Спокойны были воды Итиля. Плыла над ними тихая песня. То вещий Боян перебирал струны, ласкал слух людской.
Его, правда, крепко отвлекал пьяный бубнеж Васьки Буслаева. Тот как позавчерась нажрался на совете князей, так с тех пор и не просыхал. Два дня минуло – а он все хороший.
Может, к завтрему разве что протрезвеет. Кащей Бессмертный – он вон, уже за небоземом. Завтра нагрянет. Сегодня ночь заветная, ночь последняя.
Ночь перед великой битвой.
Буслаев не переставал бубнить. По пятому, если не по шестому кругу он пересказывал вещему Бояну сказку о Бове-королевиче. Та с каждым разом заметно менялась, теряла одни подробности и приобретала другие.
Буслаев не отличался крепкой памятью. Услышанное им влетало в одно ухо и тут же вылетало из другого. Однако взамен он обладал железной, несокрушимой самоуверенностью – и все забытое тут же сам и додумывал. Его кипучий умище с легкостью достраивал картинку, и Буслаев оставался убежден, что именно так все и было.
– Я т-тебе говорю!.. – талдычил он Бояну. – Сп-пой!.. Спой, кому говорю!..
– Ох, Вася, пошел бы ты спать уже, – устало отвечал вещий певец. – Рано вставать завтра. Свершения тебя ожидают великие. Ты же богатырь, хоча и буйствующий.
– А кто не буйствующий?! – аж вскинулся Буслаев. – Кто не буйствующий?! Богатырь не богатырь, коли силушка в нем не бурлит! Т-ты спой луцше, Боянушка!.. Спой!..
– Да я бы рад, да меня на княжеский пир звали, – кряхтя, поднялся старик. – Идтить надо, негоже опаздывать. Невежественно выйдет.
– Ишь, на пир, – нахохлился Буслаев. – На княжеский. А меня не пригласили. Князья, тоже мне. Нашлись тоже. Брезгуют простым новгородским Васькой. А я, промежду процым, тоже не пальцем деланный! Я сын посадника! Сам тоже посадник!.. был… и остаюсь!.. Законно избран на веце всем миром!..
– Конечно, Вася, конечно, – сказал Боян, уже не чающий отделаться от пьяного богатыря.
– Законно! По Правде! – погрозил пальцем Буслаев. – У нас в Новгороде все по Правде! Все только по законам живем! Правда для всех одна и законы для всех одни! Холоп если цего нарушил – в острог холопа! Боярин если цего нарушил – в острог холопа!
– Правильно, Вася, правильно. Так оно и нужно.
– А на пиры меня не приглашают, – угрюмо сказал Буслаев. – Не любят меня князья русские. Не любят, сволоцы. И все оттого, цто не задаю обедов и не занимаю им денег.
– Ты, Вася, вон, лучше башкирскому витязю о своих бедах поведай, – посоветовал Боян, махая рукой. – Вон он идет. Да с ним еще сынок княжеский, кажись… а что он не на пиру-то?..
Пошатываясь и поддерживая друг друга, по берегу и впрямь шли Акъял-батыр да молодой князь Ярослав. Нестройно и не в лад они гудели какую-то песню – один на русском, другой на башкирском.
Третий сын Всеволода на пиру был, да опять разбранился в пух с другим Всеволодом, который Чермный. Не умели эти двое в одном помещении быть. Ровно кошка с собакой.
Чтобы не поссориться с союзником накануне важнейшей битвы, Большое Гнездо незаметно кликнул гридней, да велел вывести Ярославушку на холодок. Того отвели к берегу, безо всякого почтения макнули в ледяную воду, да там и оставили.
У воды его и нашел Акъял. Батыр тоже отдыхал перед боем, сидел в кругу знатных булгар, пил за здоровье царя Салима. Потом захотелось храбрецам женской ласки – стали думать, где ее тут сыскать. Сразу о поляницах вспомнили – их шатры не так уж и далеко. Кто-то брякнул, что самый надежный способ внимание богатырок заслужить – самому перед ними богатырем предстать.
А для такого нужно подвиг совершить богатырский. Или хотя бы свершение какое-нибудь знаменитое.
Например, Итиль переплыть. Волгу-реку.
Акъял сызмальства был горяч. Скажет кто-нибудь что-нибудь – а он уж бежит делать. Только потом уже начинает думать – а зачем оно ему понадобилось-то вообще?
