Я поднимаюсь на лестничную клетку верхнего этажа и обнаруживаю заржавленную дверь, ведущую на крышу. Она оказывается незапертой. Металл пронзительно скрипит на петлях. Пригнувшись у притолоки, я шагаю через запыленный, увитый паутиной проход на пространство, заполненное каменными телами. Статуи я видела и раньше, с улицы: это горгульи, рассевшиеся по краю. Но я и представить себе не могла, что они занимают почти все свободное место. Сгорбленные, раскинувшие крылья, зубастые, они глядят на меня со всех сторон, словно стая нахохлившихся ворон, повернув свои потрескавшиеся от времени каменные лица.
Это крыша Оуэна.
Я представляю себе, как он стоит здесь, опираясь на статую, как склоняет голову к ее оскаленной пасти. И я буквально вижу его. Но я не вижу, как он шагает с крыши.
От Оуэна исходит невыразимая печаль, боль потери, но он не мог сделать с собой такого. Иногда горе высасывает из человека жизнь, лишает его стержня, а он выглядит смелым, уверенным. Почти отчаянным.
Проведя ладонью по крылу ближайшего демона, я подхожу к краю крыши.
Если он не спрыгнул сам, что же в таком случае произошло?
Смерть – это шок, взрыв энергии. Она помечает пространство, выжигает его. Как свет фотопленку.
Сняв кольцо с пальца, я опускаюсь на колени и прижимаю ладони к старой, выцветшей крыше. Закрыв глаза, я изо всех сил тянусь к прошлому. Нить воспоминаний такая тонкая. Она едва различима, и я с трудом могу за нее ухватиться. Кожу слабо покалывает, и наконец мне удается различить картинку. Пальцы немеют. Я прокручиваю время назад, это годы и годы тишины. Ничего, кроме пустой крыши.
Потом крыша растворяется во мраке.
Эту глухую, черную пустоту я могу узнать с первого взгляда. Кто-то специально приходил на крышу и стер воспоминания, оставив за собой мертвое пространство, такое же, как в Истории Маркуса Эллинга.
Но ощущение совсем другое. Все так, как говорил Роланд. Чернота остается чернотой, но ее оставила другая рука. Эллинга отформатировал Библиотекарь из Архива. Крышу очистил кто-то из Внешнего мира.
Меня смущает тот факт, что следы прошлого пытались стереть сразу несколько человек. Что послужило тому причиной?
Я проматываю прошлое дальше, до тех пор, пока снова не появляется крыша, выцветшая, как на старом фото. Потом возникает легкая зыбь, и статичная картинка оживает: вспышки света и приглушенный смех. Это воспоминание испускало гул. Я прокручиваю дальше и вижу званый вечер. Повсюду цветные фонарики, мужчины в смокингах и женщины с бокалами шампанского в руках, в коктейльных платьях с юбками, расширяющимися книзу. На крыльях некоторых горгулий стоят подносы с напитками. Я оглядываюсь в поисках Регины или Оуэна, но их нет. Вывеска, растянутая между двумя высокими статуями, объявляет о перестройке отеля в апартаменты. Кларки сюда не переехали, должен пройти еще год. И еще три года до странной цепочки смертей. Нахмурившись, я отматываю воспоминание вперед, наблюдая, как дух вечеринки рассеивается, уступая место пустому, безжизненному пространству.
Кроме этой самой ночи не осталось ни одного сколько-нибудь яркого воспоминания. Я отпускаю нить и стою, приходя в себя и моргая на летнем солнце. Чернота после выцветшей картинки. Кто-то стер воспоминание о смерти Оуэна, вырезал его из истории этого места, похоронил прошлое сразу в двух мирах. Что же должно было произойти в тот год, чтобы кто-то в Архиве так тщательно заметал следы?
Я хожу среди каменных чудовищ, прикладывая ладони то к одному, то к другому, надеясь, что хоть одно из них загудит под моими пальцами. Но они молчат, глядя на меня пустыми глазами. Я уже почти вернулась к выходу на лестницу, как вдруг слышу нечто и замираю, касаясь пальцами особенно зубастой горгульи.
