Скоморох Мирошка тоже дрался немножко. Не хотел, не просил, а в бой угодил. Не передать, как было страшно сразиться в схватке рукопашной. Звенели громко бубенцы, крепчал мороз… ан нет, весна. Вокруг орали подлецы, земля от крови уж красна.
Подобную дурную рифму княжеский скоморох мог гнать поездами. Она сама рождалась на кончике языка и выплескивалась на окружающих. Часто Мирошка даже думал стишками, но переставал, едва замечал, что опять с ним это началось.
Он ведь не на самом деле дурак. Дурацкий колпак носит, дураком себя ежечасно выставляет, но при этом смотрит на себя, скомороха, словно со стороны. Холодно смотрит, отстраненно. И даже позволяет себе иногда не быть дураком, не кривляться князю на потеху.
Но не сегодня. Сегодня Мирошка валял дурака, словно завтрашний день не наступит.
Может, для него и впрямь не наступит – он же не воин все-таки, хоть и умеет худо-бедно сдачи дать. В детстве-то драться приходилось, да и в отрочестве, и в младости… задиры всегда находились. Трудно от них отвязаться, коли родителей нет, заступиться некому, а ростом ты почти карла.
Но обычные задиры – то дело обычное. А тут, на поле бранном, задиры из железа сделаны, да железом же проткнуть тебя метят. Приплясывая и крутя пальцами нос, Мирошка дразнился:
– Дивий-дивий-дурачок, съел поганку и сморчок!
Обидно дивиям не было. Но Мирошка еще и кидался в них камешками – и они шли убить того, кто нападает.
И падали во рвы. Скоморох заманивал их ловко, задорно. Ему еще и проще оказалось, чем другим – в Мирошке не было и трех пудов, так что он пробегал там, где проваливались более тяжкие.
Волчьи ямы уже кишели дивиями, на головах друг у друга сидели. Мирошка их еще и землей засыпал, хотя это больше так, ради потехи. Зарыть такое по-хорошему – это час лопатой орудовать.
А горстями много ли сумеешь?
Когда внимание на Мирошку обращал кто поумнее – татаровьин ли, псоглавец ли, або людоящер, – он сразу удирал. С этими зря не сворился, в драку не вступал.
Они за ним тоже не гонялись. Кому есть дело до скомороха? У него из оружия только пузырь на палке. Так что он спокойно мог выманивать по одному дивиев – какая ни есть, а все подмога.
А потом… потом дивиев разметало, как бабки костяные. И не только дивиев – всех разметало, кто на пути оказался, кто не отпрыгнул вовремя. Прикатилось на бранное поле чудище невиданное – ровно земляной ком с глазищами, да зубищами.
Кобалог. Видал уж его Мирошка, когда тот под стольный град Владимир прикатывался, в стены его колотился. Стен он тогда раздолбать не сумел, но шороху навел порядочно. Не догадайся хоробр Алешка, что Кобалогу индийский перец невкусен – немало бы худа случилась.
Но на бранном поле перца не сыскать. Всеволод-князь наказал нескольким гридням иметь при себе стрелы особой остроты, да Кобалог в битву-то не сразу прикатился. Верно, поистратили уже на другие цели.
А кто и вовсе погиб.
Да и не убьет же это его. Разозлит – да. Сильно разозлит. Но тут, за неимением стен, он разозливших его тут же и раздавит, да тут же и сожрет.
Негож такой способ.
Но если совсем ничего не выдумать, то Кобалог всех тут передавит! Вон он как катается, вон сколько воплей разносится! Десятками целыми людей истребляет, разбору почти не делает! Побоку ему, свои или чужие!
И ведь не вредит ему ничто, главное! И копьями чудовище пыряют, и мечами секут, и стрелами поливают, и сулицы мечут, и огнем жечь пытаются – да с тем же успехом можно валун каменный рубить-колотить!