Он и на Кащея в свое время точно так и напал.
Вот и теперь. Не слушая увещеваний побратимов, Акъял вскинулся, да и побежал прямо к мерцающим на закате водам. Кричали Урман и Тау вослед, гнались даже, да Акъял их быстро за спиной оставил.
Добрые батыры у него в побратимах ходят, но равных Акъялу по всей земле Булгарской не сыщется.
Правда, наткнувшись на окоченевшего Ярослава и окунувшись в реку сам, он быстро решил, что не так уж и хороша придумка. Ладно бы еще летом, а тут весны едва середина.
Батыры замерзают так же, как дехкане.
Поболтав о всяком и решив стать друзьями, Акъял с Ярославом теперь шли искать зелена вина и красных девок.
Разумеется, Васька Буслаев немедленно напросился третьим.
– Бог-гатырей должно быть три! – важно объяснил он. – Вот ты, князь, первый, да ты, башкирская рожа, второй, да я, Василий Буслаев, сам-третей!.. То-то ладно полуцытся!
– Уговорил, – не менее важно кивнул Ярослав. – Но как ты, собака, к Всеволоду Чермному относишься? Скажи вначале.
– А это цто за хер такой?
– Да есть там один… Обидел он меня. Сильно обидел.
– Ненавижу его! – заявил Буслаев. – Убить готов!
– В таком случае ты мне лучший друг! – обнял его Ярослав.
Уже втроем они двинулись средь костров и шатров. Повсюду возились люди, повсюду готовились к битве.
Было время ужины. Пахло жареным мясом, варилась в котлах похлебка, а с запряженных быками возов раздавали горячие хлебы. Акъял с Ярославом поснедали уже вволю, а вот Буслаев с обеда еще ничего не ел.
Сунулся он к одному костру, сунулся к другому – да все неудачно. В одном жгли траву колюку, а рядом снопами лежали уже окуренные стрелы. Другой оказался вовсе не костром, а пылающим горном. Дюжий плешивый кузнец ковал огромное, непомерной толщины копье из чистого железа.
И рядом тоже лежал таких целый сноп. Добрая дюжина, почитай. Возвышался над ними не кто-нибудь, а сам Илья Муромец – держал одно в руках, пощелкивал ногтем. Напряг ручищи, поморщился – и завязал копье узлом.
Да тут же и обратно развязал, выпрямил.
– Иваныч, не балуй! – попросил кузнец. – Не порть изделие! Самому потом хуже будет!
– Тебе зацем такое, старшой? – спросил Буслаев, подходя ближе.
– Увидите, – ответил Муромец, глядя в сторону.
Не любил древний богатырь Васю Новгородского. Разные слишком по характеру. Был Илья по молодости и сам буен, тоже порой бесчинства да непотребства творил… но меру знал, о чести богатырской не забывал. Пить пил, порою и до чертей зеленых, но паскудного не творил, имя свое не позорил.
А Васькино имя на Руси только ленивый не полощет. Худой славой он себя покрыл.
Что ж, завтра будет ему возможность иную добыть.
До шатров поляниц три друга добрались только к полуночи. Многие богатырки ушли уже почивать, высыпаться перед завтрашним.
Но не все. И засиделись как раз самые лихие, самые задорные. Первые среди первых, богатырки среди богатырок.
Эти сами приключений вовсю искали, каждого мимо проходящего кликали, свистом провожали. Разливали медовуху по чаркам, ударяли ими друг о друга, пили в две глотки. Иные бренькали на странных гуслях из черепашьих панцирей.
При виде сразу трех добрых молодцев поляницы оживились. Одна особо рослая вскочила даже, не желая пропустить их мимо – но богатыри и так мимо не шли.
– Опа-опа!.. – распахнула встречь им объятия поляница. – Кто это тут у нас? Мальчики, а давайте знакомиться?
– А давайте! – расплылся в улыбке Акъял-батыр. – Звать тебя как, пери луноликая?
– Полногневой зовусь, – ответила богатырка, тут же цапая его под руку. – Садись-ка со мною рядом, сделай милость.
Буслаев с Ярославом тоже мгновенно приметили себе любушек. Правда, если юная Божедарка Ярославу сразу улыбнулась приветливо, то Златоцвета от Буслаева отодвинулась. Нехорош он ей показался в разодранной рубахе, да еще и грязью заляпанный.
А уж дух от него шел какой!..
