Я выглядываю в холл из-за двери, ведущей в Коридоры, и убеждаюсь, что все чисто. Надев кольцо, выхожу на третий этаж. Мне удалось сократить список на своем листке до двух имен, но их тут же стало четыре. Какие бы технические проблемы ни были у них в Архиве, я надеюсь, что их скоро разрешат. Я безумно устала и не могу думать ни о чем, кроме отдыха.
На стене напротив висит зеркало, и я разглядываю в нем себя, прежде чем пойти домой. Несмотря на усталость, изъевшую меня до костей, несмотря на страх и растерянность, я выгляжу… очень неплохо. Дед всегда говорил, что учит меня «играть в карты», что всегда можно выиграть, если ничего не отразится в моих глазах. Должно быть хоть что-то – морщинка на лбу или сжатые зубы.
Но меня ничто не выдает.
За своим отражением я вижу марину, покосившуюся, словно бушующие на ней волны сдвинули с места раму. Я подхожу и поправляю ее. Картина слегка скрипит, когда я ее двигаю. Кажется, здесь все может рассыпаться от одного сквозняка.
Я возвращаюсь домой. Переступив через порог, замираю в изумлении.
Я готовилась к пустым комнатам, к стопкам объявлений о доставке еды на дом. Но к этому оказалась не готова. Все коробки распечатаны и аккуратно сложены в углу, целлофановые упаковки сложены в мусорные пакеты, а наша квартира стала походить на обычное обитаемое жилье. Мебель собрана и аккуратно расставлена по местам, папа стоит у плиты, помешивая что-то в кастрюльке. На прилавке рядом с ним лежит раскрытая книга, и он делает какие-то пометки на полях, достав из-за уха карандаш. За кухонным столом сидит мама, разложив перед собой образцы с оттенками краски. Судя по всему, она совершила набег на лакокрасочный отдел хозяйственного магазина.
– Ой, привет, Мак! – говорит она, подняв голо-ву.
– Я думала, вы уже все покрасили.
– Мы начали, – говорит папа, сделав очередную пометку в книжке.
Мама качает головой и перекладывает свои образцы.
– Он не вполне подходит, понимаешь? А все должно подходить идеально.
– Тебе звонила Линдси, – говорит папа.
– Как дела с Уэсом? – спрашивает мама.
– Нормально. Он помогает мне с «Божественной комедией».
– Ага, это у них так теперь называется?
– Пап!
Мама хмурится:
– Разве ты не брала с собой книгу, когда уходи-ла?
Я смотрю на свои пустые руки и начинаю лихорадочно вспоминать. Где же я ее забыла? В саду? В студии? У Никса? На крыше? Нет, на крыше ее уже не было.
– Я же тебе говорил, они там не чтением занимаются, – шепчет папа.
– А он такой… своеобразный, – говорит мама.
– Ты еще не видела Мак, когда они вместе. Клянусь, она улыбалась!
– Ты что, действительно готовишь? – пытаюсь я сменить пластинку.
– Не стоит так удивляться.
– Мак, что ты думаешь об этом оттенке зеленого?
– Еда готова.
Я накрываю на стол, силясь понять, почему мне так больно. И где-то в процессе между наливанием воды в стаканы и раскладыванием мяса во фритюре, начинаю понимать. Потому что так живут все нормальные семьи. Мама не выжимает из себя наигранных улыбок, а папа не пытается слиться со своей тенью.
Это нормально. Привычно.
Без Бена.
После моего брата осталась рана, и она начала заживать. И когда она окончательно заживет, его не станет. Разве не этого я хотела – чтобы мои родители перестали бежать от самих себя? Но что, если я сама еще не готова отпустить Бена?
– Ты в порядке? – беспокоится папа. Я поняла, что застыла с вилкой у рта. Мне хочется сказать им четыре коротеньких слова, которые разрушат все.
– Маккензи! – зовет мама, и улыбка исчезает с ее лица.
Я моргаю. Я не могу этого сделать.
– Простите, – говорю я. – Я тут подумала…
Думай, думай, думай.
Мама с папой внимательно за мной наблюдают. Я продираюсь сквозь паутину лжи в подсознании, чтобы найти что-нибудь подходящее. Я улыбаюсь, хотя, должно быть, моя улыбка сейчас похожа на болезненную гримасу.
