Кащей Бессмертный сидел в очерченном на земле круге. Его бесстрастный взор был устремлен в никуда, в вечерний сумрак. Никто из слуг не приближался к царю – такой мертвый холод вокруг стоял.
– Ты точно не можешь вернуться? – говорил Кащей, обращаясь в саму Навь, к сгинувшему там отцу.
– Не могу… – прошелестел ветер из-за Кромки. – Не могу, сыне… Меня изгнали… Я ослаб… Я засыпаю… Через год призови меня сызнова… Благодать поослабнет… Наберусь новых сил… Проснусь… До тех пор – справляйся своими силами… Как уж сумеешь…
Кащей медленно сомкнул очи. Такого развития событий он не предусмотрел. Не мог предусмотреть. Самый продуманный и далеко идущий план не может угадать каждую случайность.
Война может быть проиграна из-за того, что погиб полководец. Полководец может погибнуть из-за того, что в неудачный момент споткнулся его конь. Конь может споткнуться из-за того, что потерял подкову. Подкова может отвалиться из-за того, что кузнецу не хватило гвоздя, и он махнул рукой, посчитав, что и так сойдет.
Сиюминутная лень, глупость или жадность одного-единственного мелкого человечка может привести к гибели целой державы. История знает такие примеры.
Конечно, Кащей делал ставку не только на Вия. Отец был важной частью замысла, но он понимал, что тот не будет помогать всегда. Рано или поздно древний демон вернулся бы в свой подземный мир.
И все же это произошло слишком рано. И не так некстати потеря самого Вия, как исчезновение его навьего воинства. Они составляли значительную часть Кащеевых сил, и без них станет заметно труднее. Часть мертвецов Кащей воротит, снова соберет с бору по сосенке, но на это нужно время.
Кащей даже раздумывал, не поворотить ли обратно, не отложить ли великий поход еще на год. Чтоб уж наверняка.
Но все же решил не поворачивать. Через год его нападение неожиданным уже не станет, русы сложа руки не просидят. Под Костромою собралась такая огромная рать, каких свет не видывал – и это за какой-то месяц. Сколько их станет через год?
Крепко слишком Кащей их напугал. Перестарался.
Робея и остерегаясь, к бессмертному царю приблизился хан Калин. Он бы не осмелился прерывать размышлений владыки, но дело было спешное, неотложное.
– Кобалог, о светлый царь, – промямлил он, когда Кащей обратил к нему взор змеиных глаз. – Он куда-то укатился. Мы… мы не смогли его остановить. Он раздавил двух моих батуров, а еще одного – сожрал…
– В сторону русичей? – осведомился Кащей.
– Да, но не к их большой орде. Прямо на закат покатился.
– Пусть его. Он знает свою задачу. К завтрему вернется – а до тех пор он не нужен.
Кащей понятия не имел, что творится в недрах разума Кобалога. Адская Голова – чудовище древнее, самой Матерью – Сырой Землей порожденное. Кащея он слушает, волю его исполняет – и большего от него ждать нельзя.
– Еще что-нибудь? – посмотрел Кащей на Калина.
– Нет, о царь, это все.
– Тогда ступай. Через час явишься.
Калин склонился. Он помнил, что на закате будет совет приближенных. Все соберутся в царском шатре, дабы порешать, как завтра вернее разбить русичей.
Много их там очень объявилось. Это уже не дружина всего одного князя да плюс ополчение городское и земское, как было под Тиборском. Там бы и один Тугарин управился.
Тут не то будет. Подсылы Калина докладывали ему, что русов набралось почти пять легионов. Почти половина леодра, тьмы великой.
Преувеличили, конечно. У страха глаза велики, а счесть точно такую прорву народа – дело тяжкое. Скорее всего, делить нужно надвое.
Но все равно очень много. Не намного меньше уж, чем вся орда Кащея. Изрядно она поредела после изгнания Старого Старика. Пусть и побаивались татар-батуры живых мертвецов, а с ними-то проще было бы.
