Дивий замахнулся мечом, даже ударил им о щит – но мигом спустя разлетелся в обломки. С такой невероятной, нечеловеческой силой врезалась в него палица. Утерев запястьем пот со лба, Илья Муромец тяжко выдохнул. Еще один. Да два перед этим. Да еще тех четверо было. А который уж это за сегодня, он давно и со счету сбился.
Древний богатырь был одним из немногих здесь, кто умел ломать дивиев просто так, не завлекая в волчьи ямы, не прибегая к иным каким уловкам. Кроме Муромца силенок на эдакое хватало разве что у Гнедого Тура, да еще, может статься, у младого Демьянушки.
– Яти, да зело поразити!.. – ухнул Муромец, резко поворачиваясь и хватая нового дивия.
Голыми руками он сломал железному ратнику плечо, вскинул груду металла над головой – да и швырнул в набегающих татаровьев. Разбросало тех, как бабки после попадания битка. Тоже иным руки-ноги поломало, а кого и насмерть убило.
– Эгей, Бурушка!.. – хлопнул себя по бедру Муромец.
Могучий конь ответил ржанием, лягая очередного псоглавца. Не хуже хозяина сражался умный зверь, хорошо его Илья натаскал. Хотя тоже немолодой, двадцать пять лет землю топчет. Уже видно, что тяжеловат ему всадник становится – скоро пора верному другу на покой.
Но не сегодня еще. Взобрался Муромец в седло, стиснул конские бока коленями и ринулся в самую гущу. Спокоен и безмятежен был лик былинного старца. Выбивались из-под шелома седые власа, остро глядели очи, а в жилах кипела сила безмерная, сила Святогорова.
Муромец прорывался к уже видной сквозь полчища татарвы избе. Та приплясывала на голенастых ногах, хлопала дверями и ставнями – а на пороге грозила кулачком сухонькая старушка. Овдотья Кузьминишна, младшая баба-яга, не могла поверить, что даже Кащей Бессмертный настолько дерзок оказался.
Это ж уму непостижимо – призвать в мир бренный само Лихо-Злосчастье! Мало было ироду Лихорадок, мало было Вия Быстрозоркого – любимую Чернобогову псину с цепи спустил!
Против Лиха ни меч, ни молитва не поможет – незримо оно и незнаемо. И покуда оно тут реет, покуда крылами люд честной осеняет – честной битва не будет. Несправедливое Кащей добыл себе преимущество – и коли не загнать его назад в Навь, то и бой очень скоро закончится.
Распахнув настежь дверь и окна, баба-яга распустила еще и волосы. Развязала узлы на одеже. Достала хлеб из печи и кинула взамен высушенного чистотела. Дыму дозволила выходить свободно и закричала-заверещала ему вслед:
Повеяло холодным ветром. Сгустился серый туман. Добрых три дюжины воев попадали просто так, запнувшись ногами оземь, испустив дух на ровном месте.
А перед избушкой на курьих ножках возникло видение – лохматая одноглазая старуха. И страшна она была, как сама смерть.
Словно чудовищный, изуродованный пуще всех прочих оплетай. Нога только одна, зато огромная, со ступней больше туловища. Рука тоже всего одна, и тоже огромная, да еще с шестью пальцами. Единственный глаз рос во лбу, зубы в пасти торчали только с одной стороны, да и ноздря была одна-единственная.
Из бесплотного зева Лиха донеслось сипение. Овдотья Кузьминишна чуть скосила взгляд и увидела, как черствеет и рассыпается в руках хлеб. И не простой хлеб ведь, а заговоренный, от злых чар-проклятий уберегающий.
Но покамест он еще держался. И сковывал перед собою Лихо, заключал в этом видимом глазу воплощении. Позволял бабе-яге смотреть на… другую бабу-ягу. Одну из древних своих предшественниц, одну из тех, что несли это бремя до нее и до Яги Ягишны. Возможно, как раз ту, что была самой первой ученицей Бури Перуновны.