Он шепчет.
Звук напоминает сильный выдох через сжатые зубы, но сомнений нет – это слабый, едва различимый гул. Закрыв глаза, я отматываю время назад и с трудом нахожу выцветшее воспоминание. Это просто пятна света, размытые цветным калейдоскопом. Вздохнув, я отстраняюсь, но кроме глаза замечаю что-то необычное. Между ее зубами поблескивает металл. Горгулья смотрит в небо, время стерло ей макушку и некоторые детали на морде, но в ее раскрытой на несколько сантиметров пасти что-то зажато. Я засовываю туда пальцы и достаю кусочек бумажки, зажатый в металлическом кольце.
Регина.
Трясущимися руками я снимаю кольцо и разматываю бумажку.
Бумажка свертывается обратно, а я смотрю на кольцо, хранившее ее. Это не украшение – слишком оно грубое и толстое. К тому же оно слишком велико, и ни одна девушка не станет носить его на пальце. Тем не менее оно аккуратно отполировано. Кажется, это железо. В холодном, тяжелом металле просверлено отверстие. Как ни странно, на нем ни царапины, словно время его не коснулось. Я осторожно надеваю его на место и отправляю беззвучную благодарность давно погибшей девушке.
Я не могу дать Оуэну больше времени и не могу избавить его от потери.
Но я могу вручить ему это.
– Оуэн!
Я вздрагиваю, когда Коридоры эхом повторяют мой голос.
– Оуэн! – снова зову я, задерживая дыхание и стараясь услышать хоть что-то. Он все еще прячется. Я уже собираюсь проследить его по стенам – хотя в прошлый раз они мне мало помогли – когда вдруг слышу его: тихое, осторожное приглашение.
Напев. Едва различимый, далекий, словно нить воспоминаний, за которую можно ухватиться и пойти по следу.
Я кружу по проходам, позволяя мелодии вести себя, и нахожу Оуэна в укромном закутке. Здесь нет дверей и нет обычного освещения, изливающегося через замочные скважины, поэтому стоит непроницаемая темнота. Неудивительно, что мне не удалось его найти. Я едва могу различить очертания предметов. Сейчас он похож на черную фигуру в серебряной короне, прижавшуюся к стене. Склонив голову, Оуэн напевает и водит пальцем по темной полоске на своей ладони.
Он поднимает голову, и мелодия обрывается.
– Маккензи.
Его голос спокоен, но глаза заметно напряжены, будто он держится из последних сил.
– Мой день уже прошел?
– Еще нет. – Я захожу в его закуток и опускаюсь на пол рядом с Оуэном. – Я тут кое-что нашла. Кажется, твое.
Я протягиваю ему открытую ладонь. Металлическое кольцо, держащее бумажный сверток, слабо поблескивает в темноте.
Он широко распахивает глаза.
– Откуда ты?.. – шепчет он дрожащим голосом.
– Нашла во рту горгульи, – говорю я. – На крыше Коронадо.
Я протягиваю ему свою находку, и когда он, забирая ее, слегка касается моей руки, меня на мгновение охватывают тишина и спокойствие.
Он крутит в руках мой подарок.
– Как тебе…
– Я там теперь живу.
Оуэн прерывисто вздыхает:
– Так вот куда ведут эти двери? – В его голосе сквозит неприкрытая тоска. – Кажется, я с самого начала это чувствовал.
Он достает хрупкую бумажку из кольца и читает в темноте. Я смотрю, как движутся его губы, когда он еле слышно повторяет прочитанное.
– Это из той сказки, – шепчет он, – которую она сочинила перед гибелью.
– О чем была сказка?
Его глаза затуманиваются. У меня не укладывается в голове, что он способен вспомнить подобное. Но тут я вспоминаю о том, что он провел десятилетия во сне. Убийство Регины для него – такая же свежая, болезненная рана, как гибель Бена для меня.