Ну да ничего, и без них русы долго не продержатся. Это просто оттянет немного их конец, даст возможность потрепыхаться. Даже удачно, что все они в одном месте собрались – возиться долго не придется. Всех разом разбить – а там уж брать их земли и добро голыми руками.
Царь Кащей обещал, что после победы вся Русь отойдет им, вся Русь станет Кащеевым Царством. Каждый татаровьин получит богатый земельный надел и десятерых рабов-русинов.
И баб. Это ж подумать только, сколько баб одиноких останется!
При мысли о златовласых и волооких русинках Калин сально ухмыльнулся. Будет у него скоро сераль не меньше, чем у батюшки Кащея допрежь был.
А русы долго не продержатся, нет. Эвона силища какая к ним заявилась! Весь Тиборский край вымели, ровно метелочкой!
Один Змей Горыныч чего стоит. Его сегодня весь день топили, будто трехглавую печь – кормили углем и серой, поили горным маслом. Вылили в глотки сорок бочек зелена вина.
Завтра уж он всех в пламени утопит!
Сейчас почивает, величавый, храпит так, что деревья трясутся. Лежит отдельно ото всех, как огромный чешуйчатый холм. Кроме ходящих за ним скотников близко подходить мало кто решается.
Горыныч – он ящер. Великий Змей. В нем к человечкам уважения нету. Сцапает спросонья, проглотит – спрашивай потом с него.
Хотя он теплый зато. Горячий даже. Иные людоящеры, вон, все равно поближе к нему тянутся. Холодно им весенними ночами, бедолагам. Костры у них самые большие, а все равно мерзнут. Одежа не помогает – этим змеемордым она что есть, что нету ее.
Если сейчас какой ворог подойдет – порежет их, как курят, застывших-то.
Калин не к ним пошел, а к своим батурам. Эти не сидят угрюмо, не смотрят в огонь, как зачарованные. Татаровья – народ справный. Шумно пируют, галдят, веселятся.
Рядом с царским шатром костер запалили особенно жаркий. Там лучшие из бойцов чары поднимают. Хан Калин многих в лицо знал, со многими в дружбе был.
Когда подошел он – поклонились батуры, почтение выказали. Но без раболепия. Когда в военном походе – не до него. Тут хан – просто первый батур. Просто еще один славный боец.
– Поздорову, Калин! – окликнул его Соловей. – У царя был? Что сказал?
– Сказал – вернется Кобалог, – передал хан. – Думаю, знает лучше нас. Сыграй, что ли, Рахманович. Душа песен просит!
Соловей-Разбойник держал на коленях гусли-самогуды. Он тоже дожидал царского совета, а дожидая – принарядился. Тюрбан надел отцовский, из земли индийской прибывший. Заморскими румянами накрасился, веки насурьмил. Маслом ароматным себя намазал – аж блестит.
Был бы на его месте иной кто, Калин насмешку бы кинул. Не подобает такое мужчине и воину.
Но Соловей, сын Рахмана – он даже нарумяненный грозен. Седой совсем, смуглая кожа морщиниста, одного глаза нет – а все равно грозен. Вон плечищи какие!.. Вон какие ручищи!.. Ногу одну приволакивает, бегать быстро не может, но коли сцапает – уж не вырвешься!
Да и незачем ему гоняться. Свист свой он страшный не растерял. Сунет пальцы в рот, запоет-заверещит – деревья полягут, как трава в бурю!
– Тут неподалеку ведь родные места мои, – задумчиво молвил Соловей, перебирая струны. – Марийские земли. Говорят, там где-то городок недавно ставить начали, Нижним Новгородом прозвали.
– Мать у тебя велеткой же была? – вспомнил Калин.
– Велеткой… Одной из последних…
– А звали как?
– Иглинда Позвиздовна. Добрая была. Строгая только.
– Померла?
– Давно уже.
Вызвав из гуслей долгий, протяжный звук, Соловей вздохнул и продолжил:
– Все померли. Один я на свете остался, одинешенек. Жена была, Забавою звали – померла. Два сына были – померли. Дочь была – померла. Был у меня брат молочный, Скворцом кликали – но и он тоже помер.