Немало их сменилось за тысячи лет. Одни ушли с миром, передав клюку и обретя вечный покой. Другие уходили все глубже на ту сторону, пока окончательно не отдавались Нави, окончательно не обращались в злое нечто. С этой подобное свершилось так давно, что само имя ее успело забыться.
Не следовало Кащею ее призывать. Поплатится еще за это колдун. Таких тумаков получит, что под горочку колобком покатится.
Но для начала нужно само Лихо обратно в Навь выдворить.
– Илюшенька!.. – окликнула баба-яга.
Муромец был уже на подходе. Огромный конь храпел, грыз удила – и вокруг сухими листьями разлетались татаровья. Страшной тяжести палица так и ходила по головам, так и гуляла.
– Держись, бабка! – прогремел богатырь, поднося к губам рог.
Он знал, что делать. Доводилось уж иметь дело и со Злосчастьем. Даже на плечах его собственных одно время носил Илья Муромец – да избавился в итоге, сумел прогнать.
Загудел-зарокотал богатырский рог. Поплыли над полем бравурные звуки. Зашипело-заверещало Лихо, их слыша. Слишком уж много силы жизненной было в дыхании Муромца, слишком великая мощь от него исходила.
Ну а Овдотья Кузьминишна тем временем приготовила и вещицы для обряда – зеркало, бересту и свечу. Свечу она зажгла, выставила над нею зеркало и заголосила:
– Прощай, Лихо! Натерпелись мы от тебя лиха, несчастий да бед, чуть не сломало ты нам хребет. Отныне твоя сила в горечи растворяется, а наша – добром озаряется. Лихо избудем – кручину забудем. Лихо иссохнет, ослабнет и сдохнет. Моим словам сбыться, а добру – свершиться. Да будет так.
– Нессссмееей!.. – засвистела посланница Нави. – Неееее… Назззз… ззаад… нееее хачччч…
Снова затрубил в рог Муромец. Свободной рукою он помахивал палицей – ворог-то никуда не делся, по-прежнему наседал со всех сторон. Хотя и пособляли богатырю тиборские гридни, хотя и прикрывали со спины башкирские лучники – да самому тоже плошать не след было.
А Лихо упрямилось, упорствовало. Не так оно сильно было в зримом обличье, как в незримом, но все еще сопротивлялось. Зеркало в руках бабы-яги ходуном ходило, разбиться пыталось. Избушка тоже тряслась, как в бурю – с потолка пыль сыпалась, стекла градом осыпались. Кот на печи дурно выл, мяучил в голосину.
Но пересилила таки старая ворожея. Одолела Злосчастье. С шумом и визгом то втянулось в зеркало – а уж Овдотья Кузьминишна тут же и прихлопнула его берестою. Лихо рванулось назад, зеркало оставило – и в бересту впиталось.
Там бы оно долго не пробыло. Береста уже принялась осыпаться, курчавиться стружкою. Но баба-яга поднесла ее к свече и выдохнула:
– Гори, Лихо, умри тихо!
Сгорела береста в мгновение. И с ним и Лихо… не сгорело, конечно. Не погубить его так запросто. Но развеялось оно черным дымом, воротилось обратно в Навь – а сызнова Кащей его сегодня уж не призовет.
Не таков сей обряд, чтоб ежечасно проводить.
Недолго Лихо-Злосчастье бушевало. Но зла натворить успело. Тысячи погибли просто потому, что оступились не вовремя, что меч неудачно скользнул, что в кольчуге звено лопнуло.
И уж Кащеевы-то вои этим воспользовались. Все положение в свою выгоду обернули. Прямо сейчас целый тумен, многие тысячи татаровьев снова наступал на холм, на ставку князей Владимирского и Тиборского. Глеб и Всеволод уже видели белки их глаз – так близко подошли поганые.