– Это было что-то вроде одиссеи. Она сотворила из Коронадо гигантский мир, с семью этажами, полными приключений. Герой боролся с драконами в пещерах, взбирался по отвесным стенам, заоблачным горам, преодолевал смертельные опасности. – Он тихо смеется, предаваясь воспоминаниям. – Регина могла придумать сказку из ничего. – Он сжимает кольцо и бумажку в ладони. – Могу я оставить это себе, пока день не кончен?
Я киваю, и его глаза светятся надеждой. Прямо как я и хотела. И я ненавижу себя за то, что украду у него эту последнюю искру надежды, но у меня нет выбора. Я должна знать.
– Когда мы встречались в прошлый раз, ты хотел рассказать мне о Роберте. Что с ним было дальше?
Свет гаснет в глазах Оуэна, будто я задула огонек свечи.
– Он сбежал, – цедит он сквозь сжатые зубы. – Ему позволили скрыться. Я позволил. Я был ее старшим братом, и я… – Его голос полон боли, но глаза, глядящие на меня, ясные, трезвые. – Когда я очнулся здесь, то сперва подумал, что попал в ад. Что наказан за то, что не смог найти Роберта, не перевернул мир вверх дном и не разыскал его. За то, что не растерзал его в клочья. А я бы это сделал, Маккензи, я бы это сделал. Он этого заслуживал. Он заслуживал много худшего.
Мое горло сжимает тисками, когда я говорю ему то, что сама слышала бессчетное количество раз:
– Этим ее не вернуть.
– Знаю. Поверь, я это знаю. И я бы сделал намного хуже, – признается он, – если бы знал, что этим можно вернуть ее к жизни. Я бы поменял местами белое и черное, я бы торговал душами. Я бы разнес этот мир на куски. Я нарушил бы любое правило, лишь бы ее вернуть.
У меня болит сердце. Не перечесть, сколько раз я сидела перед ящиком Бена и размышляла, как его разбудить. И не могу отрицать, как часто после встречи с Оуэном я думала, что Бен не сорвется: если Оуэн смог, почему Бен не справится?
– Я должен был ее защищать, – говорит он, – а ее убили из-за меня. – Наверное, он расценивает мое молчание как жалость, потому что добавляет: – Я даже не прошу, чтобы ты меня поняла.
Но все дело в том, что я его понимаю. Слишком хорошо.
– Мой младший брат погиб, – говорю я. Слова сами собой слетают с языка, я не могу ничего поделать. Оуэн не говорит стандартного «мне жаль». Он просто пододвигается ближе, так что мы почти соприкасаемся.
– Что случилось? – спрашивает он.
– Его убили, – шепчу я, – сбила машина. Водитель скрылся. Я бы все отдала, чтобы заново прожить это утро, чтобы довести Бена до школы, лишние пять минут обнимать его, держать за руку, сделать что-нибудь, чтобы не допустить того, что произошло. Когда он переходил улицу.
– А если бы ты нашла водителя… – начинает Оуэн.
– Я бы его убила. – В моем голосе нет ни тени сомнения.
Воцаряется тишина.
– Каким он был? – спрашивает Оуэн, коснувшись своим коленом моего. Это происходит так просто, словно я обычная девушка, а он – обычный парень, и мы сидим в коридоре – любом, но не в Коридорах, – и я не рассказываю о погибшем брате Историю, которую должна отправить на Возврат.