– Зато сам ты живучий всем на зависть, – хмыкнул Калин. – Тебе ведь уж триста годиков, нет?
– Триста и один, – ответил старый разбойник. – И каждый давит, как камень. Я ж велет только наполовину. Думал уже, что и не дождусь, не увижу, как царь наш светлый по Руси гуляет, князей поколачивает. Эх, гульну с ним тоже напоследок, потешусь!.. А там и в домовину можно!
Гусли-самогуды в его руках затряслись, задергались – и посыпались из них такие трели, что ноги сами в пляс пустились!
И все вокруг тоже невольно затряслись, задергались. Многие сразу отдались этой навеянной плясовой, пошли ходуном вокруг костра. Даже Горыня запрыгал-затопал, один из братьев-велетов.
Другой, Усыня, плясать не стал, зато запел. Сильный голос оказался у великана, красивый!
И только третий брат, Дубыня, остался сидеть ровно, чуть заметно лишь качаясь. Однако улыбался благодушно – видно, и ему нравилась чудо-музыка.
– Хорошо твой брат поет! – сказал Калин, плюхаясь рядом. Соловей перестал играть, ноги получили отдых.
– Хорошо… – покивал Дубыня, чуть прикрыв глаза. – Протяжно…
– А ты не умеешь?
– Не… Медведь на ухо наступил… Я зато дуб сломать могу… али с корнями вырвать… Хошь вырву?
– Да не, не надо, – поспешил Калин. – На слово верю. Откуда в вас сил-то столько, братья-велеты?
– От земли русской… От лесов русских… Вот, березонька русская, березонька ты моя…
Дубыня поднялся, подошел к одинокой березе, обнял ее, точно любимую жену, и замычал. На лице его заходили желваки – точно камни под кожей перекатывались.
А потом двухсаженный велет вырвал березу одной рукой, сломал об колено и принялся крутить, мочалить обломки. Из них потекла жижица – прямо Дубыне в рот.
– Люблю березовый сок по весне! – довольно пробасил тот. – Лепота, вкусна-а!.. Хошь тожа?..
– Да не, Дубыня, ты сам пей, – отказался Калин. – Тебе много надо – ты вон какой большой.
– Ага! – счастливо подтвердил велет. – Хошь, еще шта-нибудь сломаю?!
– Завтра сломаешь, – пообещал Калин. – Завтра ты много чего сломаешь. И братья твои тоже.
– Ага! – кивнул Дубыня, ковыряя в носу. – Это мы могём!..
– А вот кто из вас троих самый сильный? – прищурился Калин. – Можешь сказать?
– Ым-м… Да мы все сильные. Одинаково.
– Ладно… А кто из вас самый старший?
– Горыня. А я середульний. А Усыня меньшой. У его батьки во-от такенные усищи были!..
– У… у его батьки?.. А его батька – не твой батька?..
– Не. У нас матка общая. А батьки разные. Но они тоже три брата были.
– А… вот так вот… – слегка удивился Калин. – Вы единоутробные братья, значит. Не полнородные.
– Чаво?..
– Да не, ничего. Давай, Дубынь, пойду я к царю-батюшке на совет, – похлопал велета по бедру Калин. Выше не дотянулся. – Ты не озоруй тут лишнего, до завтра потерпи.
В шатер уже вошли Тугарин и Репрев, за ними поковылял и оставивший гусли Соловей. Там, в полутьме, на простой лавке восседал перед большим столом сам Кащей Бессмертный.
Стол был завален пергаменами и земными чертежами. Кащей, развернув, пристально разглядывал один из них: с восходною частью Владимирского княжества и полуденной – Тиборского.
– Явились? – поднял он взгляд на своих воевод. – Добро. Поведайте, как завтра служить мне будете.
– В бой пойдем, чего еще, – первым молвил Тугарин. – Только вперед, ни шагу назад.
– Налетим, нагрянем, конями стопчем! – добавил Калин.
– Удаль молодецкую покажем, силушку древнюю, силушку велетскую! – расхохотался Соловей.