В обороне здесь стояли тиборцы с владимирцами вперемешку. Сам воевода Самсон их возглавлял – с лучшими из гридней, первыми среди первых.
И они держались. Стерпливали лютый татарвы натиск, секли их в кашу. Князья и бояре стояли среди простых ратников, в общем месиве сражались и в общем месиве гибли.
Князь Всеволод немолод уже был. Пятьдесят три года летось стукнуло. В последний раз он лично водил рати аж девять лет назад, когда половцев громил.
Но сила в руках еще осталась. Помнили пальцы, как меч держать. И сейчас он стоял, залитый кровью, рубил кого-то ожесточенно, да хрипел матерные словеса…
…И получил рану. Кривая сабля вошла великому князю под ключицу, достала снизу из-под щита. Всеволод ахнул, охнул и завалился набок.
– А ну, братцы, навались, потесни их!.. – гаркнул Самсон, видя это. – Утрой натиск, кому жизнь дорога!
Натиск утроили. Раненого, но живого князя оттащили назад, на холм, к шатрам. А Самсон двинул дружину молодецким разбегом – да и в самое пекло!
Тоже старик уже, он рубил и кромсал, крушил щитом зубы и ломал вражьи сабли. Выбили меч из руки – воевода голой рукой за горло схватил! Впечатал татаровьина рожей в грязь и рявкнул:
– Что, татарва, земли русской захотел?! Ну так ешь ее, жри полным ртом! Не жаль для гостя!
И еще одного убил так старый воевода. И еще. Сам две раны получил, стрелу схлопотал в плечо – а все не унимался. Вздымал меч, как железный дивий, стучал им в щит, кричал во всю глотку, сзывая гридней…
…А потом сгустился рядом вихрь – и вошла Самсону в грудь кривая сабля.
То подлетел сам хан Калин. Прыгнул к нему в сапогах своих скороходах. До князя какого-никакого все добраться хотел, да не получалось. Сложно очень метко целиться, когда каждый шаг – в семь верст длиною. Тут едва успевай следить, чтоб ногу слишком далеко не занести, чтоб не разорвало надвое, как того купчишку.
Но и воеводу убить – тоже дело немалое. Полоснул еще Калин саблей ему по горлу, для верности – да и снова исчез, улетел куда-то.
А тиборцы остались хлопать глазами. Князь Глеб скрежетнул зубами, ругнулся матерно. Да и гридни все обомлели, оторопели. Самсон Самсоныч дружину-то возглавлял дольше, чем иные из них на свете жили.
Один вообще горько заплакал, склонился над телом, уже мертвую руку стиснул. По-прежнему битва вокруг бушевала, по-прежнему мечи звенели – а он стоял, не слышал ничего и не видел.
– Да, жаль старика… – тронул его за плечо десятник. – Он был нам как отец… Но ты это… Потом бы… Успеется…
– Мне он на самом деле был отцом, – безучастно ответил гридень.
Но поднялся все-таки – и меч поднял. Стиснул рукоять покрепче – и ринулся в бой.
Погиб воевода Самсон – но дело свое сделать успел. Отбили атаку, отогнали татаровьев от холма, от княжеских шатров. Стало немного вольготней.
Тут и булгары на помощь подоспели. Перешли русичи сами в наступление, вновь стали теснить нелюдей к лесу. Сражение весь день с переменным успехом шло – то туда, то сюда, и ни за кем нет явного перевеса.
Мертвые падали один за другим. Крик, вой, звон мечей. Шмякались с небес горшки с грецким огнем, горели люди заживо. Осыпались пеплом из-за молний Кащея. Глохли и гибли от свиста Соловья. И не кончались все ужасы, не заканчивались.
На конях с собачьими головами скакали псоглавцы. Управляли они без поводьев, одними коленями. Вспрыгивали иные ловко не в седло даже, а просто на волосатую спину – и давай крутить-вертеть кривыми ножами! Кого и зубищами цапали, горла перегрызали.
