Под половицами? – шепнула она Барклаю.

Он помотал головой, многозначительно посмотрел на пазл с единорогами, а потом ступней указал на служившую подставкой большую оттоманку.

– О господи, быть не может, – прошептала Робин, не успев прикусить язык. – Ты думаешь…

– Иначе пришлось бы снимать ковровое покрытие, – бормотал себе под нос Барклай. – Двигать мебель, выдирать половицы… но разве из-за этого на первом этаже треснул бы потолок? А что насчет запаха?

В комнату пританцовывающей походкой вошел Самайн, который жевал второе завернутое в фольгу печенье.

– Хочешь горячего шоколада, нет? – обратился он к коленкам Робин.

– Мм… нет, спасибо, – улыбнулась ему Робин.

– А он хочет горячего шоколада, нет?

– Нет, спасибо, приятель, – ответил Барклай. – Можно мы передвинем этот пазл? Надо посмотреть, что под ним.

– Дебора не любит, когда трогают ее пазл, – строго сказал Самайн.

– Но нам же надо доказать, что сосед снизу врет, – объяснила Робин. – Насчет трещин в потолке.

– Дебора! – позвал Самайн. – Они хотят передвинуть твой пазл.

Все той же качающейся походкой он вышел из комнаты, а его место в дверном проеме заняла мать, которая, глядя на туфли Робин, сказала:

– Моих единорогов трогать нельзя.

– Нам только чуть-чуть посмотреть, что под ними, – объяснила Робин. – Я вам обещаю: мы будем с ними очень аккуратны и ничего не нарушим. Пазл можно перенести, например…

Она огляделась, но на полу не нашлось свободного места.

– Можете перенести ко мне в спальню, – сказал Самайн, опять возникший в поле зрения. – Пусть на кровать положат, Дебора.

– Отличная мысль, – с готовностью отреагировал Барклай и наклонился за разрезной картиной.

– Сначала закрой, – торопливо подсказала Робин и завернула клапаны основы поверх полностью готового пазла.

– Молодчина, – сказал Барклай и в сопровождении Деборы, взволнованной и растревоженной, бережно вынес пазл за дверь гостиной, мимо довольного Самайна, который, похоже, был очень горд тем, что его план принят появившимся у них в доме мужчиной.

Несколько секунд Робин оставалась в этой гостиной одна, глядя на оттоманку, слишком громоздкую для такой комнатки. Она была покрыта накидкой, которая, как подозревала Робин, лежала там с шестидесятых годов и представляла собой прямоугольник выцветшего лилового ситца с набивным изображением мандалы. Если бы рослая и притом худенькая женщина скрючилась, она вполне могла уместиться в этом сундуке-оттоманке.

«Я не хочу смотреть, – вдруг подумала Робин со вновь закипающим смятением. – Я не хочу видеть…»

Но ей надо было посмотреть. Надо было увидеть. Ради этого она сюда пришла.

Вернулся Барклай, а вслед за ним – любопытствующий Самайн и обеспокоенная Дебора.

– Она не открывается. – Дебора указала на обнажившуюся оттоманку. – Нельзя открывать. Не трожьте.

– Там раньше игрушки мои были, – сказал Самайн. – Правда, Дебора? Раньше там лежали. А после мой-папа-Гильерм запретил их там хранить.

– Открывать нельзя, – повторила теперь уже расстроенная Дебора. – Оставьте, не трожьте.

– Дебора, – тихо сказала Робин, подходя к пожилой женщине, – мы должны выяснить, почему внизу провисает потолок. Вам известно, что сосед снизу все время пишет жалобы и добивается, чтобы вы с Самайном съехали?

– Я съезжать не хочу, – сразу отозвалась Дебора, и на долю секунды ее темно-карие глаза почти встретились с глазами Робин, но тут же уставились на ковролин с разводами. – Не хочу я никуда съезжать. Сейчас Клер позвоню.

– Нет. – Робин быстро обошла Дебору, перекрывая ей путь на кухню, где на стене у холодильника висел старый телефонный аппарат. Она надеялась, что Дебора не почувствует ее паники. – Мы здесь вместо Клер, понимаете? Чтобы помочь вам разобраться с нижним соседом. Но Сэм и я – мы оба думаем…

– Мой-папа-Гильерм тоже говорил мне «Сэм», – сообщил Самайн. – Правда, Дебора?

– Вот здорово, – сказала Робин и указала на Барклая. – Его тоже зовут Сэм.

– Сэм, да? – обрадовался Самайн и храбро поднял глаза, чтобы разглядеть лицо Барклая, но сразу отвел взгляд и расплылся в улыбке. – Два Сэма, Дебора! Два Сэма!

Робин обратилась к обескураженной Деборе, которая теперь переминалась с ноги на ногу, как будто изображала походку сына.

– Мы с Сэмом хотим все выяснить, Дебора, чтобы у вас не было больше проблем с этим соседом.

– Гильерм не разрешал открывать, – сказала Дебора, нервно теребя свою белую косицу. – Он говорил, пусть так стоит.

– Но ведь Гильерм не хотел, чтобы вас с Самайном отсюда выселили, правда?

Дебора взяла в рот кончик своей косички и пососала, как мороженое на палочке. Взгляд ее темно-карих глаз блуждал, словно взывая к помощи.

– Я думаю, – ласково проговорила Робин, – будет хорошо, если вы с Самайном подождете у него в спальне, пока мы посмотрим оттоманку.

– Хитрый человек, – сказал Самайн и еще раз фыркнул. – Сэм! Эй, Сэм! Хитрый ты человек!

– Хороший человек, – ухмыльнулся Барклай.

– Пойдем, – сказала Робин, приобняв Дебору. – Подождите с Самайном в спальне. Вы ничего плохого не сделали, мы это знаем. Все будет хорошо.

Пока она медленно вела Дебору через лестничную площадку, служившую коридором, Самайн радостно говорил:

– А я зато тут останусь.

– Нет, приятель, – ответил Барклай, когда Робин с Деборой скрылись в тесной спаленке Самайна, где стены были сплошь увешаны изображениями супергероев и персонажей игр.

Огромный пазл Деборы занимал бо`льшую часть кровати. На полу вокруг игровой приставки валялись обертки от шоколада.

– Побудь с мамой, а я тебя за это научу волшебному фокусу, – уламывал его Барклай.

– Мой-папа-Гильерм умел колдовать!

– Да, знаю, слышал. Если твой папа умел, то и тебе будет легче разучить волшебные фокусы, так ведь?

– Это много времени не займет, – успокаивала Робин перепуганную мать Самайна. – Вы побудьте немного здесь, хорошо? Пожалуйста, Дебора.

Дебора только моргнула. Робин опасалась, как бы эта женщина не рванула на кухню, к телефону, – тогда пришлось бы удерживать ее силой. Вернувшись в гостиную, она обнаружила, что Барклай все еще торгуется с Самайном.

– Давай прямо сейчас, – говорил Самайн, ухмыляясь и переводя взгляд с рук Барклая на его подбородок, потом на ухо. – Давай, сейчас покажи.

– Сэм не сможет показать волшебный фокус, пока мы не закончим свою работу, – сказала Робин. – Самайн, будь добр, подожди в спальне вместе с мамой, пожалуйста.

– Ступай, приятель, – сказал Барклай. – Чуть-чуть обожди. А уж потом научу тебя фокусу.

С лица Самайна сползла улыбка.

– Глупая ты женщина, – мрачно обратился он к Робин. – Совсем без мозгов женщина.

Он вышел из комнаты, но вместо того, чтобы пойти в спальню, зашаркал на кухню.

– Черт, – пробормотала Робин, – не делай пока ничего, Сэм…

Самайн вернулся с жестянкой печенья, прошел к себе в спальню и хлопнул дверью.

– Давай, – скомандовала Робин.

– Стой у двери, – попросил Барклай, – за ними глаз да глаз нужен.

Робин прикрыла дверь гостиной, но оставила узкую щель для наблюдения за спальней Самайна, а затем, подняв большие пальцы, дала Барклаю знак приступать.

Он сдернул мандалу, обнажив поверхность оттоманки, наклонился, ухватился за край крышки и потянул. Крышка не шевельнулась. Он напрягал все свои силы, но ничего не добился. Из комнаты Самайна долетала перебранка на повышенных тонах. Дебора запрещала Самайну объедаться шоколадным печеньем.