– Эй! – закричал Мирошка, руками размахивая. – Эй, Кобалог, не ешь меня, я тебе песенку спою! У кого румяный бок, кто на солнце весь промок, кто не заплатил оброк?.. это толстый Кобалог! Толстый, жирный, толстый, жирный, до чего же он настырный! В печь его мы запихнем, кочергой дыру пробьем!
Адская Голова резко развернулась и уставилась на скомороха левым глазом. Потом чуть сдвинулась – посмотрела правым. Зубами скрипнула, пастями клацнула.
И покатилась на Мирошку со страшной скоростью.
Нехорош был скоморох в драке, зато уж удирать умел лучше всех. Так порскнул – только ветер в ушах засвистал. Да прямо на врагов, прямо в самую гущу. Ловко принялся их огибать, от мечей и дубин увертываться – а Кобалог-то следом катился, а Кобалог-то не глядел, кого давить!
Вот уж когда самая кутерьма-то началась. Только кости хрустели.
Увидел Мирошка на пути конного татаровьина – ушел из-под сабли, а Кобалог его всмятку раздавил. Увидел людоящера с шелапугой – в сторону отпрыгнул, а Кобалог его живьем сожрал. Увидел велета впереди… ого!..
Дубыня то был. Самый низкорослый среди братьев-велетов, зато поперек себя шире. Он орудовал обитой железом палицей, а дрался с ним аж сам боярин Бречислав. В обличье полного тавролака, мясом шерстяным обросший, с рожищами и хвостищем. Тоже огромный – велету почти и не уступит.
Сражение уж давно шло. Шлепал Дубыня палицей, бил рогами и копытами Бречислав. Две ревущие туши распугали всех остальных – на десять саженей никто не приближался. Оборотень синцов получить успел, да глаз заплыл, да ногу правую повредил. Дубыня же за бок держался – туда ему Бречислав рогом засадил, когда врезался. Со всего разбегу влетел, еще в бычачьем облике.
На них и вывел Кобалога Мирошка. Ненароком, конечно. Закричал загодя, руками замахал. Не жаль ему было Дубыню, но жаль Бречислава. Знавался Мирошка со всеми тремя Волховичами, дружбу водил.
Завидев катучее чудище, оборотень да велет друг от друга отпрыгнули, с почтением мимо себя пропустили. Здоровы оба, могучи, да против Адской Головы и им не сдюжить.
Прошли скоморох с Кобалогом промеж великанов, ровно ладья между Геракловых столпов. Прошли – и дальше побежали-покатились.
Давно бы догнал Мирошку круглый страховидл. Коней на скаку догонял, бывало – что ему какой-то человечек, пусть и особливо юркий. Да ведь Мирошка не по прямой бежал, не по чисту полю улепетывал. Петлял, как заяц, рвы и волчьи ямы перемахивал, самых крупных ворогов меж собой и Кобалогом оставлял. А тот был хоть и скор, да неувертлив, повернуть враз не умел, большие дуги описывал.
Промельнули ряды людоящеров. Они бились с муромчанами, коих возглавлял сам князь. Петр Юрьевич по молодости в известных хоробрах ходил, да и не так давно кончилась его молодость. Едва за сорок годов перевалило.
Кобалог его словно в лицо узнал. Даже о разозлившем его Мирошке позабыл, прямо к Петру покатился.
– Осторожней, князь-надежа!!! – прокричал меченоша, отталкивая его в сторону.
Тут же сам и сгинул в зубах страшилища. Разгрыз его Кобалог, поглотил тремя пастями поочередно, по куску.
Может, и самого князя бы заел, да Мирошка снова обидные дразнилки распевать начал, навозным комом в Кобалога швырнул.
Где и взял-то?
Адская Голова хоть и выглядел зверем бесформенным, страховидлой пустошной, да внутри себя чувства имел. К насмешкам зело скверно относился, терпеть их никогда не мог.
Мало кто над ним насмехаться-то решался.
И потому он снова покатился за скоморохом. Что муромчане, что людоящеры сразу с облегчением вздохнули – и принялись опять промеж себя биться. В нормальном, привычном бою.
