Набежали с трех сторон гридни тиборские, принялись Дубыню стрелами сечь, рогатинами пырять. Сам князь Глеб их привел, боярину своему верному на подмогу. Гнедой Тур ведь уж из последних сил держался, одолевал его велет. Долго бились почти на равных, да все ж Дубыня чуток покрепче оказался, повыносливей. Сбил в конце концов Бречислава с ног, заставил рухнуть на одно колено, да по темени палицей саданул.
Но тут как раз князь с дружиною на выручку пришел. Рукой взмахнул, сам среди прочих в бой ринулся. Блеснул луч солнца на доле клинка, пронзил толстую шкуру Перунов Огонь, и упал израненный велет.
Рухнул Дубыня, сын Вертодуба – и дышать перестал. Стало на свете еще одним велетом меньше.
– Ишь, матерый какой был, – отдуваясь, сказал Глеб. – Поздорову ли, дядька Бречислав?
Медленно кивнул боярин. Кроме самого князя, близко к нему никто не подошел. Смотрели гридни на огромного человека-быка, перешептывались с опаскою.
А когда обернулся Бречислав снова человеком – только хуже стало.
Как бы там дальше дело ни сложилось, чем бы сегодня битва ни закончилась – по-прежнему Бречиславу уже не жить. Что он оборотень – знато будет всеми. Глаза на такое не закроешь, невинного вида не сделаешь. Объясняться придется – и перед князем, и перед боярами, и перед обществом.
Но сейчас Бречислава это не волновало. Неспроста же он равновесие потерял, неспроста же Дубыня повалить его сумел. В самый разгар боя стиснуло сердце словно тисками – и замер боярин на секунду, обмяк.
А уж велет тут же воспользовался.
И сидел сейчас Бречислав на голой земле, держался за гудящую голову – и было горем искажено его лицо.
Глеб это заметил. Сметлив был князь Тиборский, внимателен.
– Сильно досталось, дядька Бречислав? – тихо спросил он. – Может, до лекаря тебя довести?
– Не надо… – ответил боярин. – Так, синцов пара…
– Тогда что стряслось? Ты ж сам не свой.
– Беда стряслась… – прошептал Бречислав. – Сердце-вещун говорит – погиб один из моих братьев…
Глеб нахмурился. В словах боярина он не усомнился – уж если тот в лесного быка превращаться может, так и здесь верно не бабий сон пересказывает. Видать, и впрямь скверное случилось…
В иное время подробней бы князь расспросил. Да здесь и сейчас не до того было. Пока тиборцы Дубыню всем миром забивали, их самих уже дивии обступить успели. Куда ни глянь – истуканы стоят железнобокие, глухими шлемами бесстрастно смотрят, мечами булатными щетинятся.
– Потом о делах семейных, княже, – грузно поднялся Бречислав. – Давай на прорыв.
Крутанулся он на одной пятке – и обернулся громадным гнедым туром. Глеб, с полуслова его понявший, схватился за шерсть, подтянулся, запрыгнул зверю на холку – и меч обнажил.
– Гони, боярин! – прокричал он, стуча им о щит. – Тарань их рогами!
Страшная мощь таилась под шкурой оборотня. Бречислав разметал сразу пятерых дивиев, расшвырял, как глиняные горшки. Вынес князя из окружения – а следом уж дружинные повалили.
– В битву, други, в битву! – призывал Глеб, скача теперь не на коне, а на могучем оборотне. – Все за мной, за мной!..
– Ай, молодец, хан Гулеб! – донеслось сверху. – Молодец, красавец!..
Не услышал того князь. Слишком высоко кричали. К самым облакам унесся Акъял-батыр – висел по-прежнему на седой бороде колдуна Джуды. Пальцы стиснул так, что побелели, да саблю удерживал, грозил морщинистому горлу.
Джуда с тоской оглядывался. Понимал он слишком хорошо, что спускаться ему нельзя. И колдовать тоже нельзя – проклятый булгарин мгновения не даст.