– Как будто… как будто изнутри на замке, – сообщил, запыхавшись, Барклай.

Он расстегнул сумку и после недолгих поисков достал монтировку, конец которой вставил в щель между сиденьем и корпусом.

– Давай… же… ты… сука! – резко выдохнул он, когда монтировка выскочила из щели и едва не отскочила ему в лицо. – Что-то изнутри держит.

Робин опять взглянула на дверь спальни Самайна. Она оставалась закрытой. Мать с сыном все еще препирались насчет печенья. Щебетали волнистые попугайчики. За окном Робин увидела след от самолета: через небо протянулся ворсистый белый ершик. В ожидании страшного знакомые явления видятся в ином свете. У Робин бешено колотилось сердце.

– Подсоби-ка, – сквозь стиснутые зубы проговорил Барклай. Ему удалось загнать конец монтировки поглубже в щель. – Вдвоем навалимся.

Взглянув еще раз на закрытую дверь Самайна, Робин поспешила к Барклаю и взялась за инструмент рядом с ним. Используя и массу тела, и силу мышц, они налегли на монтировку.

– Уф! – выдохнула Робин. – Что же так удерживает?…

– Где… Страйк… когда он нужен…

Послышался громкий хруст, потом треск. Монтировка вдруг пошла вниз – сиденье подалось. Робин обернулась и увидела облако пыли. Барклай поднял крышку-сиденье.

Оттоманка была залита бетоном, к которому и прилипло сиденье. Серый монолит оказался комковатым, – видно, бетон плохо размешали. В двух местах сквозь неровную серую поверхность пробивалось что-то гладкое: слева – как будто моржовый клык, справа – пара дюймов шара из темной слоновой кости. Затем Робин разглядела на присохшем к крышке волдыре бетона несколько светлых волосков.

На лестничной площадке раздались шаги. Барклай захлопнул крышку как раз в тот миг, когда Самайн распахнул дверь. Следом вошла Дебора.

– Так и быть, научу тебя волшебному фокусу, – сказал Барклай, подойдя к Самайну. – Пошли-ка на кухню, там сподручней.

Мужчины вышли. Дебора прошаркала в комнату и подняла выцветшее лиловое покрывало, которое отбросила в сторону Робин.

– Вы его поднимали? – прошамкала она, уставившись на старое ковровое покрытие.

– Да, – ответила Робин с напускным спокойствием. Она присела на оттоманку, хотя чувствовала, что святотатствует. «Прости, Марго. Прости, пожалуйста». – Мне сейчас нужно позвонить, Дебора. А потом, думаю, хорошо бы нам выпить горячего шоколада.

По Юго-Восточной линии железной дороги с ревом и дребезгом мчался грузовой состав. Остановившийся у переезда Страйк почувствовал, как у него завибрировал мобильник, и достал его из кармана, но несколько секунд шум был такой, что он не сразу расслышал Робин.

– …нашли.

– Как ты сказала? – прокричал он, когда поезд загромыхал дальше.

– Мы… ее… нашли… В гостиной, внутри оттоманки. Полностью залита бетоном, но виднеется полоска черепа и, вероятно, бедренная кость.

– Черт!

Страйк предвидел, что в квартире Эторнов обнаружится труп, однако привыкнуть к зрелищу мертвого тела невозможно – оно всегда за гранью обыденного.

– Залита бетоном? – повторил он.

– Да. Похоже, его плохо замешали. Непрофессионально. Но свою задачу он выполнил. Скрыл запах – или почти скрыл.

– Черт-те какая нагрузка на опорную балку.

– Ну да, похоже на то. Ты где?

– На улице, сейчас зайду в помещение. Так: набери девять-девять-девять, потом дозвонись Лэйборну и скажи, где я и зачем. Это должно ускорить дело.

– Хорошо. Удачи.

Страйк дал отбой. Когда поезд проехал, невзрачная улица со стоящими вплотную друг к другу зданиями притихла и грохот сменился птичьим щебетом. Страйк, дожидавшийся звонка вдали от посторонних глаз, теперь зашагал по улице, прошел три дома, у четвертого свернул налево к садовой тропе, а потом забарабанил в темно-красную входную дверь.

Поднялись тюлевые занавески, и в окне появилось сердитое лицо Дженис Битти. Страйк приветственно поднял руку. Занавески упали.

После некоторого ожидания, чуть более длительного, чем предполагала короткая дистанция от гостиной до прихожей, Дженис открыла дверь. Сегодня она предстала перед ним вся в черном; на ногах были теплые домашние туфли из овчины. Ее ясные небесно-голубые глаза в обрамлении тонкой оправы очков, серебристые волосы и щечки-яблоки дышали, как всегда, покоем и невинностью. Нахмурившись, она посмотрела на детектива снизу вверх, но ничего не сказала.

– Можно войти? – спросил Страйк.

Наступила долгая пауза. Щебетали вольные птицы, и Страйк мельком вспомнил о волнистых попугайчиках в квартире Эторнов, где сейчас отчасти пребывал в своих мыслях, сосредоточившись на полоске черепа и бедренной кости, пробившихся из-под бетона.

– Коли так приспичило, – медленно произнесла Дженис.

Он прошел вслед за хозяйкой дома в темно-красную гостиную с ее дешевым ковром малинового цвета, картинками из засушенных цветов и выцветшими фотографиями. Под солнцем стеклянная карета Золушки, запряженная шестеркой лошадей, засверкала от язычков пламени: Дженис затопила камин, несмотря на мягкость сентябрьского дня.

– Чая хотите? – предложила Дженис.

– Было бы здорово, – ответил Страйк, полностью осознавая несуразность такой ситуации.

Он услышал приглушенные овчиной удаляющиеся шаги, а потом звук открываемой кухонной двери. Достав свой мобильный, Страйк включил его на запись и положил на подлокотник кресла, в котором сидел в прошлый раз. Затем достал пару латексных перчаток и прошел вслед за Дженис, почти бесшумно передвигаясь по вытертому ковру.

У дверей он остановился, прислушиваясь к тихому бульканью кипящей под крышкой чайника воды, к звяканью чайных ложек и скрипу открываемого кухонного шкафа. Кончиком пальца Страйк толкнул дверь кухни.

Дженис резко обернулась с широко открытыми глазами. Увидев его, она схватила одну из стоявших на подносе фарфоровых кружек и торопливо поднесла к губам, но Страйк оказался быстрее. Крепко зажав тонкое запястье своей рукой в латексной перчатке, он с силой отстранил кружку от ее рта и почувствовал кость под дряблой плотью и бумажно-пергаментной старческой кожей. Свободной рукой вырвал у нее кружку и осмотрел. На дне был добрый дюйм клейкой белой жидкости. Не отпуская запястье Дженис, он заглянул в заварочный чайник, в котором находилось еще некоторое количество того же вещества, потом распахнул навесной шкаф.

На полках теснились склянки с таблетками, бутылочки пестицидов, отбеливателей и банки из-под джема, заполненные чем-то похожим на кустарно высушенные растения, листья и грибы: арсенал отравительницы, свидетельство пристального, длиною в жизнь, изучения того, как под маской целительства приносить смерть.

– Пожалуй, от чая откажусь, – сказал Страйк. – Давайте просто поболтаем, ладно?

Дженис не оказала никакого сопротивления, когда он привел ее, стиснув запястье, обратно в гостиную и толкнул на диван.

– Убийство с последующим самоубийством – это был бы дьявольски эффектный выход, – заметил нависающий над ней Страйк, – но у меня нет особого желания становиться трупом номер… сколько их было?

Дженис промолчала. В ее круглых голубых глазах читалось только потрясение.

Страйк посмотрел на стену, завешанную старыми фотографиями. С одной из них широко улыбалась черноволосая невеста с завитыми в колечки волосами, в закрытом подвенечном платье, в шляпке-таблетке поверх фаты и с крупной родинкой на левой щеке. Прямо над ней висело фото молодой, одетой в красное пальто блондинки с «распушенным перманентом» в стиле восьмидесятых. Он не заметил этого раньше, не увидел, поскольку входил в этот дом с определенными ожиданиями, делая предположения не менее всеобъемлющие, чем у Тэлбота, который был убежден, что Раки обладают интуицией, ласковы и восприимчивы. Вот и медсестры виделись ему ангелами, помогающими самым уязвимым; а сам он был так же виновен в попустительстве, как и Вай Купер, поскольку смотрел на Дженис через призму благодарных воспоминаний о медсестрах госпиталя «Селли-Оук», облегчавших его боль и депрессию, и о Керенце из Корнуолла, которая каждый божий день приносила в дома больных успокоение и доброту. А в довершение всего он был одурачен подлинным гением лжи и хитрости.