Но тяжко приходилось муромчанам. И с каждым часом все тяжелее. Ибо стояли они против самого цвета народа ящеров – и возглавлял тех сам каган, Тугарин Змиуланович. Ехал он самым первым, на гнедом коне – а следом шагали правильным строем его лучшие воины. Итогчел, Армакид, Тортогек, Зарган, Иртомак и прочие ящеры-богатыри.
Теснили муромчан. Давили. Безо всякого Кобалога угрожали в лепешку расплющить. Стена ящеров шла, ощетинившись копьями, резала ноги коням боевыми косами.
По счастью, не дошло до беды. Явилась вовремя подмога. Лавина поляниц и меченосцев, что расправились уже со стаей Репрева, прогнали остатки псоглавцев в лес. Самих их тоже полегло великое множество, да осталось достаточно, чтобы выручить из беды муромчан.
Теперь уже людоящерам худо пришлось – стали их теснить с двух сторон. Но выступил тогда вперед сам Тугарин и снял с пояса палицу о трех обручах разного металла.
– Кто не друг мне, тот мне враг, и с ног сейчас повалится, – гортанно произнес каган. – В вашу сторону летит палица-буявица.
Стишок этот коротенький палицу словно оживил. Встрепенулась она, дернулась, выпрыгнула из руки Тугарина – и порхнула к людям! Да как начала их колошматить, как принялась лупить по рукам и головам! Доспехи разбивала, ровно скорлупу ореховую, черепа прошибала, кости дробила!
От нее отбивались, отражали удары мечами и саблями. Кто-то булавой шарахнул – и на кончике даже вмятину оставил. Но что чудесной палице с той вмятины? Как колотила, так и колотит.
Две дюжины человек она перебила, прежде чем столкнулась с мечом преславного Бэва д’Антона. Этот клинок буявица не переломила – но и он ей не навредил. Со звоном и лязгом принялись они рубиться – достойнейший витязь из тридевятого королевства и умная вещь, в незапамятные времена сотворенная царем Кащеем.
Быть может, в одиночку Бэв с ожившей палицей и не совладал бы – да поспел ему на помощь князь Петр. Подлетел на горячем скакуне, тоже принялся рубить. Мечом булатным вертел, как игрушечкой детской. Зажали они вдвоем буявицу, не давали ей роздыху, не выпускали из тисков железных. Крутилось волшебное оружие, извивалось – ан не одолевало двух богатырей разом.
И мечей их рассечь не могло. Слишком оба непросты были. Бился граф Бэв чудесным клинком Аскалоном, бился князь Петр найденным в стене мечом Агриковым. Обычное железо палица-буявица ломала, как стекляшки, а вот этот древний булат не одолевала.
Тугарин взирал на это с каменным лицом. Не был он уверен, насколько это вообще по чести – использовать такое. Не самому драться, не своей шкурой рисковать, а просто кинуть вперед летучую палку и дать ей вместо себя всех дубасить. Древний кодекс ящеров ничего о таком не говорит – не запрещает и не разрешает… но там вообще мало говорится о колдовстве и о том, насколько оно справедливо.
С другой стороны – сулицы кодексом не воспрещены. И луки не воспрещены. И пращи. Оружие дозволено любое, в нем ограничений нет.
Есть один запрет, правда, непонятный… Тугарин знать не знал, что есть Пламень Неделимый и отчего предки заповедали его применять. Но палица-буявица – явно не он, так что можно и не ломать голову.
Кодекс чести сидел у Тугарина в голове крепко, от буквицы до буквицы. Сверившись с ним сейчас досконально, и не сыскав ничего противуречного, он стиснул поудобнее меч и окликнул то ли Бэва, то ли Петра, то ли обоих сразу:
– Эгей, поворотись, чтобы не бить мне тебя в спину!
– Вы это мне ли, месьё?! – невольно обернулся Бэв.