Этим наперерез выехали поляницы, да витязи из братства меченосцев. Славный Бэв д’Антон поднял кверху копье – а по правую его руку ощерился верный Полкан. Тоже псоглавец, только не Кащея прислужник.
– Смерды явленные! – провозгласил Бэв. – Зрю чернь набегающу!
– Гррррррхррррр!.. – прорычал Полкан.
Его взгляд уцепился за псоглавьего вожака. Тот ведь тоже сразу выглядел Полкана, выехал из общих рядов – и глаза его налились кровью.
– Пррредатель!.. Пррредатель!.. – страшно взлаял Репрев. – Ррау!.. Ррау!.. Сссшавка!.. Ррау!.. Сссченок!.. Пес цепной!..
Полкан тоже зарычал, залаял – но уже на их, псоглавьем языке. Прожив большую часть среди людей, он так и не выучился ни единому человечьему слову.
Плохо собачьи глотки для того приспособлены, мало у кого получается. Во всем войске Кащеевом кроме Репрева такое умели только трое или четверо.
– Бррраар!.. Арра!.. Гррау!.. Арр!.. – рычал и скалился Полкан.
– Урру!.. Уру-ру!.. Оррро рра арра!.. Пррредатель!.. – отвечал Репрев.
Бэв невольно приостановился, смотря на этих двоих. Хотя и не столько на них, сколько на других псоглавцев – они сбирались вокруг Полкана и Репрева, лаяли и щерились.
Видно, связывало что-то псоглавьего вожака и старого друга Бовы.
Вот только что? Хоть и провел Бэв бок о бок с Полканом почти десять лет, но знал об оном прискорбно мало. Кто он, откуда? Говорить-то Полкан не говорил, изъяснялся знаками – да и это делал лишь по необходимости. Свое имя-то лишь на второй год знакомства сказал, да и то злился, что Бэв неверно его произносит.
Ну а как его верно произнести, коли по-настоящему Полкана зовут Уалк’Уау? Да с подлаиваньями, с переливами. Там совсем не по-людски нужно гортань изогнуть, чтобы такое выговорить.
Порычав друг на друга как следует, Полкан и Репрев стали съезжаться. Один на обычном коне, другой – на псоглавом. Псоглавый сразу тоже зарычал, зубами клацнул – и обычный от того захрапел, назад подался.
– Ррау!.. Ррау!.. Беги!.. Беги быстррро!.. – фыркнул Репрев. – Спасайся!..
И не подумал Полкан спасаться. Рявкнул на Репрева зло, ощерился. Саблей замахал с таким ожесточением, словно заклятого врага встретил.
Хотя оно именно так и могло быть. Кто ж их разберет, псоглавых?
Шерсть летела клочьями. Лилась на землю собачья кровь. Скоро остался Полкан без коня – а следом и Репрева ссадил. Стали биться уже пешими – да с воистину лютой, застарелой ненавистью.
Бэв д’Антон побратиму бранное поле расчищал. Не подпускал других псоглавцев, пикою их отгонял. Славный конь Арундель храпел, пускал пену – но в панику не впадал. Не такие дива видал он, нося на себе славнейшего из витязей Европы.
Сказал бы Бэв про себя, что всего мира, да был для такого слишком честен. Успел повидать в деле Элиаса де Мурома, и склонил главу перед великим рыцарем. Не отказался бы скрестить копья с сим современным Геркулесом, да отдавал себе отчет – вряд ли удача за ним будет. Да и не блюдет Муромский кодекса турнирного, сколько успел понять его Бэв.
Псоглавцы его тоже не блюли, впрочем. Грязно сражались сии полуживотные, дико. Так что и Бэв не видел нужды быть с ними куртуазен. Гонял пикой и плетью, точно дворовых псов. Имея поддержку от воинов Христа и доблестных милитисс, за свою спину он не боялся.
