Велет Усыня почуял усталость. Легкую пока совсем – но усталость.
Немыслимое дело. Небывалое. Он же велет. Велеты не устают, верно? Маменька говорила Усыне, что велетам усталость неведома. И батенька говорил то же самое.
Батенька сильный был, крепкий. Реки целые запруживал. Брал такой толстый длинный канат, привязывал к нему бревна – получались «усы». Этими-то усами он в одиночку мог реку перегородить, затор сделать, плотину. Когда доброго дела для – пашню там полить, еще чем-нито помочь, – а когда и скверное творил – ладьи сокрушал, села затапливал.
Велеты – народ буйный, от земли сырой, да от неба бескрайнего. Благо и худо толком не разбирают – что им хорошо, то и ладно. Таковы же, говаривают, предки древние были, да только того Усыня не знал, своими глазами не видал.
Хотя братья его и вовсе о таком не слыхали. Горыня среди них самый большой был, а Дубыня – самый сильный, зато Усыня – самый смекалистый, самый толковый. Маменька их общая ему чаще всех сказки сказывала, о старых временах рассказывала.
Когда-то по земле ходили великаны. И с неба когда-то тоже спускались великаны. Сходились великаны земные и небесные – и порождали велетов. Не таких больших, как великаны земные, и не таких сильных, как великаны небесные – но тоже крепких, ладных.
Мельчали, правда, велеты от поколения к поколению. Разрежалась великанская кровь, истаивала великанская сила. Даже полувелеты стали появляться – настолько уж крохотны иные стали.
С людьми почти что поравнялись.
А теперь вот Усыня устал. Утомился. Целый день мечом махал, людишек рубил – вот и показался предел даже велетовым силам.
Ну да оно ничего. Ничего. Людишки-то, они, поди, еще сильней устали. С ног скоро повалятся, поди. Маленькие они, людишки-то. Хилые. На них обычно дунь – так с ног и валятся.
То ли дыхание у Усыни такое мощное, то ли такое смердючее.
Сейчас велет бился с шестерыми разом. Одни с мечами, другие с топорами – только так он их и различал. Хотя был еще и особливо толстый, плечистый, в золоченом шлеме, с белыми волосами и бородой. Усы тоже красивые, длинные – почти как у самого Усыни.
И крепкий для человека. Хорошо держится. Усыня уж разок задел его мечом-то вскользь – думал, совсем убил.
Да он поднялся. Не менее чем воевода, вестимо. Поднялся и снова орет что-то, велит остальным его, Усыню, на рогатины вздеть.
Обидно очень. Что он им сделал?
Усыню постепенно теснили. Все-таки когда людишек очень много – они и велету опасны. И устал он. Меч уже скользит в ладонях – рукоять вся потная.
Большой меч-то. Тяжелый. Старая работа, горные карлы ковали. Еще не для Усыни даже, а для батеньки покойного.
Батеньке Горыни они тоже оружие сковали. Секиру. И батеньке Дубыни. Только Дубыня свою потерял, так что ему потом новую сделали. Только уже не такую хорошую.
Жалко, что потерял.
Отступал Усыня под натиском. Все дальше к бережку отходил. К водичке прохладной. Он водичку-то любил всегда. Сызмальства купаться нравилось, в волнах плескаться, рыбку руками ловить. То-то братцы и маменька радовались, когда Усыня на бережок вылезал, по сому в каждой руке удерживая. А то щучку, налима или рыбу-белугу.
Эту, правда, уж не в одной руке. Большая очень. С самого Усыню почти размером.
Вон, плещется что-то в речке-то. Сверкает. Может, как раз рыба-белуга?.. Или карасей косяк? Вот бы наловить к ужине…
Хотя не до того сейчас Усыне. Наседали на него хоробры все сильнее, рогатинами тыкали.
Как медведя травили.
И все больше их становилось, все новые подбегали – с гиканьем, криканьем, улюлюканьем. Обступали со всех сторон, уж и меча в полторы сажени не пужались.