То зря он сделал. Не удержал князь Петр буявицу один – тут же ударила она Бэва по шлему. Опешил витязь, покачнулся… и взметнулся кверху.
Подлетевший Тугарин пронзил его копьем со страшной силой, поднял на воздух.
Изо рта Бэва хлынула кровь. Обмяк он сразу же и был уже мертв, когда Тугарин отшвырнул его вместе с копьем. Каган людоящеров тут же выхватил меч и всадил в Петра – насквозь пронзил, в животе провернул.
И выдернул.
Муромский князь от того не погиб. Только тоже обмяк и сверзился с коня – а над ним уж нависла буявица, уже ко лбу метнулась, уже ударить изготовилась…
– Палица Тугарина, зашиби хозяина! – раздался звонкий крик.
То княгиня Феврония воскликнула. Скрючив пальцы, точно держала что невидимое, она молвила эти четыре слова – и волшебное оружие отпрянуло от Петра. Обратно метнулось – прямо к Тугарину. Его принялось дубасить – и то-то у людоящера глаза выпучились! То-то он оторопел!
Подстегнув коня, Тугарин подался назад, принялся отбиваться от собственной палицы. Он пытался снова выкрикивать заклиналки, да те уже не срабатывали. Еще четверо людоящеров пришли на помощь кагану, забыв о муромчанах, забыв о меченосцах.
А Феврония спешилась и посреди боя принялась стягивать с Петра кольчугу. Тот уже булькал кровью, время шло на секунды.
Княгиня-ведунья забормотала что-то, персты на рану наложила, травами пахучими присыпала. Петр чуть слышно захрипел, посмотрел на жену мутным взором.
– Слышишь ли меня, любый мой? – спросила та, втирая травную мазь.
– Слышу покамест… – прошептал князь. – Вроде жив еще…
– Рано помирать тебе. Рано.
– Видно, даже в смерти мне от тебя не избавиться-то… – криво усмехнулся Петр.
– Даже в смерти, – кивнула Феврония. – В один день помрем. В один час. И в гроб один ляжем. Слышишь меня?!
– Да слышу, слышу, не ори в ухо, я ж ранен тяжко!
Тугарин тем временем пустил коня вскачь, улепетывая от неугомонной буявицы. Та преследовала его одного, колотила его одного. Даже огромному, закованному в бронь людоящеру приходилось несладко.
На полном скаку он еще и успевал разить всех, кто преграждал путь. Убил какую-то ретивую поляницу, отсек голову рязанскому гридню, но и сам едва не был иссечен. Сразу три конных башкира преградили путь – и были то не просто случайные вои, а сами Акъял, Урман и Тау. Три побратима, три лучших батыра Булгарии.
– Тугарин-змей! – радостно воскликнул Акъял.
– Вот ты нам и попался! – добавил Урман.
– Попался! – повторил Тау.
– Вон пошли, окаянные! – прорычал Тугарин, пуская коня между ними. Палица-буявица угодила ему по плечу, и то пронзило болью. Как бы кость не треснула.
– А ну, погоди! – замахали саблями батыры. – Получишь сейчас у нас!..
Тугарин отчаянно рубанул мечом. Как бы ни был могуч он, как бы ни был доблестен – один троих он одолеть не надеялся.
Не по чести это – трое на одного.
Не говоря уж о палице-буявице, по-прежнему порхающей над головой. Тугарин лишь каким-то чудом умудрялся отражать ее удары – а тут еще и башкиры треклятые!
И помочь некому – ящеры поотстали, завязли в мелких стычках. Кипит поле под Костромой, бурлит схватками. Камню негде упасть, чтоб не угодить в дерущихся.
Да тут все же пришла помощь – и откуда не ждали. Упал с неба… да нет, не камень, но словно камнем. Старичок крохотный с неба упал – горбатый, одетый причудливо, да с бородой втрое себя длиннее.
Джуда-колдун.
– Что, ящерица, встрял?! – насмешливо крикнул он. – На собственный же артефакт напоролся?! Дурачина чешуйчатая!
