Солнце клонилось к закату. До ночи еще далеко, но вечер уж подступил, в затылок дышит. Многие часы бушует битва под Костромой – без роздыху, без перерыва.
Соловей Рахманович по прозванию Разбойник сидел на высоком дубу, и глядел на побоище безучастно. Тоскливо было старику.
Долго он сегодня сражался. Утомился. Все нутро себе высвистел, разя русов направо и налево. И теперь вот забрался повыше, да и устранился на какое-то время, дал себе минуточку спокойствия.
Дерево-то не сразу он и нашел. Не так уж их и много на сем поле, а какие и были – поломали, порушили. Иные сшибли боевые махины горных карл, какие-то размолотил катающийся везде Кобалог. Одно, вон, вырвал с корнями Усыня, дерется им теперь с оравой ушкуйников. Один он всего остался из братьев – последний самый велет на Руси.
А Соловей, выходит, последний из Кащеевых воевод. Пали остальные трое.
Репрев пал, вожак псоглавцев.
Калин пал, хан татаровьев.
Тугарин пал, каган людоящеров.
Теперь, выходит, Соловью этим всем полчищем руководить-то. Сам-то светлый царь все в поднебесье парит, невесть чем там занимается. Раньше хоть молниями шарахал, а теперь вовсе знать о себе не дает. Словно это не за него тут кровь проливают.
А Соловей – он худой воевода. Малую ватагу ему дать, разбойничью – так он себя покажет. Это по нему. А многотысячное войско вести, в бой слать – то увольте. Читывал он ту книжицу заумную про македонского царя, да половины не осилил, а что осилил – то не запомнил.
Бредень же, помилуйте, помои словесные. Этих воев так ставить, а этих – эдак. Конных отдельно, а пеших отдельно. Шалапугами под строго нужным углом тыкать. Будто даже набитому дураку не ясно, что побеждает тот, кто превозмогше телесно и духовно, а не это вот все баламутное.
Соловью только про слонов интересно показалось. Даже пожалел, что так и не собрался, не сходил в индийскую землю, на отцову волшебную родину. Теперь уж и не выйдет сходить – устарел, песок сыплется. Еще пара годков – и совсем бы он в этот поход не пошел, остался бы дома, у печки.
Тяжко вздохнув, Соловей положил на колени гусли-самогуды. Тронул струны, завел мелодию грустную, жалельную. Поплыли над полем печальные трели, и словно трава поникла горестно.
Любил Соловей музыку-то. И петь любил, и играть. Таланами сызмальства был одарен.
– Забаву вспоминаешь? – окликнули его снизу. – Сколько лет-то вдовствуешь уж?
Соловей поднял пальцы со струн. Самогуды умолкли. Очень медленно старик перевел взгляд и уставился единственным оком на стоящего под деревом богатыря.
Тоже старика, немногим моложе самого Соловья. Сколько там разницы-то между ними – двадцать лет, тридцать?.. Когда на столетия счет идет, такие мелочи уже несущественны.
– Сызнова встретились, Соловейка, – невесело произнес Муромец.
– Теперь-то уж одному из нас точно не жить, Илейка, – угрюмо ответил Разбойник.
В памяти Соловья сразу всплыл Киев. Жаркий летний полдень. Орущие, глумящиеся рожи. Жадный взгляд князя Владимира. Того, что Красное Солнышко.
И тычущий его в бок Илья: «Ну-тка, Соловей, свистни-ка в четверть силы, повесели честной люд…»
Давно эти двое враждовали. Еще когда молодой Илья Иванович был не богатырем, а только мужиком-деревенщиной. Встретились впервые на реке Смородинке, когда Соловей в засаде сидел, путников подстерегал. Тоже еще молод был. Впервые они тогда и сразились – в первый раз, да не в последний.
Лишил в тот день Илья Соловья глаза, привез князю Владимиру на потеху, славу себе той победой стяжал. Да только не убил, как потом баяли. Держали Соловья сначала в цепях, потом отправили в погреба, да там и забыли.
А Соловей ничего не забыл. Спустя многие только годы сумел выбраться, спастись – уже при Ярославе, когда Илья Иванович тоже где-то странствовал, почитаемый многими за мертвого. Постаревший, но все еще крепкий, разбойник-полувелет со временем снова набрался сил, снова обрел свой чудесный посвист, да и приютился в конце концов у царя Кащея.
Ему стал служить верой и правдой.
– Спрашиваешь, сколько лет я вдовствую? – задумчиво спросил Соловей. – Много. Сам сосчитай, коли желаешь. С того самого дня ведь и вдовствую, как мы с тобой в Брынском лесу встретились. Всех я в тот день потерял – и жену, и детей, и брата молочного.