– Я решил, – начал Страйк, – прийти лично и сообщить социальному работнику Эторнов, что в их квартире найдено тело. Вы отлично воспроизводите гладкую речь среднего класса. Полагаю, телефон, которым пользуется Клер, где-то здесь?

Он осмотрелся. Возможно, она убрала мобильный с глаз долой, когда увидела, кто стоит за дверью. Внимание сыщика привлек торчащий из-за дивана провод: оказалось, там спрятан фен. Страйк боком протиснулся мимо кофейного столика, наклонился и вытащил этот электроприбор, а вместе с ним рулон целлофана, маленький флакон с отклеенной этикеткой, шприц и пригоршню шоколадных конфет.

– Не трожьте! – с внезапной злобой потребовала Дженис, но вместо этого он выложил свои находки на кофейный столик.

– Что бы со мной было, надкуси я хоть один финик из тех, которые вы обрабатывали перед моим прошлым появлением? – спросил он. – Вы используете фен, чтобы заново облепить их целлофаном, так?

Не получив ответа, он сказал:

– Я вас не поблагодарил за те конфеты, которые вы на Рождество прислали нам с Робин. У меня был грипп. Смог съесть только пару штучек, а потом выблевал все потроха. Остальные конфеты выбросил, чтобы не напоминали про этот кошмар. Повезло мне, а?

Теперь Страйк уселся в кресло рядом со своим мобильником, который прилежно вел запись.

– Вы убили всех этих людей? – Страйк жестом обвел стену с фотографиями. – Или кто-то из них, находясь рядом с вами, испытывает периодические проблемы с пищеварением?… Нет, – сказал он, внимательно изучая стену, – Айрин, я вижу, здесь отсутствует?

Дженис моргнула, глядя на Страйка сквозь линзы своих круглых очков в серебристой оправе, куда более чистые, нежели у Крида.

За тюлевыми занавесками по улице проехал автомобиль. Дженис проводила его глазами, и Страйк подумал, что она почти ожидала увидеть полицейский фургон. Может статься, она и вовсе не заговорит. Некоторые так и делают. Предпочитают оставить разговоры адвокатам.

– Я вчера вечером беседовал по телефону с вашим сыном, – сказал Страйк.

– Брехня!

Это слово вырвалось у нее от потрясения.

– Когда я позвонил, – продолжил Страйк, – Кевин очень удивился, что вы гостили у него в Дубае, поскольку не видел вас почти семь лет. Зачем вы изображали поездку к сыну? Чтобы отдохнуть от Айрин?

Дженис поджала губы. Одна рука играла с надетым на другую руку потертым обручальным кольцом.

– Кевин мне рассказал, что с тех пор, как он уехал из дома, у него не было с вами практически никаких контактов. Вы с ним никогда не были близки, сказал он. Но семь лет назад он дал вам денег на поездку, полагая, что обязан предоставить вам, говоря его словами, «еще один шанс»… и пока вы присматривали за его дочуркой, она успела наглотаться отбеливателя, причем в изрядных количествах. Девочка выжила – еле-еле, – и с тех пор сын полностью вычеркнул вас из своей жизни. Мы с ним проговорили без малого два часа, – продолжал Страйк, наблюдая, как у Дженис меняется цвет лица. – Кевину было тяжело высказать вслух все подозрения, накопившиеся за много лет. Кому приятно в своей родной матери подозревать отравительницу? Он предпочитал думать, что у него паранойя насчет тех «особых напитков», которые вы ему давали. И очевидно, ваш первый муж…

– Не муж он мне, – перебила Дженис. – Законного брака-то не было.

– …от вас ушел, заподозрив, что вы мухлюете с его едой. Кевин раньше думал, что отец все сочиняет. Но после нашего вчерашнего разговора он, видимо, переменит мнение. Кевин готов приехать и свидетельствовать против вас.

Дженис конвульсивно дернулась. С минуту царило молчание.

– Ишь записывает, – наконец прошипела она, глядя на лежащий на подлокотнике кресла Страйка мобильник.

– Записываю, а как же, – подтвердил Страйк.

– Если выключите, так уж и быть, отвечу.

– Я в любом случае смогу дать показания обо всем, что вы мне скажете.

– Адвокат черта с два дал бы меня записывать.

– Да, – признал Страйк, – вероятно, вы правы.

Взяв мобильный телефон, Страйк повернул его к ней экраном, у нее на глазах выключил запись, а потом опустил его на маленький кофейный столик рядом с конфетами, пустым флаконом, шприцем, целлофаном и феном.

– Зачем вы это делали, Дженис?

Она все еще поглаживала свое обручальное кольцо.

– Почем я знаю, – сказала она. – Эта-а… Интерес у меня такой.

Дженис прошлась взглядом по стене с фотографиями:

– Ну интересно же смотреть, как яд на них действует или лекарства передоз. Бывает, и помогу им, да еще и благодарность получу, бывает – смотрю на ихние корчи, а бывает, и смерть вижу…

У Страйка по спине пробежали мурашки – вверх, до самой шеи.

– Почем я знаю, – повторила Дженис. – Иногда думаю: потому интерес у меня такой, что я в девять лет головой ударилась. Папаша с лестницы столкнул. Пятнадцать минут без сознания валялась. С тех самых пор головные боли у меня – жуть… Эта-а… травма головы, сами понимаете. Значит, не виновата я, но… кто его знает… Что же до внучки, – Дженис слегка нахмурилась, – этой я просто-напросто смерти желала… балованная, капризная… Ну не люблю я детей, – сказала она, глядя в глаза Страйку. – Никогда не любила. И никогда их не хотела, не хотела и Кева, но подумала: надо бы родить – глядишь, отец его на мне женится… ан нет, не захотел… Моя-то мать вторыми родами умерла, – продолжала Дженис. – Мне восемь лет было. Рожать она дома хотела. Предлежание плаценты, вот что у ней было. Повсюду кровь, я с ног сбилась, врач не едет, папаша пьяный, на всех орет… А вот это, – тихо выговорила Дженис, показывая Страйку обручальное кольцо на безымянном пальце, – с руки покойной мамы сняла. Знала, что папаша все одно пропьет. Вот и забрала себе, чтоб ему не досталось. Это у меня единственная память о маме. Маму я любила, – сказала Дженис Битти, поглаживая обручальное кольцо, а у Страйка тут же возникли вопросы: сколько в этом рассказе правды, на самом ли деле травма головы и насилие в раннем возрасте сделали из Дженис чудовище и – в принципе – способна ли она любить?

– Это и есть ваша младшая сестра Клер? – спросил Страйк, указывая на стоящие рядом с Дженис фотографии в двойной рамке: грузный мужчина с сонными глазами и зубами курильщика смотрел на полную, но привлекательную женщину.

– Ну прямо, – ответила Дженис, глядя на фото, и после короткой паузы объяснила: – Это полюбовница Ларри. Обоих я на тот свет отправила. И ничуть не жалею. Так им и надо. Он был мой, пусть и незавидный жених, но мой, а она с ним за моей спиной шашни крутить стала. Гадина, стерва… – прошипела Дженис, глядя на пухленькую блондинку.

– Смею предположить, вы сохранили некрологи?

Медленно, с хрустом в суставах поднявшись с дивана, Дженис подошла к шкафчику-витрине, где хранила бо`льшую часть своих дешевых стеклянных украшений, взялась одной рукой за каминную полку, чтобы не потерять равновесие, и опустилась на колени. Но теперь из нижнего выдвижного ящика вместо одной папки появились две, и Страйк вспомнил, как в прошлый раз она перерывала содержимое этого ящика, убирая, несомненно, подальше все, что не предназначалось для его глаз.