По счастью, вылезла для Усыни помощь из самой воды. Ватага караконджалов в пятнадцать голов. Они на берег-то обычно не вылезали, но коли из русов кто неосторожно близко подходил – выпрыгивали, утягивали. Тоже их немало сегодня погибло – в самом начале-то сотнями исчислялись, а теперь, гляди-ка… эти последние, пожалуй.
Но Усыне и их хватило, чтоб передышку взять малую, пот со лба утереть, с новыми силами мечом замахать. Рубанул наискось – и сразу четверых вывел. Одному копье перерубил, второго на острие насадил, третьему живот располосовал, четвертому ноги отсек по самые колени.
– О-го-го, э-ге-ге!.. – обрадовался Усыня, ногами топая.
Караконджалы тоже возбудились. Закрякали, захлюпали, людей хватать принялись. Когти-то у них порядочные – прямо шпоры на руках, колючки острые.
На славу дело пошло.
Но тут воды Итиля вздулись, забурлили – и появились из-под них горящие жарким светом плавники. Следом показались и лица – да только не человеческие, а рыбьи.
– Морские богатыри!.. – взвизгнул какой-то караконджал.
Не ошибся. Река на краткие мгновения будто закипела, волны хлынули на песчаный берег, разлились – и оставили три дюжины людей-рыб в золоченой чешуе.
Могучие рыболюды потрясали трезубцами. От самого Русского моря приплыли они, Придонным Трактом. Древней дорогой, что способна вывести в любое море, реку, озеро, пруд и даже колодец. Из кувшина с водой может водяной показаться… правда, тут уже разве что руку просунет.
И сейчас они вышли со дна Итиля. Вышли – и сразу вступили в бой. Вначале с караконджалами, исконными своими супротивниками. Потом и с Усыней, удивленно моргающим велетом.
Морские богатыри сразу же переломили ход сражения. Царь Водан отправил людям в помощь немного своих гридней, да зато самых лучших, самых отборных.
Переднюю дружину послал.
И были они хороши. Куда как хороши. Каждый бился за троих, за пятерых. Не роняя ни единого слова, с подлинно рыбьим равнодушием они орудовали трезубцами – и насаживали на них супротивников пучками.
Воевода Дунай аж присвистнул, увидев такую подмогу. Поразился, конечно, – да и кто бы не поразился на его месте? Но сегодня поразительного все повидали уж столько, что удивляться давно устали.
Довольно и того, что эти новые чудища не Кащею пособляют. А кто уж они такие, откуда взялись – то дело десятое.
И вкупе с новыми соратниками, воспрянув снова духом, владимирцы и рязанцы сбросили караконджалов обратно в Итиль. А потом набросились на громилу-велета – и дружно его сразили. Истыкали с одной стороны копьями, а с другой – трезубцами.
Рухнул Усыня, сын Крутоуса, – и не встал уже. Омыло водой труп последнего велета.
И с небес шарахнула молния.
Не такая, конечно, как во время грозы бьют. Поменьше, послабее. Но тоже страшная, убийственная. Двух хоробров кончило на месте, а остальные врассыпную бросились.
То подлетел на огненном змие сам царь Кащей. Совсем немного не поспел, чтобы Усыню выручить. И полосовал теперь сверху перуном, гонял по полю его убийц.
Не желал Кащей смерти этих трех братьев. Они ведь и впрямь были самыми последними. Больше велетов не будет.
Конечно, их и так бы больше не было. Без женщин им никак не расплодиться, а последней велеткой на свете была их мать. Родила трех сыновей от трех разных отцов – и на том все.
В летучую колесницу вонзился трезубец. Едва постромки не перерубил. Кащей окинул морских богатырей ледяным взглядом и натянул поводья, поднялся выше. Окинул взором сражение, оценивая его ход.