– Р-рав!.. Загррызем!.. Аррм!.. Аррм!.. Глотки выррвем!.. Аррм!.. – взлаял Репрев.
Царь Кащей слушал очень внимательно. Сам помалкивал пока что. В войске он темник, наиглавнейший, и заднее слово всегда за ним – но сейчас он хотел послушать своих воевод.
Четверо их у Кащея. Каган Тугарин, хан Калин, вожак Репрев, да Соловей по прозванию Разбойник. Тугарин ведет в бой людоящеров, Калин – татаровьев, Репрев – псоглавцев. Соловей же ведет прочих всех. Тех, что с бору по сосенке. В первую голову братьев-велетов – их хоть и всего-то трое, да эти трое дружины целой стоят.
И Великий Тодор еще. Этот в сторонке немного. Кащей ему не господин, а скорее товарищ ратный. Пособит Великий Тодор сколько-то, а там отбудет со своими гридями восвояси.
Явились на совет и горный карла Сам-с-Ноготь, а также старейшины хазар, самояди, караконджалов, шуликунов и черных муриев. Но эти все уже так, только ради приличий соблюдения.
Горные карлы сами воевать не будут, эти больше по части снабжения. А остальные не слишком многочисленны. Помощь и от них случится, конечно, но не такая, чтоб ход битвы переломить.
Старейшины ртов почти и не раскрывали. Речи вели воеводы. Хотя и сводились все их мудрые мысли к «налететь, ударить, завалить толпой». Ни о чем более сложном они и не помышляли.
Не особенно-то хороши воеводы Кащея в вождении ратей. Как бойцы – превыше всяких похвал. Калин сызмальства на коне, сызмальства с саблею. Тугарина средь людоящеров одолеть мог только Драхотопул-изгнанник. Репрев стал вожаком по праву сильнейшего. Про Соловья и говорить нечего.
А вот именно как полководцы – ничего выдающегося.
Опыта им недостает, дела реального. Кащей-то давно уж больших войн не вел. Набеги были всякие, налеты, стычки междоусобные. А настоящих войн – кошки наплакали.
Где же тут умения набраться?
Этой зимой Кащей даже выдал всем четверым книжицы ученые. «Гипомнемату», где македонский царь Александр излагал планы своих походов. Семикнижие «Записок о Галльской войне». Трактат ученого Вегеция Рената. И даже книгу хинского мудреца Суня.
Пусть хоть теории набираются, если практики добыть негде.
Теперь он окинул воевод ледяным взором и спросил:
– Прочли ли вы те книги, что я вам дал?
Воеводы заерзали. Соловей, пряча единственный глаз, пробормотал:
– Вельми буквиц было, не превозмог…
– Аррв!.. Аррм!.. Сложно!.. Тррудно!.. Аррм!.. – рыкнул Репрев.
– А я свою прочел, – пророкотал Тугарин. – И словно в лужу смрадную окунулся. Все лишь о том, как противников между собой ссорить, да в спину им потом бить. Не знал чести тот, кто такое писал.
– Нижайше полагаю, что не годятся для нас советы мертвых греков и латинян, – вкрадчиво добавил Калин. – Про хинов я даже речей заводить не стану. Они все народы слабые, только хитростями верх и брали. Нам такое излишне и даже вредно.
– А себя вы считаете сильнейшими на свете, – подытожил Кащей. – Рассчитываете русов шапками забросать. Что ж, поглядим завтра на вашу силу.
В общем-то, ни на что большее он и не рассчитывал. Знал, кто ему служит. Знал, с кем дело имеет. Водить рати в бой эти четверо умеют, на поле брани не оплошают, струсить своим гридям не дадут – ну и на том хвала им.
А общее руководство – оно за самим Кащеем. Кто-кто, а уж он-то здесь в грязь лицом не ударит. У него военного опыта на сотню воевод достанет.
Накопил уж, за тысячи-то лет.
Правда, устарел несколько опыт его. Нынче времена уж не те, что в былые поры.
Но хоть и не те, да отличий немного. Как ездили люди на конях, так и ездят. Как стреляли из луков, так и стреляют. Как бились мечами, так и бьются. Ничто особенно не изменилось.