А расчищать бранное поле было зело нужно. Доселе Бэв не встречал псоглавцев, кроме Полкана, и как они бьются толпою – не видал. Оказалось – зло бьются, остервенело. Злее, чем люди. Злее, чем псы. Себя не щадят, противника не щадят. Оружие применяют, но без раздумий используют и собственные зубы.
Полкан с Репревом уж давно к тому перешли. Искровянили друг друга так, что шерсть красна стала. Сабли друг у друга выбили. Теперь просто грызлись, глотки рвали, глаза выдавливали.
Жуткое дело творилось, безобразное.
И вот – упал один псоглавец. Рухнул замертво, обливаясь кровью. У Бэва в первый миг даже сердце екнуло – почудилось, что то побратим, Полкан.
Но нет. Репрев то оказался.
Отлегло от сердца.
Мало псоглавцы-то различны для человека. Кажутся одинаковы, как горошины из одного стручка. Бэв Полкана много лет подле себя видел, руку в руке держал, спина к спине дрался – и то с трудом выделял среди сородичей.
Сородичи эти при виде гибели вожака сразу завыли, зарычали. Кидаться на Полкана стали – а тот рычал в ответ, отбивался сразу от многих. Бэв к нему подскакал, помощь стал оказывать – да и меченосцы пособили, топтать псоглавцев взялись конями.
Но те продолжали наседать. Страшно их разъярило, что Репрева убил отщепенец, изменник своего рода.
Бэв ведь до сих пор не ведал, отчего Полкан сам по себе, отчего не с остальными. Подозревал, что тот изгой. Совершил, быть может, что ужасное – вот и прогнали его псоглавцы от себя. Поневоле пришлось среди людей скитаться.
Но что он такого сделал, чем провинился – поди знай. Не разговаривает же. А знаками объяснить то ли не может, то ли и не хочет.
Когда Бэв его впервые встретил, Полкан исполнял поистине псинскую службу, носом разыскивая беглых рабов и убивая их на месте. Мало кто осмеливался тогда бежать от Брадемунда, короля Дамасского. Всякий знал, что есть у него секретный ларец, где хранятся пряди волос каждого раба, каждого пленника и каждой наложницы. И буде кто ухитрялся скрыться – подзывал Брадемунд Полкана и давал понюхать нужный. Без устали бежал псоглавец по пустыне и всегда настигал жертву. И никто не мог его одолеть, никто не давал отпора – покуда не встретился Полкан с юным рыцарем д’Антоном.
Шатаясь и пуская пену из ноздрей, Полкан вырвал глотку еще одному псоглавцу. И еще одному. Покрытый шерстью, с собачьими ушами, но настоящий витязь – он бился до последнего вздоха. И его сородичи, лишившись вожака, наконец дрогнули, попятились. Над полем поплыл истошный скулеж, вой почти плаксивый.
Солнце ушло далеко за полудень. Хотелось есть. Хотелось пить. Над головами вились стимфалийские птицы – о них тоже не забудь, их тоже постоянно отгоняй. Целых пять милитисс только тем и занимались, что стреляли в небо. Уж колчаны почти опустели.
И если с псоглавцами еще худо-бедно справлялись, даже бежать их заставили – то куда хуже стали те, кто спустился к Бэву по воздуху. Самые настоящие кентавры – только явившиеся будто прямиком из преисподней. Черные, с пылающими глазами и зазубренными копьями.
Возглавлял их всадник в белом плаще и с оленьими рогами.
Слышал Бэв об этом всаднике. Херн-Охотник, один из господарей Дикой Охоты. Сам Дьявол, явившийся в мир забавы ради, веселого для времяпрепровождения.
Разыскивал его когда-то Бэв, желал подвиг совершить славный, деяние рыцарское. Да так и не нашел.
И не один он Херна-Охотника разыскивал. Был доблестный рыцарь Рожер дю Беллегард, который все земные края избороздил в поисках сего гнусного отродья. Святой обет принял убить его.
