Покончив с листом, я возвращаюсь в кофейню, чтобы освободить Уэсли из ярма домашних забот. Чтобы сэкономить время, я пользуюсь дверью в чулан. И замираю на пороге.
Он уже не один.
Я крадусь вдоль стены и выглядываю. Они оживленно болтают с папой, обсуждая достоинства колумбийского кофе. Уэсли протирает пол шваброй. Все вокруг сверкает чистотой. В центре мраморного пола блистает красная каменная роза диаметром со столик.
Папа держит в одной руке кружку, а в другой – валик для покраски. Слегка расплескав кофейную гущу из чашки, он накладывает полосу цвета горелой карамели на одну из стен. Папа стоит спиной ко мне, увлеченный разговором. Уэсли замечает меня и молча наблюдает, как я крадусь от чулана ко входу в кафе.
– Привет, Мак, – говорит он, дождавшись, когда я встану на пороге. – А я не слышал, как ты при-шла.
– А вот и ты, – говорит папа, помахивая валиком. Он весьма оживлен, и в его глазах появился веселый огонек.
– Я сказал мистеру Бишопу, что прикрою тебя, пока ты сходишь наверх за едой.
– Даже поверить не могу, что ты так быстро приручила Уэсли и заставила его делать свою работу, – шутит папа. Он прихлебывает кофе из чашки, удивляется, что там мало осталось, и ставит ее в сторону. – Ты его спугнешь.
– Что ж, – философски говорю я. – Его легко напугать, это факт.
Уэсли притворно обижается.
– Мисс Бишоп! – чопорно говорит он, и я не удерживаюсь от смеха. Он потрясающе скопировал Патрика. – На самом деле, – признается он папе, – это правда. Но не волнуйтесь, мистер Бишоп. Мак придется выдумать что-нибудь пострашнее домашних обязанностей, если она захочет меня отпугнуть.
Уэсли картинно подмигивает. Папа расплывается в улыбке. Я буквально вижу на его лбу бегущую строку: «
– Вы не будете против, если я ненадолго похищу Маккензи? Мы работаем над ее летним чтением.
Папа просто сияет.
– Конечно нет! – Он помахивает валиком. – Идите сейчас же.
Я уже жду, что он добавит «детки» или «голубки», но он, слава богу, этого не делает.
В это время Уэсли пытается стянуть с руки перчатку. Кольцо прилипло к резине, и когда ему наконец удается высвободить руку, серебряный кружок слетает с пальца и со звоном катится по мраморному полу под старую духовку. Мы с Уэсом одновременно наклоняемся, чтобы достать его, и тут папа кладет руку ему на плечо.
Уэс столбенеет. По его лицу пробегает тень.
Папа что-то говорит ему, но я не слушаю и падаю на колени перед духовкой. Металлический бортик больно вгрызается в мою раненую руку, я изо всех сил тянусь пальцами и наконец захватываю кольцо. Я вскакиваю на ноги, а Уэс, стиснув зубы, качает головой.
– Уэсли, все в порядке? – спрашивает папа и отпускает его плечо. Уэс кивает и легонько вздыхает, когда я кладу кольцо ему на ладонь. Он тут же надевает его.
– Да, – говорит он уже более уверенно. – Все в порядке. Просто голова закружилась. – Он выдает напряженный смешок. – Наверное, надышался парами от синего мыла Мак.
– Ага! – восклицаю я. – Я же говорила, уборка вредна для здоровья.
– Надо было тебя послушать.
– Давай выйдем на свежий воздух!
– Хорошая идея.
– Увидимся, пап.
Я закрываю за нами дверь, и Уэсли сползает по ней, как вареная макаронина. Он бледен как мел. Мне знакомо это чувство.
– У меня наверху есть аспирин, – предлагаю я. Он смеется и запрокидывает голову назад, чтобы посмотреть на меня.
– Все нормально. Но все равно спасибо.
Я потрясена переменой в его тоне. Никаких подколок, бравады и кокетства. Просто долгожданное облегчение.
– Наверное, свежий воздух мне не помешает.
Он поднимается на ноги и идет через вестибюль. Я следую за ним. Выйдя в сад, он оседает на скамью и устало потирает глаза. Солнце стоит в зените, и я понимаю, что Уэсли был прав – днем сад выглядит совершенно по-другому. Открытым, словно выставленным напоказ. На закате он казался укромным местечком с кучей тайников. Сейчас никаких тайн не осталось.
У Уэсли понемногу проходит бледность, но глаза остаются печальными и безжизненными. Я хотела бы знать, что он почувствовал, что увидел, но он молчит.
Я сажусь на другой край скамейки.
– Ты уверен, что все в порядке?
