Демьян Куденевич с утра возился в огороде. С удовольствием расчищал грядки, готовил репище к весеннему севу. Репу сеять нужно, едва земля подсохнет – тогда можно успеть до осени снять два урожая. Весеннюю летом поесть, летнюю на зиму оставить.
Любил репку-то старый богатырь. Вареную, пареную, запеченную, с маслицем конопляным. В детстве бегом домой бежал, когда слышал, что матушка репку с медом сготовила.
Но давно оно было, детство. Девяносто лет с одним годом прожил на свете Демьян Куденевич. И большую их часть – был хвор и немощен. С того дня, как спас Переяславль от половцев, оправиться уже не мог, иными вовсе за мертвого почитался. Многие думали, что он тогда же и помре, удивлялись, в живых его видя.
Но последние полгода стали иными. С того дня, как довелось старцу отведать яблока молодильного, жил он повторно, дышал полной грудью. Даже в небесах полетать успел, Змею Горынычу клык выбить.
Еще в конце Святок Демьян Куденевич приехал сюда, на монастырскую заставу. Здесь, среди иноков, Божьему Человеку было светло, привольно. Половину зимы в обители провел, в трудах и молитве. Целыми днями обходил дороги дозором, до боли в глазах всматривался в небозем на восходе.
Дожидал, не явится ли страшный враг прежде времени.
Сегодня тоже все прошло мирно. Но завтра так может не быть.
Эту тихую обитель возвели на самом краю русских земель, на границе с Диким Полем. Почитай полвека уже монаси кроме службы Господу несут еще и службу дозорную. Мимо сих святых стен издревле пролегает торная дорога меж Тиборском и Костяным Дворцом. До него самого, конечно, никто в здравом уме не ездит, но к татаровьям кое-кто и наведывается порой. Люди они дикие и злые, но все-таки люди, не дивьи создания. Ходили к ним кое-когда торговые гости, кто поотчаянней.
Поднимаясь по ступеням, Демьян Куденевич бросил взгляд на звонницу. Как обычно, закатное солнышко освещало высокую сутулую фигуру – то инок Трофим стоял истуканом. Монастырский звонарь словно вовсе не спал и не ел – дневал и ночевал у своих колоколов, таращился вдаль с вышки.
Просыпаясь утром, Демьян Куденевич видел его там. Отправляясь ко сну – видел его там. Если он и спускался иногда – того Демьян Куденевич не видел.
Мяса в вечернюю трапезу не подали, Сырная седмица в разгаре. Но в преддверие Великого Поста ужину сготовили обильную. Белая уха, блины с сыром, расстегаи с зернистой икрой и даже редкое лакомство – сваренные в воде яйца.
Послезавтра уж Прощеное воскресенье, недолго скоромное есть осталось.
Над старым потемневшим столом словно повисла туча. Монахи окунали ложки в миски и судачили о том, как неладно стало к полуночи отсюда. В землях близ разоренного Ратича день ото дня все хуже. Мор свирепствует, волки прямо в дома заходят, а тут еще и мертвые подниматься стали.
Сегодня путник оттуда пришел – рассказал, что три села за седмицу упыри съели. Зайцево, Ершово, да Белый Сток. Все три теперь – как погосты.
– Ты бы, Демьянушко, съездил туда, посмотрел, – попросил отец игумен. – Негоже так-то ведь. Не годится.
– Не годится, отче, – согласился богатырь. – Завтра с утра съезжу, погляжу.
Конь его со Святок стоял на конюшне. Не помешает действительно и размяться ему. Подсев к путнику, что рассказал о съеденных селах, Демьян Куденевич принялся его расспрашивать. Кто сам, откуда, куда едет.
Путник оказался паломником. Следовал из крохотной лесной обители, что далеко на полуночи. Хотел добраться до города Мурома, посетить Спасский монастырь на Бору. Демьян Куденевич пожелал ему в том удачи и попросил подробно поведать, что он в пути видел, кого встречал.