Богатыри – они народ такой, мерзкий. По-хорошему не понимают.
А этот и по-плохому не поймет. Не говорит на человеческих языках. Только на своем хрдилоэ гибериули, пожри его сердце Каждэв.
И не хотел ведь сюда лететь Джуда. Отказал батоно Кащею, когда тот наведался. Зачем все-таки полетел, зачем покинул башню-мачуб? Зачем покинул свой винный погреб и знающих толк в любви наложниц?
Глупо сделал. Взыграло ретивое в старике, захотелось свершить перед смертью еще что-то достойное, добрую память о себе оставить. Помочь захотелось батоно Кащею мир изменить к лучшему, от скверны расплодившейся его избавить.
Глупо.
А теперь и не поможет никто. Острие сабельное у самого горла. Опустись Джуда на землю или начни колдовать – и пронзит.
Конечно, смертью Джуда от такого не умрет. Недаром же он жизнь свою в склянку перелил чародейную. Покуда не разобьется та или покуда зелье в ней не высохнет – будет жить ее владелец.
Хоть сто мечей в него вонзай – смертью не умрет.
Только вот… ожить, как Кащей, он тоже не оживет. Не всего себя Джуда в склянку-то перелил. Не силу свою жизненную, а только саму жизнь. Коли рану смертельную нанесть – так навсегда он с этой раной и останется. Коли голову отсечь – так и будет жить дальше, с головой отдельно. Коли кровью истечет – новая кровь уж не народится, будет ровно упырек бородатый.
И выглядеть противно станет, и многих мелких радостей лишится.
Одна надежда, что устанет рано или поздно богатырь, ослабит хватку, свалится… или пусть хоть саблю опустит. Джуда его тут же громом оглушит или ветром пронзит.
Не устает пока, проклятый. Еще и время находит за сражением смотреть, замечать там что-то. Джуда вот ничего толком не замечал – не видел даже, как совсем рядом летучий змий со всадниками пронесся.
Один из татаровьев даже лук достал, стрелу наложил, прицелился в Акъяла… и не попал. Стрела в персте от рукава прошла. А вдругорядь стрелять уж не вышло – слишком быстро мчались и змий, и колдун, сразу же отдалились.
Возница, конечно, тут же дернул за поводья, стал змия разворачивать. Но тут прорезал воздух золотистый сокол – и ударился о дно колесницы.
Ударился – и поднялся чудом невиданным, человеком-птицей. Взмахнул крылами, разрубил упряжь стальными перьями – и снова о дно ударился, снова соколом вспорхнул. Вниз полетела колесница, закричали в смертном ужасе татаровья.
А освобожденный змий принялся летать свободно, охотиться на жлезнокоготных коршунов.
Иногда в поле зрения Джуды мелькали и другие змии. На одном из них рассекал небеса и Кащей Бессмертный – да пойди разгляди, на котором именно.
Другого зато змея было видно лучше некуда. Все внизу на секунду закрыло черной тенью – под Джудой и Акъялом пронесся трехглавый вешапи, ужасно-великий Змей Горыныч. Тот шел над самой землею, резал воздух крылами, как громадный стриж – и палил, плевал огнем в несущегося впереди всадника.
Пасть широко не разевал, правда. Слишком хорошо помнил, как метко умеет этот клоп швырять дубинки. Средняя голова вообще невольно отдергивалась, когда богатырь просто двигал рукой.
Но и отпускать его живым никто из братьев-драконов не собирался. Таких оскорблений Великие Змеи не прощают.
Демьян Куденевич держал за плечами Горыныча уже который час. Гнедок страшно храпел, с морды летели хлопья пены. Он почти выбился из сил. Еще чуть-чуть, еще считаные минуты – и падет, рухнет мертвым.