Он моргает, потягивается, и спустя мгновение это уже обычный Уэсли: хитрая улыбка, непринужденный флирт.
– Я в порядке. Просто немного отвык читать людей – давно не было практики.
Меня охватывает ужас.
– Ты читаешь людей? Но как?
Уэсли пожимает плечами.
– Так же, как ты читаешь все остальное.
– Но они же неупорядочены. Они громкие, истеричные…
Он пожимает плечами.
– Они просто живые. И может быть, они неупорядочены, но все самое главное лежит на поверхности. Одним прикосновением ты можешь узнать очень много.
У меня внутри все переворачивается.
– А меня ты когда-нибудь читал?
Уэс не на шутку задет. Он качает головой.
– Даже если знаю, как это делается, я не превращаю свое занятие в спорт. Кроме того, это против правил Архива, и что бы ты обо мне ни думала, мне бы хотелось оставаться на хорошем счету.
И мне тоже.
– Как ты можешь выдерживать подобное? – Меня передергивает. – Даже когда на мне кольцо, ощущения ужасные.
– Нельзя прожить всю жизнь, так ни к кому не прикоснувшись.
– Посмотрим, – упираюсь я.
Уэсли медленно поднимает руку и тянется указательным пальцем ко мне.
– Это не смешно.
Но он не останавливается.
– Я. Отрежу. Тебе. Пальцы.
Он вздыхает и опускает руку. Потом кивает на меня. Оказывается, в том месте, где край духовки врезался в перевязку, потекла кровь и пропитала бинт.
Я отстраненно смотрю на расплывавшееся красное пятно.
– Нож.
– Ого, – говорит он.
– Нет, правда. Парень-подросток с огромным ножом в руках.
Он корчит недовольную гримасу:
– Убийцы Хранителей. Подростки с ножами. Когда я отвечал за эту территорию, она не была такой забавной.
– Просто мне, как всегда, везет.
– Ты уверена, что я ничем не могу тебе помочь?
Я улыбаюсь, главным образом потому, что во второй раз он так аккуратно продумал вопрос, словно боясь спугнуть меня. Но мне больше не нужно сложностей.
– Без обид, но я уже давно к такому привыкла.
– И как оно?
Я должна держать язык за зубами, но когда правда сама подступает к горлу, сложно соврать.
– Я стала Хранителем в двенадцать лет.
Он хмурит брови.
– Но ведь возрастной ценз – шестнадцать.
Я небрежно пожимаю плечами.
– Мой дед подал петицию.
Лицо Уэсли принимает злобное выражение, когда он сознает смысл сказанного:
– Он передал свою работу ребенку.
– Нет… – начинаю я.
– Каким надо быть выродком, чтобы… – Он замолкает, потому что я схватила его за грудки и придавила к скамье. На мгновение он становится обычным человеком, а я – Хранителем, и мне плевать на оглушающий шум, вызванный нашим соприкосновением.
– Даже не смей… – шиплю я.
Его лицо становится непроницаемым. Я медленно ослабляю хватку и отпускаю его горло. Он подносит пальцы к шее, не сводя с меня глаз. Мы оба замираем.
Наконец он улыбается:
– А я-то думал, ты не любишь трогать людей.
Взвыв от досады, я отталкиваю его и сажусь на самый дальний краешек скамейки.
– Прости, – говорю я. Сад эхом повторяет мои слова.
– Теперь я знаю точно, – отшучивается он, – ты не дашь мне спуску.
– Не стоило мне…
– Это мне не стоило лезть не в свое дело, – говорит он. – Ведь твой дед наверняка знал, что делал.
Напряженный смешок застревает у меня в горле.
– Уэс, для меня это так непривычно: делиться. Встретить человека, которому я могу все рассказать. И я очень ценю твою поддержку… Звучит неубедительно. У меня никогда не было… Какая тупость! Наконец-то в моей жизни появилось что-то хорошее, а я уже и это успела испортить.
Мои щеки горят, и, чтобы перестать нести чушь, я закусываю губу.
– Эй! – Он игриво стучит носком своей кроссовки о мою. – Я чувствую то же самое, понимаешь? Я тоже к этому не привык. И я никуда не сбегу. Понадобится не меньше трех попыток убить меня, чтобы я отстал. И даже если так, как только дело дойдет до сладкой выпечки, я все равно вернусь.
Он с торжественным видом встает со скамьи.
– На этой оптимистической ноте я ретируюсь, чтобы залечить свою поруганную гордость.
Он произносит это с заразительной улыбкой. Я не могу оставаться серьезной, глядя на него.
Как ему удается так легко распутывать гордиевы узлы отношений? Я провожаю его до вестибюля, и после того как крутящаяся дверь заунывно скрипит за его спиной, закрываю глаза и устало опускаюсь на ступеньки. И чувствую легкое царапанье в кармане. На Архивном листе появилось новое имя.