– А я тебя знаю, – лапая Акъяла, с придыханием говорила ему на ухо Полногнева. – Ты багатур булгарский. Видела тебя зимусь, когда в степи соседничали. Ты мне еще тогда глянулся.
– Да и ты мне по нраву, пери, – ухмыльнулся в усы Акъял. – Хороша собою, величава… эх, кубыз бы сюда мне, кыска-кюй бы тебе спел.
– За чем дело стало?! – вскинулась богатырка. – Кубыза у нас нет, зато кифара есть! Чем хуже?!
– Это думбыра скорее, да и мелкая какая-то… – с сомнением взял инструмент Акъял. – Ну да тоже струны есть. Слушай, красивая, для тебя петь буду!
Он щипнул одну струну и другую, прислушался к звукам, покивал задумчиво и заголосил:
– Как две прекрасные птицы!.. Твои – ах! – ягодицы!..
Полногнева залилась смехом и схватила Акъяла промеж ног. Молодица она была разбитная, двух дочерей уже родила, и мужей новых брала часто, охотно. Выбирала сама всегда, но предпочитала дерзких, решительных. Шутки ценила – особливо когда грубые, но при этом смешные.
Тем временем Буслаев ездил по ушам Златоцветы. Старательно, но не очень успешно. Рассказывал, как три года назад ловил в Великом Новгороде злыдня писюкатого, коий девок непотребных переулками подстерегал, познавал насильно, а потом ножиком чикал.
– А кто же еще такого злодеюку к ответу призовет, как не Вася Буслаев?! – всплескивал руками богатырь. – Всем обществом меня просили! Помоги, да помоги, Василий свет Буслаиць, одна на тебя надежа теперь! Уважают меня новгородцы!
– Хладен сказ твой, боярин, – смерила его брезгливым взглядом Златоцвета. – Коли возлечь со мной желаешь, изволь – но вначале, как честный человек, в поединке одолей и женись. Иначе не подпущу.
– Цо сразу жениться-то?! – засопел Буслаев. – А цо, без этого уже никак, цо ли?!
– Тебе – никак, рукоблудец. Либо доставай саблю и делай предложение, либо катись на все четыре стороны.
Сабли у Буслаева не было. И меча не было. Не любил он острого оружия – того и гляди, сам порежешься.
Вот добрый увесистый кистенек – это по-нашему. Или шалапуга потяжелее. Такой если легонько ударишь – то и не убьешь, а только синец оставишь или шишку. Даже с друзьями драться можно.
Ну а если друг из тебя не очень… тут уж не обессудь, Вася Буслаев силенкой с детства не обижен. Коли кого не полюбит – так и просто камнем башку проломит, за ним не заржавеет.
Ярослав глянул на Буслаева с усмешкою. Вот ведь – здоровый детина, да и не первой молодости уже, а все как мальчик-сорванец. В Ярославе и самом еще порой взыгрывает детство, но ему-то только семнадцать годов. Не так давно и закончилось отрочество.
– Так тебя Божедаркою кликать, значит? – спросил он свою поляницу, подвигаясь ближе. – Красивое имечко.
– Благодарствую, – зарделась девица. – По-грецки это Феодосия будет.
– Тоже красиво, – похвалил Ярослав. – А я по-грецки буду… эм-м… э-э… да пес его знает!
– Коли ты Ярослав, то по-грецки это Андроклюс, – сказала поляница. – Слава воинская.
– Ясно… Красиво… А ты чего на грецкий-то перекладываешь? Вы ж не греческого роду вроде?
– Мы всякого роду, – ответила Божедарка. – В нас кровь сотен народов течет. Мы именно потому такие сильные, крепкие и красивые. Испокон веку брали семя ото всех соседних народов, выбирая неизменно самых лучших мужей. Оттого в наше племя постоянно приливает свежая кровь, рождая настоящих богатырок.
– А отцов своих, значит, вовсе не знаете? – удивился Ярослав.
– Я своего знаю, – тихо молвила Божедарка. – Ты только не говори никому. Мне матушка сказывала, что батюшка мой – хан половецкий. Юрий Кончакович его звать. Слышал о нем, русич?
– Да как же мне о нем не слышать. Наисильнейший хан среди половцев. Сын хана Кончака, с которым батюшка мой сворился, когда меня еще на свете-то не было. Ты и впрямь его дочка?
– Если матушка не соврала, – пожала плечами Божедарка. – Хотя зачем ей?