Ни за что бы не загонял так коня богатырь. Да что делать, коли никак иначе? Сменить его невозможно, а остановись на мгновение, ход замедли – и оба мертвы станут, до углей зажарятся. Только бешеная скачка и выручает, только на волосок от гибели они и выживают.
Одна надежда, что Змей Горыныч тоже вот-вот устанет. Не железный же он, в конце-то концов! Сколько можно вот так в небе парить?! Птицы перелетные – и те устают, отдыхать присаживаются. А они-то, пернатые, не так шибко летают, силы берегут.
Вот очередная вспышка. Спиной, чутьем звериным почуял Демьян Куденевич – в этот раз не мимо. Резко развернулся в седле, вскинул щит – и закрылся.
Руки пронзило болью, обожгло жаром. Драконий пламень расплескался по щиту, раскалил его добела. Изнутри тот был обтянут кожей, но от волдырей это не спасало.
Демьян Куденевич уж в третий раз принимал вот так на щит удачные вспышки – и четвертой тому не выдержать. И без того оплавился до безобразия, исчез давно цветной рисунок – Егорий с копьем.
Жаль, красивый был.
– НИЧТОЖНАЯ КОЗЯВКА, Я УНИЧТОЖУ ТЕБЯ!!! – заревел в три глотки Змей Горыныч.
– Слушай, тебе бы к зубоволоку наведаться! – крикнул в ответ Демьян Куденевич. – Или настойки ирисовой попей хотя бы – я ж ни черта не разбираю, чего ты там рычишь!
Это взбесило Змея Горыныча стократ сильнее. Он так заревел, такое испустил облако дымное, что стал похож на летящую над самой землей тучу.
Демьян Куденевич-то старался подальше от людей держаться. Но и увести с поля боя Горыныча не выходило – тот все же помнил, что на войне он, что не только для мести личной. Приходилось таскать его кругами и думать, ломать голову – как с этакой махиной справиться-то все же?!
Они были уже позади Кащеева войска. Демьяну Куденевичу никто не препятствовал, на дороге не стоял – все же видели, что там сзади летит и иногда вперед залетает.
С дороги разве что дивии не разбегались, да и то лишь потому, что у них лбы железные.
И тут богатырь увидал впереди вышку на колесах. Бронь-башню в шесть саженей – с огромным бараном спереди, да великанским луком позади. На самой маковке торчала длиннобородая башка – то горный карла тянул за шкворни.
Гнедок бежал уже из одного упорства. Где и силы-то брал. Еще рывок… еще один… и валится коняга, как подкошенный.
Демьян Куденевич вылетел из седла и покатился. Превозмогая усталость, не чуя тяжести кольчуги, он подлетел, как ошпаренный – и резко развернулся. Снова принял на щит огненную вспышку – и тут же его отшвырнул, а сам прыгнул в сторону. Щит еще в полете развалился надвое – а в паре вершков клацнули зубищи.
Богатырь аж почувствовал смрад правой пасти Змея Горыныча. Пролетел тот – ближе некуда. Левая и средняя головы цапнули коня и теперь рвали его, пока снова поднимались к облакам.
Сейчас развернется и воротится – но минутка передышки теперь есть. Только потому и жив Демьян, что зело огромно чудовище. Громоздко и неповоротливо. Только потому и сумел таскать его за собой так долго.
И пользуясь этой краткой минутой, богатырь ринулся к вышке горных карл. Разметал мечом стражу, вскарабкался по железным прутьям, вышвырнул бородатого всадника – и сам плюхнулся на сиденье.
Снаряжена была бронь-башня страшных размеров копьями. За стены чтобы метать, видимо, города приступом брать. На поле брани такое не столь полезно.
Но все равно – большую-то часть уж израсходовали. Только пять копий и осталось. Демьян бросил на них быстрый взгляд и сам принялся крутить колеса, тянуть за шкворни.