Лопотал он на цова-тушском, и потому не понял Тугарин ни слова. Но Джуде он все равно обрадовался, ибо воздел колдун длани морщинисты, произнес несколько слов на древнем каджвархвали – и рухнула буявица оземь.
– Ну вот теперь-то посмотрим, чья возьмет, – рыкнул Тугарин, вздевая огромный меч.
О палице он больше не думал. Не стоило и в руки брать эту скверну, нет в ней ничего хорошего.
Увы, три батыра все равно оставались тремя батырами. Сильны были Акъял, Урман и Тау – сильны даже по отдельности.
А втроем вовсе неодолимы казались.
Словно три руки на одном теле сражались, словно три головы Змея Горыныча. Тугарин, у которого рук-то было только две, едва-едва противостоял этой булатной буре. Едва-едва успевал клинки отражать, сабли отклонять.
Вот отвел одну, пошла она вскользь – и рубанула по шее коня. Заржал тот, захрипел – и пал замертво. Тугарин только и успел из седла вылететь, перекатиться – и сталью сталь встретить. Еще чуть-чуть – и конец придет, зарубят трое одного.
Да снова помог Джуда. С минуту где-то он висел в воздухе, глумливо смеялся, уперев руки в боки. Но смилостивился в конце концов. Надул щеки, да ка-ак дунул, ка-ак плюнул!..
И упал с коня Тау-батыр. Замертво упал. Словно не слюной в него Джуда брызнул, а стрелой каленой. Сразу и посинел весь башкир, и дух пошел нехороший.
– Ты что натворил, баран бородатый?! – возопил Акъял. – Ты кого убил?! Ты побратима моего убил! Я тебя за то не пожалею!
– А он того ли карлика бородатого не родственник ли?! – добавил Урман. – А то похож!
– Кабы мне еще знать, о чем вы кричите, – поморщился Джуда. – На человечьем языке б заговорили, а то лопочете на своем курлы-мурлы…
Тугарин сумел наконец выдохнуть. Один против двоих он уже вполне держался – да и не интересен уж казался башкирам. Они рвались к Джуде, рвались отплатить за побратима.
А колдун хохотал. Залившись смехом, он снова надул щеки, снова плюнул – и прямо в лоб Урман-батыру!
Упал и тот с коня. Рухнул замертво с черным пятном над переносицей. Ни одной гадюки яд не прикончил бы так быстро.
Акъял невольно ахнул. Проклятый старикашка в минуту убил двух его побратимов! Двух батыров убил, что были Акъялу дороже всех в мире!
Не простит ему того Акъял-батыр.
Не стал он ждать, пока и в него так плюнут. С силой ударил, заставил Тугарина отшатнуться – и вспрыгнул на коня ногами!
А с коня – на Джуду!
Не слишком высоко висел колдун-бахвал, дотянулся Акъял до его бороды! Схватил седые волоса мертвой хваткой, на себя потянул!..
…Да не вытянул. Захрипел Джуда от боли, но не упал, сумел удержать и себя, и батыра на весу. Даже выше еще поднялся, трясти бородой стал, ругаться матерно.
И еще выше. И еще. Ждал, что рухнет проклятый, соскользнет, не сможет долго держаться. К самым облакам поднялся, оставив Тугарина далеко внизу.
Да Акъял не падал. Вцепился что есть сил, узлом бороду на руку намотал, в другой саблю держал, пырнуть Джуду грозился.
Не пырял покамест. Понимал, что коли убьет колдуна здесь – то и сам в лепешку разобьется. Но и Джуда понимал, что если снова проклятье кинет смертельное – то успеет батыр его саблей ударить. Не мгновенно Джуда это делает, не века морганием. Хоть и две секундочки всего – а нужны.
Так и застряли они вдвоем под облаками, друг друга за горла держа. А оставшийся на земле Тугарин спешился, поднял все же палицу-буявицу и поскакал дальше.