– Так ты знатного роду получаешься, – подвинулся совсем вплотную Ярослав. – Ханская дочерь…
– Мы все знатного рода, – гордо вскинула голову Божедарка. – Когда о русичах еще и разговоров не было, поляницы уже великим народом были. Греки звали нас амазонками, но наш народ гораздо древнее грецкого. И испокон веку сражались у нас женщины. И правили женщины.
– А мужчины?
– А мужчины… когда-то они были домохозяевами, трудились в полях и кузнях, воспитывали детей. А потом наши праматери порешили, что и вовсе они не нужны. Говорят, то ли прогнали они их взашей, то ли вовсе перебили.
Ярослав чуть отодвинулся. Божедарка это заметила, подвинулась вслед за ним, приобняла ласково и молвила:
– Но то очень давно было. В плохие годы, голодные. Мы тогда по морю кочевали, новых земель искали.
– И нашли?
– Не нашли. Обратно вернулись, да снова кочевать стали. Только по степи теперь уже. А были ведь когда-то и такие времена, когда мы оседло жили. Царство у нас было собственное – да преогромное. Вся нынешняя полуденная Русь нам принадлежала. Но сейчас нас совсем мало… Вот здесь, под Костромою, мы все и есть, сколько осталось.
Подивился Ярослав повествованию поляницы. Но в долгу оставаться не захотел. Стал ей в ответ рассказывать, откуда есть пошла земля русская. О происхождении своем великом, о древнем роде Рюриковичей.
– …Был в древности славный князь Годлав, что правил заповедным островом Рюен, – увлеченно говорил Ярослав. – И было у него три сына – сильных и мужественных. Старшего звали Рюриком, что означает Миролюбивый. Середульнего – Сивар, что означает Победоносный. А меньшого – Трувар, что означает Верный. Но княжество Рюен было мирным и проявить свою храбрость там княжичи не могли, а потому покинули его на ладьях, отправившись искать битв и приключений. Везде, где они встречали беду, то помогали. Везде, где горе видели, то слезы людские утирали. Везде, где война шла, они принимали сторону того, кто был прав. И после множества великодушных деяний прибыли они на Русь. В то время несчастливы были здешние народы. Угнетали их злодейские правители, и стонали люди под их пятой. Прониклись несчастьем их три брата, воззвали к справедливости, собрали дружину смелую и свергли власть угнетателей. А восстановив порядок и спокойствие, порешили вернуться домой, на Рюен, дабы предстать перед старым отцом. Но народ русский был так им благодарен, что умолил не уезжать, а вместо того остаться и править ими, сирыми и убогими. Тогда Рюрик получил Новгородское княжество, Сивар – Псковское, а Трувар – Белозерское. Но вскоре после того два младших брата скоропостижно померли по воле божьей, а поскольку детей у них не было, благородный Рюрик сызнова сжалился, да и взял их вотчины под свою руку. Так и правят с тех пор его потомки мудро и справедливо.
– Ух ты! – восторженно заморгала Божедарка. – И что, все правда?!
– До последнего слова. Мне это еще в детстве дед Боян сказывал. А уж он не соврет.
Поздно ночью, когда все уже почивали, Акъял-батыр выскользнул из шатра. По нраву ему пришлась девица Полногнева – статная, крепкая, румяная. Почти на голову Акъяла выше, да и в плечах пошире.
Не женщина – богиня!
Но одной совместной ночи вполне достаточно. Акъял-батыр – птица вольная, перелетная. Сегодня здесь, а завтра там. Пусть прекрасная Полногнева вспоминает его добрым словом, пусть воспитает его сына – но свидеться они больше не свидятся.
А ему еще надо дело важное сделать. Погадать на исход завтрашней битвы. Волю древних богов узнать – даруют ли победу правым или недостойными их сочтут.
Ночь была такая уже поздняя, что уже почти утро. Еще какой-то часок – и заря проснется.
А с ней и все остальные проснутся-пробудятся.
Но последний час перед рассветом – он самый темный. И спится в него особенно крепко. Никто не замечал идущего меж тлеющими кострами батыра – разве что храп отовсюду доносился.
Мощный храп, богатырский. Много сильных мужей собралось.
И женок. Крадучись, Акъял-батыр прошел мимо стоящей наособицу бревенчатой бурама. Казалась она ветхой, но на деле была немало прочна. Покачивалась чуть заметно, возвышаясь на огромных птичьих ногах.