Спервоначалу-то криво вышло. Не туда вышка повернулась, а копье вылетело – да и в чистое небо ушло. И Змей Горыныч уже развернулся, уже обратно летел, уже воздуху в грудь набрал, щеки на трех мордах раздул. Сейчас полыхнет, грянет пламенем!..
Но второе копье удалось метнуть точнее. Быстро Демьян Куденевич учился-то. Щелкнул сухо великанский лук – и просвистела железина в сажени от левой головы. Под самым крылом прошла, едва перепонку не рванула.
Но все ж не рванула. Пусть Змей Горыныч и дернулся, пусть дрогнул – да и только-то. Снова закрутил Демьян Куденевич колеса, снова дернул шкворень. Примеривался, целил в ревущую тушу о трех головах.
Третье копье! И в этот раз задел, царапнул чешую! Самую малость, правда, чудище навряд и почувствовало – но все-таки!
До того, как Горыныч долетел, Демьян успел выстрелить и в четвертый раз. Теперь уж и слепой бы не промахнулся – четвертое копье вонзилось в среднюю шею, застряло между чешуй. Голова испустила страшный рев, завыла от боли, вырывая его пастью.
– Опять!!! – гремела она. – Опять меня!!! Гнусная ты козявка!!!
И в пятый раз богатырь уже не выстрелил. Левая и правая головы испустили огненные ливни, бронь-башня вспыхнула, а тетива на огромном луке лопнула. Спасаясь из пожара, Демьян Куденевич выпрыгнул… и схвачен был на лету. Сомкнулась на туловище зубастая пасть – и сразу на две половины.
Их тут же подхватили две другие пасти – и с таким уж наслаждением принялись чавкать! Аж дрались за потроха, за кровавые ошметки! С кольчугой вместе схрупали!
Страшно взбесил Змея Горыныча этот человечек.
И теперь, когда того наконец не стало – он снова повернулся к общей схватке. Кащей там, поди, уже злится на него, что столько времени за одиноким воином прогонялся.
Неловко перед покровителем.
Не торопясь, даже как-то смакуя, Горыныч принялся рассматривать поле бранное. С одной стороны – река протекает, Итиль полноводный. С другой – лес стеной стоит. С третьей – городок раскинулся, Костромой прозывается.
А между всего этого – люди кишмя кишат, пырялками железными друг друга пыряют. Тьмы и тьмы, легионы целые. За всю свою жизнь, за двести с гаком прожитых лет не видал еще Змей Горыныч такого полчища. В самых огромных на свете городах столько не живет. Целую страну можно этакой ордой населить, царство-государство.
Не очень большое, правда.
Куда бы полететь сначала, куда бы крылья направить? Кого пожечь, кого сожрать?
Может, поймать какого-нибудь человечка и не спеша оторвать ему ручки и ножки?
А потом сожрать.
Рев Змея Горыныча разнесся над полем, перекрыл шум битвы. Чудовище набрало воздуху в грудь и щедро выпустило пламя. Загорелась трава, запылал подлесок. Снова поднялись клубы черного дыма, окутали своих и чужих.
– Кхуй-кхуй, проклятый, ужо пожалуюсь на тебя царю! – разозленный, погрозил кулаком хан Калин.
Он в это время как раз брал в очередной раз княжескую ставку – каменистый холм, на коем разместились шатры Всеволода, да сынов его. И в этот раз хорошо у него все шло, просто на загляденье. Целая ватага татаровьев обрушилась на русов – и с той стороны, и с этой. Все отборные, молодцеватые, крутоусые. Одни верхом, а другие и пешком, да так сочетаются изрядно, что и не надо лучше.
А пособить владимирцам в этот раз и некому – ни тиборчан рядом нет, ни муромчан, ни ушкуйников, ни булгар, ни еще хоть кого-нибудь. Все где-то еще застряли, на других противниках.
– Ого, князь великий, снова встретились, ага! – гортанно закричал Калин, вырастая посреди холма, прыгая туда в сапогах-скороходах. – Вот он я, снова! Рад ли мне, собака?!