Становится все труднее оставлять лист пустым. Я шагаю к ближайшей двери в Коридоры, слышу поскрипывание и оглядываюсь. Это мисс Анджели с сумками, полными покупок. На мгновение у меня перед глазами встает похожая картинка: Маркус Эллинг с пакетом продуктов поднимается по лестнице в последние записанные секунды своей жизни. Я моргаю, и дородная женщина снова вплывает в поле моего зрения.
– Здравствуйте, мисс Анджели, – говорю я. – Я могу вам помочь?
Я протягиваю руки, и она вручает половину сумок мне.
– Вы просто вынуждены это сделать, дорогая.
Придумывая, с чего лучше начать разговор, я шагаю за ней. Она знает прошлое Коронадо, знает его секреты. Нужно просто подобрать к ней ключ. Вопросы в лоб ни к чему не привели, но может, стоит попробовать окольным путем? Я вспоминаю ее гостиную, заставленную антиквариатом.
– Можно задать вам вопрос, – начинаю я, – насчет вашей работы?
– Конечно, – говорит она.
– Почему вы решили стать коллекционером?
Я понимаю, когда люди трепетно хранят собственное прошлое, но не понимаю, зачем делать то же самое с прошлым посторонних людей.
Раскатисто засмеявшись, она останавливается на лестничной площадке.
– Каждая вещь ценна по-своему. Каждая содержит в себе историю.
– Иногда всю прошедшую жизнь предмета буквально можно ощутить спинным мозгом. И я всегда чувствую, где оригинал, а где – подделка.
Она улыбается, и ее лицо принимает мечтательное выражение.
– Эта работа позволяет мне ощутить себя нужной и полезной. Связанной с другими людьми из других времен. И до тех пор пока у меня есть эта работа, я в самом деле не одинока. И они не исчезли.
Я вспоминаю коробку с бесполезными вещами Бена, синего медведя в пластиковых очках. Все, что осталось от прошлого. Сердце сжимается от боли. Мисс Анджели поудобнее перехватывает пакеты.
– Больше у меня ничего нет, – тихо добавляет она. И потом на ее лице расцветает улыбка, такая же сияющая, как массивные кольца, кое-где разорвавшие ручки пакетов. – Возможно, это звучит грустно и отчаянно…
– Вовсе нет, – вру я. – Это звучит многообещающе.
Она отворачивается и идет мимо лифтов, к северной лестнице. Я следую за ней, и звук наших шагов эхом раздается на лестничной клетке.
– Ну что, – говорит она, – вам удалось найти то, что вы искали?
– Еще нет. Я не знаю, есть ли другие записи об этом месте, или все документы утеряны. Разве это не печально, что история Коронадо утрачена и забыта?
Она поднимается по лестнице спиной ко мне, и я вижу, что ее плечи напряглись.
– Это благо, что некоторые вещи могут быть забыты.
– Я так не думаю, мисс Анджели, – говорю я. – Все заслуживает памяти. И вы тоже так считаете, иначе не занимались бы своей работой. Мне кажется, в том, что касается прошлого Коронадо, вы знаете больше все здешних жильцов, вместе взятых.
Она оглядывается на меня. Ее глаза нервно бегают.
– Расскажите мне, что здесь произошло, – прошу я. Мы поднимаемся на четвертый этаж и заходим в холл. – Пожалуйста. Вы ведь знаете.
Она ставит сумки на стол и похлопывает себя по карманам в поисках ключей. Я ставлю свою ношу рядом.
– Какая жуткая молодежь пошла в наши дни! – бормочет она. – Простите.
Она отпирает дверь.
– Мне неприятно говорить об этом. Прошлое – это прошлое, Маккензи. Оставьте его в покое.
Сказав это, она подхватывает покупки, заходит в свою квартиру и захлопывает дверь у меня перед носом.
Вместо того чтобы как следует поразмыслить над иронией последней фразы мисс Анджели, обращенной ко мне, я иду домой.
Телефон надрывается от звонков, но я не отвечаю. Это наверняка Линдси, но я не обращаю на трезвонящий аппарат никакого внимания. Чистосердечное признание: я – плохая подруга. Линдси пишет мне письма, звонит первой. Строит планы и что-то предлагает. Мне остается только реагировать на ее поступки. Я ужасно боюсь, что настанет день, и она решит не звонить мне, не делать первый шаг. Боюсь того дня, когда она перерастет мои секреты и мой образ жизни. Перерастет меня.
И тем не менее какая-то часть меня сомневается – не лучше ли оставить ее в покое, отпустить? Меньше придется изворачиваться. Меньше врать. Точнее, недоговаривать. Я начинаю ненавидеть себя за эти мысли и снимаю трубку.