– Ты меня в своей горькой судьбе не виновать, – ответил Муромец. – Сам знаешь, что не мирных лесовиков я тогда истребил, а шайку разбойничью.
– Моя семья тридцать годов держала те леса, – произнес Соловей безучастно. – Не монасями жили, конечно. Всякое бывало. Но это были наши земли – по праву первого занявшего. И что было делать с теми, кто в них вторгался – мы сами решали.
– Сурово очень вы решали-то. Всех в землю клали. На два вершка земля кровью пропиталась.
– Не всех, положим. Тебя ж не положили. Я тебе даже побрататься предлагал. А ты мне стрелой ответил.
– Положим, стрелой я тебе не сразу ответил, – возразил Илья. – Я тебе отказом ответил, потому не собирался с душегубом брататься. А вот когда ты меня свистом к земле пригвоздил, да чуть дух из тела не вынул – ну тогда и я стрельнул. Но да что уж теперь-то. Всякое бывало. Кто старое помянет, тому глаз вон.
– А кто забудет, тому оба, – добавил Соловей. – Давай-ка еще разок поиграем, старинушка, разомнем косточки, пока в гробы не положили.
Он резко выпрямился, отбросил самогуды, вцепился в ветку ногами и правой рукой… а пальцы левой сунул в рот.
Свист!!! Такой страшной силы издал свист Разбойник, что ушел Муромец в землю по самые колени. Разметало седые волоса, завьюжила борода, а в глазах потемнело, как в бурю. Соловей сейчас не сдерживался, не вполсилы свистел, как зачастую – а в самую полную мощь.
Вокруг дуба все повымерло. Попадали бьющиеся не так и далеко черниговцы и людоящеры. Полетели с неба жлезнокоготные коршуны. Замерла без движения шуликунская печь – из ее нутра выдуло злое колдовское пламя. Сама земля взрывалась и трескалась, точно вспарывали ее невидимыми сохами.
Илья Муромец медленно вытащил одну ногу. Сделал шаг. Вытащил вторую. Сделал другой шаг.
Тем временем первая уж снова увязла. Богатыря словно придавило небесным сводом, и кожу едва не срывало с лица. Соловей свистел во всю грудь, щеки его раздулись, глаза налились кровью, и сам он только что не падал с ветки.
– Постарел ты, Илейка! – выкрикнул он, переводя дыхание. – Теперь тебе против меня не сдюжить!
– Так и ты ведь тоже постарел, Соловейка! – откликнулся хрипло Муромец. – Надолго уж тебя не хватает!
Соловей торопливо набирал в грудь воздух. Он действительно не мог теперь свистеть по три, по пять минут, как в молодые времена. Дряхловат стал, сед, морщинист. Долго живут полувелеты, да только вечной юностью не обладают.
Единственный глаз слезился. Был когда-то Соловей зорок – орлу на зависть. Сейчас он еле разбирал, кто там стоит под дубом. Больше по голосу Муромца и узнал – тот с веками почти не переменился.
Сделав глубочайший вдох, Разбойник снова свистнул во всю ивановскую. Снова примяло траву и заложило уши сразу тысячам. Полетел, кувыркаясь, к земле змий летучий – и страшно кричали сидящие в колеснице татаровья.
Пригнулся Муромец на сей раз, зашатался. Страшно его ударило этим свистом. Булавой по темени – и то мягче б показалось.
Упал богатырь на колени. Припал к сырой земле, сгреб зелень весеннюю. Заскорузлые пальцы сжались так, что ногти в ладони впились. Услышал Илья как будто в голове голос – да такой гулкий и раскатистый, словно гора речь обрела.
Был то всего лишь отзвук, воспоминание. Давно в могиле этот голос. Сам Илья его похоронил, сам крышку гроба задвинул. Но сейчас он вдохнул поглубже, почувствовал снова запах корней травы-шептуна и ощутил безмерную силу.
Свист Соловья словно стих, отодвинулся куда-то за грань слышимости. А вместо него пришло спокойствие.
И глубинная древняя мощь.
Поднялся Илья Муромец на ноги. Выпрямился. Ни меча не было у него, ни палицы – просто голыми руками обхватил дуб столетний. Всунул пальцы в кору, как в трухлявый пень, крякнул… и вырвал дерево с корнями!
Триста пудов поднял над головой! Ствол, который и не объять было!
Поднял – и стряхнул с него Соловья, как гусеницу с веточки.