– От собаки татарской слышу! – огрызнулся Всеволод, прикрываясь расколотым щитом. – Дунайка, а ну, в конуру его загони!
Дружинные обступили своего князя кольцом тесным. Щетинились мечами, не подпускали проклятущего хана. А тот-то уж глумился, похохатывал, руки в боки уперев. Оказалось его татаровьев здесь как бы не впятеро больше – куда там против такой силы сдюжить!
Правда, на другом краю холма рубились с ними несколько всадниц – то поляницы ударили татаровьям в спину. Но была-то их и всего-то горсточка – семь или восемь молодиц. Одна за другой они падали с коней, покуда не осталась последняя – Божедарка Юрьевна, дочь половецкого хана.
Эта сражалась искусней всех. Во всем войске она, пожалуй, одной только царице Синеглазке и уступала. Но даже лучшая из богатырок немного одна навоюет – и дела у ней становились все хуже.
– Помогите!.. – не выдержала, вскричала она.
Да ведь и князю Всеволоду тяжело приходилось. Рубились его гридни с татаровьями – и таяла дружина на глазах. Вот уже прорвался один косоглазый через цепь, саблей к княжьему горлу потянулся…
– Помогите!.. – тоже тонко, почти по-бабьи взвизгнул Всеволод.
Словно сам господь услышал тот крик – так вовремя пришло спасение. Прошибли татарву молодые витязи, а впереди всех – сам Ярослав, любимый Всеволода отпрыск.
– Сынок!.. – аж прослезился Всеволод.
Да только мимо промчался Ярослав. Промелькнул, чуть отца не стоптав, чуть шатер не сломав – и врубился в татаровьев, что на Божедарку наседали. Так рьяно саблей заработал – троих снес тремя ударами.
Всеволод при виде такого аж покраснел от гнева. Его, правда, тоже уж выручили Ярослава гридни, да все едино обидно показалось. Глядя, как бьются его сын с поляницей бок о бок, он истошно заорал:
– Черт побери, Ярославушка, я же отец твой родной, а ты эту дуру сисястую спасаешь!
Да Ярослав его и не услышал. За звоном мечей никаких криков слыхать не было. Только на поляницу свою и смотрел, на Божедарку ненаглядную.
– Вот ей-ей, наследства лишу, – сплюнул Всеволод. – Все Юрке оставлю. Он-то уж княжество не проспит, не проворонит. Юрий, Константин, где вы там?!
Не отозвались ни один сын, ни второй. Не случилось их поблизости, в других местах сейчас бились. А дружина Ярослава тоже уже редеть стала – слишком страшный натиск Калин-хан сделал, слишком много своей татарвы на холм княжий кинул.
– Всех… изведем, – ворчал он, появляясь и тут же исчезая. – Каждому… голову снимем!.. А жены ваши с дочерьми… новых мужей получат, справных!.. Красивых детей рожать будут!.. У тебя… князь… слыхал я… дочка-то на загляденье всем?.. Как ее там?.. Алина?.. Сыну отдам, когда подрастет!
– Ах ты ж волчья сыть! – разозлился Всеволод пуще прежнего. – Не уловивши бела лебедя, да уже кушаешь?! Яросла-а-ав!!!
Сызнова не услышал сын. Прижали их с Божедаркою к самым шатрам. Из последних сил держались. Совсем плохи дела стали.
Но донесся тут трубный рев, прогудел рог боевой – и татаровья невольно вздрогнули. Успели уж этот звук запомнить – и знали, кто его испускает.
И не ошиблись. На громадном гнедом коне, помавая тяжеленной палицей, влетел в сечу седобородый богатырь – и смял татарву, как детей малых. Раскидывать их стал во все стороны – по двое и по трое убивать одним ударом.
– Илейка Муромский! – стиснул кулаки хан Калин. – Да будь ты проклят, окаянный! Двух предков моих убил, мало тебе?! Сам здесь в землю ляжешь!