Про сие паломник тоже рассказал. Мол, встречал он только других таких же странников, а вот разоренных весей видел немало. Одни хвори выкосили, другие – звери лютые, третьи – нежить проклятая. Стоят земли вокруг Ратича голы и пусты, так что лучше там не быть. Всяк, у кого соображение имеется, на полудень уйдет, али на закат.
Выслушав сие, Демьян Куденевич только сильнее укрепился в мысли поехать завтра на полуночь. Прочтя по вечерне молитву Ефрема Сирина и отпросившись у отца игумена, богатырь удалился ко сну.
Ночь с пятницы на субботу выдалась холодная, дождливая. Звонарь Трофим кутался в поношенную рясу, даже в такую непогоду не оставляя звонницы. Обшитый крестами кукуль спускался на плечи и грудь, но тепла прибавлял немного.
В Серафимо-Тиборском Великоспасском монастыре Трофим подвизался много лет. Любил свою звонницу. Когда впервые сюда явился – был сиротой бездомным, побирушкой. Ан прижился, освоился, трезвонить выучился.
С другими иноками не сошелся близко, правда. Предпочитал здесь быть, наверху. Тут к небу поближе – а значит, и к Богу. И колокола гудят сладостно так, приятно.
Ночами страшновато бывает, конечно. Жутковато. Мерещится что-то все время. Глядь-поглядь – не колокольный ли ман в углу?
Нет, показалось…
Но все едино ночью на звоннице жутко. Упыри, навьи и черти лезут сюда, как на мед. Не видно их и не слышно, но они точно где-то тут. Только с первым криком петуха сгинут.
Передернувшись от порыва ветра, Трофим не заметил, как скользнула вдоль стены тень. Низенький тщедушный мужичонка крался по двору – да не от ворот к скиту, а от скита к воротам. Этим днем человечек вошел в них открыто, ел с монахами за одним столом, без страха говорил даже с игуменом – а ночью вышел на злое дело.
И на поясе у него висел нож.
Алурча его звали. Было ему тридцать пять годов, и был он по крови татаровьином. Хотя и не выглядел таковым – любой рус за своего принимал, никто и на миг не подозревал, что перед ним зять самого Калина-хана, дочери его старшей муж.
Потому что мать Алурчи была полонянкой из русов. Желтоволосой и синеглазой. А отец – хоть и татаровьином, но тоже на руса похожим.
Потому что его мать тоже была полонянкой из русов.
Так и выходило, что татаровецкой крови в Алурче всего-то четверть. Но разве в одной только крови дело? Не это ведь важно, а где ты вырос, среди кого. Алурча сызмальства был татаровьином, и никем иным себя не мыслил.
А внешняя неотличимость от русов делала его очень полезным подсылом.
Невысок был Алурча. Строен. Хорош собой. Недаром же приметила его прекрасная Бемберцег, мужем своим сделала, детей от него родила. Тесть к себе приблизил, дела стал поручать особливо важные, Кащею-царю угодные.
Сейчас он одно из таких дел и творил. Этот монастырь – точка важная, ключевая. Не столько монашья обитель, сколько застава. Большая дорога на восход отсюда как на ладони, далеко просматривается. Появятся если его, Алурчи, братья по оружию – так монахи сразу трезвон подымут, батыров русских кликать начнут.
Но для того и здесь Алурча, чтобы не вышло так. Тише мыши прокравшись к воротам, он приметил в воротне сторожа – инока Ферапонта. Сегодня Алурча за одним столом с ним сидел, вино пил нарядное, смеялся шутке его не очень-то и смешной.
А теперь выждал удачного момента – и ударил ножом в спину.
Монах умер сразу. Не охнул даже. Алурча вытер лезвие о его рясу, снял с пояса тяжелый ключ и пригляделся к замку. Был тот велик и заржавлен – татаровьин приметил сие еще днем, когда его впускали. Обильно полив железо из масленки, украденной у кухаря, он сунул ключ в скважину и чуть толкнул створу.