– Клер Мартин, – пояснила Дженис. – Пила как лошадь. «Случайная передозировка»… печень отказала. Я-то знала, что она слишком на парацетамол налегает из-за своего эндометриоза, сколько раз сама видела. Как-то мы с Ларри позвали, значит, гостей. Ларри и Клер меня за дурочку держали. Весь вечер переглядывались. А сами тупые как пробка. Я пошла коктейли смешивать. В каждом стакане, который я Клер подавала, жидкого парацетамола было, наверно, с половину. Ну дак вот. Протянула она всего дней восемь… А это Ларри, – бесстрастно сообщила она, держа в руке еще один хиксоновский информационный бюллетень. – Долгонько мне ждать пришлось – месяцев шесть, а то и семь. С ним-то все просто было. Он, Ларри, эта-а, как ходячая бомба с часовым механизмом был: врачи предупреждали, что сердце у него ни к черту. Псевдоэфедрин, вот что пошло в дело. Ну дак вот: труп его даже не проверили на лекарственные средства. Все знали, что он сам себя губил: дымил как паровоз да жрал как свинья. Так и сказали: мотор, эта-а, изношенный.

Страйк не обнаружил в ее рассказах ни малейшего признака раскаяния: она перетасовывала некрологи своих жертв, как образцы для вязанья. Пальцы у нее дрожали, но Страйк подумал, что это из-за шока, а не от стыда. Буквально несколько минут назад она замышляла самоубийство. Вероятно, этот холодный и расчетливый мозг очень напряженно работал под личиной искренности, и Страйк, резко протянув руку, убрал лежавшие перед Дженис отравленные конфеты: схватил их со стола и опустил на пол возле своего кресла. Она проводила их взглядом, и детектив понял, что не зря проявил бдительность: Дженис намеревалась их проглотить. Он вновь наклонился – теперь за старыми, пожелтевшими, просмотренными в прошлый раз вырезками, на которых был изображен подросток Джонни Маркс из Бетнал-Грин.

– Это – номер один, да?

Дженис сделала глубокий вдох и выдох. Несколько вырезок колыхнулись.

– Да, – серьезно сказала она. – Пестицид. Тогда можно было всякие разные купить, запросто. Органофосфаты. Я впервые влюбилась без памяти, в Джонни Маркса этого, а он надо мной издевался. Ну дак вот; все думали, он от перитонита помер. И заметьте: врач к нему так и не приехал. Когда городской бедноте плохо, всем на это плевать… Тяжело помирал. Разрешили мне, значит, зайти проститься. Я его легонько чмок в щеку, – продолжила Дженис. – Помешать-то мне он уже не мог, так ведь? А нечего было меня задирать.

– Маркс, – предположил Страйк, разглядывая вырезки, – подал вам мысль о Спенсер, правильно?[40] Сначала вас с ней объединяло только имя, но я должен был догадаться, когда Клер сразу мне перезвонила. Социальные работники никогда так не поступают. Слишком загружены работой.

– Хм… – Дженис почти улыбнулась. – Ага. От этих двоих, Клер Мартин и Джонни Маркса, я и сочинила себе имя.

– Вы не сохранили некролог Бреннера?

– Не-а, – сказала Дженис.

– Потому что вы его не убивали?

– Точно. Он от старости помер, где-то в Девоне. Я в глаза не видела его некролог, но мне ж надо было хоть как-то обставиться, когда вы спросили? Вот я и сказала, что некролог Оукден к рукам прибрал.

Встречаться с такой виртуозной лгуньей Страйку еще не доводилось. Небывалый талант – молниеносно выдумывать небылицы и вплетать правду в свою правдоподобную ложь, соблюдая чувство меры, с видом полной искренности и честности, – выводил ее за рамки всяческих классификаций.

– Бреннер на самом деле принимал барбитураты?

– Не-а, – ответила Дженис.

Она складывала некрологи обратно в папку, и Страйк заметил вырезку о базилике священном, на обратной стороне которой было напечатано траурное объявление о кончине Джоанны Хэммонд.

– Не-а, – повторила она, аккуратно укладывая некрологи обратно в нижний ящик, как будто для нее все еще важен был порядок и не имело никакого значения, что в суде они станут уликами против нее.

С хрустом в коленях она опять медленно поднялась на ноги и вернулась на диван.

– Я заставила Бреннера лекарства сверх нормы заказывать и мне отдавать, – сказала она. – Он, баран старый, думал, я собираюсь ими на улице торговать.

– Заставили – как? Шантажом?

– Ну, эта-а, можно и так сказать, да, – ответила она. – Вызнала я, что он к местной проститутке захаживает. Кто-то мне шепнул: таскается, мол, к ней раз в неделю. Вот, думаю, отлично, тут-то я тебя и подловлю, грязный старикашка. Ему уже пенсия светила. Понятное дело, он бы не захотел уходить с позором. Ну дак вот, зашла я к нему в кабинет и говорю: мне, дескать, все известно. У старика чуть припадок не случился, – со злобной усмешкой продолжала Дженис. – Вам ведь неохота, говорю, чтоб я про ваш блуд правду открыла, так достаньте мне кой-какие лекарства. Он и не вякнул. Мне тех запасов на много лет хватило.

– Проститутку звали Бетти Фуллер, да?

– Точно, – ответила Дженис. – Докопались, значит. Кто б сомневался.

– Бреннер еще и к Деборе Эторн захаживал?

– Да на кой она ему сдалась? Проверил у нее швы после рождения Самайна – и дело с концом.

– Зачем Клер Спенсер мне это рассказала? Просто чтобы еще больше запутать?

Дженис пожала плечами:

– Почем я знаю? Я так подумала: хорошо бы вы объявили Бреннера извращенцем – как будто это Марго выяснила, что он с пациентками шалит.

– А капсула амитала в кружке Бреннера вообще была?

– Не-а, она была в кружке Айрин… дурость, конечно, – признала Дженис, наморщив свой бело-розовый лоб. Взгляд ее широко расставленных глаз прошелся по стене с фотографиями жертв, переполз на окно и вернулся к Страйку. – Овчинка выделки не стоила. А я, случалось, по лезвию ходила. Рисковая была. Ну дак вот. Однажды Айрин меня довела прямо в регистратуре: стала заигрывать с… короче, стала заигрывать, – рассказывала Дженис, – ну, я, эта-а, кинула в чай пару капсул и кружку ей отнесла. Она ведь трещит как сорока, пока не остановишь, а я просто хотела, чтоб она заткнула фонтан хоть ненадолго. Чай у нее остыл… Я слегка успокоилась и даже обрадовалась. Забрала кружку и унесла через служебную дверь, чтобы вымыть, но Марго в своих мягких туфлях подкралась ко мне со спины. Хотела я кружку спрятать, да не тут-то было. Ну, думаю, пойдет теперь языком мести, надо себя выгораживать. И прямиком к доктору Гупте: так, мол, и так, говорю, нашла в кружке Бреннера капсулу, да и раньше, дескать, замечала, что лекарства он заказывает сверх нормы, не иначе как сам на них и подсел. А что мне оставалось делать? Гупта добрый человек был, но трусливый. Побаивался даже Бреннера. Вот я и подумала: может, еще не решится он Бреннера обличать? Так и вышло, но, если совсем честно, тут у меня расчет верный был: Бреннер скорей наркотом бы себя признал, чем стал бы посмешищем из-за этой Бетти Фуллер.

– А Марго действительно подозревала что-то неладное в обстоятельствах смерти матери Дороти Оукден?

– Не-а, – еще раз сказала Дженис. – Но мне же надо было что-нибудь вам сказать, правда?

– Вы – царица обманов, – заметил Страйк, и Дженис чуть зарделась.

– У меня всегда котелок хорошо варил, – зачастила она, – да только женщине от этого проку нет, коли мордашкой не вышла. Жить легче, если ты собой хороша. Парни всегда на Айрин западали, а мне – шиш. Она могла весь вечер трещать как сорока, им это нравилось. И ведь не сказать, что я дурнушкой была… Но видать, чего-то мне не хватало, чтоб мужика зацепить.

– Когда мы в первый раз встретились с вами обеими, – сказал Страйк, пропустив мимо ушей эти откровения, – я подумал, Айрин потому настаивает на совместной с вами беседе, чтобы вы не выдали ее секретов, но все вышло наоборот, правильно я понимаю? Это вы захотели проконтролировать, что скажет она.

– А как же иначе? – еще раз вздохнула Дженис. – Да только не все у меня получилось. Она ж языком мела как метлой поганой.

– Скажите, Чарли Рэмидж действительно видел пропавшую женщину в Лемингтон-Спа?