– Бен? Он был слишком серьезным для своих лет. Ему невозможно было соврать, даже про Санта-Клауса и Пасхального Кролика. Он надевал пластмассовые очки без линз и смотрел на тебя, словно выискивая трещинки. И ни на чем, кроме рисования, не хотел сосредотачиваться. Он был очень одаренный мальчик. И часто меня смешил. – С самой смерти Бена я о нем ни разу так не говорила. – Иногда он мог быть настоящим сорванцом. Ненавидел делиться. Он предпочитал сломать вещь, а не уступить ее. Как-то раз он сломал целую коробку карандашей, потому что я хотела взять один. Будто надеялся, что ими нельзя уже будет пользоваться. А я взяла маленькую пластиковую точилку и заточила все сломанные половинки, так что у каждого оказалось по набору. Они стали вдвое короче, но ими все равно можно было рисовать. Это свело его с ума. – Я невольно смеюсь, и мне сдавливает грудь. – Мне почему-то кажется, что смеяться – неправильно, – шепотом признаюсь я.
– Разве это не странно? Будто после того, как их не стало, ты можешь помнить только хорошее. Но человек – не собрание одних достоинств.
Я чувствую поскребывание букв в кармане, но не обращаю внимания.
– Я ходила к полкам навещать его, – продолжаю я. – Говорила с ним, точнее, с его ящиком, рассказывала о том, что он пропустил. Ничего особенного, конечно. Что-то обычное, прозаическое. Но как бы я ни старалась хранить о нем память, рано или поздно все начинает забываться. Постепенно, деталь за деталью. Иногда мне кажется, что я не открываю ящик и не пытаюсь разбудить его только из-за того, что сознаю: это будет не настоящий Бен. Мне сказали, что в этом нет никакого смысла, потому что он не будет иметь ничего общего с человеком, которого я знала и любила.
– Потому что Истории – это не люди.
Я вздрагиваю:
– Нет. Дело не в этом.
Хотя многие Истории не являются человечными, как сам Оуэн.
– Дело в том, что Истории следуют определенному сценарию. Они срываются. Сознание того, что я могу причинить ему боль, заставить его испытать мучение, а потом все равно отправить на полку, останавливает меня.
Я чувствую, что рука Оуэна зависла над моей. Он ждет, остановлю ли я его. Когда я этого не делаю, он переплетает свои пальцы с моими. Весь мир замирает от его прикосновения. Я запрокидываю голову назад, чтобы она опиралась о стену, и закрываю глаза. Мне нужна эта тишина. Она вытесняет мысли о Бене.
– Я не чувствую, что срываюсь, – говорит Оуэн.
– Потому что ты не срываешься.
– Выходит, это возможно? А что, если…
– Замолчи! – Я высвобождаю свою руку и поднимаюсь.
– Прости меня, – встает он следом. – Я не хотел тебя расстроить.
– Я не расстроена, – говорю я. – Но Бена больше нет. Его невозможно вернуть.
Я говорю это скорее всего самой себе, а не ему. Я отворачиваюсь. Мне нужно идти. Нужно охотиться.
– Подожди, – говорит он и снова берет меня за руку. Меня заполняет тишина, а он показывает мне листок, завернутый в кольцо. – Если найдешь еще записки от Регины, ты принесешь их мне?
Я замираю на выходе из закутка.
– Прошу тебя, Маккензи. Это все, что у меня осталось. Что бы ты отдала за вещь Бена, которую могла бы хранить?
Я вспоминаю о том, как высыпала на кровать содержимое коробки с вещами Бена, как лихорадочно искала хотя бы обрывок, блеклую картинку. Как баюкала дурацкие очки, сохранившие размытое воспоминание.
– Я постараюсь, – говорю я, и Оуэн порывисто обнимает меня. Я вздрагиваю по привычке, но чувствую лишь спокойствие и тишину.
– Спасибо, – шепчет он мне в ухо. От прикосновения его губ к моей коже краска заливает мое лицо. Потом он раскрывает объятия, забирая всю тишину и покой с собой, и отступает в темноту, так что видна только корона серебристых волос. Я заставляю себя уйти на охоту.
Как бы ни было приятно его прикосновение, расхаживая по Коридорам, я думаю совсем о другом. О его словах. Я пыталась избавиться от этих мыслей, но они снова и снова крутились в моей голове.
«А что, если…» эхом повторяет память.
«А что, если…» следует за мной по пятам.
«А что, если…» приходит вслед за мной домой.