Распахивать настежь не стал. Даже выходить не стал. Только высунул наружу лучину, поводил вверх и вниз, да вернулся обратно.
Не все еще сделано. Рано праздновать.
У монахов есть подклет с бронью и оружием. Сюда, в Серафимо-Тиборский, уходят в основном бывшие хоробры. Уставшие от ратных дел и желающие приобщиться к делам божественным. Отмолить пролитую кровь, покуда своя в жилах еще теплится.
А поскольку стоит монастырь на самом рубеже, оборонять его стены доводилось частенько. Не каждый год, но уж через один – так точно. Иноки привычны, что если гневно гудит колокол, если скачет на звоннице брат Трофим – беги к подклету, надевай кольчугу поверх рясы.
Сегодня у них такое не выйдет. Подклет сегодня стерег иеромонах Василий – Алурча подошел к нему не скрываясь, придерживая живот. Сказал, что прихватило, спросил, где до ветру сходить лучше. Иеромонах поднял руку, указал… и меж ребер ему вошел нож. Татаровьин пронзил старику сердце.
– Ах ты!.. – только и выдохнул Василий, падая замертво.
Отпирать подклет Алурча не стал. Зачем? Его он, наоборот, запер понадежнее. Для верности еще и всунул ключ в скважину, да переломил ударом камня.
Теперь эту дверь долго открывать будут.
Но и на этом его миссия не закончилась. Далее он двинулся к звоннице – одинокой колокольне посреди двора. Любят русы этот медный гул, в каждом городе у них то и дело – бом-бом-бом, бом-бом-бом!.. Алурча вздрагивал даже поначалу, потом попривык.
Заперто не было. Татаровьин легко взбежал по ступеням, выждал, прислушался и толкнул дверь…
Та скрипнула. Проклятая доска постарела и рассохлась так, что открыть ее бесшумно не вышло. Звонарь резко обернулся и уставился на Алурчу.
Тот сразу понял – этого не заболтаешь. Не скажешь, что искал отхожее место. Звонница – не то место, куда можно забрести ненароком.
И Алурча метнул нож.
Поднять тревогу Трофим не успел. Рука соскользнула, не сумев схватить веревку. Звонарь еще хрипло дышал, но изо рта текла кровь, взгляд мутнел.
Алурча в его сторону уже и не смотрел. Он бросился к подклетью. Успел вызнать, что именно там, под полом звонницы, под защитой колоколов хранится монастырская казна. Отворив доски, убийца положил рядом котому.
Этого ему не поручали. Да жадность обуяла. Знал татаровьин, что обитель старая и богатая, злата-серебра в кубышке скопилось немало.
Руки запустил он глубоко. Почувствовал холодный металл – и аж затрепетал от удовольствия. Целыми горстями Алурча принялся ссыпать монеты в котому – и не заметил, что звонарь-то еще шевелится.
А потом… потом на затылок словно что-то обрушилось. Не дубина только, а всего лишь звук. Страшный беспорядочный набат грохнул шумней любого грома.
То был инок Трофим. Смертельно раненный, он все же сумел подтянуться и из последних сил забил тревогу. Намертво прикрутив веревки к рукам, он болтался уже почти мертвый. Весом собственного тела звонил в колокол.
По настилу звонницы растекалась кровь.
Алурча подскочил, как ужаленный. Запорол! Такую важную часть миссии – и запорол! Теперь хорошо, коли голову на плечах оставят!
Какое уж тут теперь золото!.. хотя нет, золото взять все равно нужно. Поднести хану, умаслить малость. Может, смилостивится.
Одарив испустившего дух звонаря злым взглядом и схватив тяжелую котому, Алурча слетел по лестнице. Слетел, выбежал со звонницы… и врезался в пудовый кулак.
То подоспел Демьян Куденевич. Проснулся по звону, примчался – и с размаху ударил подсыла.
Вот так и не стало татаровьина Алурчи. Убил его богатырь на месте. Только монеты по земле рассыпались.