Шлепнулся старый полувелет с шестисаженной высоты, застонал от боли. Упал рядом вырванный дуб, землю тряхнул. Не торопясь взял Илья Соловья за шкирку, вскинул в воздух.
– И вправду Святогор с тобою силой поделился?.. – выдохнул тот. – Эх-ма, нашел с кем!..
– Мудрый он был, – ответил богатырь. – И добрый. Не тебе чета, полувелет.
– Да уж куда мне до него… – прокряхтел Соловей. – Что ж, убивай меня теперь… Тогда не добил – теперь уж закончи… Изведи велетов на Руси окончательно…
– Не убью, – тяжко вздохнул Илья. – Слово я давал Святогору – не трогать ваших. Ты хоть и полукровка, но отпущу. Только и ты слово дай, что уйдешь, да больше вредить никому не будешь.
– Что же, даю, – охотно согласился Соловей. – Слово дать – это можно. Только не богатырское оно у меня, а так просто. Не серчай уж на меня, убогого.
Очень медленно разжал Муромец пальцы. Отпустил старого разбойника живым. Закряхтел тот, потирая горло, прищурился единственным глазом и повлекся к речке, к накатывающим на берег волнам.
К Илье тем временем подбежали два отрока – да не порожними, а с грузом. Один почтительно подал запасную сброю – меч булатный, булаву тяжелую, лук с полным тулом стрел. Другой, пыхтя от натуги, волок два железных копья, да еще лошадь за собой вел, такими же копьями груженную. На лошади же висел и огромный деревянный щит, обтянутый кожею.
– Илья Иваныч, уф!.. – сбросил груз паренек. – Насилу сыскали тебя!..
– Благодарствую, молодцы, – склонил голову старик. – Благодарствую. Теперь…
Уши резко заложило. Отошедший уж на полсотни саженей Соловей развернулся и полоснул острым звуком. Так плотно сжал губы, так тоненько засвистел, что мало кто и услышал.
Но уж те, что услышали…
Самого Муромца отбросило. Точно конь лягнул со всей дури. Тут же отшвырнуло и отрока справа – он пролетел по земле и упал со свернутой шеей.
А отроку слева пришлось хуже всех. Он был без кольчуги, в одной полотняной рубахе – и ему просверлило живот. Из глаз хлынула кровь, и совсем юный еще паренек перестал дышать.
Соловей прервался, стал набирать в грудь воздух. Но Илья Муромец уже поднимался, уже выносил из-за спины лук – и не успел полувелет снова свистнуть, как сошла с тетивы стрела.
Она вонзилась точно в глаз. Второй, уцелевший.
И вышла из затылка.
Соловей Рахманович зашатался, охнул чуть слышно – и повалился на песок. Лизнула его волна – и отпрянула поалевшей.
– Не я первым слово порушил, – мрачно молвил Муромец.
Он поглядел на отроков. Мертвы оба.
И за что, главное? Что они ему сделали, чем обидели?
Верно говорят, что старого разбойника только могила и исправит.
Горевал над убитыми богатырь недолго. Сегодня такие тьмы народу погибли, что еще двое – как пара дождинок в озере. Подхватил Муромец одной рукой вязанку железных копий, да приставил ладонь второй ко лбу, поглядел на небо.
Вон он, громогласный. Летит. Буйствует. После того, как Демьян Куденевич погиб, Горыныч Змей крепко раздухарился. В одиночку столько шороху наводит, сколько целое войско не наведет, гад огнедышащий!
Давненько Илье Муромскому не доводилось с Великими Змеями-то ратоборствовать. Годов так сто уж не встречался ни с одним. Да и тот, что был сто… нет, все ж девяносто годов назад… был мелким и хилым. И не здесь Муромец его встречал, а в далекой земле черноногих.
А этот – здоровенный. Матерый. Размерами, пожалуй, не уступит тому чудищу, что Добрыня когда-то завалил. Да еще и о трех головах, что даже для Великого Змея – несуразица.
Биться с этими ящерами – задачка зело тяжелая. И молодого-то одолеет далеко не каждый. А уж этакую громадину победить – богатырем из богатырей быть нужно.
Его ж стрелы не берут, мечи не секут. Лапой ударит – смерть. Хвостом взмахнет – смерть. Зубами клацнет – смерть. А про огонь в пузе и говорить нечего.
Илья с самого начала битвы видел, понимал, что Горыныч – на нем. Кому другому? Хорошо постарался младой Демьянушка, многое сделал, долго на себя этот страх оттягивал – да не продержался до подмоги, не выдюжил.