Подпрыгнул он, метнулся – и унесся прочь живой бурей. Семь верст одним шагом пробежал – и тут же развернулся, да и обратно. На том же месте оказался, но немного дальше – аккурат перед грудью Бурушки, коня великанского.
И ведь была-то у Калина в руках рогатина. Пика смертоносная. Очутился он в самом нужном месте, точно в землю ее воткнул – и тут же снова умчался, улетел в скороходах-сапогах своих.
А конь богатырский со всего разгона грудью-то на острие и насадился.
Осел Бурушка – и умер. Без стона, без крика, без вздоха единого.
Тяжко вздохнул зато его всадник. Поднялся Илья Муромец, оглядел татарву взглядом из-под бровей кустистых – и подались те назад, словно он их плетью полоснул.
– Где хан ваш? – грозно спросил богатырь. – Слово ему сказать хочу.
Град стрел был ему ответом. Боялись Муромца татаровья – смертным страхом боялись. Спустили тетивы, как по приказу – и вонзились в щит богатырский сразу восемь.
Поднял его Муромец повыше, прикрылся, зашагал вперед. Палицу на пояс повесил, а меч обнажил.
Летели стрелы и в спину. Да хорошо был защищен богатырь. Кольчужный бахтерец закрывал тело до самых пят, а весил три пуда добрых. Пластины так склепаны, что все вскользь проходит, вонзиться не может. Сверху – кожа толстая, сыромятная. И рукавицы кольчужные, и сапоги железом прошиты. А голова таким шеломом увенчана, что даже смотреть тяжко.
Никто бы другой этакую броню таскать не смог. Да воистину огромна сила Святогорова. Шел Муромец, словно обвал горный.
Вот мечом взмахнул!.. и разрубил татаровьина наискось, распахал надвое!
А ведь и клинок-то обычный самый, не кладенец какой.
Снова и снова вздымался меч богатырский – и прокладывал целые просеки, тропинки в рядах вражеских. Снова и снова вздымался щит – и отражал удары, и отбивал сулицы.
Бился Илья Муромец в гордом одиночестве – да никого ему, древнему, больше и не требовалось.
Один в поле воин.
Хуже стало, когда меч сломался. Жаль все-таки, что не кладенец. Добрый булат, надежный – да не вечный. Столько щитов расколол сегодня, столько кольчуг разрубил – иные клинки за всю жизнь сотой того доли не свершают.
Немудрено, что и затупился поначалу, а потом просто треснул.
Теперь в ход пошла палица. Муромцу она была даже привычней меча-то. Попроще, не такая благородная, зато уж как ударил – так и дух вон. Смело всю силу вкладывай, не жалей, сломать не бойся.
Но было татаровьев все-таки чересчур много. Не кончались они и не кончались. По колено уже в телах богатырь стоял, шелом багрян стал от крови, точно закат.
А тут еще и палицы лишился. Эта не сломалась, правда, а ускакала. Шарахнул очередного всадника, целил из седла его выбить, как многих предыдущих – да тот в сбруе запутался. И конь на дыбы встал, рванул, прочь бросился. А палица-то глубоко вошла, в самых ребрах застряла.
Ну и вырвало из руки.
Беда, когда посреди битвы не вооружен остаешься. Лук-то за спиной висит, да стрел в туле ни одной давно. Меч сломался. Палица потерялась. Копье на мертвом Бурушке приторочено.
Грохнул Муромец щитом в зубы одному татаровьину. Оттолкнул другого. Вырвал удобный момент, сорвал с головы шелом, да снял скуфейку, что под ним была, маковку прикрывала. Тут же хрястнул кому-то в зубы пудовым кулачищем, наклонился неспешно и набил скуфейку камнями. Такой себе получился самодельный кистень – и ну принялся Муромец оным кистенем татаровьев охаживать!..