Не лучшим образом битва идет. Русичей явилось так чрезмерно, что они почти сравнялись числом с Кащеевым войском. Без Вия, без подмоги из Нави и с самого начала-то было тяжелей, чем задумывалось. Лихо-Злосчастье дало перевес – да изгнала его младшая баба-яга, неразумная колдунья, вставшая на сторону людей.
Кащей все равно превосходит противников. Рассчитывая положение, он видел, что верх в итоге будет за ним. Но войска он потеряет слишком много. Уже потерял больше, чем предполагал допустимым.
Полегли все воеводы. Оставил бой Великий Тодор. Мертвы велеты. Ссадили наземь Змея Горыныча. А к русичам еще и подмога пришла, богатыри морские.
Конечно, три дюжины рыболюдов погоды не переменят. Общая сила все еще легионами исчисляется. Десятками тем. Сотнями тысяч.
Но это все же подмога. Не Кащею, а его врагам.
Значит, он тоже должен дать своим подданным подмогу. Благо трупов теперь на поле несметно. А Кащей закончил чертить фигуру о трех углах, внутри которой растопырится Десница Чернобога.
Кащей достал нож и взрезал оба запястья. Встряхнул пальцами – и брызнули во все стороны капли черной крови. Повисли в воздухе, померцали – да тут же и растворились. Сверкнул в небесах чертеж огромных размеров – тот самый, что рисовал Кащей колесницей. Хлынула из него незримая пелена – и землю накрыла.
А Кащей равнодушно заговорил:
С последним словом весь мир как будто вздрогнул. Явь и Навь как будто соприкоснулись на мгновение. Встретились взглядами.
И на поле боя стали оживать мертвецы.
Они поднимались по обе стороны. Сотнями. Тысячами. Тьмами. Окровавленные, изрубленные, утыканные стрелами. Иные без рук, без ног, без голов даже.
Целый легион мертвецов. Несметное войско ходячих трупов. У кого оба глаза были на месте – то пустые, холодные. И от каждого тянулась будто незримая нить.
А сходились эти нити в костлявой длани Кащея.
Он дернул ею – и все мертвецы разом дернулись. Взмахнул другой рукой – и все мертвецы руки подняли. Стиснул рукоять Аспид-Змея – и полчища мертвецов схватились за оружие.
– Хек. Хек. Хек, – сухо произнес Кащей.
Внизу все переменилось резко и страшно. Бесчисленные умертвия не особенно были толковы и двигались сумрачно, как калечные, но численность возмещала все с лихвой. Да и повторной смерти они не боялись, а клинки и стрелы их просто дырявили.
Бывшие соратники, бывшие собойцы обернулись против своих. Безжалостно нападали на тех, с кем только что еще сражались плечом к плечу.
А ведь и прежние-то Кащеевы вои никуда не пропали, далеко не закончились еще ни татаровья, ни людоящеры, ни псоглавцы. Дивиев немало тоже осталось – отнюдь не всех сумели во рвы загнать, на колья насадить.
– И-хи-хи-хи-хи!.. – заверещала счастливо Яга Ягишна, видя мертвецкое столпотворение. – Ай да Кащеюшка, ай да красавчик!.. Чаво сотворил, чаво учудил! Сто тышш мертвецов одним заклятием поднял!
– Чему радуешься-то, дура старая, окаянная?! – закричала на нее Овдотья Кузьминишна, подлетая сбоку. – Совсем из ума выжила, рехнулась?! Я вот тебе сейчас!..
Две бабы-яги уж добрых полчаса кружили друг перед другом. Ревущие ступы вихлялись и ходили ходуном, а всклокоченные старухи махали пестами, да сыпали молоньями. Аж искры летели из глаз – с таким остервенением они друг друга колотили.
Воздух исчертило дымными следами. Ступы налетали, сближались на долю секунды, старухи-всадницы били пестом по песту – и снова разлетались, новый круг описывали.
Сестры-ведьмы рассекали небеса, словно лихие витязи. Носились с бешеной скоростью. Уже несколько птиц разлетелись на перышки, оказавшись на пути той или другой ступы.