– Не-а. Просто мне надо было вас загрузить какими-нибудь мыслишками, помимо того что Марго без спроса мяла Кеву живот. Ну дак вот, Чарли Рэмидж мне, значит, обмолвился, что видел Мэри Флэнаган на деревенском кладбище в… где-то в Вустершире, что ли. Я знала, что докапываться никто не станет, знала, что Мэри уже на том свете, и еще знала, что он пустомеля известный… ну, одной выдумкой больше, одной меньше, кто считать будет?

– Ваше упоминание Лемингтон-Спа должно было меня подтолкнуть к Айрин и Сетчуэллу?

– Слава богу, дошло, – ответила Дженис.

– Вы добавляли какие-нибудь препараты в термос уборщицы Вильмы Бейлисс? Почему персонал амбулатории думал, что она выпивает?

– А то! Добавляла.

– С какой целью?

– Говорю же, – заерзала Дженис, – не знаю я, с какой целью, просто так… Хотела поглядеть, что с ней будет. Когда что-то эдакое происходит, люблю знать причину, если никто другой ее не зна… А как вы докопались? – требовательно спросила она. – У Тэлбота с Лоусоном даже подозрений не было.

– Возможно, у Лоусона и не было, – сказал Страйк, – но у Тэлбота, думаю, они возникли.

– Да он ни сном ни духом, – сразу затараторила Дженис. – Буквально в рот мне смотрел.

– Сомневаюсь, – сказал Страйк. – Он оставил целую серию записей, в которых то и дело возвращался к смерти Скорпиона, или Юноны, а это имена, которые он дал Джоанне Хэммонд. Думаю, подсознательно следователь понимал, что без вас тут не обошлось. У него часто упоминается яд, который, сдается мне, засел у него в голове из-за обстоятельств смерти Джоанны. В тот период – вчера вечером я в очередной раз перечитывал его записи – он воспроизводит длинное описание Королевы Чаш из колоды Таро. Мол, королева эта отражает сущность наблюдателя. «Разглядеть ее собственную Истину почти невозможно». А в ту ночь, когда его увезли в больницу, он в галлюцинациях видел демона в женском обличье, с кубком в руках и с висящей на шее семеркой. Он был слишком болен, чтобы выстроить свои подозрения в систему, но подсознание все время ему говорило, что вы – не та, за кого себя выдаете. В какой-то момент он написал: «Неужели Кит прав?» – Китом он называл Айрин, – и в конце концов я спросил себя: в чем она могла быть права? А потом вспомнил, как на той нашей первой встрече с вами обеими она сказала, что вы вроде как «вздыхали» по Даутвейту.

При имени Даутвейта Дженис чуть вздрогнула.

– Оукден тоже говорил, что вы перемигивались с Даутвейтом, – продолжил Страйк. – А Дороти объединяла вас с Айрин и Глорией как своего рода «багряных жен», подразумевая, что вы когда-то флиртовали в ее присутствии.

– И это все, что у вас на меня имеется: как я однажды флиртовала и была объявлена Королевой Чаш? – спросила Дженис, которой удалось привнести в свой голос оттенок презрения, хотя от Страйка не укрылось, что медсестра поражена.

– Нет, – ответил Страйк, – у меня есть и другие доводы. Странные аномалии и совпадения. Поговаривали, что Марго не любила «медсестру», но вас часто путали с Айрин, и я лишь через некоторое время разобрался, что это говорилось о вас… Далее: хрупкая икс-хромосома. Когда я впервые увидел вас у Айрин, вы сказали, что посетили Эторнов только один раз, но во время нашей второй встречи оказалось, что вы знаете о них чертову уйму всего. Хрупкую икс-хромосому в начале семидесятых называли синдромом Мартина-Белл. Если вы их видели один-единственный раз, не странно ли, что вы точно знаете их диагноз и пользуетесь сегодняшней терминологией?… А потом, трудно было не заметить, как часто у людей из вашего окружения случаются расстройства желудка или состояния, близкие к наркотическому опьянению. Вы что-то подлили в пунш во время барбекю у Марго и Роя?

– Ну, подлила, – процедила она. – Сироп ипекакуаны, вот что это было. Я еще подумала: прикольно будет, если все решат, будто мясом отравились. Но потом Карл у них вазу раскокал, и я даже обрадовалась… Мне ведь немного надо: только посмотреть, как их всех корчит, вокруг каждого похлопотать… короче, испортить им праздник, но это же безобидная проделка, так ведь?… Хотя в тот раз и впрямь прошлась я по лезвию. Там ведь все врачи были, вдруг бы доперли? А целый стакан выдула только Глория, вот ее и прихватило. Мужу Марго это не понравилось… надо же: кто-то блеванул в их шикарном доме!

И Страйк увидел, что за смиренным обликом кроется неудержимая страсть к разрушению.

– Глорию вырвало во время барбекю, – стал перечислять Страйк. – У Айрин – синдром раздраженного кишечника, у Кевина – постоянные боли в животе, Вильму шатает и тошнит, когда она приходит на работу в амбулаторию «Сент-Джонс», меня вывернуло от присланных на Рождество конфет, а про Стива Даутвейта и говорить не приходится: проблемы со зрением, головные боли, бурлящий кишечник… Рискну предположить, что именно с Даутвейтом флиртовала Айрин в тот день, когда вы бросили ей в чай капсулы?

Дженис прищурилась и поджала губы.

– Как я понимаю, вы ей сказали, что он гей: хотели ее отвадить?

– Она женила на себе Эдди! – взорвалась Дженис. – Как в паб ни придем – все мужики к ней липнут. Если б я ей призналась, как мне нравится Стив, она бы его тут же прибрала к рукам, просто забавы ради. Потому я и сказала, что он гей.

– Чем вы ее сейчас травите?

– Когда как, – спокойно ответила Дженис. – Смотря как сильно она меня выбешивает.

– А расскажите-ка мне про Стива Даутвейта.

У Дженис участилось дыхание. Лицо опять залилось румянцем волнения.

– Он был… настоящий красавец-мужчина.

Страстный трепет в ее голосе ошеломил Страйка едва ли не больше, чем арсенал ядов у нее на кухне. У него перед глазами возник щекастый слюнтяй в галстуке-селедке, с прилипшими к потному лбу седыми лохмами – хозяин семейной гостиницы «Аллардис» в Скегнессе, а вместе с тем уже в который раз появилась причина поразмыслить о непостижимой и непредсказуемой природе человеческой любви.

– Если я влюблялась, то всегда без памяти, – сказала Дженис, а Страйк подумал об умирающем в агонии Джонни Марксе и о прощальном поцелуе Дженис.

– Ой, Стив такой был юморист, что вы! Люблю мужчин, с которыми не скучно. А уж как был хорош собой! Я слонялась мимо его дома по десять раз на дню, страсть как хотела просто увидеться, поздороваться… ну дак вот: сдружились мы… Стал он, значит, ко мне захаживать, чтоб поделиться своими неурядицами… и как-то раз признался, что, эта-а, с ума сходит по замужней женщине. Втюрился в жену парня с работы. Все говорил, говорил, говорил, как тяжела ее жизнь, а я перед ним сижу, одинокая, с ребенком. И у меня, надо понимать, жизнь не тяжелая? У той хоть муж есть, правда же? Нет, думаю, ничего я от него не добьюсь, покуда не уберу ее с дороги… прям так и подумала: надо ее убрать…

А чем она лучше меня была? – бормотала Дженис, указывая на фотографию Джоанны Хэммонд, висевшую на стене. – Одна эта блямба на щеке чего стоила… Отыскала я адрес в телефонной книге и просто стала круги нарезать вокруг ее дома – вызнавала, когда муж на работе. Был у меня когда-то парик – на танцульки в нем ходила. Вытащила я его из загашника, надела свою сестринскую форму, очки, которые незнамо откуда у меня взялись – надобности-то в них не было. Позвонила в дверь, сказала, что получила сведения о ее трудном положении в семье. Люди медсестру всегда привечают, – уточнила Дженис. – А ей позарез нужно было кому-нибудь выплакаться. Она у меня как миленькая расчувствовалась, слезу пустила. Рассказала, что спит со Стивом и якобы в него влюблена… Ну, натянула я латексные перчатки да и приготовила ей напиток. Гербицида полстакана бухнула. Она как пригубила, сразу догадалась, но я тоже не лыком шита: схватила ее сзади за волосы, – Дженис показала это движение в воздухе, – оттянула башку назад и насильно влила целый стакан этой стерве в глотку. Ну дак вот. Сползла она на пол, задыхаться стала – тут я ей еще плеснула, неразбавленного. Пришлось, конечно, немного с ней посидеть, чтобы не вздумала по телефону названивать. А когда ясно стало, что ей каюк, сняла я форму – и домой.