– Мы можем испечь печенье после ужина?
Мама озадаченно хмурит брови, но кивает:
– Конечно. – Она покручивает вилку в руке. – Какое печенье?
– Овсяное с изюмом. Твердое такое.
Когда печенье уже в духовке, я перезваниваю Линдси. Проскользнув в свою комнату, я молча слушаю ее рассказы. Она настраивает гитару и болтает о родителях и каком-то парне в спортзале. Где-то посреди рассказа о новом учителе музыки и о попытках мамы сесть на диету, я решаюсь ее перебить.
– Послушай, Линдс.
– Да!
– Я тут думала. О Бене. Много.
Как ни странно, мы с ней никогда не говорили о Бене. По какому-то молчаливому соглашению он оказался за гранью допустимого. Но я ничего не могу с собой поделать.
– Да? – переспрашивает она. Я слышу тихий стук – она отложила гитару в сторону. – Я думаю о нем постоянно. Прошлым вечером меня попросили посидеть с ребенком, тоже мальчиком. Он хотел рисовать только зеленым карандашом, и ничего другого видеть не желал. И я вспомнила Бена и как он любил рисовать синим карандашом. И невольно улыбнулась, хотя мне хотелось плакать.
Глаза горят. Я протягиваю руку к синему медведю, на носу которого красуются очки.
– Знаешь, – продолжает Линдси, – у меня странное ощущение, что он не ушел, потому что я вижу его во всем окружающем мире.
– Я боюсь, что стала его забывать, – шепчу я.
– Нет, это не так, – уверенно говорит она.
– Откуда ты знаешь?
– Если ты имеешь в виду мелочи – звук его голоса, цвет волос и что-то подобное, то это ничего. Ты это рано или поздно забудешь. Но Бен – это не только волосы, глаза и голос, понимаешь? Он – твой брат. Для тебя он состоит из разнообразных моментов вашей жизни. Ты никогда этого не забудешь.
– Ты что, еще и на философский факультатив записалась? – отшучиваюсь я. Она смеется. Я тоже смеюсь, но не так жизнерадостно, как она.
– Ну, – она снова становится веселой, – как там твой парень с подведенными глазами?
Мне снова снится Бен.
Он лежит на полу в моей комнате, болтая ногами в воздухе, и рисует прямо на деревянных половицах, оставляя капли крови на своих синих монстрах с пустыми глазами. Когда я вхожу, он смотрит на меня, и я вижу, что его глаза совсем черны. Но затем эта чернота отступает и становится просто зрачком в центре его тепло-карих глаз.
Он открывает рот и говорит: «Я не сорвусь», – но его голос затихает, а глаза начинают растворяться в воздухе. Затем лицо. И тело тоже исчезает, словно невидимая рука стирает его ластиком, сантиметр за сантиметром.
Я тянусь к нему, но когда достаю до его плеча, он просто размытая тень.
Очертания.
Набросок.
А затем ничто.
Я сажусь на постели и смотрю в темноту.
Обхватываю руками колени и утыкаюсь в них головой. Не помогает. В груди странная тяжесть, и я не могу избавиться от нее. Она пронизывает меня изнутри. Я снимаю с медведя очки и четыре раза подряд просматриваю хранящееся в них воспоминание. От вида размытой фигуры Бена мне только хуже – она напоминает мне о том, как много я уже забыла. Я надеваю джинсы, обуваюсь и кладу в карман Архивный лист, даже не посмотрев на список.
Я понимаю, что это ужасная идея, но, крадучись по квартире, по холлу и проходя в Коридоры, я молюсь, чтобы в приемной сегодня дежурил Роланд. Заходя в Архив, я надеюсь увидеть его красные кеды, но вместо этого вижу черные кожаные сапоги на высоких каблуках, закинутые на стол. Двери в Архив закрыты. Девушка с волосами, поцелованными солнцем, листает блокнот, сунув ручку за ухо.
– Мисс Бишоп, – окликает Кармен. – Чем я могу вам помочь?
– Роланд здесь? – спрашиваю я.
Она хмурится:
– Извините, но он сейчас занят. Ничего не могу поделать.