А если и изменилось – так в худшую сторону. Нынче у людей-то кудесников в войсках нету, секрет грецкого огня забыли, боевые махины давно не строят. Даже фалангами и черепахами ходить разучились – врастопырку дерутся, каждый сам по себе.
Легко победить их будет, пожалуй. Правы воеводы, что не особенно беспокоятся.
– Завтрашний день – решающий, – равнодушно произнес Кащей. – Завтра свершится судьба мира. После того, как мы разобьем русов, я воссоздам мертвецкую рать. После этого мне противников уже не будет.
– Из чего воссоздашь-то, батюшка? – спросил Соловей.
– А из самих русов и воссоздам. Наложу на них Десницу Чернобога, да и подниму всех прямо в кольчугах. Хек. Хек. Хек.
– То-то их женки с мамками потом удивятся! – угодливо рассмеялся Соловей. – А выйдет ли такое без батюшки-то Вия?
– Я и сам навий князь, – холодно ответил Кащей. – Выйдет. Я не сделал так изначально только потому, что призвать отца было проще.
Уже только заполночь отправились воеводы на боковую. Стынущий на холоде Тугарин пошел к кострам своих ящеров, Соловей удалился в шатер, Репрев задрых тут же, на земле, как в обычае у псоглавцев.
А Калин, кутаясь в стеганый халат, двинулся к лесу. Хотел он сделать кое-что, о чем слышал от родителя, когда тот еще ханствовал. Ну так, чтобы спокойствия преисполниться.
На опушке, у самых уже деревьев, стояла полуразвалившаяся избенка. Топчась на когтистых птичьих лапищах, она клацала дверью, грозно щурила окна. Из дымволока тянулась сизая струя.
Яги Ягишны на совете не было. Калин еще удивился тогда – обычно-то вздорная старуха всюду являлась, везде нос длинный совала. Теперь захотел даже подойти, спросить – чего не пришла.
Но увидев, что та делает, – передумал.
Жуткая колченогая карга разделась догола и натиралась какой-то мазью. Калина аж перекосило от ее безобразия… но то вдруг стало куда-то уходить. Спина распрямлялась, морщины исчезали, руки-ноги стройнели. Минута – и стоит возле избы молодая, почти даже красивая женщина. Нос, правда, длинноват остался, а так – вполне себе.
Но внутри та осталась прежней бабой-ягой. Мерзко хихикая, поводя безумными очами, Яга Ягишна запрыгнула в избу, пошуровала там и выволокла из печи… Калин поморщился, поняв, что видит перед собою. Слышал он, что эта старая людоедка детей заживо жарит, да своими глазами не видывал.
Все-таки многовато разной погани у царя Кащея на службе. Никуда без этого, конечно, да на душе все едино тошнотно.
Смотреть на мерзкую ведьмину трапезу хан не стал. Отступил на цыпочках и скрылся в ночной мгле. Еще долго слышал за спиной стихающее бормотание:
– Фыр, фыр, чуфыр, чуфыр!.. Покатаюся, поваляюся, косточек свежих поглодаючи!..
Темно было уже совсем в лесу. Ни зги не видать. Калин пробирался между деревьев почти наощупь, ровно в погребе.
Ну вроде достаточно. Далеко забрался. Тишина кругом, глушь – и только издали звуки чуть слышны.
Калин приложил ладони ко рту и протяжно завыл. Уже через минуту ему ответил другой вой – настоящий волчачий. А вскоре – второй, третий.
Калин не останавливался, пока вторить ему не стал целый волчий хор. Только после этого он, довольный гаданием, воротился в стан, вошел в царский шатер и склонился почтительно перед Кащеем Бессмертным.
Тот не спал, разумеется. Никто не знал, спит ли вообще когда-нибудь их мертвый царь. Перебирая ветхие пергамены, Кащей поднял на Калина холодный, совершенно змеиный взор.
– Радостную весть я принес тебе, – ухмыльнулся хан. – На нашей стороне боги. Завтра верную победу тебе даруют. А русы умрут.