Для таких дел выдержка требуется, – объясняла, сияя глазами, раскрасневшаяся Дженис Битти, – но, если не дергаешься понапрасну, все у тебя получится… говорю же: выдержка нужна. А я завсегда своего добивалась, хоть и не было у меня модельной внешности. Я ведь не из тех, кого запоминают: я неприметная…

На другой день Стив у меня дома все глаза выплакал. Все шло как по маслу, – проговорила женщина, влившая в горло соперницы чистый гербицид. – Мы с ним после этого часто видеться стали, он ко мне на огонек забегал. Между нами что-то зарождалось, я это чувствовала. Стива я никогда сильно не травила, – похвалилась Дженис, будто в доказательство своих чувств. – Так, по чуть-чуть, чтоб домой не спешил, чтоб понимал, как я ему нужна. Уж как я за ним ухаживала. Однажды лицо ему протерла, пока он у меня на диване спал.

Тут Страйк еще раз вспомнил ее поцелуй в мертвую щеку Джонни Маркса.

– Но зачастую, – в голосе Дженис появилась горечь, – парни думали, что я для них типа мамаши, и ничего другого во мне не видели. Я знала, что Стиву нравлюсь, но подозревала, что и он видит меня не в самом выгодном свете. Подумаешь, медсестра какая-то, да еще Кева всюду за собой таскает. Ну дак вот: раз вечером приходит Стив, а у Кева истерика, и Стив намылился уходить, чтоб я, мол, без помех могла уделить внимание сыну… тут-то до меня и дошло, что нипочем не возьмет он бабу с ребенком. Вот я и решила от Кева избавиться.

Она говорила об этом так, словно решила избавиться от ненужного хлама.

– Но когда на кону родное дитя, тут особая осторожность требуется, – объяснила Дженис. – Сперва нужно легенду придумать. Не мог же он просто взять да умереть, если завсегда крепеньким рос. Я начала экспериментировать с разными веществами. Надумала соль в избытке ему в организм вводить, но он наверняка сказал бы, что уже на спор соль глотал. Ну дак вот. Стала я подмешивать ему кой-чего в еду. Чтоб он в школе жаловался на боли в животе, а я бы говорила: «Ой, знаете, это просто воспаление хитрости».

– Но потом его осмотрела Марго, – напомнил Страйк.

– Но потом, – кивая, медленно повторила Дженис, – эта заносчивая стерва отводит его в сторонку – и давай пальцем в живот тыкать. Уж будьте уверены: что-то она заподозрила. И после того случая, значит, меня пытала: какие такие напитки я ему даю, поскольку этот паразит мелкий выболтал ей про «особенные напитки», которыми поит его мама… Проходит несколько дней, – продолжала Дженис, крутя на пальце обручальное кольцо, – и я понимаю, что Стив, который должен был мне достаться, все на сторону глядит. Дальше – больше. В ординаторской за чаем Марго начинает, эта-а, приставать ко мне с расспросами о смерти Джоанны, а Дороти и Глория тут как тут, уши греют. Я такая: «Мне-то откуда знать, палки-моталки, как это произошло?», но сама задергалась. Стала думать: что мог ей наговорить Стив? Что дело нечисто? Или что соседи заметили у дома медсестру? Ну, я решила соломки подстелить. Послала ей на Рождество шоколадные конфеты, начиненные фенобарбиталом. От Айрин я слыхала, что Марго получает записки с угрозами, и ничуть не удивилась: ты не суй свой нос, куда не просят, гадина эдакая, в каждой бочке затычка. По моему разумению, все должны были подумать: от кого записки, от того и шоколад, а уж кто он таков – ищите… Но конфеты она так и не съела. При мне в мусорку выкинула; правда, потом говорили – достала из мусора и сохранила. А я доперла: не иначе как на анализ хочет снести.

– И тогда вы наконец переключились на простого работягу Ларри, – сказал Страйк.

– Кто сказал, что он простой работяга? – вспыхнула Дженис.

– Опять же Айрин, – ответил Страйк. – Вам ведь нужен был цемент? Как мне представляется, вы не хотели покупать смесь в магазине, чтобы не вызывать вопросов. А потому уломали Ларри вывезти нужное количество со стройки, не болтая лишнего, так?

Она посмотрела на него своими круглыми голубыми глазами, которым поверил бы каждый, кто не слышал этого разговора.

– Что навело вас на мысль о бетоне? – поинтересовался Страйк. – Тот слух о трупе, закатанном в фундамент?

– Ага, – наконец ответила Дженис. – Иначе труп-то завоняет. Для меня было важно поскорей от нее отделаться. Уж слишком она близко подобралась: осматривала Кева, расспрашивала про Джоанну, конфеты зачем-то сохранила. Мне бы на руку было, чтоб люди подумали: не иначе как похитил ее Эссекский Мясник или, на худой конец, тот, кто слал ей записки с угрозами.

– Сколько раз вы побывали у Эторнов до того, как убили Марго?

– Да немало.

– Потому что им требовалось медицинское обслуживание или по другой причине?

Наступила самая длительная пауза, достаточная для того, чтобы из-за облака вынырнуло солнце и стекло в карете Золушки на миг загорелось белым огнем, но потом карета опять превратилась в обыкновенную мещанскую безделушку.

– Мне частенько приходило в голову их убрать, – медленно сказала Дженис. – Даже не знаю зачем. Просто за то время, что я к ним ходила… никто туда носу не казал, а сами они не от мира сего были. Наезжали к ним только двоюродные какие-то, да и то раз в год по обещанью. С теми я законтачила в январе, когда надо было квартиру вычистить, чтоб сосед снизу в суд не побежал… родственнички малость поваландались – и поминай как звали, а «Клер» – на своем горбу хлам таскай…

Ну дак вот, подумала я, что Эторнов запросто можно прикончить. – Дженис повела плечами. – Стала и дальше к ним захаживать. Хотя бы что-то новое: поглядеть, как целая семья помирает, выждать, пока их найдут, а потом, как всегда, остаться единственной, кто всю правду знает, – и пусть бы люди новости смотрели, догадки строили, слухами пробавлялись.

Я на ихней семейке, эта-а, чуток поэкспериментировала. Говорила им, что витаминные уколы ставлю. Особое лечение. А когда они спали, частенько зажимала им носы. Бывало, когда без сознания валялись, я им веки поднимала – проверить, живы ли. Понимаете, медсестрам не положено при себе анестетики иметь, но доктор Бреннер меня какими только ни снабжал, а Эторны позволяли вытворять с собой что угодно, даже Гильерм. Он любил, когда я приходила. Днями напролет сидел на бензедрине, а потом получал от меня успокоительные. Торчок, что с него возьмешь.

Я ему, эта-а, внушала: смотри, говорю, не болтай про наше целительство. Это дорогое лечение. Просто я вашу семью полюбила, вот и стараюсь.

Еще у меня мыслишка была – парня прикончить, а свалить на Гильерма. Вот, думала, попаду в газеты, буду, вся расфуфыренная, в суде против него выступать, ну вы понимаете. Мои фотографии во всех газетах… и еще я подумала: интересно, как Стив запоет, когда увидит в газетах мое фото. Мужикам нравятся медсестры. Хоть какое-то было у меня преимущество перед Айрин, когда мы с ней оттянуться ходили; так что вы думаете: потом эта змея надумала притворяться, будто она и сама медсестра…

Но слава богу, ничего я такого не сделала, слава богу, сохранила Эторнам жизнь, а иначе куда б я Марго подевала, если б они не жили на этой улице? К тому времени я у них стянула запасной ключ. Они так и не заметили.