На крыльце сидела и хозяйка – старая русская багучи, колдунья. Акъял о ней слышал. Говорят, зверем и птицей повелевает, зелья варит целебные и отравные, человека в жабу превратить может. Батыр даже задержался, спрятался за кустом – любопытно было знать, что бабка делать будет, отчего тоже не спит так запоздно.
Овдотья Кузьминишна смотрела вдаль. Подглядывающего башкира она почуяла, но внимания не обратила. Тут вокруг тысячи запахов – русских, башкирских и даже норвежских. Все перемешалось.
Она искала совсем другое. Чувствовала на себе взгляд. Злой, ярый и очень знакомый.
Яга Ягишна, сестрица названая. Когда-то – наставница, ныне – врагиня.
Там она, сразу за небоземом. Не так уж и далеко встал на ночлег Кащей, только-то в дюжине поприщ. Коли прямо сейчас снимется, двинется сюда – так в постелях русичей возьмет, теплыми.
Потому-то и не спала всю ночь меньшая баба-яга. Следила за ворогом. Тронется, шаг един шагнет – она, старая, уж упредит.
И верно, Яга Ягишна на той стороне то же самое делает.
Спина болела нестерпимо. Кряхтя и охая, Овдотья Кузьминишна скинула собачью ягу, вынесла из избушки заветный жбан и принялась натираться.
Мазь из сока тирлич-травы. Мало уже осталось. Придет лето, надо будет еще подсобрать.
Натеревшись целиком, она скинула еще и валенки, спустилась по лесенке и пошла по земле босыми ногами.
При каждом шаге старуха припадала на левую ногу. Давала себя знать застарелая хромота. Пока еще так, не сильно, но со временем станет нога костяной, как у старших сестер.
Однако постепенно хромота проходила. Баба-яга на ходу обнажалась – снимала платок за платком, шаль за шалью. Сбросила рваную кацавейку, вот дошла уже до исподнего. Притаившийся за кустом Акъял хотел уже брезгливо отвернуться, но сообразил, что старуха-то – уже не совсем старуха.
С каждым скинутым предметом одежды она словно скидывала и прожитые годы. Вот уже и бабкой-то ее не назовешь – теткой разве что. Больше сорока и не дашь.
А когда она избавилась и от исподнего – то стала юной девицей. Сверкнула озорно глазами, раскинула руки навстречу звездам и… взмыла в воздух.
Безо всякой ступы, без метлы баба-яга просто полетела в небеса. Тело стало легким, как порыв ветра, а в голове – свежо, вольготно. Прожитые годы не только отступили, но и отчасти забылись – сейчас Овдотья Кузьминишна снова стала просто Дуняшей, девчонкой конопатой.
Жаль, не взаправду тирлич-трава молодость возвращает. Только временно. Уже к утру Овдотья вновь старухой станет.
Но сил, тирлич-травой даденных, ей еще на добрые сутки после того хватит. С нею и колдовать, и в ступе летать куда как проще будет.
Акъял-батыр проводил ее завистливым взглядом. Вот ведь дает бабка.
Он даже сунулся к оставленной бурама. Захотелось глянуть, что там внутри. Но бревенчатый домик сразу заворочался на ногах-столбах, повернулся к лесу передом, а к Акъялу задом.
– Э, обидно! – укорил его батыр.
Но заходить ему расхотелось. Неумно будет – словно к зверю живому в брюхо лезть. Запрёт бурама саму себя с ним внутри – да и просидит он, покуда багучи не вернется.
А Акъял на ее месте незваному гостю не порадовался бы.
Так что он прошел мимо и направил стопы, куда хотел изначально – в лес.
Старый это способ гадания. Еще дед ему Акъяла научил. А того – его дед. Деды мудрые были, они жизнь прожили, ведали всякое.
Кроме деда Ахмета, материного отца. Этот шапку у себя на голове потеряет.
Отойдя в лес подальше, Акъял замер, прислушался и стал выть по-волчьи. Похоже так, что не отличишь.
Через несколько минут в ответ раздался другой вой. А потом еще. И еще. Акъял выл до тех пор, пока не начал ему вторить целый хор, целая огромная стая.
Добрая это примета. Со спокойной душой вернулся Акъял-батыр в стан. Там как раз встретил русского владыку – тот проснулся с первым лучом солнца, вышел из своего шатра.
– Радуйся, хан Гулеб! – улыбнулся ему Акъял. – Сегодня мы победим! Так боги сказали!