– Знаю тебя, Охотник! – гневно бросил ему Бэв на родном языке. – Радуйся, что нет здесь сэра дю Беллегарда! Будь он здесь, то на бой бы тебя вызвал!
– А он здесь! – смешливо ответил Херн на том же наречии. – Вот он, гляди!
Он пошарил за лукой седла и снял отрубленную голову. Глянул Бэв в ее высохшие глаза – и сразу признал Рожера.
Значит, не сумел рыцарь обет исполнить.
Значит, исполнит за него обет Бэв. Победа над Херном будет добрым делом.
– Ты душа проклятая, отродье гнусное, создание премерзкое, – брезгливо произнес Бэв. – Ждут тебя муки адовы, но начнется наказание твое здесь уже, в мире земном. И обеспечу тебе его я, граф д’Антон.
– Так же, как друг твой обеспечил? – швырнул в Бэва человеческой головой Херн. – Твоя тоже будет висеть у моего седла. И твоя храбрость, твой ум, все полезное, что у тебя есть – перейдут ко мне. Не знаешь ты еще, с кем связался, человече.
– Да знаю, – ответил Бэв. – Ты Херн-Охотник. Нечестивый лесной дух.
– Я Великий Тодор, – поправил Херн. – Се мое изначальное имя. Ваши же людские прозвища держите при себе.
– Я не стану именовать тебя великим, ибо сам ты содомит, и слуги твои – содомиты. Я же – Бэв д’Антон, и в руке моей острый меч. Готовься.
– Ни к чему готовиться тому, кто готов всегда, – был ответ.
Свистнула плеть. Но хлестнула она не Бэва, а одного из стоящих подле меченосцев – доброго сэра Вольфганга. Одним только кончиком, кожаным языком рассекла шею до самой кости – и пал рыцарь замертво.
– Отчего его, а не меня? – спокойно спросил Бэв.
– Чтоб познал ты перед смертью полной мерой – кому путь преградил. Я Великий Тодор, и я охочусь на человеков, как на зайцев.
И снова свистнула плеть – но Бэв ждал того и оказался быстр. Взметнулось копье витязя, крутнулось – и обвился кнут вокруг нее. Бэв резко дернул – и вырвал плеть у Херна-Тодора. Не оказался тот безмерно силен, хотя и слывет самим Дьяволом.
– Убьем его, друзья! – вскричал Бэв, сзывая воинов Христа.
Шесть всадников ринулось на Великого Тодора со всех сторон, и первым был преданный Полкан. Он оседлал уже новую кобылу, с бою взятую у кого-то из псоглавцев.
Но и без плети Великий Тодор предстал орешком не трухлявым. Гарцуя на хромом коне, он кружился с невиданной прытью, успевая отбиваться ото всех. Все новое и новое оружие возникало в его руках по черному волшебству, прямо из воздуха. То лук появлялся с калеными стрелами, то тяжелая рогатина, а то и страшный кабаний меч. Развевался за спиною белый плащ, а с лица не сходила усмешка столь гнусная, что всем поневоле делалось тошно.
Не отставали и кентавры его, богохульная охотничья ватага. Бились, как черти, как истовое адское воинство. Дюжинами косили добрых рыцарей и милитисс.
Словно сама смерть сидела у каждого за плечами.
Истинной горестью стиснуло сердце Бэва, когда ряды павших пополнил Полкан. Псоглавец почти уже достал Великого Тодора, почти уже полоснул его саблей, рассек даже край плаща… но был страшно обожжен. В руке сатанинского отродья объявился факел пылающий – и ткнул он им Полкану прямо в морду. А когда тот отшатнулся, когда взвыл от боли – пронзил копьем. Да так насадил, что от седла оторвал.
И швырнул в грязь уже мертвое тело.