– Я хотела увидеть брата.
Она снимает ноги со стола и ставит их на пол. Ее зеленые глаза наполняются печалью:
– Мисс Бишоп, это не кладбище.
Странно, что кто-то такой молодой обращается ко мне так официально.
– Я это знаю, – осторожно возражаю я, стараясь гнуть свою линию. – Я просто надеялась…
Кармен достает ручку из-за уха, отмечает место, над которым работала, затем откладывает книгу и скрещивает пальцы над столом. Каждое ее движение методично и выверенно.
– Иногда Роланд разрешает мне навестить его.
У нее на переносице появляется небольшая морщинка:
– Знаю. Но это делу не поможет. Я думаю, вам стоит…
– Пожалуйста, – прошу я. – В моем мире от него не осталось никакой памяти. Я просто хотела бы посидеть у его ящика.
Спустя несколько долгих, бесконечных моментов она берет в руки блокнот и что-то быстро в нем записывает. Мы ждем в молчании, и я рада этому, потому что плохо слышу через свой яростно стучащий пульс. Двери за спиной Кармен открываются, и из них выходит Библиотекарь.
– Мне нужно передохнуть, – говорит Кармен, для убедительности разминая шею. Библиотекарь – Эллиотт, как я помню, – покорно кивает и занимает место за столом. Кармен указывает на двери, и я прохожу в Атриум. Она заходит следом и плотно закрывает за собой двери.
Мы шагаем через зал и поворачиваем в шестое крыло.
– Что бы ты делала, – спрашивает она задумчиво, – если бы я сказала «нет»?
Я пожимаю плечами:
– Наверное, побрела бы домой.
Мы проходим небольшой дворик.
– Я не могу в это поверить.
– А я не могу поверить, что ты сказала бы «нет».
– Почему? – удивляется она.
– У тебя очень грустные глаза, – признаюсь я. – Даже когда ты улыбаешься.
Она колеблется:
– Мисс Бишоп, я, может быть, и Библиотекарь, но даже у нас есть люди, по которым мы скучаем. Которых хотим вернуть. Это очень непросто, быть так далеко от живых и так близко к мертвым.
Я никогда не слышала, чтобы Библиотекари говорили такое. Будто луч света выбился из-под застарелой брони. Мы поднимаемся по короткой деревянной лестнице.
– Но почему вы выбрали такую работу? – спрашиваю я. – Это так необычно. Вы так молоды…
– Для меня это повышение было большой честью, – торжественно и абсолютно бесстрастно говорит Кармен. Я понимаю, что она снова вошла в свою роль, закрыла лицо маской.
– Кого вы потеряли? – не отступаю я.
Кармен улыбается, ослепительно и одновременно горько:
– Я – Библиотекарь, мисс Бишоп. Я потеряла всех.
Я не успеваю ничего ответить, потому что она открывает дверь в большую комнату с красным ковром и креслами по углам. Затем подводит к самой дальней стене с полками. Я протягиваю руку и касаюсь таблички с именем.
Я просто хочу его увидеть. Только и всего. Мне необходимо его увидеть. Я прижимаю ладонь к ящику и ощущаю, как меня к нему тянет. Как он мне нужен. Неужели Истории, запертые в Коридорах с осознанием того, что за дверьми скрывается что-то необходимое, ощущают то же самое? Надеются, что стоит им выбраться…
– Что-нибудь еще, мисс Бишоп? – осторожно спрашивает Кармен.
– Могу я на него посмотреть? – молю я. – Хоть одним глазком.
Некоторое время она колеблется, но затем, к моему удивлению, подходит к полкам и достает из кармана тот же ключ, которым обезвредила Джексона Лернера. Золотой, острый и без зубчиков. Она вставляет его в скважину на ящике Бена, и раздается мягкий щелчок. Ящик выдвигается на сантиметр и замирает. Я вся подбираюсь, как пружина.
– Несколько минут, – шепчет Кармен, – не более.
Я киваю, не в силах отвести взгляд от маленького зазора пространства между стеной и раскрытым ящиком. Полоска непроницаемой тени. Я слышу, как уходит Кармен. И тогда я протягиваю руку, хватаюсь пальцами за край ящика и выдвигаю его.