Набат разбудил всех. Из келий один за другим выбегали иноки, метались по двору со свечами. Иные стремглав неслись к подклету, пытались отпереть дверь. Нашли тела Ферапонта и Василия.
Но было уже слишком поздно. Ворота распахнулись, в обитель въехала дюжина конных. В неверном свете по двору замелькали тени, засвистали татаровецкие сабли. Монахи падали один за другим.
Демьян Куденевич рассвирепел. Тоже без брони, без оружия, он схватил здоровенное полено и швырнул в несущегося всадника.
Тот вылетел из седла. Лошадь от испуга встала на дыбы и кинулась прочь.
Еще двоих прикончил Божий Человек голыми руками. А третьего – не добил. Выдернул только из седла, схватил за грудки и рявкнул:
– Убью на месте!!! Кто послал?! Зачем здесь?!
Татаровьин залопотал что-то на своем, на поганом. Демьян Куденевич тряхнул его так, что чуть не выбил зубы, и гаркнул:
– По-русски говори, нехристь татарская!!!
Татаровьин искренне попытался. Любой бы на его месте попытался. Но он в самом деле знал по-русски всего восемь слов, причем семь из них – ругательные.
– Нет, [цензура]! – выкрикнул он. – Нет!
– Ты кого [цензура] назвал, косоглазый?.. – ужасно удивился Демьян Куденевич.
Убив и этого, богатырь бросился к следующему. Но тут из тьмы вылетел аркан. Три татаровьина разом заскакали, заплясали вокруг Демьяна Куденевича, опутали его веревками.
Мало такого для Божьего Человека. Силой он был одарен немереной, нечеловеческой. За это и прозвище получил – за это, да еще и за удачу в бою неслыханную. Тихо и громко говорили в свое время, что боярину Демьяну в бою сам Господь пособляет.
Пособил и сейчас. Поворотился богатырь, плечами передернул – да и порвал все арканы, как гнилые тряпки. Лопнули веревки – ан Демьян Куденевич тут же за них и схватился, на себя потянул. Татаровья аж с коней попадали, носами землю вспахали.
Пожалуй, всю эту дюжину Демьян Куденевич и в одиночку бы уложил, даже без оружия. Но то был только передовой отряд – а в ворота уже въезжали новые всадники. И не татаровья в этот раз, а псоглавцы. Они, собакины дети, известны добротою своей – всегда спешат туда, где беда наступает, и являются одновременно с ней, никогда не опаздывают.
– Седлай коня, Демьянушко! – крикнул ему игумен. – Скачи в Тиб… ум-м!..
В спину старику вошла стрела. Следующая пролетела в персте от щеки самого Демьяна Куденевича. Из всех монахов да трудников в живых остался он один.
И мог теперь Божий Человек снова подвиг свершить, пасть геройской смертью, не един десяток поганых с собою забрав.
Но было ли бы то мудро?
Не было бы – так посчитал Демьян Куденевич. И потому он схватил рослого псоглавца, вздернул его на манер щита и ринулся к конюшне. Там уже ржал, бил копытами его Гнедок.
До конюшни богатырь донес уже труп. Татаровья не пожалели и своего, посекли калеными стрелами. Вынесши плечом дверь, Демьян Куденевич закрылся уже ею, взлетел в седло и рванул, бросился на прорыв.
Он прорвался. Вылетел за ворота – и конь на миг замер. Демьян Куденевич тоже рванул поводья, увидев, что приближается.
На небоземе горели огни. Далеко еще от монастырских стен, но уже ясно – то не мелкий набег. Целое войско идет из Кащеевых земель. Вот что-то вспыхнуло, полыхнуло – и в ночном небе словно зажглась новая звезда. И помолодевшие глаза богатыря различили на ней три длинные гибкие шеи.
Змей Горыныч!
Разглядывать это все дальше Демьян Куденевич не стал. Из ворот уже появились псоглавцы на своих собаконях.
Свистнув, гикнув, богатырь развернул Гнедка и поскакал на закат. В Тиборск, к людям.
Упредить, что враг на Русь идет.