А ведь Илья все это время к нему пробивался, на парящего в небе Змея поглядывал. Да только Горыныч то тут пролетит, то там – и все на крыльях. А Муромец – верхом, да не по ровному полю, а через толпы и толпы. И все к нему, все к нему – словно он палицу медом смазал. Так и искали, так и бросались наперерез.
Сначала бабушке Овдотье пособлять пришлось – иначе Лихо-Злосчастье и безо всяких Горынычей тут всех бы положило. Потом князя Владимирского выручить нужно было – иначе обезглавила бы татарва рать единую. Теперь, вот, со старым знакомым повстречался, сызнова на дубу сидящим. Словно в те былинные времена на часок воротился.
Но дальше уже мешкать – гибель для всех. Вон он как раз, Горыныч, сюда летит, зубами в воздухе клацает. Словно барбос дворовый муху ловит.
Не муха это, конечно. Не похужели глаза с годами, был Муромец по-прежнему зорок, словно в юности. Видел отчетливо, что вьется вокруг голов Великого Змея златоперый сокол. Встопорщенный весь, из хвоста несколько перьев выдрано, но задиристый донельзя.
А уж быстрый какой! Верно, ни одна птица на свете так скоро не летает, как меньшой из Волховичей – Финист Ясный Сокол.
И вел он Горыныча прямиком на Муромца.
Трехглавая тень делалась все больше, подлетала все ближе. Илья взял коня под уздцы и отошел к самой воде, почти коснулся сапогами набегающих волн. Неторопливо снял с крючка на подпруге щит и погрузил его в воду. Дождавшись, пока вымокнет, расставил ноги пошире, врыл ступни в песок, взялся покрепче за железное копье, прицелился…
Воздух прочертило черной вспышкой. Богатырь вложил в бросок всю силу, всю древнюю Святогорову мощь – и Горыныч словно врезался в стену.
– ГРАААММХХ!!! – выдохнули все три головы.
Крылья-паруса истошно забили. В грудь ударило так, словно с размаху пнул великан. Потеряв из виду сокола-оборотня, Великий Змей заметался, закружил на одном месте… и ему в бок садануло вторым копьем.
Первое шкуру не пробило. На груди Змея Горыныча сходилось сразу три шеи, смыкались сразу три хребта – и чешуйки переплетались там, как звенья булатной кольчуги, были прочнее любых зерцал.
Но на боках броня была чуть мягче. И второе копье пронзило ее, вошло на добрую треть.
Горыныч страшно заревел. Он бешеным взором окинул стоящего внизу человечка – и ринулся на него. Пасти распахнулись, и пламя пошло лавиной, всесжигающим бурным потоком.
Муромец что есть сил швырнул третье копье – и отбросил остальные. Вместо них он с резкого наклона подхватил щит – и спрятался под ним.
Мигом спустя его окатило огнем. Вода вскипела, исходя паром, а песок заискрился. Щит тоже вспыхнул – но скрывшийся под ним богатырь уцелел.
Горыныч пронесся над ним, как буря. Вздымая столбы пыли, он пошел дальше – а Муромец за его спиной скинул щит, поднял четвертое железное копье – и метнул вослед.
На сей раз Змей закричал так, что содрогнулась земля. Там, внизу живота, чешуи были особенно мягкими – и копье вонзилось на две трети длины, дошло до самых кишков.
Боль пронизала все громадное тело. Крылья словно застыли, Горыныч накренился, теряя высоту, теряя равновесие. И выправиться он уже не успел – слишком близко оказалась земля.
Десятисаженный змей рухнул с ревом, с грохотом. Борозду пропахал такую, что вековые дубы можно сажать. Добрых три дюжины хоробров передавил бронированной тушей.
Однако издохнуть даже не подумал. Раны и падение сделали Горыныча лишь злее. Стократ злее. Он поднялся на все четыре лапы, саданул страшным хвостищем, смахнув еще с дюжину человек, и изверг такое пламя, что чертям бы жарко стало.
Его окружило огненным кольцом. Три головы сеяли смерть щедро, без разбору – и никто не мог даже подобраться, даже подойти к ревущему чудовищу. Не зная, как тут взлететь, не имея простора для разбега, Змей Горыныч просто пополз по бранному полю, оставляя за собой горелую полосу.
Сейчас он даже никого не жрал. Просто убивал всех, кого видел.
– ГДЕ ТЫ, ЧЕЛОВЕЧИШКО?! – оглушительно ревел Великий Змей. – ПОКАЖИСЬ, НЕ ПРЯЧЬСЯ!
– Я здесь! – был ему ответ Муромца. – Выходи на бой, змеище!