Даже не думала, что так гладко все сложится, – продолжала Дженис, – потому как план мне пришлось состряпать за каких-то пять минут. Когда она конфеты из мусорки вытащила, я поняла, что она под меня копает, и всю ночь не спала, думала, беспокоилась… а на другой день… или, может, через день Стив как ошпаренный выскочил из ее кабинета. Уж не знаю, что она ему про меня наговорила, да только в тот вечер хотела я к нему зайти, а он выдумал какую-то отговорку, чтоб меня не впустить… В полицию-то он не заявил, и теперь я понимаю, что у него просто паранойя разыгралась, но в то время…

– Это была не паранойя, – заметил Страйк. – Я с ним вчера разговаривал. Марго ему сказала, чтобы он не ел ничего из вашей стряпни, вот и все. А дальше он сам понял, что к чему.

Дженис побагровела еще сильнее.

– Вот ведь гадина! – злобно сказала она. – Кто ее за язык тянул? У нее был богатый муж, был любовник, который хотел ее вернуть, а она задумала отнять у меня Стива?

– Рассказывайте, – напомнил Страйк, – как вы это сделали.

В Дженис произошла чуть заметная перемена. До этого она казалась робкой, безразличной и временами даже стеснялась своей порывистости, но только теперь стало заметно, что ей доставляет удовольствие этот рассказ, как будто она каждым словом заново убивает Марго Бамборо.

– Вышла я прогуляться с Ларри. Наговорила ему всякой чуши об одной несчастной семье, которой нужно что-то там забетонировать на втором этаже. Сказала, что они бедней бедного. Ему, придурку этому, так хотелось произвести на меня впечатление, что он прям рвался в эту квартиру, собственноручно замесить бетон. – Она закатила глаза. – Пришлось наболтать, что, эта-а, отец семейства может обидеться… что вполне достаточно вывезти со стройки пару мешков бетонной смеси… Привез их Ларри на Альбемарль-уэй, затащил наверх и оставил на лестничной площадке. Дальше я его не пустила: мол, неэтично показывать ему больных. Ума он был невеликого: всему верил… А жениться на мне не спешил, – сказала вдруг Дженис. – Почему это? Почему никто меня в жены не брал? Чего у меня нету, что у других есть? – вопрошала медсестра, которая оттягивала веки своим отравленным пациентам, чтобы заглянуть в их невидящие глаза. – Никто так и не взял меня в жены… ни один… а я мечтала появиться в газете в белом платье. Хотела венчаться в церкви, да не случилось.

– Кроме цемента, вам, вероятно, требовалось и алиби? – Страйк проигнорировал ее вопросы. – Я полагаю, вы наметили слабоумную женщину с Гопсолл-стрит, поскольку она не могла рассказать, приходили вы к ней или нет в день исчезновения Марго?

– Ну да, – вернулась Дженис к своему рассказу, – забежала я к ней в первой половине дня и оставила там лекарства с запиской – в доказательство посещения. Семьи у ней не было, ей что ни скажи – она со всем соглашалась… От нее я пошла купить билет в кино на последний сеанс, позвонила приходящей няне и сказала, что задержусь, поскольку сеанс поздно закончится. Я знала, что Айрин не захочет со мной пойти. Она все утро ныла, как ей плохо, – какое уж там кино. Я знала, что никакой зуб у нее не болит, но притворилась, будто верю. Айрин не имела привычки ходить туда, где с парнями не познакомиться.

– Итак, днем вы вернулись в амбулаторию, прошли через служебный вход, правильно я понимаю?

– Ага, – сказала Дженис; у нее слегка блуждали глаза. – Меня никто не видал. Я знала, что у Марго в холодильнике пончик лежит, еще утром заприметила, но вокруг все время люди сновали, поэтому у меня руки были связаны. А теперь впрыснула в него раствор пентобарбитала – прямо через целлофан.

– К этому времени вы, видимо, уже хорошо напрактиковались? Знали, какая потребуется доза, чтобы Марго все-таки могла идти по улице?

– Да нет, я на глазок, – ответила медсестра. В отличие от Крида, она не претендовала на всемогущество, но вместе с тем, как это ей ни претило, занималась не только убийствами, но еще и лечением. – Опыт кой-какой имелся, но на сто процентов разве угадаешь? Я услыхала, что она собирается в ближайшем пабе на встречу с какой-то подругой, а обычно Марго, как прием заканчивала, что-нибудь сладенькое съедала, но я ж не могла гарантировать, что она этот пончик стрескает или что на своих двоих идти сможет… Пока готовилась – цемент раздобывала, впрыскивала лекарство в пончик, я думала: может, напрасно все это, вдруг сорвется? Тюрьма по тебе плачет, Дженис… И знаете что?… – спросила медсестра, теперь пунцовая от ярости. – К тому времени мне стало все равно. Было б не все равно, кабы она не оговорила меня перед Стивом. Я уж стала думать: ладно, предстану перед судом, расскажу, как он со мной обращался – как с матерью или медсестрой, а сам пользовался моей слабостью, таскался ко мне на квартиру в любое время суток. Вот тогда бы он меня услышал, заметил. Мне уже не страшно было. Я просто думала: пора тебе, уважаемая, на тот свет. Хочу, чтоб ты умерла: у тебя муж, у тебя кавалер на стороне, а у меня – мужчина приходящий. Я ведь как рассуждала: либо она помрет и мне это сойдет с рук, либо я прославлюсь и в газеты попаду… меня б и то и другое устроило.

Дженис обводила глазами свою тесную гостиную и – Страйк не сомневался – прикидывала, какой будет ее камера.

– Ну дак вот, вышла я из амбулатории и пошла кружным путем к Эторнам, отперла их квартиру своим ключом – и что я вижу: Гильерма дома нету. Да, думаю, это проблема. Где его носит?

А потом Дебора и Самайн заныли. Не хотели витаминных уколов. Пришлось с ними построже. Деборе я сказала, что только эти уколы и поддерживают ей здоровье. Если, мол, не дашь себя уколоть, придется «скорую» вызывать и обоих везти в больницу на освидетельствование… От нее можно было чего угодно добиться, если только пригрозить, что ей придется выйти из дому. Уложила я Дебору и Самайна рядышком на двуспальную койку, поставила им «витаминные уколы». Обоих перевернула на бочок. Они мигом отключились.

Ну дак вот, выхожу я на улицу и жду в телефонной будке, притворяюсь, что с кем-то разговариваю, а сама наблюдаю.

Как будто, эта-а, не со мной все происходило. Ну, думаю, сорвется дело. Может, с утра приду на работу и услышу, что Марго потеряла сознание на улице, начала орать, как ее отравили, и пальцем укажет на меня… А ее все нет и нет. Ну, думаю, все. Съела пончик и прямо в амбулатории занемогла. Небось уже «скорую» вызвала. Догадалась, отчего ей дурно. А рядом с телефонной будкой стояла та девица, и мне приходилось выглядывать из-за нее, чтоб не пропустить… И вдруг вижу – по улице Марго тащится. Ну, думаю, вот оно. Дождь лил как из ведра. Прохожие только себе под ноги смотрели. Повсюду зонты да брызги от транспорта. Перешла она через дорогу, и я сразу поняла, что ей нехорошо. Качало ее из стороны в сторону. Поравнялась она со мной и, эта-а, к стене прислонилась. Ноги-то подкашиваются. Тут я выхожу из телефонной будки и говорю: «Пойдемте, милая, вам надо присесть». А лица не поднимаю. Прошла она со мной несколько шагов – и узнала. Пришлось малость с ней побороться. Я протащила ее еще на несколько футов, прямо к Альбемарль-уэй, но она была девушкой высокой… и я подумала, что на этом все и закончится…

И тут вижу: с другой стороны Гильерм чапает. Вот везенье-то. Он решил, что надо ей подсобить. Помог мне втащить ее вверх по лестнице. К этому времени у нее больше не осталось сил бороться. Я наговорила Гильерму всякой чепухи, чтоб он не звонил в скорую… сказала, что сама ее вылечу… иначе, мол, приедет полиция с обыском. Он жуть как полиции боялся, так что это сработало…

А теперь, говорю ему, сходи посмотри, спят ли Дебора с Самайном. Они очень сильно беспокоились, что ты надолго пропал, и мне пришлось им успокоительное дать.

Пока его в комнате не было, я ее задушила. Без труда. Зажала ей нос, зажала рот и так держала. Сделала с Марго то, что задумывала для Эторнов.

А убедившись, что она умерла, – продолжала Дженис, – оставила ее на диване и пошла в ванную. Сижу на горшке, разглядываю фламинго на обоях, а сама думаю: что дальше? Гильерм здесь. Он ее видел… и надумала ему внушить, будто это его рук дело. Он ведь чокнутый был. А потом, если получится, и его прикончить… но это потом.