– Привет! – Я пытаюсь говорить так, будто бежала и теперь перевожу дух. – Извини. Я только что вошла.
– Ты искала мне привидений или исследовала запретные уголки в лабиринтах старого особняка?
– Поиски еще не окончены.
– Даю зуб, ты просто слишком занята попытками охмурить того парня с подведенными глазами.
– Точно. Если бы я могла оторваться от него хотя бы на мгновение, чтобы нормально оглядеться вокруг…
Несмотря на натянутую шутку, я улыбаюсь совершенно искренне – жаль, она не может этого видеть.
– Поскольку я его еще не видела, не подходи к нему слишком близко без моего одобрения. А как обстановка в вашем доме с привидениями?
Я смеюсь и понимаю, что у меня в кармане царапается уже третье имя.
– Все по-старому.
Я достаю Архивный листок, разглаживаю его на столе и замираю.
– У нас тут страшная скукотища, если честно. – Я провожу пальцем по списку имен. – А у тебя как дела, Линдс? Я жажду историй.
Злобно скомкав бумажку, я засовываю ее в карман джинсов и иду назад в свою комнату.
– Неудачный день? – интересуется она.
– Вовсе нет! – Я ничком падаю на кровать. – Я живу в ожидании твоих историй. Не томи, сделай милость.
И она уступает. Она болтает без умолку, и я представляю себе, что мы как в старые добрые времена сидим у нее на крыше или развалились в гостиной на диване. Пока она говорит, я могу не думать о Бене, мертвой девушке у себя в комнате, вырванных из гостевой книги страницах и Библиотекаре, стирающем воспоминания. Мне не нужно бояться, что я схожу с ума, выдумывая несуществующих Хранителей или соединяя в своем мозгу простые неудачи с болезненными наваждениями. Пока она говорит, я могу перенестись в другое место далеко отсюда и быть кем-то совершенно другим.
Но наконец ей пора, и, повесив трубку, я испытываю странное облегчение.
Окружающий мир обретает четкость, словно я только что открыла глаза после просмотра воспоминаний. Я еще раз смотрю в свой лист.
Истории начали взрослеть.
Я уже обращала на это внимание, но решила, что это игра воображения – слишком много цифр. Но теперь все в моем списке определенно становятся взрослыми. Я больше не могу медлить. Оставив нож привязанным к ноге, я переодеваюсь в черные треники и футболку. У меня не хватает храбрости оставить нож дома, хотя я не собираюсь им пользоваться. Металл приятно холодит кожу, словно я в доспехах.
Я выхожу в гостиную, и тут возвращается мама с сумками, полными покупок.
– Ты куда? – спрашивает она, пристроив сумки на столе. Я иду к двери.
– Решила пробежаться, – говорю я и добавляю для убедительности: – Может, возобновлю занятия в этом году.
Если в подотчетной мне территории Коридоров не станет спокойнее, скоро понадобится серьезный повод, чтобы так часто уходить из дома. В средней школе я увлекалась бегом. Мне это нравилось. Не то чтобы я прямо сейчас планировала выйти на дорожку, но тем не менее.
– Уже темнеет, – говорит мама. Я вижу, что она взвешивает все «за» и «против», и не позволяю ей передумать.
– Еще не так темно, а я к тому же не в форме. Далеко не убегу.
Я подтягиваю колено к груди, делая вид, что тяну мышцы.
– А как же ужин?
– Поем когда вернусь.
Мама подозрительно щурится, и на мгновение мне даже хочется, чтобы она разглядела во мне эту неумелую, шаткую ложь. Но она переключается на свои пакеты.
– Мне кажется, вернуться в спорт – хорошая идея.
Она всегда пилила меня, что мне нужно вступить в клуб, кружок, войти в команду – стать частью чего-то целого. Но я уже и так стала частью.
– Может, тебе не помешает дисциплина, – добавляет она. – И что-нибудь, чтобы ты была занята делом.
Я с трудом сдерживаю смех.
К горлу подкатывает истерика, я хватаюсь за грудь и ухитряюсь замаскировать ее под кашель. Мама в замешательстве подает мне стакан воды. Не такая уж это проблема – быть вечно занятой. Но, к сожалению, насколько я знаю, за поимку Историй в Архиве не выдают зачетов для поступления в институт.
– Да, – с откровенной горечью говорю я. – Думаю, ты совершенно права.
В этот самый момент мне хочется кричать.
Мне хочется показать ей все, через что я была вынуждена пройти.
Просто швырнуть ей это прямо в лицо.
Сказать правду.
Но я не могу.
И не смогу никогда.
Ведь я знаю, чем это кончится.
И я делаю единственное, что могу: ухожу.