– Попадешься ты мне, попадешься!.. – кричала и бесновалась Яга Ягишна. – Догоню-у-у-у!.. Схвачу-у-у-у!..
Овдотья Кузьминишна и не удирала. Сама искала до названой сестры добраться, молниями ее пожечь, пестом с размаху охерачить. Давно было нужно этой людоедке укорот дать. Зажилась она в своих дремучих лесах, руки уж по локоть в крови выпачкала.
Да все не удавалось никак подгадать. Слишком быстро обе мелькали, не получалось точно ударить.
Но вот, кажется, удачный момент. Овдотья Кузьминишна прищурилась, примерилась и завертела пестом, заклубила. Ветер подняла, смерчик призвала. Не отрывая взгляда от ступы сестры-врагини, баба-яга распустила волосы и забубнила-забормотала:
– Создай мне Страх-Рах семьдесят семь ветров, семьдесят семь вихоров, ветер полуденный, ветер полуночный, ветер суходушный, которые леса сушили, крошили темные леса, зеленые травы, быстрые реки!..
Ледяной вихорь дохнул на Ягу, подхватил ее ступу, закрутил, словно перышко. Та еле удержала равновесие, едва-едва не выпала наружу. Она замахала пестом, отталкивая ведьмины кружева, утишая ветер – но пока это делалось, Овдотья уж подлетела, уж насела на сестру. Теперь она ударила пестом метко – и пробила в стенке дыру.
Ступа Яги затряслась, запыхтела. Из пробоины пошел черный дым – хотя чему там дымить-то было, самой старухе?
– Ах ты ж стервь патлатая!!! – истошно завизжала Яга, посылая в пест Овдотьи порчу.
Тот хрустнул. Литой железный пест – и надломился, как ржавый гвоздь. Ступы с размаху столкнулись – и пошли вниз, стали обе терять высоту.
Но Овдотья Кузьминишна держалась лучше. Со сломанным пестом было проще, чем с пробитой ступой. Она тоже падала, но медленнее.
И осыпала названую сестру снопами молний.
Другую бабу-ягу они почти и не жгли. Так, искры блескучие. Но внимание у той рассеивалось, в глазах рябило – и падала она все быстрее.
– А ну, обожди-кось!.. – прохрипела Яга Ягишна, хватаясь за борта.
Она словно подтянула ступу кверху. Не руками, понятно, а силой воли, ведьмачеством. Та чихнула, фыркнула – и чуть поднялась. Снова поравнялись две старухи, встретились лицом к лицу – и вскинула Яга со дна берестяной туесок.
– Глянь-ка на смертушку свою, дура! – злобно прошипела она и вытащила из туеска… василиска.
Крошечного совсем. Чуть побольше цыпленка. Но был то уже самый настоящий василиск.
И едва старуха сдернула с его головы колпачок, как сверкнули страшные очи.
Мельком только и увидала их Овдотья Кузьминишна. Краем взгляда. Но оказалось этого довольно, чтоб заметалось в груди сердце, чтоб пошел по телу мертвенный хлад…
Быть может, гибелью это и не кончилось бы. Не чернавка все-таки василисков взгляд встретила, не боярышня, а самая настоящая баба-яга. И пусть даже молодехонький, недавно вылупившийся василиск особенно убийствен, особенно сильно кипит темной силой – могла оправиться еще Овдотья Кузьминишна, могла очухаться.
Только Яга Ягишна ей этого не позволила. Покуда шаталась врагиня, пока была не в себе – подняла она пест, да и шваркнула той по темени.
Со всей вековой ненавистью.
И вот тут уж баба-яга там или не баба-яга – а в первую очередь была Овдотья хрупкой старушкой.
Хватило ей того удара, чтобы упасть замертво.
– Их-хи-хи-хи-хи-хи-и-и-и!.. – залилась хохотом Яга, глядя на летящую вниз ступу.