Пресильнейший гнев охватил Бэва. С горечью подумал он, что умер Полкан далеко на чужбине, не имея ни жены, ни детей. Никакого имущества не оставил после себя – ни денежного, ни земельного. Десять лет все ему нужное получал от Бэва д’Антона – и платил за то безграничной верностью.
И теперь Бэв д’Антон станет его душеприказчиком. Распорядится похоронить сего псоглавца, как доброго христианина.
И беспощадно отмстит его убийце.
Огонь пылал внутри Бэва, но снаружи он оставался хладен. Без криков и ругани он поскакал на Херна – и сломал копье о его шлем. Быстр был демон, стремителен – но в этот раз уклониться не успел. Оленьи рога упали с его головы – и споткнулся о них хромой конь.
Бэв же отбросил копье, схватил вместо него палицу и мгновенным движением вскинул щит. О него ударилась сабля Херна – и почти разрубила, почти рассекла надвое… но все же не рассекла.
А палица впечаталась демону в лицо. Разбила нос ему, раскроила череп.
Упал с коня Великий Тодор. Начал было подниматься – да Бэв тоже ведь уже спрыгнул, приставил меч к его горлу. И при виде меча того демон замер, с прищуром посмотрел на лезвие.
– Хороший… клинок, – прохрипел он. – Где взял такой?
– Сие есть трофей, взятый с великана Эскопарта, – спокойно ответил Бэв. – Сия кгляренция известна под святым именем Аскалон, и вижу, что боишься ее, нечистый. Предложил бы я тебе помолиться напоследок, да знаю, что ненавистно тебе имя Божье, рот обожжет.
– Рот не обожжет, положим, да я ни одной молитвы не знаю, – ответил Великий Тодор. – Но не спеши убивать меня, витязь. Оставь мне жизнь – и я уйду. Дам клятву, что никогда не вернусь и не буду больше вредить обитателям сего мира. Вы избавитесь от меня навсегда.
– Невыгодна мне такая сделка, – ответил Бэв. – Я могу просто убить тебя – так мы еще вернее от тебя избавимся.
– Я уйду не один. Со мной уйдет вся моя дружина. А коли я умру – они останутся и продолжат биться.
Бэв окинул взором столпившихся вокруг демонов. Их стало куда менее, чем было в начале сражения – целая дюжина уже пала. Но вторая дюжина оставалась в здравии – и каждый дорого продаст свою жизнь. Дюжина этих нечистых кентавров – это целый гросс, дюжина дюжин мертвых рыцарей.
Очень медленно Бэв отвел меч от горла Херна. Кому другому он не поверил бы, возможно, но слышал от людей мудрых, что слово свое Охотник держит. И хотя кричало сердце, что не должно позволить жить убийце Полкана – разум изрек, что так будет верно.
– Я положусь на твою клятву, – произнес Бэв. – Но берегись обмануть.
Великий Тодор поднялся на ноги. Тоже очень медленно. Не отрывая глаз от кончика меча, в котором притаилась его гибель, он потянулся за шлемом. Тот откатился недалеко, и вскоре уже вновь занял прежнее место. Снова глава Великого Тодора украсилась оленьими рогами.
– Прости, Кащей! – воскликнул он, обратив лицо к небу. – Мы уходим! Дальше без нас!
Повинуясь воле предводителя, тодоры опустили копья к земле. Бэв махнул рукой меченосцам – но те и без того уж оставили сечу, дивясь свершившемуся, дивясь славной его победе.
Облик Великого Тодора уже стал прежним. Сомкнулись кости черепа, выпрямился нос. Все еще видно было – вот, минуту назад сей нечистый дух был залит кровью, – но не более того.
И он впрямь сдержал слово. Свистнул так, что заложило уши – и распахнулось в воздухе окно бирюзовое. Окинул Великий Тодор Бэва последним взглядом, усмехнулся странно – и скрылся в оном.
А следом скрылись и демоны-кентавры.