Так, сидя на горшке, и дождалась, чтоб он вернулся в гостиную и нашел Марго.

Дала ему пять минут побыть наедине с покойницей, затем вернулась и заговорила с ней, как с живой: «Тебе уже лучше, Марго, милая?» А потом говорю: «Что ж ты наделал, Гильерм? Что ж ты наделал?»

А он: «Я-то что? Я ничего. Ничего я не делал», а я ему: «Ты сам болтал, что можешь убивать людей колдовством. Ох, надо в полицию звонить», а он меня умоляет этого не делать, твердит, что не хотел, что ошибка вышла. Ну дак вот. Ладно, говорю ему, я тебя не сдам. Сделаю так, что следов не останется. Прямо сейчас и займусь.

Он заплакал, как ребенок, и попросил у меня успокоительного. Сам пожелал отключиться, каково, а? Накачала я его снотворным. Когда уходила, он спал, свернувшись клубком, на кровати Самайна.

Зато когда я запихивала Марго в эту штуку вроде сундука, с меня семь потов сошло. Перво-наперво пришлось выгрузить все барахло. Потом сложила труп пополам. Запихнула, сходила проверить, как там Эторны. Убедилась, что дыхательные пути не забиты. И уж тогда побежала на улицу к таксофону. Звоню Айрин: ну что, мол, идем в кино? А она мне, как я и думала: да нет, спасибо. Слава богу! Я бегом обратно. Провозилась у Эторнов, считай, до полуночи. Бетон замешивать вручную пришлось, порцию за порцией, в ведре. Трудоемкое дело. Марго чуть ли не целиком заполнила собой этот сундук или ящик, как там его, но чтоб обложить труп бетоном, пришлось повозиться. Когда я опустила крышку, она тут же к бетону прилипла – не отдерешь. Оно и к лучшему.

Как только семейка ихняя проснулась, я сказала Гильерму, что уже обо всем позаботилась. Шепнула, что крышку заело. Посоветовала найти другое место для игрушек Самайна.

Он, очевидно, понял. Вид делал, перед самим собой притворялся, что ни сном ни духом, но он понял. После этого я стала к ним заходить по три раза в неделю. А куда деваться? Ну, чтоб языком не трепал. Однажды прихожу – а он на стене эти символы намалевал, будто храм языческий у себя устроил.

Шли недели, месяцы, а у меня на душе неспокойно. Я знала, что Гильерм болтает направо и налево, будто он своими руками докторшу прикончил. К счастью, это списывали на его придурь. Но сколько ж можно? Надо было этот вопрос решать. До сих пор помню: целый год пришлось ждать, чтоб от него избавиться.

– И примерно в это время вы под видом Марго позвонили Синтии Фиппс, верно? Чтобы подкинуть полицейским новую версию и отвлечь их от Гильерма, если вдруг кто-нибудь воспримет всерьез его россказни?

– Да. Так и было, – пробормотала Дженис, крутя на пальце старое обручальное кольцо.

– И вы под личиной Клер Спенсер продолжали навещать Дебору и Самайна?

– Через силу, – сказала Дженис. – Все держала под контролем. Не хватало еще, чтоб туда прислали настоящего социального работника.

– Неужели Дебора с Самайном так и не поняли, что Клер – это медсестра Дженис?

– Люди с хрупкой икс-хромосомой с трудом распознают лица, – напомнила ему Дженис. – Я меняла цвет волос, надевала очки. Многое сделала, чтобы поддержать их здоровье. Витамин D для Деборы, потому как она никогда не выходит на воздух. А ведь моложе меня… Я себе думала: авось при моей жизни труп не найдут. Чем дальше, тем меньше оставалось шансов, что кто-нибудь это дело раскрутит…

– А что же Даутвейт?

– Сгинул. – На лице Дженис погасла улыбка. – Это меня доконало. А ведь приходилось изображать веселье – мы же гуляли вчетвером: Айрин с Эдди и я с Ларри – и делать вид, будто я счастлива, потерявши любовь всей моей жизни. Кого я только не спрашивала, куда делся Стив, – никто не знал.

– Тогда каким же образом в вашу коллекцию затесалась Джули Уилкс? – спросил Страйк.

– Кто? – Дженис с головой ушла в свои переживания.

– Девушка-аниматор из Клэктона-он-Си. – Страйк указал на фотографию молодой пышноволосой блондинки, висевшую в рамочке на стене у Дженис.

– Ах эта, – вздохнула Дженис. – Да так как-то… через пару лет я случайно пересеклась с парнем, чей приятель встречал Стива в «Батлинсе». Ох и разволновалась же я! Господи, мне к этому времени Ларри вконец осточертел. Конечно, я захотела повидаться со Стивом. Люблю мужчин, с которыми не скучно, – повторила женщина, замышлявшая убийство целой семьи ради удовольствия наблюдать три смерти разом. – Я знала, что между нами нечто зарождалось, знала, что мы могли бы стать парой. Ну дак вот, забронировала я для нас с Ларри отпуск в «Батлинсе». Кев ехать не захотел, а мне это только на руку было. Сделала я себе химию, села на диету. Деньки считала. Всегда рисуешь себе в уме, что да как будет, правда? Пошли мы на клубный вечер, где он выступал, – тихо рассказывала Дженет. – Да, выглядел он шикарно. «Серенада Лонгфелло». Все девушки прям с ума сходили. Ларри, конечно, напился… Проводила я, значит, его в шале, уложила спать и вернулась. А Стива уже и след простыл. Только через три дня удалось мне с ним переговорить. Вижу – идет. Подхожу: «Стив, это я, Дженис. Твоя соседка. Медсестра!»

Она покраснела еще больше. Причем так резко, что из глаз брызнули слезы.

– «Ну надо же! Все в порядке, Дженис?» И шагает себе дальше. А я смотрю, – у Дженис задрожал подбородок, – как он целует эту девчонку, Джули, а сам на меня оглядывается: на, дескать, выкуси… Ну нет, думаю. После всего, что я для тебя сделала, Стив? Фиг тебе!

Провернула я это дельце в ночь перед отъездом. Ларри, боров такой, храпел – даже не заметил, как я отлучилась.

После работы аниматоры тамошние обычно собирались у Стива в домике, я заранее проследила. Девка его оттуда к бассейну вышла, одна. Пьяненькая. В два часа ночи.

Управилась я быстро. Вокруг никого. Камер на каждом столбе тогда не было. Я ее столкнула с бортика, сама прыг за ней – и притопила слегка, чтоб у ней в легкие побольше воды набралось. Тут главное – неожиданность. Она единственная, кого я, эта-а, без лекарств… но меня такая злость взяла… Ну дак вот, вылезла я, обсушилась. Лужи вытерла, однако ночь была теплая, до рассвета само бы все подсохло.

Наутро встречаю его. Говорю: «Жуткая история с этой девушкой, Стив. А видок у тебя неважнецкий… с чего бы? Может, тебе выпить надо?»

Стоит – бел как мел, а я себе думаю: ты как со мной обошелся, Стив? Надеялся, тебе это с рук сойдет? Хренушки!

Где-то вдали послышался вой сирены, и Страйк, посмотрев на часы, заключил, что полиция спешит как раз в сторону Найтингейл-Гроув.

– Я тебя жалела, обихаживала, кормила. – Дженис по-прежнему обращалась к далекому Стиву Даутвейту. – Ради тебя сыночка родного чуть не угробила! А ты слинял, чтоб, значит, с другими кувыркаться? Не бывать такому. Ничто и никогда не проходит без следа, – вещала раскрасневшаяся Дженис. – Мужчинам полезно зарубить это на носу, чтоб за последствия отвечали. Да и женщинам не вредно.

Сирена завывала все громче.

– Я ведь увижу его в суде, правда? Скорей бы, – продолжила Дженис. – Какая мне радость одной тут куковать? Представляю, как вытянется физиономия у Айрин. Эту историю и в газетах пропечатают, да? Чем черт не шутит: вот прочтут мужики, почему я так поступала, и поймут, что надо быть поосторожней с теми, кто их привечает. Чтоб неповадно было. Ничто и никогда, – повторила Дженис Битти; полицейский фургон остановился у ее порога, и она расправила плечи, готовясь принять свою судьбу, – не проходит без следа.