– Отведай-ка земли греческой! – приговаривал он с каждым ударом. – Отведай, друже! Землицы-то у нас на всех на вас хватит, по две сажени на брата припасено!
Так молотил богатырь татарву, пока и скуфейка не порвалась, пока не высыпались камни. Но и тут он всего на секунду замер – а потом ближайшего же татаровьина схватил за ноги, да за пояс, на уровень груди поднял.
– А ну, раздайся, окаянные! – вскричал Муромец, размахивая орущим человеком.
Вихрем холодным ноги обдало. Вырос из ниоткуда опять хан Калин. Полоснул саблей – да не рассчитал малость, не дотянулся до Ильи. Только схваченного им татаровьина и порезал – хорошо, не до смерти.
– Ты что ж, Илейка, хочешь воина моего вместо щита себе примостить? – прищурился Калин, перехватывая удобней саблю.
– Да нет, конечно, – спокойно ответил Муромец. – Вместо дубины.
– Ну попробуй! – оскалился Калин.
И попробовал богатырь. Стиснул татаровьину лодыжки так, что кожу пальцами прорвал, кровь брызнула. Не слыша его истошных криков, заработал живым дрыном так, что разом повалил шестерых.
И седьмого. И восьмого. К Калину размеренно шагал, словно косарь через колосья.
Не стал хан его дожидаться. Развернулся – и умчался быстрей ветра.
Он как будто сбежал, струсил… да только не был Калин Рогатый трусом. Просто отступил, ушел подальше, двумя дюжинами шагов улетел аж к самому Суздалю, реку Итиль перемахнул громадным прыжком… и там замер, как вкопанный.
Долго Калин учился в сапогах-скороходах бегать. Трудны они для освоения, жестоки к своему носителю. Не прощают ошибок. В них и самому по себе очень быстрым быть нужно, юрким и шустрым. Все видеть и понимать, мгновенно принимать решения. Чуть оступился, чуть не туда шагнул – и конец, гибель бесславная. Даже не разорвет пополам если – запросто можно рухнуть в пропасть или врезаться в гору.
Сейчас, видя вдали стены старой Владимирской столицы, Калин развернулся на одной пятке, прищурился, примерился… и рванул обратно.
С каждым шагом, с каждым прыжком вокруг все менялось. Целые версты проносились за доли секунды. Была пашня – нет пашни. Был лес – нет леса.
Снова река! Итиль! Калин отвел руку с саблей, видя впереди несметные полчища, видя своих татаровьев и проклятых русов. Прищурился, примерился, ощущая нужное место, целя прямо туда, к шее Илейки Муромского.
Называются сапоги-скороходы семиверстными. Но на деле не ровно по семь верст они прыгают. Только если в никуда бежишь, сам не знаешь, куда приземлиться нужно. А так перенестись можно и подальше, и поближе. Люди ведь тоже не всегда одинаковые шаги делают – можно и размашисто ступать, и мелко-мелко семенить.
И коли под ноги смотреть внимательно – можно шагнуть в точно задуманное место.
Так и шагнул хан Калин. Очутился прямо перед Ильей, вырос, как лист перед травой. Само время словно замерло, застыло мухой в смоле – и пошла вперед кривая татарская сабля…
…А с другой стороны шарахнуло в бок. Ударило – и швырнуло, подбросило со страшной силой. Все тело пронзило немыслимой болью, сломались с хрустом ребра… и вошло одно прямо в сердце.
Словно падающую звезду отбил на лету Муромец. Прямо в нужный момент взмахнул живым татаровьином – и улетел в чисто небо хан Калин.
А когда упал – то упал уже мертвым, в стороне от побоища. До неузнаваемости исковеркало, грязь и кровь разбрызгало.
И шапка слетела. Упала еще в полете, выставляя напоказ вечный Калина срам. Рог бычачий, что вырос на темени еще в детстве.
Только не было уже Калину до этого никакого дела.